Русская линия
Московский журнал В. Хлесткин01.12.2000 

Канун Бородина
Новый взгляд на события, предшествовавшие Бородинскому сражению.

21 августа

Тем временем русская армия отходила все дальше. На рассвете 21 августа она должна была следовать из Дурыкино на Бородино, но буквально накануне Кутузов внезапно направляет ее к Колоцкому монастырю, где была найдена другая позиция, представлявшаяся более удобною. Это лишний раз свидетельствует, что Кутузов вовсе не считал Бородино идеальным местом для битвы с Наполеоном и не выбирал его заранее. Из Колоцкого он направляет письмо Ф.В.Ростопчину:
«Милостивый государь мой граф Федор Васильевич!
Полчаса назад не мог я еще определенно сказать Вашему сиятельству о той позиции, которую предстояло избрать выгоднейшею для предполагаемого генерального сражения. Но рассмотрев все положения до Можайска, нам та, которую мы ныне занимаем, представилась лучшею. Итак, на ней с помощию Божиею ожидаю я неприятеля. Все то, что Ваше сиятельство сюда доставить можете, и вас самих примем мы с восхищением и благодарностью…"1
А.П.Ермолов подтверждает: «В Колоцком монастыре князь Кутузов определил дать сражение. Также производилось построение укреплений и также позиция оставлена. Она имела свои выгоды и не менее недостатков: правый фланг, составляя главнейшие возвышения, господствовал прочими местами в продолжение всей линии, но, раз потерянный, понуждал к затруднительнейшему отступлению; тем паче, что позади лежала тесная и заселенная равнина. Здесь оставлен был арьергард, но далее, 12 верст позади, назначена для обеих армий позиция при селении Бородине, лежащем близ Москвы реки"2.
И в тот же день, к вечеру, Кутузов пишет Ростопчину другое письмо, где в коротком постскриптуме сообщает самое важное: «Я доныне отступаю назад, чтобы избрать выгодную позицию. Сегодняшнего числа хотя и довольно хороша, но слишком велика для нашей армии и могла бы ослабить один фланг. Как скоро я изберу самую лучшую, то при пособии войск, от Вашего сиятельства доставляемых, и при личном Вашем присутствии употреблю их, хотя еще и не довольно выученных, ко славе отечества нашего"3.
Думается, Ростопчин уже понимал, что Кутузов его морочит.
Обратим внимание: здесь нет ни слова о Бородине как о позиции — уже намеченной или хотя бы предполагаемой в перспективе. Напротив, слова «как скоро изберу самую лучшую», написанные непосредственно перед выступлением на Бородино, опять же доказывают, что Кутузов до последнего момента не оказывал Бородину никакого предпочтения. А если вспомнить, что позицию при Колоцком монастыре Кутузов считал «лучшею до Можайска», можно с уверенностью сказать: даже уже двигаясь к Бородину, Кутузов не рассматривал его как возможное место генерального сражения.
Перед маршем на Бородино Кутузов просит начальника Московского ополчения генерал-лейтенанта И.И.Маркова, информацию о прибытии полков которого в Можайск он только что получил, направлять их навстречу армии. Вот это-то встречное движение войск, которые присоединились к главным силам как раз при Бородине, и затормозило дальнейшее отступление Кутузова.

22 августа

22 августа к 10 часам утра русская армия стала прибывать на Бородинскую позицию. Кутузов оказался там раньше. Первоначальный осмотр местности вовсе не убедил его в возможности дать здесь генеральное сражение. М.С.Вистицкий, генерал-квартирмейстер, прямо говорит: «Позиция нельзя сказать, чтоб была очень выгодна, да поначалу и Кутузову она не очень понравилась"4. Однако Кутузов предпочитал высказываться осторожнее — например, в письме к ставшему уже постоянным его корреспондентом графу Ростопчину:
«Надеюсь дать баталию в теперешней позиции, разве неприятель пойдет меня обходить, тогда должен буду я отступить, чтобы ему ход к Москве воспрепятствовать… и ежели буду побежден, то пойду к Москве и там буду оборонять столицу"5.
Это письмо способно было привести в отчаяние. Где тут готовность к сражению? «Отступить, чтобы ход к Москве воспрепятствовать"… Как можно, отступая, «воспрепятствовать ход к Москве»? Да собирается ли Кутузов вообще драться?
А вот строки из письма тому же графу Ростопчину другого участника событий:
«Неприятель вчера не преследовал, имел роздых, дабы силы свои притянуть, он думал — мы дадим баталию сегодня (то есть у Колоцкого. — В.Х.), но сейчас получил рапорт, что начал показываться.
Мочи нет, ослабел, но надо уж добивать себя. Служил Италии, Австрии, Пруссии, кажется, говорить смело о своем надо больше. Я рад служить, рвусь, мучаюсь, но не моя вина, руки связаны, как прежде, так и теперь.
По обыкновению, у нас еще не решено, где и как дать баталию. Все выбираем места и все хуже находим.
Я так крепко уповаю на милость Бога, а ежели Ему угодно, чтобы мы погибли, стало, мы грешны и сожалеть уже не должно, а надо повиноваться, ибо власть Его святая».
Это пишет Багратион6. Пишет с Бородинской позиции, поэтому его слова: «По обыкновению, у нас еще не решено, где и как дать баталию. Все выбираем места и все хуже находим», — характеризуют как нашу готовность к сражению здесь, по крайней мере, по состоянию на 22 августа, когда письмо писалось, так и оценку позиции — Багратион находит ее хуже предыдущих (далее увидим, что у него были на то основания).
Багратион — еще один главнокомандующий, уязвленный назначением Кутузова. Оба они — и Барклай, и Багратион — лишились своего, пусть и спорного, верховенства и для обоих, что было даже больнее, это назначение означало высочайшую укоризну. Багратион не мог сдержать чувств. «Слава Богу, — писал он Ростопчину 16 августа по получении императорского рескрипта, — довольно приятно меня тешут за службу мою и единодушие: из попов да в дьяконы попался. Хорош и сей гусь, который назван и князем, и вождем (имеется в виду Кутузов. — В.Х.)! Если особенного повеления он не имеет, чтобы наступать, я Вас уверяю, что тоже приведет к вам, как и Барклай. Я, с одной стороны, обижен и огорчен для того, что никому ничего не дано подчиненным моим и спасибо ни им, ни мне не сказали. С другой стороны, я рад: с плеч долой ответственность; теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги. Я думаю, что и к миру он весьма близкий человек, для того его и послали сюда"7.
Последняя фраза почти созвучна высказыванию Наполеона о смысле назначения Кутузова. Уязвленное самолюбие — плохой советчик. Тот, кому Багратион столь искренне излил душу — граф Ростопчин, — еще 6 августа писал Александру I: «Государь! Ваше доверие, занимаемое мною место и моя верность дают мне право говорить Вам правду, которая, может быть, встречает препятствия, чтобы доходить до Вас. Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра, которым управляет Вольцоген. В главной квартире спят до 10 часов утра; Багратион почтительно держит себя в стороне, с виду повинуется и, по-видимому, ждет какого-нибудь плохаго дела, чтобы предъявить себя командующим обеими армиями. <>
Москва желает, чтобы командовал Кутузов и двинул Ваши войска: иначе, Государь, не будет единства в действиях, тогда как Наполеон сосредоточивает все в своей голове. Он сам должен быть в большом затруднении; но Барклай и Багратион могут ли проникнуть его намерения?"8
