 |
| Радио «Свобода» | Никита Кривошеин, Ксения Кривошеина | 05.01.2018 |
Демонстрация ленинградцев на Невском проспекте в ответ на решения ГКЧП
«Я родилась в Ленинграде, застала сталинские годы, оттепельные хрущёвские и застойные брежневские, вернулась первый раз из эмиграции уже в Санкт-Петербург. Двадцатый век России стал тяжёлым испытанием и для мира, и для каждого русского человека: искушению подвергались все, подвиги и предательства выявились во всех слоях общества. Казалось, что народ никогда не оправится. Очень медленно, но травка стала пробиваться из-под асфальта: после краха СССР возродилось живое слово, творческая энергия во всех областях показала, что надежды на возрождение не были напрасны» — так начинает Ксения Кривошеина свою книгу, в которой она рассказывает не только о себе, а о многих своих славных современниках — пианисте Святославе Рихтере, композиторе Андрее Волконском, о художниках Николае Акимове, Натане Альтмане, Оскаре Рабине, о поэтах Анне Ахматовой и Иосифе Бродском, про «известных и малоизвестных деятелей русской диаспоры во Франции, Швейцарии и Америке».
Воспоминаний написано много — по многим причинам сегодня это один из самых популярных жанров. Но бывают воспоминания, всецело обращённые в прошлое, как бы подёрнутые пеплом. С первых строк книги Ксении Кривошеиной мы понимаем, что её внутренний взор как будто обращён сразу и назад, и вперёд: рассказывая о том, что было, она продолжает напряжённо думать о том, что будет, что ждёт людей, живущих в России, отягчённых таким тёмным историческим прошлым — и во многом этого прошлого не осознавших. «В 1990 году у людей, проживших в стране Советов при полной изоляции от другого мира, не понимавших, что такое рыночная экономика, лишённых права собственности, свободы вероисповедания, свободы творчества, накопился колоссальный заряд энергии — набрав воздух полной грудью, им хотелось одним махом перепрыгнуть пропасть и забыть СССР навсегда. Но этого не случилось, а по прошествии 25 лет новой России мы, оглядываясь назад, начинаем осознавать, как трудно преодолеть эти годы жизни при советской власти. Теперь появились люди, которые ностальгируют уже даже не по Брежневу и Хрущёву, а по товарищу Сталину!» В этих строках чувствуется тревога и желание понять, почему так случилось, что к этому привело.
Открыв книгу Ксении Кривошеиной, очень быстро понимаешь, насколько точно она её назвала. Название двухчастно, и книга, хотя и состоит из нескольких глав, по сути тоже делится на два: «Оттаявшее время» — это и есть оттаявшее время, как будто автор вынула его оттуда, где оно, казалось, было надёжно зарыто, отряхнула землю и повернула к нам — да вот же оно, и шерсть сохранилась, и бивни на месте, как у отмороженного мамонта — только что не ходит и не трубит. А «искушение свободой» — это тревожная и горестная попытка понять — отчего же так живо это время, вроде бы похороненное, чем так влекут людей сегодня вчерашние несвобода, бедность и страх.
Воспоминаний о советском времени много, но такой яркий «эффект присутствия» случается далеко не всегда. В чём его секрет? Возможно, в том, что, в отличие от большинства мемуаристов, Ксения Кривошеина смотрит на предмет своего повествования не из одной точки, а из двух, поскольку с самого рождения живёт как бы в двух мирах: в своей совсем не советской квартире на Гороховой улице — анфилада комнат, два рояля, стены в картинах и рисунках, живые воспоминания о деде — знаменитом певце Иване Ершове. Отец — художник, вокруг — с пелёнок — музыка, театр, искусство. Когда читаешь Кривошеину, в памяти всплывают одни из самых обаятельных на свете воспоминаний — «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова, — их маленький герой оказывается в монументальном старорежимном мире своего деда, несостоявшегося священника, к которому в добровольную ссылку мудро уезжает семья, спасаясь от Большого террора. И детский образ Ксении Кривошеиной тоже как будто заключён в незримую капсулу иного мира — но эта хрупкая капсула всё равно погружена в окружающий кислотный раствор: КГБ, комсомол (куда она всё же ухитряется не вступить), советский быт.
