Петра Яковлевича Чаадаева (1794−1856) многие считают личностью весьма противоречивой. Посвященные ему стихи Пушкина — ?Любви, надежды, тихой славы? (1818), ?В стране, где я забыл тревоги прежних лет? (1821), ?К чему холодные сомненья??? (1824) — рисуют образ патриота и гражданина. А четверостишие? К портрету Чаадаева? (1820) приравнивает? офицера гусарского? к тираноборцу Бруту и покровителю искусств Периклу. Такова одна сторона медали. Другая — туманный бред? басманного философа? о католицизме как панацее от всех общественных бед и единственном двигателе прогресса.
На протяжении шести веков (ХIII-ХVIII) в католических странах Европы сжигались на кострах и подвергались пыткам тысячи людей. Варфоломеевская ночь 1572 года вошла в историю как образец антихристианской жестокости, творимой во имя? чистоты веры?. Христианскую Византию разрушили католики-крестоносцы, сделав неизбежным ее последующий захват туркамиѕ Так с чего вдруг здравомыслящий человек (а сумасшедшим Чаадаева, вопреки официальному объявлению, никто никогда не считал) предлагает Отечеству католическую перспективу как спасительную? Непонятно. Да и зачем выяснять? Нам легче по инерции сохранять представление о Петре Яковлевиче, полученное при знакомстве с биографией и творчеством Пушкина: личность сложная, противоречивая, но смелая, благородная, несмотря на некоторую мировоззренческую путаницу. Сегодня это стало уже общим местом.
А может быть, все-таки попробуем всерьез разобраться, опираясь на исторические факты, документы, письма?
Пушкин впервые встретился с корнетом Лейб-гвардии Гусарского полка Чаадаевым летом 1816 года в Царском Селе у Н.М.Карамзина. Николай Михайлович высоко ценил деда Чаадаева по материнской линии, князя М.М.Щербатова (известного историка), к внуку относился с симпатией и часто принимал его у себя. Лицеист Александр Пушкин с восторгом слушал красноречивого стройного гвардейца, к своим 22-м годам уже имевшего столь богатую биографию: в 1811 году окончил словесное отделение Московского университета, в мае 1812-го начал военную службу — подпрапорщиком Лейб-гвардии Семеновского полка, участвовал в Бородинском сражении, прошел с боями? всю Европу? (правда, в конце 1813 года сменил пехотный Семеновский полк на гусарский Ахтырский — ради красоты кавалерийского мундира, а в 1816-м Ахтырский — на Лейб-гвардии Гусарский)…
Позднее, находясь в южной ссылке, Александр Сергеевич более всего скучал по? единственному другу?, ?целителю душевных сил?, чей? жар воспламенял к высокому любовь?. После восстания декабристов и возвращения Пушкина из ссылки приятельские отношения сохранялись, хотя? единственный друг? уже не воспринимался как наставник и носитель непререкаемых истин. А в начале 1830-х годов поэт и философ принципиально разошлись во взглядах на историю Отечества и судьбы мировой культуры.
В январе 1831 года, когда Александр Сергеевич готовился к свадебным торжествам, Чаадаев вручил ему свое сочинение, плод нескольких лет напряженного труда, — восемь? Философических писем, адресованных даме?1. Двигало им не только желание поделиться выстраданными мыслями — была и надежда на помощь в публикации. С 1830 года в Петербурге выходила? Литературная газета?; издателю ее, Антону Дельвигу, Пушкин деятельно помогал. Кроме того, Александра Сергеевича не оставляла мысль о создании собственного журнала (?Современник? стал выходить с 1836 года). Видимо, причастность давнего друга к делам издательским немало способствовала тому, что Чаадаев вручил ему рукопись одному из первых.
Рукопись сопровождалась запиской (по-французски): ?Вот, друг мой, мое любимое сочинение. Вы прочтете его так, как оно написано мною, — и скажете свое мнение о нем. Покамест обнимаю Вас и поздравляю с Новым Годом?2 (2 января 1831 года; здесь и далее даты приводятся по старому стилю).
