 |
| Русская Стратегия | Алексей Тепляков | 01.11.2017 |
В гостях у «Русской стратегии» известный исследователь политических репрессий в СССР и советских органов госбезопасности кандидат исторических наук Алексей Георгиевич Тепляков. Признанный специалист в своей области, Алексей Георгиевич является членом редколлегии многотомной «Книги памяти жертв политических репрессии в Новосибирской области» и автором нескольких десятков научных работ, в том числе, книг «Непроницаемые недра»: ВЧК-ОГПУ в Сибири. 1918−1929 гг." (М., 2007); «Процедура: Исполнение смертных приговоров в 1920—1930-х гг.» (М., 2007); «Машина террора: ОГПУ-НКВД Сибири в 1929—1941 гг.» (М., 2008); «Опричники Сталина» (М., 2009). В беседе с корреспондентом нашего сайта, севастопольским исследователем Дмитрием Соколовым, Алексей Георгиевич поделился своим мнением о революции 1917 г., красном и белом терроре, сталинских репрессиях конца 1930-х гг., военного и послевоенного времени.
— Алексей Георгиевич, Вы занимаетесь историей советских органов госбезопасности и политических репрессий в СССР в течение многих лет. Чем вызван Ваш интерес к этой теме, что, так сказать, послужило для Вас отправной точкой в работе?
— Интерес к тайнам сталинской эпохи у меня пробудился ещё в школе. Например, в учебнике истории за 10-й класс к 1984 г. исчез параграф «Отрицательные явления в жизни страны» применительно к материалу о 30-х годах, который имелся в прежнем издании. Что-то интересное не из учебника рассказывали и учителя — мне на них повезло. Один из них сказал, что сегодня о сталинском периоде власти предпочитают не вспоминать, на что я подумал: как-то это неправильно! Выбрав историю как будущую специальность, я с первого курса много спорил на темы сталинской эпохи с однокурсниками (Ленин сомнениям не подвергался), с увлечением читал биографии запрещённых партийных вождей 20-х годов в энциклопедическом словаре Гранат, который был в открытом доступе в библиотеке. Историю КПСС в университете преподавал лектор-ортодокс, зато семинары вёл будущий главный исследователь исторической демографии в Сибири ХХ века В.А. Исупов, который позволял себе приводить интересные факты, неизвестные студентам. В целом наши преподаватели в период 1984 — 1988 гг. рассказывали о запретных темах немного, но давали понять, что период 20 — 30-х годов плохо обеспечен открытыми документами, поэтому можно выбрать для диплома — при интересе к этой эпохе — ограниченное количество достаточно интересных тем, по которым всё же можно работать в архивах.
В Новосибирском университете на историческом отделении гумфака училось 20 с небольшим человек, многие преподаватели были действующими и крупными специалистами из института истории Сибирского отделения Академии наук, поэтому каждый диплом должен был представлять собой научную работу, опирающуюся не только на литературу, но и архивные источники. Обязательная специализация начиналась уже со второго курса, поэтому я во время архивной практики после второго курса и в зимние каникулы на третьем курсе начал собирать неопубликованные источники по теме, которую выбрал для диплома. Она касалась проблем продовольственного снабжения сибирских городов в годы войны, и привлекла меня после слов предложившего мне её научного руководителя, сказавшего, что эта тема острая, в ней мало чего-то «героического» и много тяжёлых моментов, поэтому она почти не изучена. Неизученность показалась главным козырем, и я увлечённо собирал архивные и газетные материалы для диплома, который неплохо удался. Попутно я приводил собранные материалы в выступлениях на студенческих конференциях, которые затем публиковались. Насколько знаю, именно с моей подачи впервые в научной прессе появились данные о смертности тылового населения от голода — довольно отрывочные, но красноречивые. Мне поначалу было даже трудно поверить, что в Нижнем Тагиле в 1944 г. 38% всех умерших значились с диагнозом «авитаминозы и дистрофия», причём эта мрачная графа в статистических ведомостях вписывалась от руки, потому что в печатной форме такая ересь просто не предусматривалась.
Таким образом, я выбрал себе весьма перспективную тему военной повседневности. Но интерес к тайнам политической истории СССР никуда не делся. На третьем курсе я открыл для себя газеты второй половины 30-х годов и яростные проклятия врагам народа произвели на меня неизгладимое впечатление. Я стал собирать справки на репрессированных политиков, учёных, деятелей культуры, просматривая энциклопедии, включая и республиканские, мемуары, журналы 60-х годов. Убедился попутно, что из подшивки «Нового мира» изъяты номера с рассказами Солженицына. С 1987 г. погрузился в период запойного чтения литературных журналов и газет; на 1990 г. я выписывал семь газет и более 20 журналов и ухитрялся всё это читать. Действительно, тогда читать было интересней, чем жить! После окончания НГУ я около двух лет преподавал историю КПСС, а затем просто политическую историю ХХ века в Новосибирском электротехническом институте, а в 1991 г. занялся журналистикой, поскольку стали возникать независимые газеты, которые платили в разы больше, чем вузы, а свободного времени оставляли достаточно.
Я надеялся, что после открытия архивов КПСС туда ринутся историки, и я скоро прочитаю о том, что на самом деле творилось в 30-е годы. Оказалось, что очень немногие исследователи решили посвятить свои усилия теме чекистов и политического террора. Через несколько лет я понял, что мне нужно самому удовлетворять своё любопытство. В начале 1995 г. я пришёл в новосибирский облгосархив и увлечённо принялся раскапывать материалы, сразу поразившись количеству и качеству информации о чекистах. С 1997 г. стал публиковать свои материалы в научной периодике, а также ездить по другим городам (от Москвы до Читы), находя в архивах всё больше информации. Сначала я только хотел сделать биографический справочник по чекистам Сибири, но со временем понял, что собранный материал позволяет предпринять крупные публикации. В 2007—2009 гг. я выпустил четыре книжки, затем участвовал в издании двух коллективных монографий. Мною издано более 100 статей, а также (в соавторстве) ряд сборников чекистских документов, касающихся истории НКВД 30-х годов в Сибири, Москве и на Украине. Коллеги в России и за рубежом активно используют мои разыскания, их также широко обсуждает общественность в Интернете. Эта тема востребована, и я намерен и далее изучать её, обращая внимание на новые аспекты.
— 2017-й год отмечен юбилеями двух скорбных дат в истории России в ХХ столетии. Это 100-летие революций 1917 г. и 80-летие сталинского «Большого террора» 1937−1938 гг. Эти события и прежде вызывали множество споров, которые продолжаются и в настоящее время, в том числе, в эфире федеральных каналов. При этом о трагедиях прошлого в основном высказываются лица, далёкие от науки, исповедующие ярко выраженные неосталинистские и неосоветские взгляды. Мнение историков при этом звучит крайне редко. В связи с этим, Ваше мнение как учёного в оценке этих событий? Была ли революция 1917 г. и её последствия катастрофой, или же кровавым, тяжёлым, но закономерным и необходимым этапом развития страны в ХХ столетии? Также бы хотелось узнать о Вашей оценке событий 1937−1938 гг. Имеют ли под собой основания неосталинистские доводы о том, что репрессии были направлены преимущественно против «отщепенцев» из советской номенклатуры, а простых людей практически не затронули?
— Революция 1917 г. была катастрофой, подготовленной острыми проблемами социума, не выдержавшего военных испытаний и сорвавшегося в пропасть самоистребления. К сожалению, основные политические силы тогда были представлены экстремистскими партиями (большевики, эсеры, анархисты). Результатом революционной модернизации стала важная технологическая революция и огромное усиление государства, но на основе архаизации общества, в котором укрепились феодальный уклад (закрепощение крестьян в колхозах, прикрепление рабочих к предприятиям, формирование новых сословий) и были видны даже элементы рабовладельческого уклада в виде массового использования труда бесправных заключённых.
