 |
| Русская Стратегия | Алексей Тепляков | 02.07.2018 |
Кандидат исторических наук Алексей Георгиевич Тепляков — видный специалист по истории советских органов госбезопасности и политических репрессий в СССР. На протяжении многих лет работая в российских и зарубежных архивах, он выявил и обработал огромный массив информации по данной проблеме. Эта работа продолжается и в настоящее время. На сегодняшний день Алексей Георгиевич является автором нескольких книг и около сотни статей, которые широко обсуждаются учёными и общественностью. В 2018 году вышла его новая книга. О ней, о популярных стереотипах, связанных с историей нашей страны в ранний советский период, о современном состоянии отечественной историографии советских спецслужб, её актуальных проблемах и перспективах дальнейших исследований, автор любезно согласился побеседовать с корреспондентом «Русской стратегии», севастопольским исследователем Дмитрием Соколовым.
— Алексей Георгиевич, примите поздравления с выходом новой книги. О чём она?
— Спасибо, что отметили этот труд. В конце апреля моя книга «Деятельность органов ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД (1917−1941 гг.): историографические и источниковедческие аспекты. — Новосибирск: НГУЭУ, 2018. — 434 с.» вышла в свет и начинает понемногу распространяться среди специалистов. Половину 400-страничный монографии занимает анализ литературы о чекистах и репрессиях, созданной за 100 лет. Ведь даже в советское время появлялись работы, в которых была не только апологетика «органов», но и какие-то критические замечания. С эпохи перестройки начался сравнительно объективный разговор об истории ВЧК-НКВД. А за рубежом эмигранты и иностранные исследователи серьёзно пишут про чекистов уже почти сто лет, но до сих пор их мнения у нас знают недостаточно. Современные же исследователи довольно чётко делятся на гражданских историков и ведомственных, причём при чтении их трудов, бывает, создаётся впечатление, что они пишут о совершенно разных учреждениях. Бывшие и нынешние сотрудники ФСБ-МВД стараются подчеркнуть конструктивные элементы в истории родного ведомства, остальные историки пишут более свободно. Однако многие исследователи, не связанные с «органами», сейчас тоже стараются писать о чекистах в духе «государственников», признавая за ВЧК-НКВД прежде всего полезные охранные функции, шедшие на пользу державы. Это приводит к новым фигурам умолчания, необъективности и даже проявлениям явного непрофессионализма, на чём я подробно и нелицеприятно остановился, раздав, как говорится, всем сёстрам по серьгам. Поэтому книга получилась резкая, где я старался всё называть своими именами.
Вторая половина книги затрагивает проблему осмысления многочисленных и разнообразных источников по истории органов госбезопасности. Основная часть историков вынуждена опираться, помимо опубликованных источников, прежде всего на открытые партийно-государственные архивы, где сосредоточены информационные сообщения «органов», а также находится богатый (благодаря личным и конфликтным делам на коммунистов) кадровый материал. Из ведомственных архивов обычно можно почерпнуть только следственные дела на реабилитированных лиц. Это немало, но недостаточно для глубокого постижения многих тайн чекистской истории, выяснения причин тех или иных поворотов в оперативной работе, понимания подоплёки кадровых решений, уточнения репрессивной статистики, выяснения подробностей крайне секретной закордонной работы. Без обращения к внутреннему делопроизводству (очень обширному!), личным делам, следственным материалам на нереабилитированных лиц и т. д. многие высказанные мнения остаются предположительными. И такие особо ценные сведения рассекречиваются очень медленно, хотя в последние годы открытость украинских архивов произвела целую революцию в доступе к уникальным источникам по истории ВЧК-КГБ — несмотря на параллельное ограничение доступа к документам ФСБ-МВД в России. Я проанализировал также мнения советских вождей о своей тайной полиции, мемуарные источники, а также художественную литературу, что помогло узнать много нового о чекистской истории. Таким образом, получилась довольно большая книга с обширной критикой многочисленной литературы о чекистах и анализом возможностей огромной источниковой базы по данной теме.
