Русская линия
Московский журнал Владимир Воропаев01.02.2000 

Да будет воля твоя
Отчего умер Гоголь? Версия известного исследователя творчества и биографа писателя.

От чего умер Гоголь? Вот вопрос, многими исследовавшийся, но доныне не решенный (а ведь кончина человека часто открывает истинный смысл его жизни). Если говорить о медицинском диагнозе, то здесь специалисты до сих пор не имеют единого мнения. Многие современники Гоголя, в том числе и близкие к нему, полагали, что умер он вследствие душевной болезни. Позднее, в двадцатом столетии, отечественные психиатры (Н.Баженов1, В. Чиж2, Г. Сегалин3, И. Галант4, А. Личко5, А. Молохов6) на основании опубликованных материалов стремились обосновать именно это мнение. Однако научного ответа они так и не дали, ибо имели весьма поверхностное представление о духовно-религиозном устроении Гоголя.
Уже в наше время ученый с мировым именем профессор Дмитрий Евгеньевич Мелехов (1899 — 1979) попытался ответить на этот вопрос с учетом христианской — православной — точки зрения. Одну из глав своего неоконченного труда «Психиатрия и проблемы духовной жизни», предназначавшегося для студентов Духовных академий и священников, он посвятил Гоголю7. Она была помещена в восьмом томе «Настольной книги священнослужителя"8. Но правильного ответа, на наш взгляд, у Д.Е.Мелехова мы также не найдем (далее Мелехов цитируется по «Настольной книге…»).
Болезнь Гоголя, пишет Мелехов, «не была распознана, вследствие чего он получал неправильное лечение. <> Больной умер от тяжелого истощения с нарушением обмена веществ, бредом греховности, самоуничижения, с упорным отказом от пищи, полной двигательной и умственной заторможенности…» (с.317). Ученый насчитывает у Гоголя девять приступов болезни. Не будем разбирать всех его доводов. Приведем пример, свидетельствующий о степени достоверности предлагаемого диагноза. «Приступ 1846 года. Состояние настолько тяжелое, что повеситься или утопиться кажется ему (Гоголю. — В.В.) единственным выходом. «Молитесь, друг мой, да не оставит меня Бог в минуты невыносимой скорби и уныния» (с.318).
Речь идет о письме Гоголя к Петру Александровичу Плетневу от 20 февраля (н.ст.) 1846 года, где, в частности, говорится: «…весь минувший год так был тяжел, что я дивлюсь теперь, как вынес его. Болезненные состояния до такой степени (в конце прошлого года и даже в начале нынешнего) были невыносимы, что повеситься или утопиться казалось как бы похожим на какое-то лекарство и облегчение. А между тем Бог так был милостив ко мне в это время, как никогда дотоле. Как ни страдало мое тело, как ни тяжка была моя болезнь телесная, душа моя была здорова…"9 Но цитата, вдобавок приведенная Мелеховым неточно, взята из письма Гоголя к Надежде Николаевне Шереметевой от 5 июня (н.ст.) 1845 года, в котором он пишет: «Молитесь, друг мой, обо мне. Ваши молитвы мне нужны были всегда, а теперь нужнее, чем когда-либо прежде. Здоровье мое плохо совершенно, силы мои гаснут; от врачей и от <> искусства я не жду уже никакой помощи, ибо это физически невозможно; но от Бога все возможно. <> Я слишком знаю, что нельзя зажечь уже светильника, если не стало масла. Но знаю, что есть сила, которая и в мертвом воздвигнет дух жизни, если восхочет, и что молитва угодных Богу душ велика перед Богом. Молитесь, друг мой, да не оставляет меня в минутах невыносимой скорби и уныния…» (XII, 492).