С одной стороны, герой любых воспоминаний — сам рассказчик, с другой — по словам самой Ксении, герой её книги, хотя и не единственный, — это её муж, Никита Кривошеин, встреча с которым за границей, их мгновенно вспыхнувший роман и история отъезда Ксении из СССР во Францию — это целая одиссея.
— Никита Кривошеин — это герой второй части повествования. Вообще-то, герой — это мой отец, но в книге подробно описано, как мы встретились с Никитой, и эта встреча всё изменила. Это книга о любви, о судьбе, о непредсказуемости жизни, в которой иногда мы находимся в полном отчаянии, и вдруг что-то происходит, и наша жизнь меняется. Это не придуманная история, это автобиографическое повествование, здесь всё — правда.
— Никита, это очень редкая ситуация, когда герой книги сидит рядом с автором и может кое-что рассказать от своего лица — пускай уже рассказанное в книге. Как вы познакомились с Ксенией?
— Мы познакомились в лифте — в Швейцарии, в доме, куда я приехал с Татьяной Георгиевной Варшавской, вдовой замечательного писателя Варшавского. У меня к тому времени был твёрдый статус холостяка. Я вернулся из командировки, и Татьяна Георгиевна говорит мне: Никита, ты должен познакомиться с молодой женщиной из Советского Союза, но так даже нельзя говорить — я в жизни ещё не встречала столь несоветского человека, столь русского человека. Я согласился познакомиться — при этом её несоветские параметры интересовали меня гораздо больше советских. И мы поехали в тот дом, где жила Ксения, — и в тот момент, когда мы пришли, она как раз тоже входила в дом, так что мы встретились в лифте. И возникло то, что называют «ударом грома» — любовь с первого взгляда. И этот удар грома вылился в уже почти 50-летнюю грозу.
Переводчик, публицист Никита Кривошеин и художница, писательница Ксения Кривошеина
— Ксения, вы тоже почувствовали сразу же этот «удар грома»?
— Да, это было взаимно — наверное, с моей стороны это была молния, а со стороны Никиты — гром. Этот лифт вёз нас в квартиру Ирины Бриннер, а приехала я в Женеву, чтобы познакомится с моей столетней бабушкой.
— Никита, вам, гражданину Франции, ведь было в те годы практически нереально жениться на гражданке Советского Союза?
— То, что произошло в дальнейшем, можно рассматривать как чудо. У Ксении в Ленинграде оставался маленький сын, которого надо было вывезти к нам. И я думаю, что, возможно, это бы не удалось, если бы не прецедент, созданный психиатром Мариной Войханской. Она первая в конце 70-х — против всех запретов и препон — организовала невероятную общественную кампанию и добилась вывоза из Ленинграда в Кембридж своего несовершеннолетнего сына. Если бы этого события не было — не было бы и нашего воссоединения. Это был прецедент, а у прецедентов есть свойство повторяться. Помня этот случай, мы тоже пошли на некие реальные шаги в этом направлении. А вообще, в том, что мы встретились и что Ксения действительно оказалась такой несоветской, я вижу явный симптом того, что Советам, в отличие от Китая, не удалась поставленная задача полной антиселекции. Они очень старались и, как вы знаете, весьма преуспели, им удалось ко времени, близкому к полному загниванию режима, создать зиновьевского гомо советикус. И вот каким-то чудом, буквально Божьим промыслом люди выжили, не став гомо советикус за эти 70 лет. Я многих таких встречал, например академика Беклемишева — у нас были соседние имения в Гродненской области, и он, и мои двоюродные тётки, которые были лишенками, спаслись и не были расстреляны. Таков пример и семьи Ксении — её отец был близок к гибели — в какой-то момент физической и в течение долгих лет — личностной, но и он как-то сам себе помог, и Господь миловал его. И благодаря бабушке Ксении, армянской дворянке, музыканту, и другим людям — в этом кругу была полная замкнутость и отвержение того, что было вокруг. Это не было антисоветской деятельностью, это было добровольной глухо-слепотой. И благодаря этому — сохранением себя. Так вот, то, что Советам не удалась их антиселекция (хотя во многом и удалась), сделало лотерейно возможной нашу с Ксенией поездку в лифте.
— Никита, а вы-то сами как оказались за границей?
— Тут я вас отсылаю к моей книге «Дважды француз Советского Союза». Я родился в Париже. Мои родители по большому сочетанию наивности и, как ни странно, не ума, поддались послевоенной сталинской пропаганде, вернулись в СССР и были за наивность и отсутствие ума соответствующим образом наказаны. Отец был взят МГБ в 1949 году и получил 10 лет за сотрудничество с международной буржуазией. Его, как и миллионы людей, спасла смерть Сталина. А спустя 3 года по статье 58.10 упрятали и меня. А в 1973 году — опять же благодаря Божьему промыслу и благодаря доступности для меня окружения французского президента Помпиду, я покинул СССР и вернулся в город, где я вырос, где я живу и каждый день бываю счастлив.
— Ксения, всё это сразу же наводит на мысли о том, что вы с Никитой при вашей встрече были не слишком совместимы — я имею в виду практическую сторону дела, возможность соединиться.
— После того как мы встретились в лифте, после того как я узнала, кто такой Никита Кривошеин, после тот как вспыхнул наш внезапный роман, стало ясно, что продолжение нашей совместной жизни — имея в виду Никитину историю — просто невозможно. Я ведь приехала по приглашению, чтобы повидаться со своей престарелой бабушкой, которая после разделения семей в 1915 году оказалась в Швейцарии. Я пробыла там всего лишь около 2 месяцев. За это время я узнала историю семьи Никиты — и это узнавание было для меня настоящим счастьем и открытием. В Женеве я встретилась с теми русскими эмигрантами, о которых я никогда даже не помышляла. Этот пласт русской эмиграции был где-то в книгах — а тут он вдруг предстал наяву. Но когда я возвращалась в Ленинград, я была уверена, что мы с Никитой расстаёмся навсегда. Железный занавес работал. Мы стали очень аккуратно писать друг другу письма каждый день — и они доходили. Думаю, известным органам было очень интересно читать нашу переписку. В книге всё это подробно описано. Хочу только заметить, иногда все эти происки, все эти сети обращаются ко благу — и против тех, кто их плетёт. Мы с Никитой в итоге смогли соединиться, самым тяжёлым было вывезти мальчика. Когда эта история началась, ему было 4,5 года, и ждали мы его приезда целый год. Добиться того, чтобы его ко мне выпустили, было невероятно трудно, но слава Богу, всё закончилось благополучно. Это было страшно тяжело, я жила в постоянном страхе, что ребёнка мне не отдадут — и ведь обратного пути для меня не было. Если бы ещё раз поехала в Ленинград, мы бы уже никогда не встретились с Никитой. И подозреваю, что моя собственная судьба в случае возвращения в СССР была бы плачевной.
— Ксения, но ведь книга ваша не сводится исключительно к этой истории?
— Нет, не сводится, одна её часть посвящена той художественной атмосфере, которая меня формировала, тем людям, с которыми меня свела судьба. Никита уже говорил, что в СССР мы часто бывали окружены людьми, которые жили как бы вне этой системы. Это не то что внутренняя эмиграция — просто многие люди из моего окружения старались жить не правилам, не как надо. Из-за этого они страдали, было много посадок, многим приходилось жить двойной жизнью. Пожалуй, самый яркий пример — это мой отец, о котором я пишу очень много. Он родился в интереснейшей музыкальной семье, сам был очень талантливым, ярким, умным, образованным — и он попал в капкан этой системы. Двойную жизнь, трагедию моего отца можно, наверное, сравнить с трагедией миллионов советских людей, многие из которых мучились этим, а многие считали, что это нормально. Человеку стоило единожды оступиться — и всё, он оказывался на крючке.
— Этот случай подробно описан в книге — война, молодой человек едет в поезде к своим родителям, которые находятся в эвакуации в Ташкенте, на остановке рассматривает карту, вырванную из немецкой книги, некий военный его забирает по подозрению в шпионаже, и хотя при выяснении личности всё становится ясно, маховик допросов раскручивается, юноша не выдерживает — и выходит на свободу, подписав некую бумагу. И начинается трагическая двойная жизнь — он вынужден быть осведомителем, и он мучается этим. Никита, это ведь не исключительная ситуация, правда?
— Да, я знал таких людей, мой двоюродный дед, чей портрет работы Серова висит в Третьяковской галерее, — Мика Морозов, шекспировед, оказался осведомителем и не смог от этого отделаться. Он был очень привязан к семье своих друзей, которые вовсю «клеветали» на советскую действительность, и он понял, что если он их не выдаст, то его посадят. И он нашёл странный способ этого избежать — хоть вообще-то он не пил, но тут он напился, пришёл к ним, устроил скандал, дал по щекам хозяину дома, был выгнан и тем самым спас этих людей. И таких историй много.
— Ксения, наверное, непросто было писать об этом, если речь идёт о вашем отце.
— Да, отец — главный персонаж этой книги. Мне было очень трудно, мы ведь любим человека помимо всего. Мы с отцом были очень близкими людьми, я была не только его ученица, но и соавтор многих работ, мы вместе иллюстрировали книги. Он очень много сделал для того, чтобы мы с Никитой соединились. Я надеюсь, что Господь облегчил его на том свете — ведь многие его грехи — невольные, несомненно, что его рассказы, отправляемые «туда», были вполне невинными — кто с кем пил, все эти художники, писатели, поэты. В этой среде вообще было много таких людей — о которых мы даже не подозревали ничего подобного.
— А как вы узнали, что ваш отец вынужден быть осведомителем?
— А он сам мне сказал. Вообще, мне эта книга далась довольно тяжело. Мы много говорим о необходимости покаяния, но тут всё не так просто — это ведь должно быть добровольно. Кто-то не может говорить о таких вещах, кто-то хочет освободить свою душу, кто-то пишет «в назидание потомкам» — и так ведь можно сказать. Мы жили в страшную эпоху, даже в эмиграции были стукачи. Мама Никиты Нина Алексеевна как-то раз очень хорошо сказала: вот сидишь за столом и думаешь про кого-то — а, вот он он-то и есть тот самый. А на самом деле — не он, а совсем другой, симпатичный и хороший. В общем, книга эта — о том, что сейчас, в 2017 году, нам нечего праздновать — это не праздник, а сплошной траур. Тем более что сейчас происходит откат, возврат к прошлому, затмение душ.
— Никита, вам тоже так кажется?
Бюсты всех лидеров СССР на Аллее правителей в Москве
— Недавно в Москве была открыта Аллея правителей, где Черненко посматривает на Екатерину Великую, а Брежнев любуется Александром Вторым и тут же — Иосиф Виссарионович. Это называют единой историей, и это показывает, что нам необходимы ещё несколько поколений психотерапии.
— Ксения, ваша книга вышла, вам уже известно о какой-то реакции на неё?
— Знаете, меня попросили опубликовать маленький кусочек из неё на сайте «Православие и мир». Я выбрала совершенно невинный фрагмент о моей жизни в деревне в конце 70-х. О Боже! Я получила на Фейсбуке, наверное, за 200 проклятий — что это очернение советской действительности, что, мол, ты сидишь в своей Швейцарии и клевещешь. Ну, а что там было написано — мужики пьют, дети грязные, в автолавке, которая там вместо магазина, — слипшиеся конфеты, водка и больше ничего.
— Но это же не секрет, это видели все, кто бывал в ту пору в деревне.