— Чем обусловлен выбор Вами именно этой темы исследования?
— Я изучаю советскую историю уже 30 лет. Погрузившись в тайны чекистского ведомства весьма глубоко, созрел для докторской диссертации. Её первая глава, в которой полагается рассмотреть историографию вопроса и состояние источниковой базы, и стала основой (увеличившись раз в пять) для данной книги.
— Что представляло собой явление красного бандитизма?
— Традиционно считается, что это явление, характерное для окраинных территорий России, где было развито партизанское движение. После возвращения большевиков партизаны и демобилизованные красноармейцы, имея некоторое время реальные властные полномочия (либо просто сохранив оружие), активно мстили сторонникам белых с помощью самосудов. Причём расправы обычно сопровождались грабежами, придавая этим актам классовой мести на почве личных счётов откровенно уголовный характер.
Особенность красного бандитизма — участие в нём представителей местной власти, что сильно компрометировало последнюю в глазах основной части населения. Моя же точка зрения заключается в том, что красный бандитизм сразу после захвата власти большевиками стал на период Гражданской войны очевидным способом беспощадной борьбы с противниками режима. И центр де-факто согласился с тем, что классовая месть, разжигаемая искусственно, скорее полезна и необходима для укрепления большевизма на местах. Так что если управляемость в регионах сохранялась и не было больших восстаний, то особые претензий к властным структурам у руководства страны отсутствовали. Недаром Ленин в 1918 г. заклинал региональных вождей, требуя решительности в проведении карательной политики: «Найдите людей потвёрже!» В результате красная власть часто опиралась и на криминал, проводя по сути социальные чистки и поощряя «грабёж награбленного» со стороны низов.
— Было ли это явление характерно именно для Сибири, или оно также имело место в других регионах страны?
— В Сибири, Казахстане и на Дальнем Востоке красный бандитизм из-за укоренённости партизанщины был особенно широк до самого конца 1922 г., а отдельные и не столь редкие эпизоды фиксировались до конца 20-х годов. Но ситуация с «расказачиванием» на Дону, события периода Гражданской войны на юге России, в Белоруссии и на Украине, в Средней Азии и на Урале, кровавые бойни в Азербайджане и Крыму говорят о том, что красный бандитизм для периода русской смуты был страшной обыденностью.
— В своих работах Вы также уделяли много внимания изучению так называемой белой «атаманщины» — деятельности фактически неподконтрольных колчаковской власти «полевых командиров» — казачьих атаманов Григория Семёнова, Бориса Анненкова, Ивана Калмыкова, а также легендарного командующего Азиатской дивизии, барона Романа фон Унгерна-Штернберга. Известно, что репрессии и акты насилия, происходившие в зоне ответственности этих военачальников, были наиболее жестокими. Отрицательную оценку им давали, в том числе, представители антибольшевистского лагеря. Но устоявшиеся представления об «атаманщине» сформированы именно за счёт советских источников, которые, как известно, не были заинтересованы в преуменьшении масштабов жестокости белых. Насколько мифологизированными являются сведения о действиях Семёнова, Анненкова, Калмыкова, Унгерна и других сепаратно действовавших белых военачальников?
— К сожалению, в период Гражданской войны кровь льётся с лёгкостью необыкновенной. Беспощадных большевиков эффективно могли бить не социалисты вроде многочисленных эсеров и меньшевиков, а люди противоположного лагеря, включая крайних монархистов, на которых и делали ставку атаманы. Недаром их называли «белыми большевиками», поскольку беспощадность они сочетали с уголовщиной (грабежами и беспричинными насилиями, озлоблявшими население). Число потерь населения от атамановских карательных отрядов завышено в разы, а то и на порядок с лишним: например, на ст. Маккавеево в Даурии было казнено порядка 300 человек, а не пять тысяч, как до сих пор многие верят. Кстати, Семёнов и Калмыков зачисляли в свои отряды и красных пленных. Однако Унгерн действительно проявлял выдающийся садизм, и его подчинённые нередко жестоко расправлялись с женщинами и подростками, практикуя даже сожжение живьём. Впрочем, значительная часть атаманских расправ относилась к самим белым, нарушавшим дисциплину, и это обстоятельство характерно для действий того же Унгерна.
— Было ли явление «атаманщины» тождественно «красному бандитизму»?
— Да, это очень близкие понятия: белые каратели тоже были опьянены идеей мести и чистки от сторонников дьявольской власти, сопряжённой с жаждой грабить, насиловать и издеваться над пленниками или подозрительными элементами. Однако, несмотря на всевластие военной администрации в зонах боевых действий, белая власть старалась избегать эксцессов и допускала их благодаря своей слабости и неэффективности, что объясняется и краткостью существования этой власти, и массовым уничтожением красными тех, кто относился к чиновничьей корпорации, и общим упадком духа и неверием в успех, характерным для белого тыла.
— Советские органы госбезопасности и их деятельность Вы изучаете на протяжении многих лет. И Вы наверняка знакомы с точкой зрения авторов, считающих, что государственное насилие в СССР не было чем-то экстраординарным и что аналогичные методы в том или ином виде практиковались и в других странах. При этом подразумеваются не только опыт нацистской Германии и диктаторские режимы Европы, Азии и Латинской Америки, но даже демократические страны (Франция, Великобритания, США). На Ваш взгляд, что делало уникальной советскую репрессивную практику и отличало чекистов от их «коллег» из других стран?
— Насилие в демократических странах, особенно в колониальную эпоху и периоды войн, было широким и идейно обусловленным. Считалось, что во имя социального прогресса насилие применять можно. Однако западная правовая система предполагала поощрение действительного общественного прогресса (без бессудных расстрелов и истребительной каторги), тесно связанным с неуклонным расширением демократических свобод. Между тем коммунистические режимы непременно упраздняли правовые институты и применяли массовое принуждение, вплоть до широчайшего террора с целью быстрого формирования нужного им социума, физического избавленного от чуждых социальных и национальных групп. Репрессивно-карательные структуры имели сверхполномочия, а сама репрессивная политика отличалась избыточностью даже с точки зрения государственных интересов этих идеократий, допуская уничтожение множества лояльных, включая представителей самой коммунистической власти. Характерно, что в нацистской Германии от гестаповцев не требовали обязательного участия в террористических акциях; из этой системы можно было выйти без последствий для себя. Чекисты же сурово преследовали тех, кто отказывался, по формуле награждений тех лет, от «беспощадной борьбы с контрреволюцией»
— Сопоставим ли масштаб репрессивности советского и других коммунистических режимов, и, например, европейских и латиноамериканских военных диктатур, подобных режиму генерала Франко в Испании, «чёрных полковников» в Греции и генерала Пиночета в Чили?
— Из перечисленных примеров можно отметить жестокость гражданской войны в Испании, где накал общественной ярости оказался таким сильным, что количество жертв составило сотни тысяч, причём обе стороны были достойны друг друга. Но впоследствии режим Франко широко применял амнистии, стремился к политике национального примирения и в итоге мирно перерос из автократии в полноценную демократию. То, что было в Греции и Чили — это эпизоды государственного насилия, болезненные для этих стран, но совершенно несопоставимые с опытом коммунистических государств. Здесь можно сравнить красный террор с чудовищным белым террором в Индонезии, когда в 1968 г. власти истребили сотни тысяч готовых к гражданской войне коммунистов. А вот организованная властями Руанды весной-летом 1994 г. резня народности тутси (до миллиона жертв) доказывает, что устроить геноцид и вырезать почти пятую часть населения можно и без коммунистической подоплёки. Яростный национализм может быть страшнее всякого коммунизма.
— Известно, что в нацистской пропаганде антикоммунистическая риторика занимала не последнее место. В годы Великой Отечественной войны на оккупированных территориях СССР выходили десятки газет и журналов, которые распространялись среди местного населения. В них много писалось о преступлениях советской системы. Кроме того, в пропагандистских целых нацисты осуществляли раскопки захоронений жертв сталинского террора, и придавали свои находки самой широкой огласке. В связи с этим, хотелось узнать Ваше мнение, насколько достоверными были сообщения германской и коллаборационистской печати о советских репрессиях?
— Раскопки нацистами советских массовых захоронений во Львове, Виннице, Катыни и ряде других мест были документально зафиксированы и представляют собой ценный материал для истории красного террора. Есть в нацистских газетах и вполне достоверные рассказы выживших узников ГУЛАГа. Разумеется, нацистская пресса в пропагандистских целях публиковала резко преувеличенные цифры советских репрессий, сочинив также известную историю про якобы существовавшую в Краснодаре огромную мясорубку, которая была установлена в здании УНКВД для измельчения тел осуждённых и сбрасывания получившегося фарша в реку.
— В последнее время левыми публицистами и лицами, занимающими охранительную позицию в вопросе отношения к советскому прошлому, внедряется пренебрежительно-враждебное отношение к работам о государственном терроре в СССР, которые публиковались в годы «перестройки». Как правило, в качестве наиболее характерных образчиков приводятся тенденциозные материалы. Как лично Вы оцениваете информативность и значимость публикаций того периода?
— В 1988—1991 гг. наряду с официальной защитой традиционных воззрений на работу чекистов в прессе было высказано много крайне радикальных мнений об истории ВЧК-КГБ, опубликовано немало важных переводных трудов и мемуаров, буквально взрывавших традиционные мнения и подготавливавших переворот в исследовательском сознании множества гуманитариев. Вполне понятное в условиях недоступности архивных документов преувеличение численности жертв советского режима и опора на мнения зарубежных источников (за что многие особенно охотно критикуют писания второй половины 1980-х гг. — начала 1990-х годов) не должны заслонять главного: органы ВЧК-МГБ в широкой печати были охарактеризованы как беспощадная политическая полиция большевиков, основанная на недемократических и прямо криминальных принципах как агентурно-оперативной, так и кадровой работы. Именно публицисты впервые подняли вопрос о прямой ответственности органов безопасности за массовый террор и назвали многие имена наиболее жестоких сотрудников ВЧК-НКВД, благодаря им стала публиковаться подробная информация о функционировании тюрем и лагерей, подлинные имена секретных агентов-провокаторов. Часто страдая публицистической поверхностностью и перехлёстами, историография периода гласности в целом верно фиксировала основные элементы деятельности советской тайной полиции, ранее совершенно не подлежавшие обсуждению, например, негативную специфику кадрового состава, готового исполнять любые приказы, ведомственную заинтересованность в широкой фабрикации политических дел, направленную репрессивность карательной системы, включая готовность к частичному самоуничтожению.
Чрезвычайно важным было то, что перестроечные авторы самое активное внимание обращали не только на реконструкцию судеб бесчисленных жертв коммунистической политики: от номенклатуры и деятелей культуры до крестьянства и верующих, от советских разведчиков до иностранных граждан. Лавина новой фактической информации принуждала многих авторов (с 1989 г., когда цензура особенно ослабла) приходить ко всё более радикальным выводам о сути коммунистической эпохи. Несмотря на преобладание публицистических сочинений, в перестроечный период появилось немало доказательных исследований о ВЧК-КГБ, основанных на уникальных документах из личных фондов, материалов госбезопасности, прокуратуры, местных партийных архивов. В результате наиболее основательные работы, вышедшие до 1991 г. включительно, сохраняют немалое научное значение, а колоссальное множество статей, появившихся в периодике, поныне очень важны и для краеведов, и для историков, изучающих как политические, так и социальные аспекты советской истории. Без публикаций эпохи перестройки не было бы и эффекта отвращения к прошлому КПСС, который в огромной степени обусловил падение власти коммунистов.
— Апологеты советской системы и некоторые западные ревизионисты высказывают тезис о том, что сталинские репрессии 1930-х гг. (раскулачивание, «ежовщина») не были результатом злой воли руководства СССР, но были закономерной реакцией на внутренние и внешние угрозы. Встречаются также мнения, что, проводя террор, Сталин и его окружение лишь шли навстречу пожеланиям масс, не контролировали в полной мере деятельность карательных органов, и, следовательно, не могут быть ответственны за беззаконие и произвол. Имеется ли в этих утверждениях хотя бы доля правды?
— Конечно, какая-то сиротская доля истины в этом есть. Ведь хоть Гитлер, хоть любой диктатор должны как-то реагировать на внешние и внутренние угрозы. Однако коммунисты демонстрировали образцы неадекватности, устраивая идеократическое государство по своим лекалам и не обращая внимания на «издержки» в виде миллионов жизней. Они предпочитали бороться с выдуманными или потенциальными угрозами. Сталин ненавидел нэповскую Россию, называя её «кулакизированным государством», и считал, что нужно строить самое сильное в военном отношении государство, которое всё же осуществит — воспользовавшись новой мировой войной — всемирную революцию.
Между тем убивать людей ради военной индустриализации было необязательно. Первый пятилетний план (до внесения в него сверхвысоких темпов) предполагал именно те темпы роста, которые и были у нас в среднем в 30-е годы (скажем, с 1937 г. и до 1941 г. из-за репрессий производство стали в СССР почти не выросло!). Поэтому мы бы добились без коллективизации и сверхиндустриализации гораздо большего, создав сбалансированную, без больших перекосов индустриальную экономику. И не нужно было бы разорять сельское хозяйство, не потребовалось бы уже с 1932 г. основные бюджетные вложения делать в военную отрасль, заверяя всех и каждого, что вот-вот на нас нападут империалисты. Сталин к началу 30-х заключил договоры о ненападении с пограничными странами (с Японией — в 1941 г.), но предпочитал верить чекистским россказням о подготовке интервенции со стороны Польши и стран Балтии.
В отношении собственного народа характерно, что сталинцы настолько боялись того, что среднюю школу оканчивают в основном дети непролетарского происхождения, что к началу 30-х годов полностью ликвидировали прежнюю систему среднего образования, оставив на 1931 г. по СССР только 200(!) учащихся в «нормальных» школах второй ступени (десятилетках). Остальным полагалась семилетка, а абитуриентов в вузы готовила уродливо-классовая система рабфаков. К счастью, вскоре среднюю школу реабилитировали. Но репрессировали всю страну, уморив до семи миллионов голодом и истребив в 1937—1938 гг. около миллиона человек в тюрьмах и лагерях.
Созданную большевиками сразу после захвата власти систему социальных привилегий и чисток действительно поддерживала значительная часть низов, из которых и формировалась новая элита. Но эту поддержку власть обеспечивала с помощью оголтелой демагогической пропаганды, объявляя виновными в трудностях целые общественные слои и постоянно требуя крови «врагов народа». Именно власть, по тогдашней газетной формуле, формировала и направляла священную «ярость масс» против классового противника — в СССР и за рубежом. А в тюрьмах и лагерях сидели в основном «классово близкие» рабочие и крестьяне.
— В этом году исполняется 100 лет со дня рождения Александра Солженицына. Личность и творчество этого знаменитого писателя и мыслителя до настоящего времени вызывает множество споров и критики. Особенно много негативных суждений высказывают представители левого лагеря. Самое резкое неприятие вызывает самый масштабный и знаковый труд Солженицына, «Архипелаг ГУЛАГ». Ваше мнение как историка, насколько это произведение является актуальным на сегодняшний день именно как источник о советской тюремной системе?
— Для понимания нашего исторического пути очень важны и «Один день Ивана Денисовича», и «В круге первом», и «Раковый корпус». Однако начавшаяся в 1974 г. публикация трёхтомного «Архипелага ГУЛАГ» А. И. Солженицына имела совершенно исключительное значение. Трёхтомник основан на изучении как широкого спектра недоступных обычному советскому читателю печатных источников, так и многочисленных свидетельств жертв репрессий, присланных Солженицыну как автору первого опубликованного в советской прессе художественного труда о лагерях «Один день Ивана Денисовича» (1962 г.). «Архипелаг ГУЛАГ», обозначенный автором как «опыт художественного исследования», дал серьёзные доказательства связи сталинского террора с ленинским, правдивую картину массового уничтожения узников в местах заключения, скованность общества страхом репрессий, портреты как руководящих, так и рядовых деятелей карательной системы, а также многочисленные достоверные сведения о поведении и психологии чекистов. Несмотря на резкое преувеличение количества лагерного и ссыльного населения, исследование Солженицына, одного из пионеров устной истории, оказалось весьма точным портретом карательной системы СССР, нанеся огромный ущерб имиджу советского строя во всём мире.
— Как Вы оцениваете современное состояние отечественной историографии о деятельности советских органов госбезопасности и политических репрессиях в СССР?
— Изучение истории органов безопасности в последние 25 лет привлекло целую плеяду исследователей, которые опубликовали большое количество разноплановых работ о структуре, кадрах, деятельности и значении ВЧК-НКВД в жизни общества. В связи с этим степень изученности многих аспектов работы ВЧК-НКВД достигла уровня, предполагающего появление обобщающих работ по истории как центрального аппарата советской спецслужбы, так и её региональных структур. Достаточно неплохо изучена история Большого террора 1937−1938 гг., в том числе и на региональном уровне. Заметны успехи в изучении структуры и кадров ВЧК-НКВД. Но тревожат тенденции архаизации сознания не только общества, но и многих историков, которые под давлением власти стараются уходить от изучения острых проблем истории ВЧК-КГБ, предлагая замшелые концепции, заимствованные из советских времён.
— На Ваш взгляд, какие направления деятельности советских карательных органов наиболее перспективны для изучения?
— Круг тем, исследуемых в связи с проблемой политических репрессий, постоянно расширяется. Здесь и участие масс в репрессиях, и красный бандитизм как форма уголовно-террористического давления власти на общество, антибольшевистское сопротивление, самоистребление самих чекистов, участие в терроре милиции и других подчинённых чекистам структур и др. Для истории 1920−1930-х годов очень актуальным выглядит изучение репрессий не только в отношении правящей элиты, крестьянства, интеллигенции, верующих, национальных меньшинств, но и против маргинальных групп советского общества. Перспективны изучение самых закрытых тем, по которым всё-таки идёт накопление как фактуры, так и продвижение научного осмысления: агентурно-оперативной работы «органов» и кадровой истории как чекистов, так и их конспиративных агентов. Необходима история отдельных региональных структур — губернских и уездных ЧК, полномочных представительств ВЧК-ОГПУ, управлений НКВД-МГБ, особых отделов, дорожно-транспортных отделов, отдельных концлагерей. Актуально изучение репрессивной статистики, особенно для 1920-х и 1940-х годов. А вот ожидать появления новых работ по истории зарубежной деятельности «органов» в условиях нынешней закрытости архивов, боюсь, в ближайшей перспективе нет оснований. Но в целом направлений, по которым есть хорошие источники, много, и среди историков госбезопасности немало молодых исследователей, от которых следует ожидать важных и прорывных исследований.