На основании этих данных ученый приходит к заключению о наличии у Гоголя депрессии «с унынием, с греховными мыслями о самоубийстве, с безнадежностью…» и тому подобным. Оно очень напоминает высказывания врачей, лечивших Гоголя, о его решении из религиозных убеждений морить себя голодом10. В подобном взгляде нет ничего нового. Еще Н.Н.Баженов писал (на основании того же письма к Плетневу), что в начале 1846 года под влиянием психопатических состояний у Гоголя возникает мысль о самоубийстве11.
Как мы знаем, 1845 год был очень трудным для Гоголя. Летом он сжег первую редакцию второго тома «Мертвых душ» и даже написал завещание, опубликованное впоследствии в «Выбранных местах из переписки с друзьями». В это время он много болел, бывали у него и периоды тоски и уныния. Но боролся с ними Гоголь именно как христианин — духовными средствами — и возлагал все надежды свои на Господа. 25 июля (н.ст.) 1845 года он писал Александре Осиповне Смирновой: «Крестом сложивши руки и подняв глаза к Нему, будем ежеминутно говорить: «Да будет воля Твоя» и все примем, благословляя и самую тоску, и скуку, и тяжкую болезнь» (XII, 505).
Настроения Гоголя, порожденные его недугами, были прямо противоположны тем, которые приписали ему ученые-медики, — не отчаяние, не мысли о самоубийстве, а духовное смирение, упование на волю Божию. В статье «Значение болезней» (1846) он писал, обращаясь к графу Александру Петровичу Толстому: «Часто бывает так тяжело, такая страшная усталость чувствуется во всем составе тела, что рад бываешь, как Бог знает чему, когда, наконец, оканчивается день и доберешься до постели. Часто, в душевном бессилии, восклицаешь: Боже! где же, наконец, берег всего? Но потом, когда оглянешься на самого себя и посмотришь глубже себе внутрь — ничего уже не издает душа, кроме одних слез и благодарения. О! как нужны нам недуги! Из множества польз, которые я уже извлек из них, скажу вам только одну: ныне каков я ни есть, но я все же стал лучше, нежели был прежде; не будь этих недугов, я бы задумал, что стал уже таким, каким мне следует быть. <> Не будь тяжких болезненных страданий, куда б я теперь не занесся! каким бы значительным человеком вообразил себя! Но, слыша ежеминутно, что жизнь моя на волоске, что недуг может остановить вдруг тот труд мой, на котором основана вся моя значительность, и та польза, которую так желает принесть душа моя, останется в одном бессильном желании, а не в исполнении, и не дам я никаких процентов на данные мне Богом таланты, и буду осужден, как последний из преступников… Слыша все это, смиряюсь я всякую минуту и не нахожу слов как благодарить небесного Промыслителя за мою болезнь. Принимайте же и вы покорно всякий недуг, веря, вперед, что он нужен. Молитесь Богу только о том, чтобы открылось перед вами его чудное значение и вся глубина его высокого смысла» (VIII, 228−229).
Так Гоголь смотрел на значение болезней. А как он относился к греху самоубийства? Об этом есть прямое свидетельство в одесском дневнике Екатерины Александровны Хитрово. 27 января 1851 года она записала высказывание Гоголя по поводу евангельского стиха: «Претерпевый же до конца, той спасется» (Мф. 24, 13; 10, 22; Мк. 13,13). На слова: Екатерины Александровны: «Замечательный стих, единственный, который против самоубийства» — Гоголь ответил: «Это такой нелепый грех, что невозможно было Христу о нем говорить. К чему?"12
Гоголь верил в целительную силу молитвы и — повторим — все свои надежды возлагал на помощь Божию. В том же 1845 году, в мае, он пишет графу Толстому: «Прошу вас просить нашего доброго священника в Париже (протоиерея отца Димитрия Вершинского. — В.В.) отправить молебен о моем выздоровлении». И прибавляет: «Отправьте также молебен о вашем собственном выздоровлении. Бог да хранит вас» (XIV, 292). О том же Гоголь просит и Смирнову в письме от 15 июля (н.ст.) 1845 года. Биограф Гоголя Владимир Иванович Шенрок рассказывает со слов его родственников, что однажды в 1848 году, гостя у своих в Васильевке, Гоголь куда-то выехал из деревни, но вдруг, уже в половине пути, что-то вспомнил, вернулся домой, заказал в церкви молебен о здравии болящей рабы Божией Александры и сейчас же снова отправился в путь. Родные догадались, что он молился за Смирнову13.