На самом-то деле привыкший? просвещать? друзей и светских знакомых Чаадаев ждал отнюдь не критических замечаний, а восторженного одобрения. Однако получил от младшего друга письмо — уже из Петербурга, от 6 июля 1831 года — почти сплошь критическое:? <> мало понятны первые страницы, и я думаю, что Вы бы хорошо сделали, заменив их простым вступлением <>. Я хотел было также обратить Ваше внимание на отсутствие плана и системы во всем сочинении <>. Ваше понимание истории для меня совершенно ново, и я не всегда могу согласиться с Вами <>. Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в Папе. Не заключается ли оно в идее Христа <>? Пишите мне, друг мой, даже если бы Вам пришлось бранить меня. Лучше, говорит Экклезиаст, внимать наставлениям мудрого, чем песням безумца?3. (Последняя фраза — не пророчество ли?)
Итак, Пушкин раскритиковал как композицию, так и основные идеи? Философических писем? — хотя и в весьма сдержанном тоне. Однако при новой встрече ему явно не удалось остаться в рамках светской сдержанности, о чем свидетельствуют строки из письма Чаадаева от 18 сентября 1831 года: ?Вы сказали, что хотите побеседовать; поговорим же. Но предупреждаю Вас: я невесел, а Вы — Вы раздражительны. И притом, о чем нам говорить? Я полон одной мыслью, Вы знаете это. <> Но Вы хотите, чтобы я заговорил первый; будь по-Вашему, но еще раз: берегите нервы!?4. То есть щадить раздраженного его суждениями друга Петр Яковлевич не собирается. И далее, парируя критические выпады Пушкина, ?инкриминирует? ему? кучу старых идей, привычек, условностей?ѕ
Между тем не выказывали склонности благоговейно внимать философу и другие собеседники и читатели? Писем? (чаадаевское сочинение ходило в Москве по рукам). Так, П.В.Нащокин писал Пушкину 30 сенятбря 1831 года: ?Чедаев всякой день в клобе <> рука на сердце — говорю правду, что он еще блуждает, что еще он не нашел собственной своей точки, я с ним обо многом говорил — основательности в идеях нет — (но и мое определение) себе часто противуречит?5. И все-таки заканчивает Павел Воинович скорее положительной, чем негативной оценкой Чаадаева: ?весьма добрый, способен к дружбе, привязчив?, хотя и? честолюбив более, чем я?. То есть взгляды взглядами, но в принципе человек хороший.
Вот и мы, вслед за Пушкиным, Нащокиным, Герценом и другими современниками Чаадаева, склонны считать его личностью благородной (хотя существовали и иные мнения — вспомним, например, гневные стихи Николая Языкова о? плешивом идоле?, ?надменном клеветнике?). К тому же трудно не посочувствовать судьбе Петра Яковлевича. Вскоре после появления в журнале? Телескоп? его? Философического письма к г-же ***? (сентябрь 1836 года) он был официально объявлен душевнобольным и ему навсегда запретили что-либо печатать. ?В последних числах октября 1836-го года Чаадаева потребовали к московскому полицеймейстеру, — вспоминал родственник и биограф? басманного философа? Михаил Иванович Жихарев. — Здесь ему была прочитана бумага, из Петербурга полученная, <> в которой значилось, что <> достойный сожаления соотечественник, автор статьи, страдает расстройством и помешательством рассудка; принимая в соображение болезненное состояние несчастного, правительство, <> в своей заботливой и отеческой попечительности, предписывает ему не выходить из дому и снабдить его даровым казенным медицинским пособием <> местное начальство имеет назначить особенного, из ему подведомственных, врача?6.