— Я думаю, что это фабрика троллей работает. Это ужасное выражение — «лакировка действительности» — но она и правда затмевает разум. Ведь сколько издано книг, сколько вышло прекрасных фильмов, передач, даже сериалы вполне приличные появились о тех временах, но у меня такое впечатление, что у людей то ли память отшибает, то ли они специально не хотят во всё это вникать. Наверное, людям так удобнее жить.
— Никита, а как вы думаете, почему так происходит?
— В стране не состоялась декоммунизация — и этим всё сказано.
— Ксения, мы с вами начали разговор о книге с её главных героев, с вашего романа с Никитой Кривошеиным, но когда мы размышляем над этими «почему», наверное, полезно вернуться к истокам. Возможно, тем, кто сегодня обливает вашу книгу грязью, родители в детстве не объяснили чего-то важного? Вы тоже в своей книге пишете о своём детстве — оно ведь было советским?
— Мне повезло, я была только пионеркой, в комсомол меня не приняли — наверное, я себя недостаточно хорошо вела — да и сама я заявления в комсомол не подавала. Мой папа был очень общительным, весёлым человеком, настоящим наставником, которого очень любила молодёжь. У нас собиралось много весёлых компаний, мы танцевали под джаз. И вот мальчик, который бывал в этих компаниях, написал донос — что у Ершовых бывают всякие пьянки-гулянки. Меня вызвали на собрание и сказали: ну вот, Ершова, пока ты будешь так себя вести, не видать тебе комсомола как своих ушей. А потом началось такое время, когда в комсомол уже не очень-то и тянули, — это был конец 50-х годов, так что мне повезло.
— Оттепель началась.
— Да, скорее, такая слякоть.
— Ну, а саму оттепель-то вы на себе почувствовали?
— Ну, конечно! И я об этом пишу — оттепель меня сформировала, те люди, которые были вокруг, те книги, которые мы смогли впервые прочитать, те выставки, на которые мы смогли впервые пойти. Я уже была достаточно взрослая, чтобы всё это понимать. Например, я пишу о Николае Павловиче Акимове, на факультете у которого я училась, — это был необыкновенный человек — человек вне времени. Несмотря на то что сам он очень пострадал в 1947 году, он сумел организовать интереснейший театрально-постановочный факультет, собрать вокруг себя талантливых студентов. Я рассказываю о Святославе Теофиловиче Рихтере, с его семьёй дружила моя бабушка, и мне посчастливилось лично с ними встречаться. Я пишу о доме Зои Борисовны Томашевской, в котором я часто бывала, и в котором мне однажды довелось провести вечер вместе с Анной Андреевной Ахматовой. И потом, вокруг было много разной молодёжи — ведь тогда были молодыми и Евгений Рейн, и Анатолий Найман, и Авербах, и я даже была немножко знакома с Иосифом Бродским, с его компанией, окружением. Это было такое типичное оттепельное общение.
— Ксения, вы ведь не собирались уезжать из страны?
-- Нет, не собиралась. Это произошло абсолютно помимо меня — хотя я была окружена людьми, которые уезжали. Это же были 70-е годы, когда очень многие уезжали в Израиль, и каждый человек, который уезжал, уезжал навсегда. И уж если его высылали — то тем более навсегда. А я никогда не думала об отъезде — моя профессиональная жизнь складывалась неплохо, но вот — в лифте мы познакомились с Никитой, и этот лифт увёз нас далеко. В другую жизнь. Вторая часть книги посвящена эпопее с вывозом моего сына, кончине моего отца и нашей дальнейшей жизни здесь, во Франции.
— Ваш сын очень переживал без вас в тот год, когда вы были в разлуке?
— Вы знаете, трудно сказать. Очень важно, что он оставался с моей мамой, в своём доме. Потом, когда мы впервые поехали с ним в Ленинград, мы приехали в то место, которое он очень хорошо знал и очень любил, — была у отца такая загородная мастерская в Парголово. Он очень ждал этого момента — увидеть тот дом, где он жил, где он вырос. И вдруг мы приходим — а там пепелище, дом сгорел. Нам потом сказали, что это произошло незадолго до нашего посещения. И это произвело на него ужасное впечатление, он был потрясён. С другой стороны, в 5 с половиной лет для него началась другая жизнь, он вырос таким русским французом, при этом он хорошо говорит по-русски, да и женат он на русской.