Ростопчин скоро переменит свое отношение к Кутузову — когда станет ясно, что тот не готов погибнуть вместе с армией ради спасения Москвы; впрочем, разочарование постигнет не только московского генерал-губернатора. Нужно заметить, что очень многие из тех, кто близко стоял к Кутузову, с самого начала считали его неспособным к энергичным военным действиям. Вот лишь некоторые, причем далеко не самые резкие, отзывы:
«Bon vivant, вежливый, любезный, хитрый как грек, естественно смышленый как азиатец и хорошо образованный как европеец, он был более расположен основывать свои успехи на дипломатических сделках, чем на военных подвигах, к которым при его летах и сложении он уже не был способен» (Роберт Вильсон)9.
«Качества, которыми он обладал, обличали в нем, может быть, в большей степени государственного человека, нежели полководца. Особенно в самых битвах ему не доставало теперь прежней личной деятельности, причины чему надобно искать в его летах» (Евгений Вюртембергский)10.
«Вообще Кутузов не был, как говорят французы, «un general de bataille», — верхом он мог двигаться только шагом по причине сильной грыжи. Но как стратегик он занимает высокую степень. Никто не стоял выше него» (А.А.Щербинин)11.
Однако были и такие, кто вообще отказывал Кутузову в каких-либо полководческих дарованиях. «Кутузов, по-видимому, представлял лишь абстрактный авторитет"12, — пишет Карл фон Клаузевиц, на оценки и характеристики которого до сих пор во многом опирается вся западная историография. «По нашему мнению, Кутузов проявил себя в этой роли (полководца. — В.Х.) далеко не блестяще и даже значительно ниже того уровня, какого можно было от него ожидать, судя по тому, как он действовал раньше"13. «Он знал русских и умел с ними обращаться. С неслыханной смелостью смотрел он на себя как на победителя, возвещал повсюду близкую гибель неприятельской армии, до самого конца делал вид, что собирается для защиты Москвы дать второе сражение и изливался в безмерной похвальбе; этим он льстил тщеславию войска и народа; при помощи прокламаций и возбуждения религиозного чувства он старался воздействовать на сознание народа. Таким путем создалось доверие нового рода, правда, искусственно внушенное, но все же имевшее в своей основе истину, а именно плохое положение французской армии. Таким образом, это легкомыслие и базарные выкрики хитрого старика были полезнее для дела, чем честность Барклая"14.
Трудно найти слова более несправедливые. Кутузову не надо было знать русских — он сам был русский; ему не надо было искусственно возбуждать религиозное чувство в себе и в других — он сам был по-настоящему религиозен и стоял во главе православного воинства; он не занимался выпуском прокламаций — это делал Ростопчин. «В его характере никогда не проявлялась театральность, — пишет Матвей Иванович Муравьев-Апостол, имевший возможность близко наблюдать Кутузова на протяжении всей кампании. — Он всегда держал себя с достоинством… Вообще никаких балаганных сцен не было"15. «Кутузов был вообще красноречив, но при солдатах и с офицерами он всегда говорил таким языком, который бы им врезывался в память и ложился бы прямо на сердце"16.
Способность владеть сердцами своих солдат, которая даруется только истинным полководцам и которую невозможно подделать, и есть вернейшее свидетельство полководческого гения Кутузова, подтвержденного в итоге и результатом кампании. То, что Клаузевиц, человек дельный, не понимал этого, говорит о непонимании им сути происходящего в целом.
«Наполеон попал в скверную историю, и обстановка начала сама собой складываться в пользу русских; счастливый исход должен был получиться сам собою без больших усилий"17. Это совершенно неверно.
Прежде всего, русским пришлось пройти через генеральное сражение, результат которого никак не мог быть предвиден, — между тем именно результатом Бородинской битвы и определялся весь дальнейший ход кампании. Где же здесь «сама собой» складывавшаяся в нашу пользу обстановка? Этого нельзя сказать даже о ситуации после Бородина, и тем более — до него. Каким образом обстановка могла благоприятствовать русским накануне сражения? Инициатива полностью находилась в руках Наполеона: он таки заставил Кутузова принять бой. Ничего другого он и не желал, уверенный, что тут и кончит дело, имея неоспоримые преимущества: военный гений, богатейший и разнообразный опыт, лучшую в мире армию, существенное численное превосходство.
Представлявшееся Клаузевицу «само собою» происходящим по существу явилось воплощением кутузовской тактики, но реализовать ее оказалось возможным только после Бородина. Не раньше. Уверенность в победе, принятая Клаузевицем за хвастовство, стала высказываться Кутузовым тогда же. Мы уже не говорим, что Клаузевиц и не мог слышать этого «хвастовства» накануне сражения. Но вот что услышал Лористон (человек не русский и не православный, так что Кутузов вряд ли стал бы «хвастать» при нем с целью «возбудить его религиозное чувство»), прибывший к Кутузову в Тарутино с предложением Наполеона о мире: «Как? — воскликнул Кутузов. — Мне предлагают мир? И кто? Тот, который попирает священные права народа? Нет! Не будет сего, пока в России есть русские! Я докажу противное тому, что враги моего Отечества предполагают. Согласиться на мир? И кому? Русским? И где? В России? Нет! Никогда сего не будет! Уверяю всех торжественно: двадцать лет в пределах моего отечества могу вести войну с целым светом и наконец заставлю всех мыслить о России так, какова она есть существенно"18.
Клаузевиц, конечно, волен считать это хвастовством, — история доказала, что Кутузов знал, о чем говорил. Напомню: встреча Лористона с Кутузовым состоялась 23 сентября. Наполеон прочно занимал Москву и был еще в полной силе. Не наблюдалось пока никаких признаков, свидетельствующих об изменении ситуации в нашу пользу (если не считать первым таковым признаком сам визит Лористона).
Что же до Клаузевица, то он, вероятно, держался другого мнения о нашем положении, так как покинул русскую армию примерно за неделю до прибытия Лористона в Тарутино, напутствуемый Барклаем:
«Благодарите Бога, господа, что вас отсюда отзывают, ведь из этой истории никогда ничего путного не выйдет"19. Сам же Барклай расстался с армией 22 сентября (накануне визита Лористона) — разбитый нравственно и физически. «Он для всех был как бельмо на глазу, — раздастся ему вслед, — как фельдмаршалу, который его не любил; потому что он продолжал пользоваться расположением Государя и был тайным на него судьею и явным препятствием его соображениям"20. Последние слова особенно примечательны в свете довольно широко бытующих утверждений о сходстве тактики Барклая и Кутузова.
Прав Клаузевиц только в одном: «Кутузов, наверное, не дал бы Бородинского сражения, в котором, по-видимому, не ожидал одержать победу, если бы голоса двора, армии и всей России не принудили его к тому"21. Однако полагать, что Кутузов «смотрел на это сражение как на необходимое зло"22 — значит судить слишком легковесно и не понимать цены Бородина в глазах Кутузова, в глазах каждого русского: на весах тогда лежала в конечном счете судьба России. Уступка Москвы была жертвой во имя России. Но даже эта уступка по своим последствиям не идет ни в какое сравнение с последствиями возможной неудачи Бородинского сражения. Тем самым последнее явилось не «необходимым злом», а тоже жертвой — в свою очередь несоизмеримо большей, чем сдача столицы. Только такой взгляд позволяет до конца понять значение Бородинского сражения, исчерпывающе объясняет столь многим горячим головам казавшуюся несносной старческой медлительностью осторожность, с которой шел к этому событию Кутузов.
Иногда справедливой оценки полководца уместнее искать не у сторонних наблюдателей и не у амбициозных соотечественников, а у противника, в полной мере испытавшего на себе его силу.
«Он (Кутузов. — В.Х.) обладал гением медлительным, наклонным к мстительности и особенно к хитрости, чисто татарский характер, сумевший подготовить терпеливой, покладистой и податливой политикой беспощадную войну.
…в нем было что-то национальное, делавшее его столь дорогим для русских"23.

*Окончание. Начало в № 11 за 2000 год.

Каталог Православное Христианство.Ру Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика