ГОД ВОЙНЫ. ДНЕВНИКИ РУССКОГО КОРРЕСПОНДЕНТА

В бескорыстие России, начавшей в 1877 году шестую по счету войну с Турцией, поверили лишь православные народы Балкан — а им к тому времени больше уже и некому было верить. Прочие увидели в этом очередное проявление «российской экспансии». Да, призывы к завоеванию Константинополя и проливов у нас никогда не стихали. Однако одним только стремлением России к территориальным завоеваниям, пусть и с «сакральным» подтекстом, не объяснишь более чем двухвековую кровавую ее борьбу против Порты: мы попросту не могли жизнь угнетаемых османами единоверцев «оставить пока такой, какая она есть». Сие заявил английский премьер-министр по окончании Крымской войны 1853−1856 годов, которую Запад вел ради «сохранения общепринятых законов», в данном случае имея в виду «сохранение целостности Турецкого государства"(!).
В войнах с Турцией сотни тысяч русских солдат и офицеров обильно полили своей кровью земли единоверных Грузии, Украины, Молдавии, Румынии, Болгарии, Сербииѕ Кстати, наши «империалистические» войны позволили пекущемуся о «целостности Турецкого государства» Западу не только предотвратить дальнейшее поглощение этим государством европейских, в частности польских территорий, а также Словении и даже Триеста, но и отвоевать у турок Галицию, Словакию, Хорватию. И вот тут-то, когда уже ни одного католического народа не осталось под владычеством Турции, озабоченная ее «целостностью» Европа преспокойно предоставила и дальше томиться в османском пленении народам православным — румынам, болгарам, сербам, черногорцам, македонцам: пусть, мол, их жизнь побудет пока «такой, какая она есть».
Однако «русские империалисты» отчего-то не желали униматься. И лишь разразившиеся во второй половине XIX века войны и социальные потрясения в самой Западной Европе принудили радетелей «общепринятых законов» к нейтралитету в новом русско-турецком столкновении. Нейтралитет, однако, не помешал западным державам снабдить самым современным оружием именно Османскую империю, в 1877 году еще включавшую в себя, кроме современной Турции, балканские страны, весь Северо-Восток Африки и все (в том числе аравийские) страны Ближнего Востока. Под убаюкивающие разговоры о «мирном решении балканского вопроса» Турция успела отмобилизовать огромную, прекрасно оснащенную армию.
Так началась война, оказавшаяся со стороны России беспримерной в мировой истории по жертвенности «за други своя».

+ + +

Во всей отечественной литературе, пожалуй, не найти другого столь яркого, глубокого и документально точного произведения об этой войне, как книга русского писателя Василия Ивановича Немировича-Данченко (1848/49−1936) «Год войны. Дневники русского корреспондента».
«В России нет грамотного человека, который не знал бы Василия Ивановича Немировича-Данченко, — утверждала в начале ХХ века одна из эмигрантских газет. — Несколько поколений русских читателей выросли на его книгах. Деды, отцы, внуки — „Немировича“ знали все: от солдата до царя, от семинариста до митрополита, от гимназиста доѕ Плеханова».
Эти строки — не из некролога и не из юбилейной здравицы с их естественными преувеличениями: у «Немировича» — сто сорок томов изданного, пять собраний сочинений! Правда, в советской России его произведения почти не печатали, так что до сих пор многие путают Василия Ивановича с его младшим братом, известным театральным деятелем Владимиром Ивановичем. Между тем русская эмиграция никогда не переставала чтить этого патриарха нашей литературы. Среди тех, кто поздравлял его с юбилеями, — Иван Бунин, Федор Шаляпин, Сергей Рахманиновѕ Более того, перефразируя вышеприведенную газетную цитату, можно смело сказать: не было тогда в Европе ни одного грамотного славянина, который не знал бы Василия Ивановича Немировича-Данченко. В Праге, где он жил, с ним встречался президент Чехословакии, а во время поездок в Болгарию и Югославию его принимали монархи, отдавая дань глубокого уважения человеку, столь много послужившему делу освобождения славян от османского ига. И потому аудиенции у высших лиц государств начинались с награждения Василия Ивановича орденами этих государств. Но первая награда была все же нашей, российской: в 1877 году он, уже известный литератор, в числе других русских добровольцев, сражавшихся за свободу Сербии, получил орден Святого Георгия. Кстати, до этого, в отличие от Н.С.Гумилева, его грудь все-таки «тронула» балканская пуля.

+ + +

Книга В.И.Немировича-Данченко о русско-турецкой войне 1877−1878 годов вот уже почти столетие как не переиздавалась. Ниже мы печатаем (в сокращении) главы из нее, посвященные боям на Шипке. Публикация — по первому изданию (СПб., 1878−1879). Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами. Текст сопровожден гравюрами и рисунками из книги «Иллюстрированная хроника войны» (приложение к журналу «Всемирная иллюстрация», СПб., 1877−1878) и из журнала «Нива» за 1877−1878 годы.

Шипка в августе

Утром 8 августа муллы в турецком лагере читали Коран, на котором войска поклялись, во что бы то ни стало, наконец, — взять Шипку!..
«Турецкая» (то есть в июне отбитая у турок) батарея была атакована ими шесть раз. Трупами набились все лощины — случалось, что треть колонны ляжет, не достигнув вершины, — кажется, вот-вот пойдут назад… Нет! Идут новые, свежие колонны, и бой кипит на том же месте, и слева с криком лезут целые ряды красных фесок, и справа сверкают тысячи ружей, поднимающихся сюда же… То и дело игрались ими на рожках сигналы «наступление», «сбор» и «начальник убит, убрать начальника», «нельзя убрать». Иногда, во время нашей встречной атаки, турки хватались за штык, стягивали к себе солдата — и моментально рубили его на куски.
В половине пятого утра, когда уже было совсем светло, штаб вдруг оказался отрезанным. Массы турок прошли все-таки на наши позиции и заняли седловину, по которой идет шоссе. Таким образом, они оказались между нашим резервом и перевязочным пунктом с одной стороны и Орловским полком с Болгарской дружиной — с другой.