Однако даже на фоне таких? крутых? мер трудно видеть в Чаадаеве только страдальца, а не виновника чужих бед. Из-за его статьи еще больше, чем он сам, претерпели по крайней мере трое: Е.Д.Панова, после выхода? Телескопа? с? Философическим письмом? отправленная (по доносу) в лечебницу для душевнобольных; издатель? Телескопа? Н.И.Надеждин, высланный из Москвы в Усть-Сысольск, и цензор — ректор Московского университета А.В.Болдырев, отстраненный от службы, оставшийся без средств к существованию и вскоре скончавшийся. Причем Надеждин и Болдырев вовсе не разделяли взглядов Чаадаева. Издателю нужна была журнальная сенсация, а цензор попросту поддался на его уговоры пропустить статью в печать не читая.
Петр Яковлевич? был прощен через один год и один месяц, ко дню вступления на престол Николая I <>. Опять приехал к нему полицеймейстер — объявить, что по просьбе генерал-губернатора ему возвращается свобода и прекращается полицейский надзор. Об том же, прекращается или нет сумасшествие, никогда и нигде не было сказано ни слова?7. Последняя фраза М.И.Жихарева явно иронична.
Многие современники сочувствовали? мученику идеи?, даже если и не были согласны с его взглядами. Поступок Чаадаева — публикация статьи, которая заведомо не могла вызвать одобрения властей, — был как бы патентом на благородство и однозначно свидетельствовал о гражданском мужестве автора. Подобный взгляд является расхожим и в наше время. Однако составить объективное представление о человеке на основании всего двух фактов его биографии (дружба с Пушкиным и? фрондерская? публикация) невозможно. Мемуаристы и исследователи фиксировали и другие эпизоды из жизни Петра Яковлевича.
Первый эпизод связан с? бунтом? Лейб-гвардии Семеновского полка в октябре 1820 года, когда командовать семеновцами стал полковник Ф.Е.Шварц, человек жестокий и грубый, готовый по любому поводу отвешивать рядовым — недавним участникам героических сражений Отечественной войны — тумаки и пощечины. 16 октября первая — ?государева? — рота отказалась выходить на парад, пока не сменят командира полка. На следующий день вместо серьезного разбирательства? бунтарей? препроводили в Петропавловскую крепость. Тогда начались волнения во всех батальонах: солдаты требовали соединить их с? государевой? ротой. Командир Отдельного Гвардейского корпуса генерал И.В.Васильчиков ?выполнил? их требование: отправил в Петропавловскую крепость весь полк. Офицеры и солдаты шли туда строем, без малейшего сопротивления, надеясь на мудрость высокого начальства.
Как видим, ?бунтом? все это можно назвать лишь с большой натяжкой. Однако Семеновский полк являлся старейшим полком Лейб-гвардии, в нем по традиции начинали военную службу сами императоры, и генерал Васильчиков вынужден был известить о случившемся Александра I. Тот находился в Троппау (ныне — город Опава в Чехии), на конгрессе Священного Союза держав-победительниц. Субординация требовала послать к царю с докладом старшего из адъютантов, но Васильчиков выбрал младшего — гвардии ротмистра Чаадаева. Причина, видимо, в том, что генерал знал Петра Яковлевича по заграничному походу: это в его Ахтырский полк перевелся в 1813 году юный корнет. А главное, перевелся именно из Семеновского полка, то есть офицеры-семеновцы были ему хорошо знакомы.
Васильчиков заботился главным образом о том, чтобы обелить Шварца, а значит, и самого себя: корпусный командир, естественно, отвечает за действия командира одного из подразделений Корпуса. Соответственно генерал и проинструктировал посланца: возложить вину на офицеров, якобы подстрекавших солдат к бунту. Чаадаев выполнил все инструкции начальника. Результатом стало расформирование славного полка: офицеров и солдат распределили по разным армейским частям, а четверых? главных подстрекателей? лишили боевых орденов и дворянских званий и разжаловали в рядовые. Вот такой доклад сочинили Васильчиков с Чаадаевым!
В Лейб-гвардии стало распространяться мнение о доносительском характере доклада. В ответ на это генерал принял свои меры: добился от царя разрешения отчислять из гвардии любого, кто позволит себе? болтовню? о семеновцах. Одной из первых жертв стал полковник Лейб-гвардии Московского полка Григорий Корсаков: его отправили в отставку? без мундира? (то есть без сохранения чина) за сущий пустяк, а на самом деле — за? вольные разговоры? о деле семеновцев8.
Между тем Петр Яковлевич, безупречно исполнивший ответственное поручение, ждал награды, а награды все не было. В письме его от 2 января 1821 года к тетушке, княжне А.М.Щербатовой, сквозит язвительная досада: ?Я, действительно, должен был получить Флигель-Адъютанта по возвращении Императора, по крайней мере по словам Васильчикова. Я нашел более забавным презреть эту милость, чем получить ее. Меня забавляло выказывать мое презрение людям, которые всех презирают. Как видите, все это очень просто. В сущности, я должен Вам признаться, что я в восторге от того, что уклонился от их благодеяний?9.
?Уклонился? до такой степени, что подал в отставку. М.И.Жихарев утверждает: Петр Яковлевич оставил военную службу, поскольку? гениальным взором осмелился окинуть и измерить свое положение и разом увидал и постигнул его ужас?10 — ужас носить на себе клеймо доносчика, после расправы с Семеновским полком ставшее несмываемым. ?По возвращении его в Петербург из Троппау чуть ли не по всему Корпусу последовал против него всеобщий мгновенный взрыв неудовольствия, для чего он принял на себя поездку в Троппау и донесение Государю о? семеновской истории?. Ему, говорили, не только не следовало ехать, не только не следовало на поездку набиваться, но должно было ее всячески отклонить, принимая в соображение самые уважительные причины, собственную свою службу в Семеновском полку, бывшее товарищество со всеми почти офицерами и неминуемые более или менее неприятные последствия. <> Он сделал еще больше и хуже: он поехал с тайными приказаниями, с секретными инструкциями представить дело Государю в таком виде, чтобы правыми казались командир Гвардейского корпуса и полковой командир, а вина всею тяжестию пала на корпус офицеров?11.
Повествуя об этом, Жихарев, вообще-то стремящийся всячески обелить своего героя, отнюдь не опровергает сказанного, а всего лишь сетует, что подобные мнения? высказывались гораздо громче, нежели следовало?12. И затем признает:? <> оправдать его вполне я не вижу никакой, ни нравственной, ни физической, возможности?13.
?Вдобавок поведение его в этом случае было самое безрассудное, — продолжает Жихарев, — этим почти доносом он кидал нехорошую тень на свою до сих пор безукоризненную репутацию, а получить за него мог только флигель-адъютанство, которое от него, при его известности и отличиях, и без того бы не ушло, по самому логическому ходу обстоятельств?14.
Следующий знаменательный эпизод относится к московскому периоду жизни Чаадаева, начавшемуся вскоре после отставки и возобновившемуся по возвращении из-за границы, где? басманный философ? пробыл с июля 1823 года до конца июня 1826-го. Вновь предоставим слово М.И.Жихареву, который в качестве дальнего родственника и молодого друга постоянно общался с Чаадаевым по крайней мере с начала 1840-х годов и которому Петр Яковлевич завещал весь свой архив:
?В конце тридцатых годов начали урывками и мельком появляться в иностранной печати кое-какие сведения о Чаадаеве. Первый об нем, если не ошибаюсь, заговорил маркиз Кюстин (1839) (имеется в виду книга Астольфа де Кюстина? Россия в 1839 году?, вышедшая в Париже в 1843 году. — Л.Б.). Эти, впрочем весьма редкие, случаи трогали его в весьма малой и незначительной степени. Не то произошло, когда в европейской печати стал высказываться Герцен. От первого его об нем отзыва Чаадаев пришел в восхищение, даром что до его известности дошла только книга? Du developpement des idees revolutionnaires en Russie? (?О развитии революционных идей в России?. Первые два издания вышли в Германии и Франции в 1851 году на немецком и французском языках. — Л.Б.). До других он не дожил (то есть до рассказа о Чаадаеве в? Былом и думах?. — Л.Б.). Это восхищение было еще тем полнее и живее, что про деятельность Герцена он проведал при особенных, по свойству его личности отменно лестных, обстоятельствах. Про существование книги ему первый сказал граф А.Ф.Орлов (с 1844 года, после Бенкендорфа, — начальник Третьего отделения Е.И.В. канцелярии, то есть тайной полиции. — Л.Б.), в самой середке лета 1851 года случившийся в Москве проездом в свои воронежские деревни или из них. В разговоре граф Орлов заметил, что? в книге из живых никто по имени не назван, кроме тебя (его, Чаадаева) и Гоголя, потому, должно быть, что к вам обоим ничего прибавить и от вас обоих ничего убавить, видно, уж нельзя?. Такой отзыв, исполненный льстивой, утонченной вкрадчивости, <> упоительно поласкал самолюбие и тщеславие Чаадаева, и понятно, что им он был приведен в состояние неограниченного довольства.
Кажется, в тот же день, и уж никак не позднее другого, Чаадаев написал и отослал к графу Орлову далее приведенное письмо <>. Вот это непонятное, удивительное произведение, которое может служить чрезвычайно удачным и чрезвычайно редкостным образчиком непостижимых противуречий человеческого сердца:
?М.Г.
Граф Алексей Федорович!
Слышу, что в книге Герцена мне приписываются мнения, которые никогда не были и никогда не будут моими мнениями. Хотя из слов Вашего Сиятельства и вижу, что в этой наглой клевете не видите особенной важности, однако не могу не опасаться, чтобы она не оставила в уме Вашем некоторого впечатления. Глубоко благодарен бы был Вашему Сиятельству, если б Вам угодно было доставить мне возможность ее опровергнуть и представить Вам письменно это опровержение, а может быть, и опровержение всей книги. Для этого, разумеется, нужна мне самая книга, которой не могу иметь иначе, как из рук Ваших.
Каждый русский, каждый верноподданный Царя, в котором весь мир видит Богом призванного спасителя общественного порядка в Европе, должен гордиться быть орудием, хотя и ничтожным, Его высокого священного призвания; как же остаться равнодушным, когда наглый беглец, гнусным образом искажая истину, приписывает нам собственные свои чувства и кидает на имя наше собственный свой позор?
Смею надеяться, Ваше Сиятельство, что благосклонно примете мою просьбу и если не заблагорассудите ее исполнить, то сохраните мне Ваше благорасположение.
Честь имею быть…?
Для чести графа Орлова и припоминая свойство его отношений к Чаадаеву, я осмеливаюсь предполагать, что этим письмом он был и удивлен, и опечален тяжко. Он слишком хорошо знал цену подобных заявлений и, конечно, не считал Чаадаева в числе тех, от кого их следует ждать. Им должно было овладеть грустное и отчаивающее разочарование, унылое, безотрадное раздумье, неожиданное горькое презрение к тому, что привык уважать? <>15.
Дополню эту историю еще одним поразительным штрихом: почти одновременно с письмом к шефу жандармов Чаадаев отправил благодарственное послание А.И.Герцену (Александр Иванович упоминает в? Былом и думах? о получении сего послания в июле 1851 года).
?Очень скоро после написания и отправки письма к графу Орлову, — продолжает М.И.Жихарев, — копию с него Чаадаев прислал ко мне, в то же время назначая на другой день с ним где-то вместе обедать. Когда мы перед обедом сошлись, Чаадаев стоял спиной к печке, заложив руки за спину. Я подал ему письмо и сказал, что <> не могу постигнуть, для чего он сделал такую ненужную гадость. Чаадаев взял письмо, бережно его сложил в маленький портфельчик, который всегда носил при себе, и, помолчав с полминуты, сказал: ?Mon cher, on tient a sa peau? (?Мой дорогой, все дорожат своей шкурой?. — Фр.) Больше об этом предмете между нами никогда не было сказано ни слова?16.
