 |
| Православие.Ru | Священник Николай Блохин | 22.12.2017 |
Сайт Православие.Ру продолжает публикацию бесед с лауреатами Патриаршей премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия «За значительный вклад в развитие русской литературы». Сегодняшняя встреча — с лауреатом 2016 года священником Николаем Блохиным, автором книг повестей и рассказов «Бабушкины стёкла», «Глубь-трясина», «Татьяна, дочь царская», «Пепел», «Джой и Джемми», «Отдайте братика», «Царское дело», «Божьи уловы» и многих других. Более пяти лет назад, 12 апреля 2012 года, Николай Владимирович Блохин был рукоположен во священника и назначен руководителем Отдела по тюремному служению Амурской епархии и штатным священником кафедрального собора Ильи Пророка в Комсомольске-на-Амуре, где и служит. Но свой 72-й день рождения отец Николай встречает не на берегах Амура, ставшего ему родным, а в святом для православных людей месте Подмосковья — в селе Усово, связанном с жизнью и деятельностью святой преподобномученицы Елизаветы Феодоровны Романовой и её благоверного супруга, великого князя Сергея Александровича. Сюда, в сверкающий новизной и белизной храм Спаса Нерукотворного, можно прийти к нему на исповедь.
— Спасский храм в Усово известен с древних времён. В середине XIX века на месте деревянного был воздвигнут каменный. Когда усадьба в Усово досталось великому князю Сергею Александровичу Романову, его благочестивая супруга много внимания уделяла этой церкви. В советское время храм был разрушен, и лишь сравнительно недавно в подмосковные небеса устремились сияющие золотом купола нового белоснежного храма. Инициатором строительства стал сам Президент России Владимир Владимирович Путин, чья резиденция волею судьбы расположена именно здесь, в бывшем имении Царской Семьи.
Дорогой отец Николай, помню, как мы познакомились с вами в начале 1990-х годов, когда я заведовал отделом прозы в журнале «Наш современник», и вы принесли мне свои рассказы. Невозможно забыть то восхищение, которое я испытал, прочитав их, и сразу же поставил в один из ближайших номеров журнала. С тех пор началась наша дружба. Тогда вы ещё не были священником, издавали православные книги. Всегда весёлый, бодрый, немного озорной. И вот, спустя четверть века со времени нашего знакомства, вы — не только известный писатель, но и не менее известный священник, православный миссионер, несущий свет Христа заблудшим, многие из которых находятся за решёткой. Честно говоря, я не знал, как можно сделать беседу с вами. По Интернету вы принципиально не общаетесь, а ехать в Комсомольск-на-Амуре… И вдруг вы сообщаете мне, что временно оказались здесь, в Подмосковье. Каким чудесным ветром вас занесло сюда?
— Лучше сказать, не чудесным ветром, а силою печальных обстоятельств, дорогой мой Александр Юрьевич. Болезни вырвали меня из привычной жизни на амурских берегах. Однажды, во время одной из литургий после Пасхи, я только успел провозгласить: «Христос воскресе!» — и, потеряв сознание, упал навзничь прямо перед царскими вратами. Врачи поставили не самый лучший диагноз. Нашлись благодетели, переправили меня в Москву, мне сделали операцию, и, пока я нахожусь под наблюдением врачей, поселили раба Божия Николая в гостиничном номере при храме Спаса Нерукотворного. Вот, временно служу тут, исповедую. Хожу с трудом, стоять не могу, настоятель, архимандрит Нестор, благословил исповедовать сидя. Даже не знаю, когда смогу возвратиться в Комсомольск-на-Амуре.
— И всё-таки в этом нельзя не усмотреть некоего чуда. Писатель Николай Блохин, помимо многих других своих книг, широко известен и замечательными произведениями, посвящёнными семье последнего русского императора, состоял в комиссии по канонизации Царской Семьи, а здесь, в Усово, жил родной дядя Государя — великий князь Сергей Александрович. У входа в храм — статуя его супруги, святой Елизаветы Фёдоровны. Жаль только, что она в одиночестве, без своего возлюбленного мужа. В этих краях сама собой напрашивается идея установки памятника и ему.