События эпохи «Большого террора» (1937−1938 гг.) завершили силовое переформатирование советского общества, которое усилиями НКВД было в основном избавлено от тех слоёв и личностей, которые считались негодными для социализма. Репрессии, ликвидировавшие активную часть общества, дали необходимый эффект подчинения, но стали основной причиной массового коллаборационизма в годы войны, вызвали множество долговременных национальных конфликтов, прорвавшихся в другую эпоху. Эпоха чисток сформировала уродливый социум с перевёрнутыми моральными принципами и лишённый подлинной элиты. Мы не преодолели последствий этого террора — слишком велики оказались человеческие потери, и это сказывается до сих пор. И то, что наши люди боятся государства и не верят ему, но охотно подчиняются государственной машине и пропаганде — это тоже следствие массовых убийств, пик которых пришёлся на 1937 и 1938 гг. Сейчас мы волей президента возвращаемся к советской эпохе, и это тоже во многом следствие эпохи «государственного ужаса», ярчайшим выражением которого явился «Большой террор».
— Одним из наиболее мифологизированных эпизодов Гражданской войны в России являются репрессии и акты насилия, которые проводили антибольшевистские силы. Особенно много говорится о белом терроре в колчаковской Сибири. Насколько соответствуют реальности оценки масштабов преследований на территориях, подконтрольных колчаковцам, которые приводятся советскими и некоторыми современными авторами?
— Следует понимать, что репрессивная политика белых правительств имела свою логику — шла Гражданская война, в которой стороны считали друг друга преступниками и отказывались видеть во враге человека с какими-то правами. Белые преследовали лидеров и активистов советской власти и компартии, подавляли многочисленные крестьянские восстания, cпровоцированные большевиками и эсерами. Крестьянские восстания отличались жестокостью, напоминающую времена пугачёвщины, а красные партизаны нередко проводили практику настоящих социальных чисток. Жестокость белых носила ответный характер и чаще всего была заметно меньше, чем у противной стороны. Оценки количества жертв Колчака, Деникина, Врангеля и других белых вождей завышались советской пропагандой когда в разы, а когда — и на порядок. И до сих пор газетная публицистика большевиков для многих исследователей имеет силу доказанных фактов. Я много в последнее время занимаюсь историей красного и белого террора Гражданской войны и могу уверенно сказать — архивные источники говорят о том, что основная часть обвинительного материала большевистского лагеря с фактической стороны совершенно несостоятельна.
— На тему белого террора существует несколько полярных оценок. Одни считают, что жестокости противников большевизма предшествовали по времени и превосходили аналогичные репрессии красных. Другие объясняют насилие белых преимущественно эксцессами военного времени, не идущими ни в какое сравнение с той частой гребёнкой, под которую большевики гребли целые социальные слои. Третьи уравнивают террор по обе стороны фронта. Какое из этих мнений, на Ваш взгляд, наиболее отвечает действительности?
— Уравнивание красного и белого террора — это досужее морализаторство, которое скрывает принципиальную разницу между большевиками и белыми и лишено научной перспективы. Первые считали террор не только универсальным инструментом решения всех проблем (военных, политических, экономических, идеологически), но и средством достижения однородности общества, избавленного от «эксплуататоров»; вторые — применяли террор для восстановления логичного и основанного на праве государственного порядка. Разумеется, были частые эпизоды, в которых насилие белых превосходило масштабы преступлений большевиков. Мстили белые жестоко и это в основном зависело от позиции военных властей, которые легко, например, уничтожали военнопленных. Но затем белые предпринимали попытки (малоуспешные) включить военнопленных в свои силовые структуры, явно отказываясь от слепой мести. Огромное количество активных большевиков и эсеров было освобождено на поруки, под обещания исправиться и т. д. Здесь белая власть, напротив, часто демонстрировала непозволительную слабость своей государственности, которая только-только складывалась и была, конечно, деформирована преобладанием военной администрации. Мне ближе точка зрения об эксцессивно-истероидном характере белого террора, где много было от обычной для военных жестокости, которую, кстати, осуждала немалая часть антибольшевистского лагеря. В белой власти сохранялось много элементов правового государства, в красном же они практически отсутствовали. Грубо говоря, там, где белые вразумляли плетью и нагайкой, красные чаще использовали винтовки и пулемёты. Также принципиально важно, что красные всемерно раздували террор и много позже Гражданской войны, не в силах отказаться от этого удобного для них инструмента.
— Если репрессии со стороны белых во многом мифологизированы, то как обстоит дело с красным террором, точнее, свидетельствами о нём из антибольшевистского лагеря, а также эмигрантской печати? Можно ли доверять материалам деникинской Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков и книге Сергея Мельгунова о красном терроре?
— В многочисленных мемуарах белоэмигрантов налицо масса совершенно объективных данных, хотя, конечно, часто встречаются факты и оценки, которые вызывают сомнения. Я внимательно изучаю свидетельства эмигрантов и вижу, что многие данные, которые раньше могли показаться преувеличениями, хорошо подтверждаются новооткрытыми архивными документами.
Так, изученные мною дела ф. 470 из ГА РФ (фонд Комиссии правительства Юга России по расследованию злодеяний большевиков) хранят массу официально задокументированных свидетельств о повседневной террористической деятельности Курской, Царицынской, Николаевской, Киевской и Одесской губЧК, а также высочайшей криминализированности их кадров. Это материал бесспорный и совершенно убийственный. Фонд большой и из него, конечно, со временем напечатают гораздо больше свидетельств. Пока он совсем мало изучен. А там есть и ценнейшие сведения о реальном сопротивлении населения, офицерства большевистской политике. С.П. Мельгунов основательно опирался на эти свидетельства и его тенденциозность я считаю умеренной. Книга Мельгунова о красном терроре является классической, сохраняя своё идейное и во многом фактическое значение. Мельгуновский материал новейшие источники подтверждают и дополняют в большей степени, чем опровергают.
— Была ли принципиальная разница между чекистами, действовавшими в начальный период советской власти и теми, кто проводил массовые репрессии в конце 1930-х гг. и в 1940-е — начале 1950-х гг.
— В личном составе была существенная разница, но всё же не принципиальная. Среди чекистов первого призыва преобладали лица, привыкшие к жестокостям Гражданской войны и всемерно её раздувавшие. Близкий Дзержинскому Мартин Лацис печатно призывал уничтожать раненных пленных, а его помощница Вера Брауде прямо писала: «Я сама всегда считала, что с врагами все средства хороши, и по моим распоряжениям на Восточном фронте применялись активные методы следствия: конвейер и методы физического воздействия, но при руководстве Дзержинского и Менжинского методы эти применялись только в отношении тех врагов, к[онтр]-революционная] деятельность которых была установлена другими методами следствия и участь которых, в смысле применения к ним высшей меры наказания, уже была предрешена. Применялись эти меры только к действительным врагам, которые после этого расстреливались, а не освобождались и не возвращались в общие камеры, где они могли бы демонстрировать перед др[угими] арестованными методы физического воздействия, к ним применявшиеся». Это она так подчёркивала нецелесообразность повсеместных избиений в 1937—1938 гг., которые своей обыденностью дискредитировали власть. В среднем чекисты 40 — 50-х годов были менее кровожадными, но только потому, что от них не требовалось такого террористического размаха, как раньше.
— Репрессии конца 1930-х гг. связывают преимущественно с деятельностью органов НКВД. Какую роль в событиях 1937−1938 гг. сыграли другие советские правоохранительные и репрессивные ведомства (прокуратура, суд, милиция)?
-Милиция была главным помощником чекистов, обеспечивая своими многочисленными кадрами крупные репрессивные кампании. Без милиционеров чекисты не смогли бы столько уничтожить. Многие работники милиции отметились и в пытках, и в массовых расстрелах. Судебно-прокурорская система в эпоху Большого террора была активно включена в истребление населения, либо преступно бездействуя перед лицом попрания всех законов, либо помогая чекистам допрашивать арестованных и добиваться подтверждения выбитых показаний в судебных заседаниях. Прокуроры, судьи, милиция — важные шестерни карательного механизма. Правда, исключая 1937−1938 гг., прокуроры и судьи нередко пытались защищать права арестованных, сопротивляясь наиболее жестоким формам чекистской работы.
— В своих работах Вы неоднократно проводили параллели между советским и нацистским режимами. Аналогии в самом деле напрашиваются. И всё же — возможно ли наверняка утверждать, что спецслужбы СССР и Германии заимствовали репрессивный опыт друг у друга?
— У меня нет каких-то убедительных данных на эту тему. Знаю только, что НКВД использовал резиновые палки для избиений. Нацисты знали о ГУЛАГе, но у них хватало фантазии самостоятельно выстраивать свою сложно организованную систему разносортных концлагерей, где были как штрафные и трудовые лагеря для своих, так и истребительные — для военнопленных и евреев. И они старались уничтожать не немецкое население, а жителей покорённых стран, причём руками местных изменников. А всякие появившиеся более 15 лет назад «соглашения между НКВД и гестапо» и т. п. — очень топорно изготовленные фальшивки.