— Ксения, в вашей книге вы размышляете о природе возникшей в современной России ностальгии по советским временам, но всё-таки последних лет, последних событий книга не касается.
— Так получилось — и я об этом жалею, — что я не пишу ни о чём из того, что происходило в России после примерно 2002 года. На протяжении всех 90-х годов мы приезжали сюда каждый год, бывали в Москве, в Петербурге, даже ездили в Дивеево, а потом наши поездки стали сокращаться, и сейчас мы практически не бываем в России, хотя, конечно, следим за всем, что здесь происходит.
— Никита, это ведь, наверное, не случайно?
— Лучше бы уж не было этого 100-летия революции, оно даже нас, парижан, одолело. Меня позвали сказать несколько слов на вполне официальной конференции, которая здесь происходила, была очень хорошая реакция, но потом один молодой человек громким голосом воскликнул: «Старый антисоветский маразматик!»
— Как вы расцениваете это, Ксения?
— Мне кажется, мы сейчас переживаем странное явление: с одной стороны, то, что произошло в 1917 году, это трагедия, а с другой — нас призывают всё это отмечать, превращают это в какой-то праздник. Так что действительность просто убивает. У меня такое впечатление, что есть некоторое количество думающих людей, которые понимают, что нужны перемены, но в массе своей народ всем доволен, никакая оппозиция ему не нужна. В 90-е годы многое поменялось, люди стали ездить, видеть мир, мозги зашевелились, а теперь опять все начинают думать как надо.
— Никита, вы тоже не видите никакого просвета?
— Я очень уважаю и сочувствую Леониду Гозману — мне нравится то, что он пишет, то, что он говорит, он и его коллеги.
— Ксения, вы согласны?
— Да, вот ещё иногда мы с удовольствием слушаем Николая Сванидзе. Вообще, есть люди, которые вызывают уважение и даже страх за них, в атмосфере всех этих истерических телепередач — мы их время от времени смотрим, и нам становится страшно.
— У вас нет ощущения, что всё может повториться?
— Да, конечно. Очень похоже становится на брежневский застой — в моей книге он как раз подробно описан, — и оказывается, что это картинка сегодняшнего дня: с одной стороны, есть яркие, мыслящие люди, с другой — все живут с фигой в кармане. И все довольны — имея свои квартиры, машины, дачи, возможность куда-то поехать. Так что я думаю, что моя книга имеет смысл только для тех, кто захочет увидеть в ней смысл, а для тех, кто не хочет ничего видеть, и «Архипелаг ГУЛАГ» будет бесполезен. Я очень надеюсь, что моя книга окажется полезна для молодёжи, которая способна её воспринять.
Заканчивая разговор о книге Ксении Кривошеиной, Никита Кривошеин выразил надежду, что голос её автора не окажется гласом вопиющего в пустыне. Тем более что в этой книги есть достаточно жёсткие и горькие суждения о России — например, вот это: «Страх сковал за все эти десятилетия русский народ. Он вошёл в наши гены, в привычку, в национальное достояние поколений, и даже двадцатилетняя молодёжь несёт до сих пор на себе этот груз, состоящий из хамства, лизоблюдства и зависти. Преклонение перед Западом прошло, достоинства и уважения к нему — ноль, комплекс униженной великой нации, живущей до сих пор в обмане, выплёскивается сегодня на ближнего и дальнего. Сколько нужно положить десятилетий, пока русский человек обретёт себя, и отпадёт в нём ложный патриотизм, жажда всех съесть, показать миру „кузькину мать“ и „замочить в сортире“. Свобода для России обернулась тяжёлой и затяжной болезнью».
Интервью подготовила Татьяна Вольтская