— Ну, видите ли, Елизавета Фёдоровна изображена здесь уже вдовой, в апостольнике настоятельницы Марфо-Мариинской обители, которой она сделалась после гибели Сергея Александровича. Я часто стою перед этим памятником, мысленно разговариваю со святой алапаевской мученицей, ищу у неё духовной поддержки. Не хочется болеть, сердце летит туда, где меня ждут страждущие. Ведь за время моего служения в Комсомольске-на-Амуре удалось построить три тюремных храма, крестить и привести к вере несколько сотен заключённых. Причём все они крестились добровольно.
— А как начиналась ваша жизнь, отец Николай? Насколько мне известно, вы родились и выросли в Москве, в отнюдь не верующей семье. Кем были родители?
— Да, я коренной москвич, родился на 2-й Миусской в роддоме Абрикосовых, тогда он носил имя Крупской. Отец мой Владимир Николаевич — сын врага народа, ярый антисоветчик, участник битвы под Москвой 1941 года. Всю жизнь работал на московском ипподроме, сначала наездником, потом служащим. Причём наездник Блохин в конце 1930-х и во второй половине 1940-х годов был знаменитый. Я и вырос среди лошадей, с детства обожал их.
Родители мои были не просто неверующие, а откровенные атеисты, безбожники. Отец утверждал, что кто-то из родни тайком крестил меня, мать с ним не соглашалась. Так что неизвестно, был ли я крещён. И уже в зрелом возрасте, в 1977-м году, я рассказал об этом известному священнику отцу Димитрию Дудко, он сразу принял решение и сам окрестил меня. Мне было 32 года от роду. Так что вот какой у меня был крёстный. И он же мой первый духовник.
— Что это был за человек? Насколько искренним вы считаете его покаянное выступление по телевидению во время Московской олимпиады 1980 года?
— Он умел приводить людей к Православной вере, замечательный проповедник, прекрасный собеседник. Но при этом человек весьма политизированный. В сущности, вокруг него сколачивалась своеобразная политическая православная партия, и я состоял в ней. До того момента, как испытал шок, увидев его телевыступление. Помню, как злорадствовал мой отец: «Иди, посмотри на своего попа. И чтоб больше никаких проповедей мне не читать!» Признаюсь честно, меня это так потрясло, что я неделю не просыхал. Грех за мной такой имелся, что скрывать. За него теперь и болезни претерпеваю. Конечно, отца Димитрия можно понять: всё-таки он восемь лет страдал в лагерях в конце 1940-х — начале 1950-х. Но я больше не мог считать его своим духовником.
— Отец Николай, давайте всё же вернёмся к тому, как вы пришли к вере, к Церкви Христовой? Итак, вы росли обычным советским мальчиком, юношей, пионером, комсомольцем…
— Ни-ни! Ни пионером, ни комсомольцем не был! Я же внук врага народа, сын антисоветчика, хоть и скрытого. Что вы, Александр Юрьевич, я бы даже если и захотел, отец мне не позволил бы. Как он потом пытался отвадить меня от религии.
— Комсомольцем не были, а в спорте, насколько мне известно, отличались. Даже были чемпионом общества «Динамо» по самбо.
— Было дело. Я закончил нефтехимический техникум, активно увлекался спортом, действительно являлся чемпионом «Динамо» по самбо. До поры до времени думать не думал о религии. Однажды только, в шестнадцать лет, поехал на экскурсию на Западную Украину и там стал возражать экскурсоводу, который ратовал за закрытие Почаевской Лавры. После окончания института я работал в разных организациях, в том числе четыре года — в Московском планетарии. И в этой, по идее, атеистической конторе оказалось восемь человек втихаря верующих. Один из них подсунул мне Евангелие.