И далее Жихарев выражает уверенность, что, расскажи он о чаадаевском письме Герцену, с которым встречался в мае 1860 года, тот? отнесся бы ко мне с презрительным недоверием и, судя по всему, вероятно, заподозрил бы в низкой и наглой клевете?17. Такова была вера Александра Ивановича в благородство его корреспондента! Уточню: к исторической концепции? басманного философа? Герцен относился критически и даже отказался принять у Жихарева для публикации бумаги Чаадаева. Общими для них являлись антимонархизм и антикрепостничество. Именно это в первую очередь ценил издатель? Колокола? в первом? Философическом письме? и во фрондерских речах Чаадаева, звучавших в светских гостиных…
Ни история с докладом о? бунте? в Семеновском полку, ни история с письмами главе жандармов и Герцену не свидетельствуют о благородстве и мужественности нашего героя. Как же он отважился на публикацию? Философического письма? Ведь он прекрасно представлял реакцию Церкви и правительства, когда писал, например, следующее:
?Что мы делали о ту пору, когда в борьбе энергического варварства северных народов с высокою мыслью христианства складывалась храмина современной цивилизации? Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими народами Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания. Волею одного честолюбца (константинопольского патриарха Фотия. — Л.Б.) эта семья народов только что была отторгнута от всемирного братства, и мы восприняли, следовательно, идею, искаженную человеческою страстью. <> В то время как христианский мир величественно шествовал по пути, предначертанному его божественным основателем, увлекая за собою поколения, — мы, хотя и носили имя христиан, не двигались с места. Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось; мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас. Хотя мы и назывались христианами, плод христианства для нас не созревал?18.
Подобные суждения в наше время выглядят так же нелепо, как и во времена Чаадаева, и наводят на размышления не над их смыслом, а над причинами? смелости? человека, по натуре своей далеко не смелого. На мой взгляд, вывод тут напрашивается только один: непомерная гордыня и жажда славы на время пересилили в Петре Яковлевиче все — даже инстинкт самосохранения.
Еще в 1837 году Чаадаев написал статью? Апология сумасшедшего?, которая оказалась по существу его самохарактеристикой. Пафос статьи сводится к лакейскому восхвалению? правительства, одушевленного самыми лучшими намерениями?, ?здравого смысла наших государей? и их? энергичной воли?. Осознал мудрый философ, от кого и только от кого зависит его благополучие, и стал клясться в верности — не Отечеству, не народу, а только власти.
1. Сочинение формально адресовано Е.Д.Пановой — одной из поклонниц автора, писавшей ему? мировоззренческие? письма.
2. Друзья Пушкина / Переписка. Воспоминания. Дневники. М., 1986. Т. 1. С. 500.
3. Там же. С. 501−502.
4. Там же. С. 502−503.
5. Там же. С. 504−505.
6. Жихарев М.И. Докладная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве // Русское общество 30-х годов ХIХ века: Люди и идеи / Мемуары современников. М., 1989. С. 101−102.
7. Там же. С. 102−103.
8. Гершензон М.О. Грибоедовская Москва. П.Я.Чаадаев. Очерки прошлого. М., 1989. С. 89−90.
9. Чаадаев П.Я. Сочинения и письма. В 2-х т. М., 1914. Т. 2. С. 54. (Подлини по-французски.)
10. Жихарев М.И. Докладная записка потомству… Русское общество 30-х годов XIX века. М., 1989. С. 80.
11. Там же. С. 75−76.
12. Там же. С. 76.
13. Там же.
14. Там же.
15. Там же. С. 115−116.
16. Там же. С. 117.
17. Там же.
18. Чаадаев П.Я. Философические письма, адресованные даме. Письмо первое // Русское общество 30-х годов ХIХ века. С. 128−129.