Известно, что Гоголь не отказывался лечиться и не раз бывал на водах за границей. «Но велик Бог, и природа человека еще такая тайна, которая ускользает далеко во многом от глаза докторов, — писал он Василию Андреевичу Жуковскому 24 июля (н.ст.) 1845 года из Карлсбада. — А потому все клонится к тому, что во время лечения еще крепче и сильней нужно молиться Богу» (XII, 503).
Еще один пример. «В 1848 году, — продолжает Мелехов, — перед поездкой в Палестину, письма (Гоголя. — В.В.) еще отражают сопротивление и борьбу с наступающим приступом болезни. Он рассылает друзьям составленную им молитву с просьбой молиться о нем по этой записочке «сверх того, что находится в общих молебнах». Приведем фрагмент этой молитвы: «…Душу же его исполни благодатных мыслей во все время дороги его. Удали от него духа колебания (у Гоголя: колебаний. — В.В.), духа помыслов мятежных и волнуемых, духа суеверия, пустых примет и малодушных предчувствий, ничтожного духа робости и боязни» (с.318).
В данном случае имеется в виду молитва, посланная Гоголем в письме к Шереметевой от 12 января (н.ст.) 1845 года из Неаполя за неделю до его отъезда в Иерусалим. Другую редакцию этой молитвы Гоголь послал через три дня матери в Васильевку. «Прошу вас отправить молебен, — писал он, — и, если можно, даже не один (во всех местах, где умеют лучше молиться), о благополучном моем путешествии. Чувствую, что нет сил помолиться самому: силы мои как бы ослабели, сердце черство, малодушна душа. <> Соедините ваши моленья и помогите воскрылиться к Богу моей молитве. <> Прилагаю здесь, на всякий случай, на особенной бумажке содержание того, о чем бы я хотел, чтобы священник, сверх содержимого в обыкновенных молебнах, молился» (XIV, 44).
В письмах Гоголя той поры и в составленной им молитве ученый, следуя своим предшественникам, усматривает борьбу с душевным недугом, приближающимся приступом. Баженов, например, находил в молитве полный перечень признаков «психоза», как будто взятый из учебника14. Между тем молитвенное прошение об удалении духа боязни совершенно естественно для человека, отправляющегося в далекое и трудное путешествие. Известно также, что Гоголь боялся умереть от морской болезни, которой всегда страдал. В письме из Неаполя от 7 декабря (н.ст.) 1847 года Гоголь признавался Михаилу Петровичу Погодину: «…замирает малодушный дух мой при одной мысли о том, какой длинный мне предстоит переезд, и все почти морем, которого я не в силах выносить и от которого страдаю ужасно» (XIII, 402). Оттуда же он писал и Шереметевой: «Отправляться мне приходится во время, когда на море бывают непогоды, а я бываю сильно болен морскою болезнью даже и во время малейшего колебанья» (XIII, 403). Опасения Гоголя не были напрасными. С Мальты он сообщал графу Толстому 22 января (н.ст.) 1848 года: «Рвало меня таким образом, что все до едина возымели о мне жалость…» (ХIV, 46); и на следующий день графине Анне Михайловне Виельгорской: «Если бы еще такого адского состоянья были одни сутки, меня бы не было на свете» (XIV, 48).
