В год 150-летия со дня смерти Николая Васильевича Гоголя мы продолжаем серию посвященных ему публикаций.
Два очерка Бориса Константиновича Зайцева, напечатанные в эмигрантских изданиях и в России до сих пор известные лишь узкому кругу специалистов, — ?Гоголь на Пречистенском? (?Возрождение?, 1931, 29 марта) и? Жизнь с Гоголем? (?Современные записки?, 1935, № 59), — не относятся напрямую к гоголеведению, так как это вещи более художественного, чем научного порядка. Однако они ценны среди прочего и тем, что передают типичный для целого поколения русской интеллигенции опыт восприятия творчества и личности великого писателя.
?Гоголь любил Пречистенский бульвар, — пишет Зайцев в первом очерке. — В нем самом не было светлого, но стремление к красоте — Рима ли, Италии, наших золотых куполов — всегда жило. И то, что прославить писателя Москва решила на Пречистенском, не удивляет?.
Тут, в начале бульвара, в 1909 году был поставлен памятник Гоголю. ?На Тверском бульваре Пушкин уже входил в пейзаж, задумчиво поглядывая со Страстного на площадь с трамваями. Очередь дошла до Гоголя…? Памятник заказали скульптору Н.А.Андрееву. (Как известно, этот памятник в советское время был заменен другим, андреевский же и сейчас находится во дворе дома, где умер Гоголь.) Зайцев отмечает, что Андреев, вращавшийся в кругу декадентов, изобразил писателя? измученным, согбенным?. ?Одним словом, памятник не выигрышный?: облик Гоголя трактуется скульптором в духе модного тогда символизма.
Церемония открытия описана Зайцевым в тоне легкого иронического разочарования: ?Да, неказисто он сидел… и некий вздох прошел по толпе?. Отмечена? печальная сторона? речей, их ходульность, официальность, а также? скука? торжественного заседания по случаю гоголевского юбилея в Московском университете, где почти не было литераторов. Зато на другом юбилейном заседании — в консерватории — разразился скандал в связи с выступлением Валерия Брюсова, считавшего Гоголя человеком? испепеленным? тайными бурями и страстями и к тому же со всех точек зрения крайне непривлекательным. Когда дело дошло до? желудка и пищеварения? Гоголя, Брюсова прервали свистом и криками: ?Довольно! Безобразие! Долой?!
Заканчивается очерк печально: ?Праздники кончились. Наша жизнь пошла нам данной чередой — гоголева по-своему. Как и при жизни, мало его любили. Одиноким Гоголь прожил. Одиноким перешел в вечность?.
?Жизнь с Гоголем? — это, собственно, воспоминания писателя Бориса Зайцева о том, как читался им Гоголь в разные годы. Начинается очерк отрывком из первой книги автобиографической тетралогии? Путешествие Глеба? — детство.
?После вечернего чая… в промежутке до ужина, под висевшей над столом лампой отец читал Гоголя. Мать шила. Девочки вязали. Глеб сидел рядом с отцом и благоговейно смотрел ему в рот.
Казаки носились по невиданному полю перед фантастическим Дубно и сражались, подобно героям? Илиады?. Все они были великолепны, громоподобны и невероятны. Но высокий звон речи гоголевской сотрясал душу, волновал ребенка, владел им как хотел. Да и отец, хоть не дитя, читал с волнением. Когда дошло до казни и Остап в терзаниях на эшафоте не выдержал, крикнул: ?Батько! Где ты? Слышишь ли ты все это??, а Тарас ответил: ?Слышу?, — отец остановился, вынул носовой платок, поочередно приложил к правому, левому глазу. Глеб встал, подошел сзади, обнял его и поцеловал — этим хотел выразить все восхищение свое и Гоголем, и отцом. Ему показалось, что и он мог бы выдержать эти мучения, а отец был бы Тарасом?.
По наблюдениям автора, дети в отличие от взрослых, видевших в Гоголе преимущественно юмориста, воспринимали его творчество серьезно — особенно? Вечера на хуторе близ Диканьки? и? Тараса Бульбу?: ?Гоголь юной душе предстоит не весь, но героически-поэтической своей стороной?.
Детство сменяется юностью. ?Мертвые души?, ?Ревизор? — темы для сочинений? О значении Гоголя в русской литературе?, ?О гоголевских типах? — все это нужно, полезно… но казенно?.
Затем, ?в студенческие годы, наступает перерыв. Гоголь прочитан, это? классик?, великий писатель… ну и Бог с ним?.
Здесь Зайцев вновь вспоминает о памятнике, который? вдохновлен новым пониманием Гоголя. Удачно или неудачно исполнен, в нем есть отголоски писаний о Гоголе Мережковского, Брюсова? (имеются в виду книга Дмитрия Мережковского? Гоголь и чорт? и статья Валерия Брюсова? Испепеленный. К характеристике Гоголя?). В противовес трактовке автора? Мертвых душ? как основателя русского реализма символисты обратились к его? внутреннему миру?: ?Гоголь повернулся новой стороной. Интерес к нему усилился…? Когда-то Гоголя бранили за языковые? неправильности?, а теперь восхищаются? своеобразием? его строк, ?льющихся по каким-то сложнейшим, лишь прозаикам ведомым законам?… Однако символисты, сказав новое слово о Гоголе, не постигли его во всей полноте. Взять хотя бы такое: ?Не выудишь из Валерия Брюсова, что Гоголь любил детей, а это именно так: вот этот Гоголь, якобы только и занимавшийся чертовщиной, детей любил, и дети его любили?.
И вот вновь перечитываются? Ревизор?, ?Мертвые души?. ?Кажется, что глубже они поняты, Хлестаков и Чичиков представляются чуть ли не мировыми типами?. Но одной стилистической и лирико-философской стороной это второе чтение не ограничивается. ?Читатель пытается проникнуть за ограду Гоголя канонизированного и школьного, кончающегося первым томом? Мертвых душ?. Теперь впервые прочтет он? Выбранные места из переписки с друзьями?… Но он еще слишком молод. Его жизненный и душевный опыт мал. Он в полосе только эстетического отношения к писателю и о духовной жизни просто понятия не имеет?.
Борис Зайцев вспоминает годы революции, эмиграцию. ?Чем далее идет время, тем сильнее чувствуем мы здесь свое одиночество. Все более уходим душою с чужой земли, возвращаясь к вечному и духовному в России. Вновь перечитываем многое, на чем возрастали, по-новому его ощущая. Становится почти жутко, когда подумаешь, что вот уже в последний раз пересматриваешь святыни родной литературы: Толстого и Достоевского, Тургенева, Гоголя. Вечные спутники! Но не вечно самим себе равные, с разных сторон раскрывающиеся, по-разному воспринимаемые?.
Теперь, с высоты пережитого, Гоголь представляется совершенно иначе, нежели в молодости, а тем более в детстве. Детский восторг, вызывавшийся? Тарасом Бульбой?, забывается, повесть кажется слишком простой: ?Тема Сенкевича, попавшая в руки Гоголя?. Правда, ?Ревизор? и? Мертвые души? не тускнеют. И тем не менее: ?История с ревизором удивительна, написана каким-то необычайным существом, но подозрительна. Она создана человеком, еще не преодолевшим в себе Хлестакова?. Много странностей открывается и в? Мертвых душах?: ?сила галлюцинации? в поэме? родственна магии и — пожалуй — имеет даже неблагодатный характер. Что-то есть в ней общее с вызыванием духов?.
Однако ?круг проникновения в Гоголя расширяется. Вновь появляются? Переписка с друзьями?, письма, но теперь и? Авторская исповедь?, и раньше совсем незамеченные? Размышления о Божественной Литургии?. В этих чтениях складывается более полное и сложное представление о Гоголе?.
Наконец автор приходит к мысли: ?А другая его сторона совсем иная. С детства несокрушимая вера в Бога… ?Страх Божий?… чувство великой ответственности за свою жизнь?. ?Был у Гоголя еще дар, прекрасный, но не дающий покоя: стремление стать лучше (сознавая свои несовершенства)?. При этом у Гоголя, как почти ни у кого другого, интерес вызывают не только его произведения, но и его личность: Гоголь учит жить. Осознав? Выбранные места из переписки с друзьями? именно в этом смысле, Зайцев заключает: ?Да, уж никак не назовешь здесь Гоголя христианином среднего, серенького типа! Не было в нем никакого благополучия! Или спасение, или гибель… ?Переписка? книга такая, что, читая ее в зрелом возрасте… нельзя ее не переживать. Она именно не читается, а переживается… Это книга героического духа?.
Говоря о неприятии? Переписки? даже многими из друзей писателя, Зайцев замечает, что дьявол? напустил тумана в глаза и навел марево… на людей, казалось бы, обязанных Гоголя понять?. Относительно неудачи второго тома? Мертвых душ?: Гоголь? выдумывал лица неживые, разных Костанжогло и Муразовых, впадал в морализирование, неубедительно? обращал? к добру Чичикова, вводил какого-то добродетельного генерал-губернатора… Может быть, Гоголь, пройдя полосу крайнего морализирования, желания непременно поучать, чуть не насильно вести к благу, и успокоился бы и, взявшись за писание иного рода, где сияла бы его восторженность, его жажда небесных звуков, написал бы произведение живоносное, обвеянное Духом Святым. Но это не были бы? Мертвые души?. Намеком на такую возможную удачу является замечательное его предсмертное произведение? Размышления о Божественной Литургии?. Не берусь судить о нем со стороны богословской. Но как поэзия и литература это прекрасно, полно истинной гармонии, духовности и под скромным обликом описания церковной службы дает в самом напеве своем, в прозрачности, внутренней просветленности как бы отражение в словесности духа Литургии. В? Размышлениях? Гоголь поступил как музыкант, в зрелом возрасте перешедший от сочинения светской музыки к созданию церковной…
Может быть, если бы он вполне оставил прежние литературные формы и для нового своего духовного содержания искал нового писания, не имеющего отношения к Чичиковым, но и лишенного дидактизма (ведь и? Размышления? ничего не навязывают, они изображают, отображают), — возможно, все было бы по-иному и жизнь его приняла бы другой вид?. Но этого не случилось…
Итак, ?опасение, что Гоголя слишком хорошо знаешь, что он исчерпан и при перечитывании не даст нового или даже побледнеет, не оправдывается. Читаешь его по-иному и находишь не совсем то, что думал найти… Но находишь очень многое. Замечательна разница с Толстым. Перечитывая Толстого, в сущности, дальше? Войны и мира? и? Анны Карениной? идти не хочется. С Гоголем иначе, хотя сильнее первого тома? Мертвых душ? и он ничего не написал. Но своим путем, фигурою — Гоголь зовет дальше… Сомнения, тоска, даже отчаяние посещали его. Посещало и страшное чувство безблагодатности, оставленности Богом. Крест тягчайший! Но с какой покорностью, смирением он его нес!.. Все равно он прожил героически. И заслужил терновый венец — увенчание великих жизней, пусть и кажущихся неудачами?.