…На перевязочном пункте остался лишь доктор Коньков и повар…
 — Что же ты-то не уходишь? — спросил доктор.
 — А как же посуда, ваше благородие?..
В это время на батарее (ее впоследствии назовут «круглой») артиллерист Поликарпов под огнем рубил новые амбразуры, чтобы обернуть пушки против неприятеля, занявшего тыл у шоссе. Залп, другой… И наши бросились в штыки, сметая турок вниз.
Четыре атаки второго дня были уже направлены оттуда, откуда и не ожидали: видимо, турки за ночь сосредоточили свои силы на новых позициях. Уже в этот день они стали вокруг горы Святого Николая — подковой. Стоило им лишь соединить концы этой подковы — и шипкинский отряд был бы отовсюду отрезан.
11 августа турки уже с трех сторон кинулись на наши позиции — наступление их в этот день было особенно стремительным. На смену одним колоннам, как будто из земли, вырастали новые.
Отряд таял с каждой минутой. Брянский полк потерял почти всех своих офицеров, ряды наши редели; еще несколько часов — и Шипка останется без защитников. В то время как турецкие рожки сзывали и сзывали все новые подкрепления. Уже участь Шипкинского перевала, этого узла, «пульса» войны, который брать вторично обойдется нам еще в тысячи жизней, казалась решенной, еще несколько минут, и Шипка — у турок опять… И лавина их обрушится в долины Янтры и Лома, чтобы, испепелив Габрово, Дреново, Траяну и Тырново, облить кровью эту благословенную небом страну.
…Далеко, далеко послышался какой-то гул, вот уже громче и определеннее. Остановились и враги и наши — вперились в дорогу к Святому Николаю… На извивах ее легли какие-то тени. Что-то сверкает под лучами заходящего солнца… Неужели?.. Гул все растет… Складывается в громкое, неудержимое…
 — Ура! — подхватывается ранеными на перевязочном пункте.
 — Ура! — молнией перекидывается на вершину Святого Николая. Под радостный крик, посаженные на лошадей для скорейшей помощи, подскакали стрелки.
Корпусный командир, генерал Радецкий, в карьере взлетел по крутой горе на бруствер батареи, откуда открывалась вся атака турок… Она направлялась по лощине, образуемой выгибом горы Святого Николая. Лощина эта покрыта лесом почти до вершины гребня. Лучшие таборы Сулеймана-паши неистово шли по ней вверх, не обращая внимания на убийственный огонь стрелков.
Я ехал вместе с горной батареей Орлова и слышал, как ему приказал генерал:
 — Покажите им скорее ваши пушки…
Несмотря на крутой откос, лошади мигом взвезли четырехфунтовые орудия к брустверу, и через минуты две, в общем гвалте и трескотне атаки, грянули их медные жерла картечью.
Картины, представившейся мне отсюда, я никогда не забуду. Внизу — правильные колонны турок, точно на маневрах развертывавшие свой строй, рядом — выступ горы, — зубцами и зигзагами весь ощетинившийся ружьями.
Особенно поразительна была одна скала… Она выдавалась в белесоватом сумраке тихого вечера. В профиль это был острый угол с горизонтальной линией площадки карниза. На ней по самому краю залегли стрелки. На свету так и видны были — этот выступ утеса и ряд ружей, выдвинутых оттуда в пространство… Под скалою туман, кругом все ушло во мглу, и вдруг — огненная кайма залпа!
После боя подошли к Радецкому…
Радецкий — тип боевого генерала. Несмотря на строгие черты лица, в них выражение большой доброты, взгляд, будто высматривающий что-то вдали, несколько нахмуренные седые брови, прямая постановка, видимо, сильного, назло летам, корпуса, крепкая рука и крепкие ноги. К седлу он точно прирастает, когда садится на лошадь. К сожалению, получивший военную репутацию свою на Кавказе, генерал Радецкий забывает, что не дело его быть всегда в первом огне. На нем Георгии 3-й и 4-й степени. Он славится своей мягкостью и добродушием, которым несколько противоречит его наружность. Он страстно любит солдата и сам беззаветно любим им. Это пока самый популярный генерал нынешней войны.
Около Радецкого — начальник болгарского ополчения генерал Столетов. Небольшой рост, мягкие черты лица, озабоченный взгляд и некоторая суетливость в движениях. Столетов до прибытия отряда заведовал защитой наших позиций. Он хорошо знает турецкий язык, одна из причин, послуживших поводом назначения его, хотя по-болгарски он не говорит.
Была уже ночь. Вершины гор смутно плавали в тумане; освещенный луною путь, ложившийся по гребням капризными извивами, казался серебряною рекою… Только он и выделялся отчетливо… Очень похоже на виды Дагестана, хотя не столь грандиозно. Мы быстро вслед за Радецким миновали часть дороги между первою батареей и поворотом на первую лесную гору. Путь все по карнизу. Справа откос горы, слева спуск — отсюда путь обстреливается прицельно, справа же в него попадают пули, пущенные навесно за три тысячи шагов отсюда. Мы на столь далекие расстояния стрелять не можем. Преимущество оружия у турок такое, что в то время, когда наш прицел (оружие Крнкa) ограничено 600 шагами, неприятель из ружей Пибоди, Ремингтона, Снайдера бьет на 3000 (навесно) и на 2000 шагов прицельно. Вперемежку с простыми пулями употребляют и разрывные: находили бумажные патроны, из которых вынута простая и вставлена разрывная пуля. Сначала думали, что разрывными пулями стреляют только башибузуки1, потом оказалось, что и регулярные войска Сулеймана делают то же самое.
Проезжая мимо частей войск, принимавших участие в деле, генерал Радецкий благодарил их. Скоро мы въехали на меловую площадку. Пули здесь назойливо свистали в ушах, отдаленные или пролетавшие высоко — жалобно стонали, близкие — рассекали воздух. Кому-то ранило лошадь; конь взвился на дыбы, но, видимо, рана была не тяжела — оправился и пошел далее, фыркая и пугливо озираясь. За меловой площадкой — ложементы и батареи «Святого Николая».
Тут я первый раз увидел одного из мужественных защитников этой вершины, графа Толстого, которому много обязаны за 9 и 11 августа. Это высокий и стройный воин. Красивое, загорелое и окуренное пороховым дымом, лицо его весело выглядывало в сумраке ночи, трудно было узнать в этом боевом офицере петербургского джентльмена. После того как я его встретил на Шипке, он уезжал в Тырново отдохнуть на два дня, пробыв в деле безотходно более двенадцати дней. Здесь он помещался вместе с солдатами и первое время питался одними сухарями, как и они. Когда уполномоченный Красного Креста предложил ему коньяку и разных консервов, Толстой отказался, прося передать это раненым, и взял только одеяло, потому что на высотах Шипки ночью очень холодно, а у него, кроме мундира, да и то оборвавшегося в рукопашных схватках первых трех дней, ничего с собой не было.
Только что мы заснули под бруствером батареи, согревшись под солдатскими шинелями с убитых, как на нашем правом фланге послышалась трескотня. Слева долетали до нас отдельные выстрелы, справа — били залпами.
Рассветало. На дне долины клубился туман, серые волны его наполняли ущелья. Деревушки направо не было заметно, только два или три домика, всползавшие на высоту, показывали свои кровли, крытые каменными плитами. На вершинах гор уже рдели солнечные лучи. Сегодня я хотел осмотреть перевязочный пункт и — встретить Драгомирова, который должен был прийти часам к семи со своим отрядом.
На перевязочном пункте все еще спало. Вчера доктора сильно утомились, проработав при красном отблеске факелов до трех часов ночи. Теперь они ютились под деревом, нимало не защищавшим их от солнечных лучей. Им жгло лица и груди, но они, видимо, не могли сладить с истомой… Самые шатры для больных стояли тут же у домика, или, лучше, караулки, при начале наших позиций. Оттуда слышались стоны и жалобы.
Гора Святой Николай образует три седловины. За первою из них, к северу, — временный, за второю на холме — постоянный перевязочный пункт, за третьей — самый большой госпиталь и обозы. Снизу, по целине, на гору тянулись свежие войска.
 — Это какие?
 — Драгомировцы… Житомирский полк… А вон там подальше — подольцы.
Действительно, на отдаленной дороге ползло и развертывалось что-то черное.
 — Где же сам Драгомиров?
 — Да он уже давно приехал, вон сидит на камне.
Я направился к нему. Гора, где расположились батальонами житомирцы, вся состояла из груды скал, наваленных одна на другую. Солдаты стояли «вольно», фронтом в панораме гор, куда их сейчас должны были повести. Впереди на камне сидел Драгомиров и зорко, вдумчиво оглядывал окрестности, с особенным упорством останавливая взгляд на крутой, поросшей лесом горе, на которую точно змеи всползали три или четыре пешеходные тропинки. Видимо, Драгомиров устал от перехода — несколько сгорбился, рука опустилась вниз, из-под белой фуражки с назатыльником — круглое лицо, мягким чертам его придают насмешливое выражение умные глаза, пристально оглядывающие вас.
 — Видите ли вы лесок? — подозвал он к себе командира Житомирского полка Тяжельникова. — Это их левый фланг. — Драгомиров показал на опушенную дубами и буками гору. — Возьмите Третий батальон и займите…
Возле Драгомирова прусский военный агент Лигниц, уже имеющий Георгия за переправу через Дунай. Это славный малый, которого стрелки называют «наш пруссак». Он не упускает случая подраться с турками и под Шипкой участвовал в нескольких наших атаках, всегда идя впереди. Небольшой рост, грубоватые черты лица и грудь колесом, как у всякого пруссака. Этот Лигниц — полный тип прусского офицерства. В военном отношении нет ничего, что бы ему ни было известно. Окидывая одним взглядом, по-видимому, пустынную окрестность, он разом определяет позиции невидимого неприятеля и никогда не ошибается, указывая движение его; применяется к местности с зоркостью американского дикаря; в самой кипени боя, когда дело переходит в нечто стихийное, беспорядочное, Лигниц не потеряется, а ориентируется безошибочно и моментально. Лучшего офицера генерального штаба я не знаю, но спросите его о чем-либо выходящем из предела военных знаний, и вас поразит полное равнодушие его ко всему остальному… Рядом — военный агент Соединенных Штатов. Шляпа гражданского покроя с золотым шнуром вокруг. Конец золотого шнура с какою-то пуговкой выпятился вперед и торчит над самым лицом, тонкие черты которого дышат умом и энергией. На нем синий пиджак. Он не сидит, а просто развалился на траве, как ему удобнее. В дело он не идет и — правильно…
 — С Богом, стрелки! — проводил первую колонну батальона Драгомилов. — Ради Бога, братцы, не горячиться.
В это время генерал стал вдруг невесел… Будь я суеверен, я бы сослался на предчувствие. Через два часа, выехав на позиции, он сошел с лошади и хотел осмотреть их. Ему в это время предложили сесть. Он вдруг опустился, проговорив: «Готово!» Все думали, что Драгомиров сел вследствие приглашения.
 — Я, кажется, ранен… - проговорил генерал.
Пуля прошла навылет под правым коленом его, не задев артерий, но перебила сухожилия, она же на излете попала в стоявшего рядом капитана Мальцева и засела у него в кости бедра. Окружающие растерялись. Рана командующего в такую минуту стоила потерянного сражения…
Когда Драгомирова несли на носилках к перевязочному пункту — мимо шли житомирцы…
 — Смотри, братцы, не гнуться перед пулей, со всяким может случиться — и убьют ничего! Кому суждено…
Солдаты было рванулись к нему…
 — Драться и без меня молодцами!..
 — За вас вдвое! — послышалось из рядов.
Молча шли солдаты с носилками, почтительно раздвигались перед ними шедшие на Шипку войска. Драгомиров приветливо здоровался с ними. «Будьте здоровы», — слышалось повсюду ему навстречу. На открытых площадках турки открывали по нему огонь. Пули свистали над самою головою раненого. Пункты эти до того были опасны, что в Житомирском полку, еще далеко от позиций, уже пятеро выбыло из строя, под несколькими офицерами были ранены лошади. Болгары открывали стрельбу, но их отвратительные «Шаспо» после двух-трех выстрелов «отказывали».
 — Фу-ты — гадость! — крикнул (что-то вроде этого по-болгарски) один из ополченцев, швырнул ружье оземь, сполз вниз, у одного из раненых турок отнял «Пибоди», сумку с патронами и, вернувшись цел и невредим, сейчас же из вновь приобретенной скорострелки открыл огонь по неприятелю.
С одиннадцати часов утра дорога на «Святой Николай» представляла уже очень оживленный вид… Более тысячи болгар из окрестных жителей и из Габрова прибыли сюда. У каждого мул или осел, у редких лошадь. На животном — два бочонка, у самого болгарина в руках два кувшина. Оказалось, что добрые люди явились развозить воду по позициям. И нужно им отдать полную справедливость: с 12-го числа и до сих пор они постоянно доставляют ее на отдаленнейшие пункты, под огнем, некоторых ранило.
 — Братушка, вода!..
 — Дай, дай напиться, братушка… Спасибо тебе… И какая же у тебя вода холодная.
Все время пути болгарин следит, чтобы у него кувшин не обсох, и таким образом сохраняет постоянную температуру. Раненых болгары поили водой, смешанной с вином, и, обмыв им раны, увозили. У кого из них не было ослов, те сами на плечах тащили вверх бочонки с водой. До чего в этот палящий зной сильна была жажда, видно из того, что эта тысяча болгар по два, по три раза совершила восхождение на гору, следовательно, войско выпило около шести тысяч бочонков воды.
Результаты сегодняшнего дня уже сказались…
Вчера турки окружали нас подковой, теперь слева конец этой подковы мы оттиснули назад, и позиции турок стали более скромны — дугою. Гору, которую вчера не удалось отбить стрелкам, сегодня наши взяли, и турки сгруппировались на следующей, так называемой Лысой горе, где у них к двенадцати часам сегодняшнего дня поставлена и вооружена девятифунтовая батарея.
Вообще у турок отличные горные орудия и пристреливаются они прекрасно. Их гранаты падали в бруствер наших батарей и сегодня убили командира одной из них, полковника Бенецкого.
В полдень полковник Тяжельников с житомирцами в присутствии уже генерала Радецкого ударил турок по их левому флангу, тогда как батальон его, посланный ранее в обход, наткнулся на такой же обход турок и прогнал его. Но об этом — завтра. Характер атаки был исключительный. Скажу два слова об уже известной атаке Радецкого. Он сам вел войска против горы, на вершине которой турки устроили траншеи. Вчера ее не удалось взять стрелкам. Гора вся идет уступами. Со ступени на ступень турок нужно было выбивать штыками: бежали они тогда, когда нам удавалось подойти шагов на тридцать, предварительно потеряв двух-трех офицеров. Но бежали они до следующего завала, где залегали вновь и где их ожидало подкрепление во главе с офицером. Когда же у нас возникала необходимость в офицерах, тогда до их прихода мы тоже залегали в ложементы и перестреливались с неприятелем. Так приходилось подвигаться шаг за шагом, пока к двум часам пополудни вершина эта не была очищена от неприятеля.
Вечером, когда все уже успокоились и даже турки перестали обстреливать дорогу, какому-то солдату Житомирского полка приснилась атака турок: со сна он крикнул «ура!». И моментально весь отряд подхватил этот крик и кинулся за бруствер. Едва могли успокоить солдат — так расстроены у них нервы и так чутки они стали ко всякой тревоге. Тревога не ограничилась одним этим — все сорвались с места, дальние думали, что атака идет действительно, части выстроились в ряды…
Пятый день занялся знойный: чуть поднялось солнце — начало жечь невыносимо. В восемь часов утра скалы и утесы Шипкинского перевала накалило так, что на них трудно было присесть, прислониться к ним. Деревья недвижно стояли над сонными ручьями, далеко внизу сбегавшими к красивой и гремучей Янтре.
Сегодня предполагалось занять Лысую гору.
Около половины девятого и атакующие и атакуемые приостановились, но после нескольких минут тишины — зловещей и тяжелой тишины, когда между солдатами не раздается ни одного слова, когда все сосредоточены, груди дышат с трудом, воспаленные взгляды устремляются вниз и руки не опускают ружья, держа его наготове, — грянула новая перестрелка, к которой присоединились глухие удары какой-то батареи издали. Наши? Нет, не наши! Откуда бы быть им? Оказалось, что турки стали обстреливать наши позиции с батарей, о которых я говорил выше, то есть появившихся неожиданно в стороне Бедека, налево от «Святого Николая». Выстрелы турецких орудий слева подали сигнал к общему действию наших батарей, так что с грохотом и трескотней перестрелки в лесах, покрывающих скаты и лощины второй горы, слился рев пушек. Лежавшие в траншеях солдаты отлично различали глухие выстрелы отдаленных турецких орудий от сильного и резкого грома наших.
На всех окрестных высотах собрались тысячи болгар. Нужно было видеть томление на их лицах, радость, сменявшуюся отчаянием, когда наши, по их догадкам, отступали, и отчаяние, исчезавшее при малейшей надежде, когда до них долетали отголоски торжествующего «ура», чтобы понять, как много пережили в эти минуты они — несчастные изгнанники из своего царства роз, эти уцелевшие от страшной резни в благословенных небом долинах Марицы и Тунджи. Нужно еще отметить одно: главными распространителями самих тревожных известий являются раненые; им большею частию кажется все потерянным.
 — Ну что наши? — спрашивали их после занятия нами второй горы и турецкого редута.
 — Ой, плохо!
 — Бьют?