— А кто именно, не помните?
— Помню: Виктор Васильевич Бурдюк. Он уже тогда был духовным чадом отца Димитрия Дудко. Кстати, очень неплохой поэт, прозаик, издатель.
— И один из авторов сайта Православие.Ру.
— Я стал читать. Из чистого любопытства, не ради обретения веры. И вдруг читаю: Если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма? (Мф. 6, 23) И это пронзило меня насквозь. Такое мог сказать не человек, а только Бог. Стал читать внимательно. И подумал: «Дурак же я был раньше!» Так начался мой путь в храм. И чем дальше я уходил по этому пути, тем более враждебным становилось моё окружение. Особенно яростно выступали мать, Вера Александровна, и тёща. Представьте себе, они дошли до того, что стали требовать лишения меня родительских прав. Когда я крестился и одновременно крестил дочь, они чуть меня не четвертовали.
— И так и остались при своих убеждениях?
— Нет, через много лет я их привёл к вере. Жена моя Елена Ивановна, опора моя и надежда, была с детства крещёная, но в храм решительно отказывалась ходить: «Я закоренелая материалистка». И когда всё же впервые переступила порог церкви, словно окаменела, несколько человек не могли её сдвинуть. Пока не пришёл священник и не наложил на неё крест. Тут она обмякла. И — словно воскресла. С тех пор стала разделять со мной религиозные убеждения. Тёща однажды приехала с двумя сумками еды, банки там всякие. И говорит: «Это вам. Но с одним условием: крест с себя снимите».
— За еду?
— Представьте себе. Жена говорит: «Ни за что!» Она ушла, сумки остались. Так жена моя схватила их, сама на балкон — и бросила вниз. Банки вдребезги. Метрах в двух от тёщи. Та кулаком пригрозила, проклятиями нас осыпала и ушла. А потом… Мои мать и тёща с тестем перед смертью исповедовались и причастились. Только отца я так не смог привести к вере.
— Жаль.
— Ничто его не проняло. Даже когда произошло чудо с нашей дочерью.
— А какое чудо, отец Николай?
— Настоящее. У неё вспыхнуло воспаление лёгких. В больницу привезли в тяжёлом состоянии. Ребёнку три годика. Пятница, в субботу и воскресенье врачей нет. Поглядели и сразу списали со счетов — не жилец. Что делать? Я все деньги собрал и все субботу и воскресенье — по храмам, всюду заказывал молебны, ставил свечи, сам со слезами отчаяния и надежды молился. В Троице-Сергиеву Лавру съездил. В понедельник утром иду в больницу, в одной руке сумка с продуктами, в другой — с игрушками. Прихожу в регистратуру, а мне говорят: «Что вы нам голову морочите! Вашу дочь уже выписывают». «Как?! Не может быть!» Оказалось, может. Я уговорил врачей показать мне рентгеновские снимки, сделанные в пятницу и утром в понедельник. На пятничном — тяжелейшая пневмония, на другом — всё чисто, как ничего не бывало. Чудо? Чудо. Я в Комсомольске-на-Амуре сорок дней валялся с пневмонией. А тут — два дня. Чудеса действуют только на тех, кто их искренне хочет, кто в них всей душой верит.
— Потрясающая история! А что было после того, как вы разочаровались в отце Димитрии как в духовном наставнике?
— Нашёл себе другого. Не буду называть его имени, потому что он и вовсе оказался еретиком, написал брошюрку, в которой выступал против соблюдения церковных таинств. Я, когда прочитал её, пришёл в ужас, а в то время уже успел познакомиться с проповедями отца Иоанна (Крестьянкина), да и с ним самим. Этот великий столп Православия стал моим третьим и, можно сказать, настоящим духовником. Я работал у митрополита Питирима (Нечаева) в Издательском отделе Московской Патриархии, начинал писать рассказы, и отец Иоанн благословил меня как на писательство, так и на издание православных книг, в те времена запрещённых.
— Потребность в таких изданиях у народа была огромная. Должно быть, книги с жадностью раскупались?
— Ещё бы! Я уже был женат, родились дети, заработки небольшие, а тут как повалились деньжищи — по 250−300 рублей в месяц жене приносил, в ту пору весьма хорошие заработки.
— А что именно печатали?
— Самое такое, за которое знали, что власть по головке не погладит, а двинет по этой головушке дубинушкой. К примеру, помнится, напечатали Нилуса, «Близ есть при дверех». За него срок давали не задумываясь. Однажды прихожу к нашему печатнику, а на нём лица нет, весь мокрый. «Чудо! — кричит. — Чудо!» Что такое? Оказывается, явились к нему в типографию с профилактическим обыском. Профессионалы чекисты. Спрашивают: «Что у тебя в этих пачках?» Он им, трясясь и заикаясь: «Б-б-б-бумага».
— А он в курсе был, что печатал?
— Он не читал, но мы его предупреждали, что книги запрещённые. Ему деньги нужны были, он и соглашался. А тут обыск. Нормальные чекисты только при виде его испуга должны были всё понять. Показывают на одну пачку: «Открывай!» Он открывает — и впрямь бумага. Показывают на другую, он открывает, там тоже чистая бумага. Между двумя этими — пачки с Нилусом. Они развернулись и ушли, не стали эти пачки проверять.
— Действительно, чудо. Но, как видно, с вами подобного чуда не произошло. Недолго удавалось вам безнаказанно выпускать такую продукцию. Весной 1982 года последовал арест.
— Не арест, Александр Юрьевич, а очередное чудо. Причём как раз в праздник Благовещения. Почему чудо? Потому что я должен был пройти через это. Ведь, печатая православную и антисоветскую литературу, я возгордился — заработки хорошие, подпольная деятельность, при этом думалось: «Издательский совет Патриархии на такое не способен, а я способен!» Вот в небесной канцелярии и постановили: «Пора этому орлу крылышки-то подрезать!»
На вручении Патриаршей литературной премии
— Получается так, что отец Иоанн (Крестьянкин), благословляя вас на подпольную издательскую деятельность, косвенно стал виновником того, что вы отправились в места не столь отдалённые.
— Именно так. За что я благодарен и ему, и тем, кто меня арестовывал, и кто судил, и кто мотал меня по тюрьмам и лагерям. Низкий им всем поклон.
— Эти слова вы, помнится, произнесли, и когда Святейший Патриарх Кирилл вручил вам премию имени Кирилла и Мефодия.
— Эти слова я всегда повторяю. Потому что тюрьма и зона вылепили из меня совсем иного человека, сбили с меня непомерную гордыню, научили страданию. И никакой писатель Николай Блохин без этого из меня бы не получился.
— Как Достоевский без своей каторги?
— Что-то вроде этого. Из Лефортово меня перевели на Пресню, оттуда — в Бутырку. Камера 102. По статье «Запрещённый промысел» мне дали тогда три года. Приговор гласил, что мы издали 200 тысяч книг. На самом деле вдвое больше, они не всё учли. И отправился Коля Блохин в саратовские лагеря.
— Тяжко приходилось?
— Тяжко. Оттого и здорово. Сколько лет до этого я читал Евангелие, а по-настоящему его только там осознал. И научился молитве по-настоящему там же. Я понял, что страдаю не за литературу, запрещённую Советской властью, а за все грехи своей жизни до 1982 года. И понял, что должен возродиться, стать лучше. Зэки удивлялись, что от меня ни слова мата не услышишь. Даже когда они от меня требовали, я отвечал: «Нет, братцы, не дождётесь!»
— В ваших воспоминаниях много ещё более удивительных моментов. Как вы несколько дней подряд спасались молитвой в карцере при минус восьми градусах. А когда вернулись в камеру, где было плюс двенадцать и все зэки дрожали от холода, вы воскликнули: «Ташкент! Курорт!» Трудно представить, как человек способен выдержать такое.
— Без Бога неспособен. А с Богом всё можно. Надо помнить и всегда повторять молитву: «Господи, не дай мне выпасть из руки Твоей!» Меня ведь и били в лагерях, позвоночник однажды отбили так, что долго не мог встать. Отсюда и мои нынешние болячки. Однако молился тогда и выжил, а не то бы уже там — каюк.
— К изначальным трём годам вам добавили ещё два — за религиозную пропаганду среди заключённых. Итого пять. Но вы получили досрочное освобождение. Почему?
— На волне перестройки. Кроме меня, тогда ещё несколько человек освободили — Бородина, Огородникова, диакона Русака, еретика Якунина, сумасбродную Новодворскую… Но не поленюсь ещё раз повторить, что, если бы не отсидка, не было бы ни писателя Николая Блохина, ни нынешнего попа Николая.
— Вы ведь, если не ошибаюсь, первое своё, лучшее произведение «Бабушкины стёкла» в тюрьме написали.
— Совершенно верно, в следственном изоляторе в Лефортово. Самое любимое моё сочинение. Бумаги там давали сколько угодно, и я на одном дыхании написал эту повесть. Когда меня переводили из Лефортова на Пресню, я всё это написанное распихал под одежду, в обувь. На свидание ко мне пришли жена и дочка восьми лет, я всё им в одежду запихал. Помню, дочка так и светилась от счастья — подпольщица!
— А когда мы встречались вместе с митрополитом Климентом, он в числе своих любимейших книг назвал именно ваши «Бабушкины стёкла». Скажите, а Святейший Патриарх Алексий II читал ваши книги?
— «Глубь-трясину». Хвалил. Ему эту книгу один из моих самых лучших друзей, Тихон (Шевкунов), тогда ещё иеромонах, подсунул в самолёте, когда они вместе летели в Нью-Йорк. Рукопись Святейший прочёл и дал благословение на публикацию. Благодаря книгам я и священником стал. Митрополит Игнатий, с 2011 года возглавлявший Хабаровскую и Приамурскую кафедру, прочитал мои книги и сделал предложение переехать в Комсомольск-на-Амуре, окормлять заключённых. Финансово мне помог замечательный человек Борис Николаевич Кузык, академик РАН, профессор, доктор экономических наук и одновременно предприниматель. Так я оказался у суровых берегов Амура. 12 апреля 2012 года меня рукоположили во священника.
— Кажется, за всю историю Русской Православной Церкви я самый старый из рукоположенных, в 66 лет не рукополагают. И вот, я вернулся к своей тюремной братве. Ведь я её, в отличие от большинства священников, знаю как родную. Не без моего участия в лагерях построены храмы в честь святых Анастасии Узорешительницы, Бориса и Глеба, Николая Угодника. Кроме того, курировал наши доблестные вооружённые силы, освятил множество самолётов. И верю, что один освящённый самолёт стоит сотни неосвящённых.
— А каковы ваши писательские планы?
— Писательские… Выбраться бы из болезней, тогда и планы строить. Писать нет сил. Диктовать не умею. Всю жизнь писал так: фанерка на коленях, на ней листы бумаги, и — вперёд. А сейчас пока не могу. Мечтаю, чтобы в 2018-м году, к столетию мученической кончины Царской Семьи, переиздали мои книги о царе, царице, царевнах и царевиче.
— Дорогой отец Николай, с днём рождения вас! Желаю скорейшего и счастливого избавления от недугов, возвращения на берега Амура, и чтобы фанерка с листами бумаги снова лежала у вас на коленях!
С отцом Николаем Блохиным беседовал Александр Сегень