Обратимся теперь к кончине Гоголя в трактовке Мелехова. «Последний приступ болезни, от которого Гоголь погиб, протекал злокачественно, на фоне нарастающего аффекта с бредовыми идеями самообвинения и гибели, <> прогрессирующим истощением и с полным отказом от пищи. <> Он десять дней лежит в напряженной позе в постели, не говоря ни с кем до самой смерти (наступившей вследствие бурно нарастающего истощения)» (с.318).
Мы видим, что Мелехов, основываясь на сведениях из третьих рук, повторяет расхожее мнение, будто бы Гоголь уморил себя голодом. Между тем доктор Алексей Терентьевич Тарасенков, наблюдавший Гоголя непосредственно во время его предсмертной болезни, свидетельствует (и другие мемуаристы это подтверждают), что Гоголь перестал принимать пищу и слег в постель только за три дня до кончины, а настоящий бред и внезапное падение сил появились лишь в последние часы. Напомним, что 11 февраля начался Великий пост, первая неделя которого отличается особой строгостью: до среды пищу почти не вкушали, а по возможности оставались без нее до субботы. Со слов графа Толстого известно, что начиная с понедельника Гоголь принимал пищу два раза в день: утром хлеб или просфору, которую запивал липовым чаем, вечером — кашицу, саго или чернослив, — то есть как болящий позволил себе послабление.
Мелехов констатирует «уже полное господство бреда греховности, самоуничижения, потери веры в возможность прощения» (с.319). Между тем Гоголь перед смертью дважды исповедался и приобщился Святых Таин, а также был соборован елеем. Все положенные на соборовании Евангелия он выслушал «в полной памяти, в присутствии всех умственных сил своих, с сокрушением полного молитвой сердца, с теплыми слезами"15. Требы исполнял отец Иоанн Никольский, настоятель церкви Преподобного Саввы Освященного, что на Девичьем поле, с 1842 года бывший духовником Гоголя. Рядом с умирающим находился и отец Алексий Соколов, священник церкви Преподобного Симеона Столпника, которую часто посещал Гоголь.
Современники свидетельствуют о полном отсутствии у Гоголя всяких признаков умственного расстройства перед смертью. Доктор Тарасенков рассказывает, что когда граф Толстой для отвлечения начинал говорить с Гоголем о предметах, когда-то живо его занимавших, Гоголь возражал с благоговейным изумлением: «Что это вы говорите! Можно ли рассуждать об этих вещах, когда я готовлюсь к такой страшной минуте!"16
За три дня до кончины больного посетил московский гражданский губернатор Иван Васильевич Капнист. Гоголь лежал лицом к стене, в руках у него были четки. Вдруг он обернулся и сказал Капнисту: «У вас в канцелярии десять лет служит на одном месте чиновник, честный, скромный и толковый труженик, и нет ему ходу и никакой награды; обратите внимание на это, ваше превосходительство, хотя бы в мою память» (этим чиновником был сын священника Иоанна Никольского).
В духе расхожих представлений судит Мелехов и о взаимоотношениях Гоголя с ржевским протоиереем Матфеем Константиновским. «Его духовный руководитель, не принимая во внимание состояние больного, предъявлял к нему строго аскетические требования <> советовал бросить все и идти в монастырь, а во время последнего приступа привел Гоголя в ужас угрозами загробной кары…» (с.317−319).
Подобные утверждения основаны на ложной трактовке письма Гоголя к отцу Матфею от 24 сентября (н.ст.) 1847 года: «Не знаю, сброшу ли я имя литератора, потому что не знаю, есть ли на это воля Божия <> Если бы я знал, что на каком-нибудь другом поприще могу действовать лучше во спасенье души моей и во исполненье всего того, что должно мне исполнить, чем на этом, я бы перешел на то поприще. Если бы я узнал, что я могу в монастыре уйти от мира, я бы пошел в монастырь. Но и в монастыре тот же мир окружает нас…» (XIII, 390−391).