 — Страсть… Турки все заполонили… Беда…
Все это, перемежающееся со стоном раненого, удивительно действует на напряженные и без того нервы солдата. А тут еще перед ним окровавленные, обезображенные лица, а там целые ряда носилок… Отчасти чуткость солдат к тревожным и печальным вестям объясняется характеристическою особенностью нашего христолюбивого воинства. Наш солдат — прежде всего не шовинист. Он не верит в слабость неприятеля и не самообольщается собственной своей силой. Он чрезвычайно скромен. Спросите его: «Выбьют наши, возьмут позиции?» Он вдумчиво посмотрит на вас и отмахнется: «Где выбить?.. Бог знает!.. Больно уж у него силы много…» Он не боится, но и собственных сил не преувеличивает.
После удара волынцев в правый фланг неприятеля, опиравшийся на редут, вторая гора могла уже считаться нашей. Еще через полчаса турки действительно отступили и наши засели в редут на отдых. На другой день, вернувшись с одним из отрядов, я стал расспрашивать раненых. Некоторые на них все еще думали, что мы отступаем…
 — Да ведь ты же ранен не во время отступления, не бежали же вы?
 — И побежали бы, да некуда. Сюда яр, туда яр, а сзади стена… Ну, прислонились и отбивались.
В эту минуту солдата, видимо, и ранило — и все без него, разумеется, пошло прахом… Хотя это у него вовсе не то, что можно было бы назвать паникой. Здесь, на перевязочном пункте, то и дело наблюдаешь и такое… Доктор останавливает раненого, скверно перевязанного и идущего обратно в бой:
 — Ты куда?
 — В строй!
 — Кто тебя перевязывал?
 — Сам перевязал, — крайне грубо отвечает солдат, даже не оглядываясь.
 — Иди ляжь и отдохни. Кстати, перевяжем тебя, как следует.
 — Поди-ка лучше укладывай — вон там офицер лежит… А я и без тебя обойдусь.
Фельдшер Алексеев изволил перевязывать раны в самой цепи, обращая на турецкие пули столько же внимания, сколько на щепки дерева, падавшие на него от удара «шальных» пуль.
Немного спустя после занятия нами второй горы отрядам, уже утомленным первоначальным боем, нужно было идти в атаку на Лысую гору. Между нею и второю — лощины, покрытые лесом, и соединяющий их гребень, круто опускающийся от Лысой горы и полого возвышающийся до занятой нами вершины. Одновременно с тем, как маленькие отряды наши стали подходить к первой, по дороге, вьющейся на нее с юга, тоже вдоль гребня показались турецкие войска, шедшие на подкрепление своих позиций. Сверх того со второй горы сюда отступили, хотя и расстроенные, части неприятеля, занимавшие там редут и траншеи.
С фронта нашего и с нашего левого фланга мы подходили сюда цепями, а справа шли волынцы прямо на ложементы. С тылу у турок, несколько полевее, на отдаленной вершине, стояли житомирцы, которых еще вчера послал генерал Драгомиров в обход. Таким образом, наши малочисленные отряды окружили Лысую гору подковой, оставив свободною только сторону, прилегавшую к вражеской батарее. Гора Лысая была также укреплена завалами, траншеями вверху и внизу. Деревья, поваленные здесь, были отовсюду осыпаны землею, точно землю нанесло в водополье.
Некоторые из атаковавших отрядов наткнулись тут на зрелище, какое трудно себе представить… Турки сидели за брустверами, составленными из своих мертвых товарищей. Некоторые места этого «бруствера» были засыпаны землею, которая вся была насквозь пропитана гнилью… Впечатление было до того ужасно, что наши солдаты чуть было не отступили.
Вся дорога к перевязочному пункту сплошь занята носилками, санитарами и ранеными, которые шли сами. Один из последних особенно остался у меня в памяти. В грудь навылет, но пришел сам и сверх того принес свое ружье. По осмотру рана оказалась почти безнадежной. Большая часть легко раненных таскала ружья и после перевязки возвращалась назад в бой, хоть их никто не неволил, некоторых, напротив, убеждали остаться. На одних носилках доставили унтер-офицера Житомирского полка. Рана в голову, и сверх того пуля засела в животе. Безусловно, обе смертельные. По лицу раненого текут слезы…
 — Не плачь… Будешь здоров, — утешает врач.
 — Да не о себе я…
 — О чем же ты?
 — Житомирский полк наш кончается!..
А издали слышно пение заупокойных молитв. Там же вырыта могила, и умерших от ран опускают в нее. Кругом священника стоят болгары и жарко молятся. Два солдата тут же на коленях.
…Говорят, что Сулейман дал слово султану выбросить русских из Балкан, взять Габрово, Тырново и таким образом составить центр, связывающий армии турок, западную и восточную. Ему не удалось сделать это трехдневным нападением на Шипку, которую успешно отстояла горсть наших солдат. Турки пошли в обход, но были встречены стрелковой бригадой, а вдали их уже поджидали Эстляндский и Ревельский полки: пришлось отступить и отсюда.
Другие диверсии Сулеймана объясняют целью оттянуть значительную часть наших отрядов из-под Ловца и Плевны и, воспользовавшись этим, ударить на оставшиеся там силы.

Шипка в декабре

…Генерал Радецкий все время сообщал Главной квартире, что на его боевых позициях «спокойно». Ему не хотелось тревожить общественное мнение, он знал, что помощи ему оказать пока не могут: действия против Турции Россия вела не только в Болгарии, но и в Армении.
Среди этого «спокойствия» каждый день пули и гранаты выводили из строя по десяти, пятнадцати человек…
На центральной батарее Лысой горы, видимой со всех позиций, ежедневно, в определенное время, появлялся «некто», взмахивал руками — и со всех батарей общим залпом громилась русская часть Шипкинского перевала. Наши отвечали…
Почему-то самым спокойным пунктом у нас стала батарея Подтягина, на ней с августа по декабрь было убито только двое. Хотя против нее турки поставили специальную батарею.
За Райской долиной, под защитой довольно высокого вала, был расположен Подольский полк — в «землянках», воздвигнутых… поверх земли, а не врытых (почему солдаты здесь и очень зябли). Единственно, кто врылся как следует, — минцы, по указанию тогдашнего своего командира полковника Мольского. Мольский — старый севастополец, он знает на практике, как нужно устраиваться. Правда, сырость… Но она здесь, в горах, всюду зимой.
По другую сторону шоссе находилась двухорудийная батарея, которую прозвали «скороспелкой»; она действовала против одной из батарей турок на Лесной горе и новой горной их батареи. Такое название батарея получила потому, что ночью ее начал строить подполковник… Резвой, а утром она уже била из двух своих девятифунтовых орудий! На следующей высоте находилась батарея N 7, называемая «драгомировской», потому что Михаил Иванович тут был ранен… Между этой батареей и «скороспелкой», за валом, находится землянка командира Четырнадцатой дивизии генерала Петрушевского. Она довольно просторна.
Здесь, на скатах гор, да и на их вершинах, постоянный туман… Сырость ложится на земляную кровлю и просачивается в землянку, так что, спите ли вы, обедаете, читаете, пишете — в лицо, в тарелку, на книгу… одна за другой падают крупные капли. Весь здесь сидишь мокрый: ложишься на мокрый тюфяк, накрываешься мокрым одеялом, пишешь на мокрой бумаге и это — зимой! Тут, когда еще не рыли землянок, в валу каменистого ската была выбита пещера, в которой летом помещался Радецкий. На этом же месте смертельно ранен генерал Дерожинский. Здесь было до того скверно, что даже писарей дивизионного штаба ранило во время их канцелярских занятий.
После того уже врывались в землю все. Петрушевский даже отдал приказание, что если хотя один солдат будет убит или ранен на месте ночлега, то за него отвечает командир. Это подействовало. Стали глубоко закапываться в землю, и убийственное действие турецких пуль прекратилось. Впрочем, и это положение было неудобно. Часто люди просыпались в воде. За ночь натекало, и землянка чуть не до половины оказывалась залитою. В сильные морозы в землянке было холодно. Случалось и то, что кровли обрушивались на спящих и давили их. Самая постройка землянок не особенно легка. Не то что взял вырыл и готово… Нужно было сначала сходить за лесом на окрестные горы — под огнем. Правда, ходили ночью, причем партиям солдат иногда в тумане приходилось заблудиться. Был случай, когда, с бревнами, люди, обманутые мглою, забрались на турецкие секреты. Не растерялись. Крикнули «ура» и бросились на турок. Нападение было столь неожиданно, что неприятель кинул траншеи и ушел в редут. Перестрелка разгорелась по всей линии. Этим, разумеется, воспользовались и ушли восвояси.
Такого рода жизнь продолжалась не месяц, а всю зиму. Зато, когда приходилось встречаться и беседовать с шипкинским солдатом, нас поражало его достоинство, гордость даже. Каждый из них прекрасно понимал, что он сделал, каждый знал, что он имеет право требовать к себе уважения.
 — Мы — Радецкого! — обыкновенно говорили они, точно так же, как 16-я дивизия отвечала всем:
 — Мы — Скобелевцы!
И те, и другие были по-своему правы.
 — Ты смотри, — обращались они к новоприбывшим, — знай, куда поступаешь. Тут, брат, шипкинские… Смотри в оба. Строго держись. Верой и правдой!
 — Нам пить нельзя! — огорошил раз меня унтер-офицер Житомирского полка. — На нас вся Россия теперь смотрит.
Вот и подите!..
Кухни выводили под выстрелами и старательно их блиндировали. Первый перенес кухни сюда опять-таки Мольский. Дело в том, что прежде кухни были внизу и пищу привозили холодной по ночам. В морозное время горячая пища была положительно необходимостью. Сверх того среди нерадостной стоянки на шипкинских позициях кухня для солдат служила клубом. Сюда они сбирались и толковали, отводя душу после долгого и скучного сидения в своих тесных подземельях.
Землянки, собственно, стали здесь строить с конца августа; множество таких сделали из прежних траншей. Траншей же, в строгом смысле этого слова, на Шипке у нас не было до зимы. Их первыми стали проводить минцы. А прежде просто вырывали узкую полосу земли, защищали себя невысокою кладкою камня и просиживали дни и ночи в таких ложементах. Мокрядь в это время была ужасная. От продолжительного сидения в сырых местах ранее морозов уже здесь начали повторяться частые случаи отмораживания. Вымокнут солдаты и к костру греться, а потом доктора удивляются, что последствия одинаковые с отмораживанием. Когда здесь пошли первые снега, полушубков, теплых чулок и фуфаек не оказалось. Солдаты закутывали головы и шеи в башлыки и сверх платья накидывали палатки, как женские ротонды.
Очень некрасив по наружности солдат был в это время. Палатка на нем стояла коробом, шинель на морозе деревенела. Мне, смеясь, рассказывали солдаты, что они точно в «карналине шуршали по земле». Ноги закутывали тоже особенным образом. От сухарей оставались мешки. Каждую ногу с сапогом, уже надетым, — в мешок. Сверху подвязывали бечевками. Сверх того от битого скота оставались шкуры. В эти шкуры шерстью вверх завертывали уже обутую таким образом ступню. В общем, что-то вроде самоеда или лапландца зимою, зато тепло, и из дивизии, где форма «не соблюдалась», всего менее было замерзших.
Не так было там, где соблюдение формы ставилось выше всего; целые полки замерзали и вымирали. Пример — 24-я… Эта столичная дивизия, похвалявшаяся тем, что она «почти гвардия», и с большим форсом явившаяся на Шипку, гибла на вершинах потому только, что ее начальство не хотело посоветоваться с Петрушевским и другими командирами из странной и даже преступной гордости. При мирном режиме командир этой дивизии считался чуть не военным гением, а когда началось настоящее дело, скромные, загнанные и никому не ведомые армейские генералы сумели и порядок вести и часть свою сберечь, тогда как «военные гении» ни к чему не пригодились. От этих паркетных талантов было все зло, в другой стране их бы суду предали, при нашем добродушии мы только гладили их по головке, забывая, что за ними стоят тысячи голодных, замерзающих солдат и сотни ранних могил.
В убогом соборе Габрова, перед перевалом через Балканы, я наткнулся на потрясающее зрелище. Под тяжелыми древними сводами, в полутьме, на каменных плитах, обрызганных не раз кровью и слезами, лежали ряды солдат 24-й дивизии. Недвижных, безмолвных… Напрасно на их застывших в одном выражении вечного покоя лицах я искал укора виновникам их смерти — они были бесстрастны, и ничто земное не отражалось на них. Это были замерзнувшие мученики Шипки… Замерзнувшие — потому что о них никто не думал, потому что их жизнь никому не была дорога. Шаркунам, фразерам, карьеристам не было дела до этих сотен наших страстотерпцев и тружеников. Безответно умирали они на морозе, и ничей голос до сих пор не восстал за них потребовать отчета от тех, на чьей обязанности лежали заботы о них. Я обращаюсь теперь к этим последним, обращаюсь как человек, у которого наболела душа, как очевидец этого позора: что вы сделали с этими сильными, здоровыми людьми? Оправдайтесь, если можете!.. Если нет — покайтесь и раскройте эту потрясающе скорбную эпопею людских страданий, может быть, этим самым вы предупредите много еще таких же несчастий и хотя немного загладите свою великую вину перед народом, перед Россией, которой верно и честно служить вы принесли присягу!
На помощь неспособности одних и лени других пришло интендантство… Полушубки наконец были присланы Двадцать четвертой дивизии, но они не сходились в груди, точно сшитые на семилетних ребят. Сапоги — тоже на детей. С обычной своей находчивостью солдаты прорезали их вдоль подъема, и только тогда этот сапог можно было натянуть на ногу. Замечательно, по показанию доктора А.С.Таубера, что отморожение начиналось именно с подъема — с части, соответствующей разрезу. Это он наблюдал на большинстве трупов замерзших солдат Двадцать четвертой дивизии.
Не доходя Драгомировской батареи, по левую сторону шоссе, стояли саперы, несколько далее Житомирский полк, а по правую сторону его мортирная батарея N 2. Здесь турецкие бомбы дали-таки себя чувствовать. Особенно сильна была канонада 27 октября, ознаменовавшаяся одним комическим эпизодом. В то время, когда огонь был в разгаре, вдруг около траншей Житомирского полка показывается заяц. Солдаты точно позабыли опасность и, выскочив из своих закрытий, открыли такую облаву по косому, от которой в восторг пришел бы любой охотник. Мне рассказывал генерал Петрушевский, что около получаса человек сто кружились и гонялись за зайцем, не обращая внимания, что тут посреди них лопаются бомбы и гранаты. Наконец заяц был пойман и торжественно принесен в траншеи. Тогда только люди успокоились и опять стали хорониться от неприятельского огня. Зайца потом отпустили.
Драгомировская батарея была против турецких батарей на Лысой и на Лесной горах. Ее прозвали в первое время солдаты «Марфуткой», потому что, вооруженная малокалиберными орудиями, она никуда не попадала. Потом на нее поставили уже крупные, а это название так и осталось за нею. Мортирная батарея N 2 била по всем направлениям, даже по «девятиглазой» турецкой батарее, которую так называли потому, что в ней было девять амбразур. Севернее мортирной батареи находились позиции Минского полка. Тут были особенно сосредоточены оборонительные силы. Направо и налево были заложены фугасы. Батареи «Круглая» и «Штурмовая» защищали с востока, большая «Центральная» — с севера. «Круглая» батарея стояла ниже Святого Николая, но это было самое лучшее место, чтобы стрелять на Лысую гору и в «девятиглазую» (девятиамбразурную) батарею.
Центральная батарея тоже била в разных направлениях, она находилась в центре минской позиции. Минская позиция была средоточием всего оборонительного района. Фугасы были заложены кругом, потому что она была самым слабым нашим пунктом здесь. Турки сделали величайшую ошибку, атакуя все время Святой Николай, а не этот пункт. Самый лучший подступ для турок сюда был с востока со стороны «соска», большой горы, где стояла сильная турецкая батарея. Когда в августе на западных позициях, Лысой и Лесной горах, Радецкий не мог удержаться, величайшею его заслугою было сохранение за нами Волынской горы: она защищала всю правую полосу наших позиций.
От минской позиции наши расположения батарей и войск раздваивались: Волынский полк располагался на запад по Волынской горке, где были поставлены батареи скорострельная N 2 и штурмовая N 1. На Волынской же горке были самые глубокие и сильные наши траншеи. Здесь именно более всего падало жертв.
Путь к Волынской горке был и очень труден, и очень опасен. Его осыпали гранатами и пулями, сверх того кручи и обледенелые скаты затрудняли доступ даже и ночью, когда турки не могли видеть движения наших войск. Серебряные вершины этих гор тонут в синеве небес, дорога ложится не там, где удобнее, а там, где безопаснее, поэтому, например, я несколько раз скатывался вниз, прежде чем добрался. Истинною мукою для солдат было идти сюда. Пока доходили до траншей — теряли нескольких, потому что турки на западе занимали командующие вершины и каждый был перед ними как на ладони. Я шел еще, опираясь на палку с железным остроконечником. Как двигались тут солдаты с ружьями, сумками, патронами — я понять не могу. Как тут носили раненых — еще непонятнее. Неугодно ли подняться вам по обледенелым, нарочно устроенным, «горам», с которых у нас скатываются по праздникам на салазках. То же самое и здесь, только еще круче. Траншеи представляли также ненадежное убежище. Достаточно было высунуть голову оттуда, чтоб моментально получить пулю в лоб. Сверх того расположение гор таково, что здесь именно были самые сильные морозы и ветру представлялся наибольший простор. Двадцать четвертая дивизия, о которой я буду говорить ниже, здесь именно потеряла большую часть солдат своих замороженными. Рассказывают такие печальные «случайности»:
-Часовой, ты спишь? — спрашивает унтер-офицер у солдата, прислонившегося к брустверу.
 — «Эй, проснись!..»
Расталкивает — оказывается, что бедняга уже не проснется никогда. Раз добрые три четверти гарнизона траншеи были найдены замороженными, а в одну злополучную ночь оказалось, что всю западную позицию защищали девять живых солдат. Остальные вымерзли!..
Волынская горка теперь вся пересечена траншеями, в нее врыты хорошо блиндированные землянки. Солдаты Четырнадцатой дивизии, благодаря разным предупредительным мерам, отлично выносили тут свое, почти ужасное положение. В одну из самых тяжелых минут один добродушнейший солдатик, подойдя к костру и закутываясь в свою палатку, подмигнул собеседникам с торжествующим видом:
 — Каково-то теперь туркам!..
Разумеется — общий хохот…
Я уже говорил, что с центральных позиций Минского полка наши позиции раздваиваются. В одном направлении на Волынскую горку, в другом — на юг, где оканчиваются громадой скал, венчающих занятую турками вершину Святого Николая. Скалы эти очень удачно прозваны Орлиным гнездом. Между центральной позицией и Святым Николаем в лощине перевязочный пункт.
Позиции наши напротив турецких позиций у горы Святого Николая тоже охвачены линией фугасов. Тут, по западную сторону батареи N 4, мортирная N 1, батарея N 3 князя Мещерского, названная так потому, что он был убит здесь, на юг — батарея промежуточная, на восток — батареи горная и «стальная». Гарнизон позиций наших у Святого Николая составлялся из дежурных частей всех других полков, расположенных позади. Противу промежуточной батареи на склоне Святого Николая — наши аванпосты.
На Волынской горе и на позициях по склонам Святого Николая впереди обыкновенно располагались наши секреты. Какая-нибудь кучка камней, засыпанных снегом. Ночью туда пробираются несколько человек и ложатся в секрет в сорока, пятидесяти шагах от неприятеля. Часто против нашего секрета оказывается секрет неприятельский. Нередко два секрета отлично видят друг друга и молчат точно по взаимному соглашению, то есть не тронь меня и я тебя не трону; и то же самое было у нас на Зеленой горе под Плевной.
Все наши шипкинские позиции составляют верст шесть или семь, причем турецкие — командуют нашими, смотрят сверху вниз.
В центре турецких позиций, против нас на горе, соответствующей Святому Николаю, находилось несколько грозных редутов, мортирных батарей, батарей дальнобойных крупповских орудий и непрерывный несколько ярусный ряд ложементов и траншей. Цель этих укреплений — мешать нашему дебушированию в долину. Здесь у турок стояло обыкновенно до восьми таборов и притом самых испытанных, из старых черногорских кадров Сулеймана. Большинство турецких солдат на этой позиции украшены серебряными медалями с изображением гор, на которых водружено знамя с полумесяцем; внизу турецкая надпись Карадаг (Черная гора).
На левом фланге турецких позиций неприятельские аванпосты приближались к нам на очень близкое расстояние. За нашей Волынской горой на Первой Лесной была поставлена их мортирная батарея. Подъем к ней очень тяжел, на что турки, видимо, рассчитывали. Под огнем он невозможен, крутизна необычайная и во всех направлениях обстреливается. Сверх того, как и везде здесь, поверхность ската обледенела. Ветер свеял снег, и по гладким ледяным крутизнам всякое движение крайне опасно. Я не говорю — невозможно, потому что наши здесь проходили, но каких усилий это стоило и какая нужна была для того выносливость! Мортирная батарея их обведена пятью рядами ложементов и траншей, весьма глубоких и прочных, с хорошо блиндированными и просторными землянками. Бруствер мортирной батареи без амбразур. За ним пять мортир как будто на дне колодца. Высота определена, на краю бруствера — шест, означающий направления — можно стрелять и не видя предмета, по которому бьют.
Первые мортирные батареи турок явились здесь первого сентября. В этот день они выпустили триста семьдесят снарядов на позиции Святого Николая. Затем весь сентябрь 300−400 снарядов падали к нам ежедневно. Целую ночь можно было наблюдать огнистый полет этих бомб, днем мячики эти были заметны только тогда, когда они падали и разрывались.
Вообще же турецкие позиции окружали нас подковой. Только сообщение с Габровом было свободно. Восточная, западная и южная стороны оказывались стеснены их аванпостами, батареями, редутами, так что во всякое данное время они могли с трех сторон ударить на нас или форсировать соединение своего крайнего правого с левым флангом. Тогда бы концы подковы сошлись и мы бы были отрезаны отовсюду. Турки здесь все усиливались, положение наше становилось с каждым днем опаснее. Четырнадцатую дивизию доблестных защитников Шипки заменили было Двадцать четвертой, но та вымерзла, пришлось опять поставить на позицию Брянский, Житомирский, Подольский, Минский и Волынский полки.
Известно было, что турки готовятся к штурму, что они хотят загладить здесь свои неудачи под Плевной и Софией. Вести были все тревожнее и тревожнее… Четырнадцатая дивизия умерла бы, защищая свои боевые позиции, но Шипка была бы потеряна для нас.
Начиная от генерала и кончая последним кашеваром, всем здесь приходилось очень скверно. Уже шестой месяц — в царстве вьюг и морозов, на негостеприимных высотах… Ночи и дни, дни и ночи. Недели проходили за неделями, месяцы — за месяцами, а конца сидению, казалось, и не предвидится. Как кроты, люди зарывались в землю. Днем не видели света Божьего, а ночью им только светили кроткие южные звезды…

1. Башибузуки — от тюрк. баш (голова), бузук (бешеный) — турки-переселенцы, наделявшиеся землей, за что обязаны были вступать в ополчение.

Подготовка текста и вступление Ю.Н.Сенчурова
Продолжение в следующем номере