— Вы собрали значительный материал о технологии и способах приведения в исполнение смертных приговоров в 1920—1930-е гг. в Сибири и других регионах страны. Насколько много информации сохранилось о казнях военного и послевоенного времени?
— Об этом времени у меня гораздо меньше информации, поскольку я почти не работал с соответствующими архивами. Другие историки прямо этой темой, по-моему, не занимаются, поскольку слишком труден доступ к документам. Но публикуется всё больше сведений — и архивных, и мемуарных — о терроре властей и партизан 40-х гг., где попадаются данные очень красноречивые. А в Прибалтике нашли захоронение жертв МГБ конца 40-х годов — с черепами, разбитыми чем-то тяжёлым. Так что садизма у исполнителей хватало всегда.
— В чём заключалась специфика советских репрессий в ходе Великой Отечественной войны?
— Они широко затрагивали как тех, кто состоял на учётах в органах НКВД-НКГБ (чекисты активно «добирали» тех, кто уцелел в конце 30-х годов), так и многих военнослужащих, из числа которых особисты неустанно фабриковали тысячи «заговорщицких» и «изменнических» организаций. Чекисты за войну расстреляли только по суду 158 тыс. военнослужащих. Следует сказать, что репрессии военного времени в гораздо большей степени касались действительных преступников. Вместе с тем следует учитывать, что основная часть жертв — это свыше 10 млн. осуждённых за нарушения трудовой дисциплины, а также более двух миллионов представителей так называемых «наказанных народов» — немцев, чеченцев, калмыков, крымских татар, карачаевцев, турок-месхетинцев и многих других.
Фактически массовым убийством стало истребление голодом и непосильным трудом более миллиона заключённых ГУЛАГа. Причём следует учитывать и сотни тысяч тех умерших, которые были «актированы», то есть освобождены перед смертью, чтобы не портить статистику. Очень жестоким было и отношение к военнопленным — в лагерях умерло порядка миллиона немцев и их союзников.
— Авторы и публицисты неосталинистского и левого толка, как правило, преуменьшают масштабы и число жертв репрессий в СССР. Для чего используют цифры, приведённые известным историком Виктором Земсковым. Насколько достоверной и исчерпывающей является данная информация?
— В.Н. Земсков первым издал уникальный статистический материал ВЧК-НКВД-МВД о репрессиях. Но источниковедом оказался посредственным, сильно занижая цифры подвергшихся преследованиям, слишком доверяя ведомственной статистике. Земсков именует всех осуждённых не по ст. 58 УК РСФРСР «уголовниками» (между тем из 16 млн. осуждённых с 1941 по 1956 гг. за нарушения трудовой дисциплины так называемых «указников» в лагеря попало не много ни мало 4 млн); называет резко преуменьшенные официальной статистикой цифры расстрелянных в 1933 и 1941 гг.; игнорирует громадную смертность в общих местах заключения Наркомата юстиции (домзаках, колониях) первой половины 30-х годов, «актирование» сотен тысяч заключённых лагерей, которые в большинстве своём умерли в заключении или сразу после освобождения. В его работах много и другой научной, а также политической тенденциозности, особенно в последней книге о репрессиях «Сталин и народ. Почему не было восстания».
— Расскажите о Ваших дальнейших творческих планах.
— Готовлю к выпуску монографию, анализирующую историографию и источниковую базу такой темы, как деятельность ВЧК-ОГПУ-НКВД в 1917—1941 гг. В планах на ближайшие годы — издание ещё ряда книг, а также защита докторской диссертации. Хотел бы закончить уже находящиеся в неплохой степени готовности исследования о краснопартизанском терроре, белом терроре, биографию сталинского свояка и крупного чекиста С. Реденса, а также выпустить радикально дополненную версию своей брошюры десятилетней давности «Процедура», посвящённую исполнению смертной казни в СССР и конкретно профессиональным палачам ВЧК-МГБ.
Интервью подготовил Дмитрий Соколов