Эти слова Гоголя историк Николай Платонович Барсуков понял в том смысле, что отец Матфей «советует Гоголю бросить имя литератора и идти в монастырь"17. Однако монашеские устремления возникли у Гоголя задолго до знакомства с отцом Матфеем. Летом 1845 года он даже предпринял попытку оставить литературу и постричься в монахи. Впоследствии фразу, выделенную Барсуковым курсивом, стали брать в кавычки, неправомерно расценивая ее как документальное свидетельство. На самом деле отец Матфей советовал Гоголю другое: «слушаться Духа, в нас живущего, а не земной телесности нашей; <> оставивши все хлопоты и вещи мира <> поворотить во внутреннюю жизнь»; читать Евангелие, святых отцов (из письма Гоголя к графу Толстому от середины августа (н.ст.) 1847 года; XII, 366).
Последняя встреча Гоголя и отца Матфея состоялась в конце января — начале февраля 1852 года в Москве в доме графа Толстого на Никитском бульваре. Беседы со священником произвели большое впечатление на писателя. Подробности нам не известны, но общее содержание отчасти передано доктором Тарасенковым и протоиереем Феодором Образцовым. Отец Матфей напоминал Гоголю о греховности человека, об ответственности людей за свои действия и слова перед Богом, о необходимости соблюдения поста. «Несмотря на то, что Гоголь так любил духовные беседы и сам искал строгих наставлений, — пишет Тарасенков, — разговоры этого духовного лица, о котором он имел по справедливости самое высокое понятие, так сильно потрясали его, что он однажды, не владея собою, прервал его речь и сказал ему: «Довольно, оставьте, не могу долее слушать, слишком страшно"18.
У Тарасенкова нигде не сказано, что священник предъявлял чрезмерные требования. Да такого и быть не могло. В своем последнем письме к Гоголю (единственном дошедшем до нас) он говорит: «Человек может и должен расти в вере и благочестии, но постепенно"19.
Нет никаких оснований утверждать, как это делает Мелехов, что отец Матфей «ошибочно толковал болезнь Гоголя в ложном духовно-мистическом аспекте» (с.219). Известно, что умер Гоголь духовно просветленным. Последние его слова, сказанные в полном сознании, были: «Как сладко умирать!"20
Нередки утверждения, что Гоголь жег рукописи в состоянии глубокого уныния. Вот и Мелехов считает, что сожжение второго тома «Мертвых душ» было «совершено во время глубокой депрессии с болезненным сознанием своей виновности и греховности своего творчества» (с.317). В опровержение можно привести слова отца Матфея: «Едва ли, едва ли <> Гоголь сожег, но не все тетради сожег, какие были под руками, и сожег потому, что считал их слабыми"21.
Отца Матфея упрекали в непонимании Гоголя как писателя. Говорили, что он запрещал ему писать светские произведения. Отец Матфей отвечал на это: «Неправда. Художественный талант есть дар Божий. Запрещения на дар Божий положить нельзя; несмотря на все запрещения, он проявится…"22 Нет, отец Матфей понимал Гоголя едва ли не глубже всех прочих современников. «С ним повторилось обыкновенное явление нашей русской жизни, — говорил он. — Наша русская жизнь не мало имеет примеров того, что сильные натуры, наскучивши суетой мирской или находя себя не способными к прежней широкой деятельности, покидали все и уходили в монастырь искать внутреннего умиротворения и очищения своей совести. <> Так было и с Гоголем. Он прежде говорил, что ему «нужен душевный монастырь», а пред смертию он еще сильнее пожелал его"23.
В этой связи вспомним высказывание о Гоголе Жуковского: «Настоящее его призвание было монашество. Я уверен, что если бы он не начинал свои «Мертвые Души», которых окончание лежало на его совести и все ему не давалось, то он давно бы стал монахом и был бы успокоен совершенно, вступив в ту атмосферу, в которой душа его дышала бы легко и свободно"24.

Каталог Православное Христианство.Ру Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика