Русская линия / Библиотека периодической печати / Под сенью олив

Как хорошо ей было здесь — под кроной дерева, вернее, под кронами деревьев всей оливкой рощи. Каждое дерево она «знала в лицо», каждому дала своё имя и разговаривала с ними, прибегая утром на уступ монастырского холма. И всё-таки одно дерево она выделяла среди всех и особенно любила. Она назвала его Афина. Оно связывало её с умершей матерью, которая часто в разговорах повторяла это красивое имя.

Мама была гречанкой, она умерла почти вслед за отцом, так рано, что Геля даже лица её не помнила, помнила только голос и это повторяющееся слово «Афина». Потом она узнала, что семья бабушки раньше жила в городе Афины и об этом, видимо, любила вспоминать мать. «Здравствуй, Афина», — кричала Геля старой оливе, которая, пожалуй, действительно заслуживала имя богини мудрости, так как была пятисот лет от роду и очень многое помнила из той жизни, которая протекала на этих холмах и неподалёку — в святом граде, что на всех языках мира один единственный назывался именно так.

В Горний монастырь сиротка попала тогда, когда ей едва исполнилось четыре года. Ко времени начала нашего повествования ей было уже семь лет. Девочка отличалась неповторимой внешностью: чёрные вьющиеся волосы обрамляли вылепленное по канонам античной красоты лицо. Но благодаря очень живым глазам, которые каждую минуту готовы были загореться весельем, классической строгости в этом лице не было. И в характере девочки также сочетались разные качества: основательность и любознательность, аккуратность и послушливость, и одновременно — живость, весёлость, фантазёрство.

Геля была очень ловкой девочкой: она легко могла вскарабкаться по толстому стволу оливы, как будто свитому из канатов; уцепиться за нижние ветки, подтянуться, а потом, как обезьянка, легко перепрыгнуть с ветки на ветку почти к самой верхушке оливы; опереться спиной о ствол, протянуть ноги вдоль широкого сука дерева; отпустить руки и вообразить, что она летит. Летит над садом, над холмами, над Иерусалимом, над всем миром и пока ещё не знает, где приземлится.

Верхом на ветвях деревьев Геля могла провести много часов, она забывала о том, что нужно идти в трапезную, она вообще забывала о будничной жизни. И, удивительно, никто ей в этом не мешал. Добрая матушка игумения наказала всем сёстрам: «Девочка рано стала сиротой, и все мы должны стать её семьёй. Она должна чувствовать себя здесь дома. Не надо быть к ней слишком строгими».

Так и было: Геля относилась к матушке игумении Гликерии как к родной матери, а к сёстрам монастыря — как к своим тётушкам или старшим сестрёнкам. Она любила забегать в их уютные домики на террасах и вести нехитрые разговоры.

— Матушка Оля, а почему Ной не взял с собой деревья? Ведь они не были виноваты, что же они все потонули?

— Нет, деточка, он взял много семян разных растений и потом их насадил на новой земле, так что они опять расцвели и не погибли. — А наши оливы тоже посеял Ной?

— Во всяком случае, их родителей точно. После разговора со старенькой, но на редкость розовощёкой матушкой Олимпиадой, глаза которой были похожи на оливы (как говорила про себя девочка), она поднималась по крутой тропинке в домик матушки Елены. Матушка Лена была намного моложе матушки Оли, но румянец на её щеках появлялся редко, она была серьёзной, замкнутой и неулыбчивой, к тому же всегда была занята работой. Ей некогда было разговаривать, она занималась починкой старых одежд тех монахинь, которые из-за слабого зрения уже не могли сами за собой следить. Но живое личико девочки, её чёрные глаза, кудрявые волосы и постоянная улыбка на губах прямо-таки притягивали к себе, так что и занятая работой матушка Елена невольно начинала отвечать на расспросы:

— Матушка Лена, а в какой одежде ходили Адам и Ева в раю?

— Она была соткана из света.

— И он их не обжигал?

— Нет, он только согревал и украшал.

— А почему сейчас нет таких одежд?

—Ты сама знаешь: потому что люди стали непослушными и им пришлось оставить рай.

— А когда мы туда вернёмся, у нас тоже будут одежды из света?

— Конечно.

— И ты уже больше ничего не будешь штопать!.. Как это будет красиво!

Но больше всего Геля любила тихие вечера в домике матушки настоятельницы. Он стоял в самом центре «холмистого монастыря», напротив храма Казанской Божией Матери. К нему вела увитая с двух сторон виноградной лозой дорожка, наверху над сводом арки светились разноцветные лампочки-лампадки в виде виноградных гроздьев, — и это всё так было похоже на волшебный мир из сказки! Когда Геля была совсем маленькой, матушка читала ей на ночь сказки: про аленький цветочек, про чёрную курицу и больше всего любимые ими обеими сказки Андерсена. Матушкин домик казался ей тоже сказочным — ведь в нём было так много красивых лампадок, и все они весело мигали, освещая добрые лики Христа, Божьей Матери и святых.

И сама игумения Гликерия была похожа на добрую фею из сказки, которая исполняет желания. Геля считала матушку Гликерию самой красивой на свете — её золотистые, слегка тронутые сединой волосы и светло-серые, прозрачно-хрустальные глаза, тихий, навевающий на душу мир и покой голос — казались девочке принадлежностью неземного существа. И часто она в порыве восторга целовала у матушки руки, но та отдёргивала их и говорила: «Только при благословении целуй. Помнишь заповедь: „Не сотвори себе кумира?!“»

+ + +

Уже став взрослой, самостоятельной девушкой, а потом и в преклонном возрасте наша героиня постоянно будет вспоминать дни своего детства в Горнем монастыре как самое счастливое время в своей жизни. Хотя почти все знакомые, когда узнавали, что первые годы её жизни прошли за монастырскими стенами, жалели её: «Так у тебя и детства не было, наверное». А она отвечала: «Это стен не было. Стены в монастыре построили только после того, как фанатик-иудей убил двух монахинь — мать и дочь Веронику и Варвару. Но я тогда уже не жила в монастыре. А при мне вокруг монастыря стен не было. Но и убегать оттуда не хотелось — это вы все „Мцыри“ Лермонтова начитались и не представляете, что монастырь — это целый мир, там никогда не бывает скучно».

На самом деле это только с виду жизнь в монастыре однообразная: ранний подъём, молитвенное правило, богослужение, трапеза, послушания — утром, и то же самое — вечером. Но именно в таком внешнем однообразии вызревает внимание ко всем мелочам жизни, всё становится интересным и значимым. Этого не знают прохожие или паломники, но хорошо знают те, кто живёт в монастыре и воспринимает его как свой дом. Так было и с Гелей: она участвовала в общей жизни своей семьи, которая, как и всякая жизнь, складывалась из повседневности. Горний монастырь отличался особой уютностью, в нём не было общих келейных корпусов. Так как его первыми насельницами были русские аристократки, каждая из них на свои средства построила в деревушке Эйн-Керем дом «со своим лицом», непохожий на другие. И десятилетия спустя по традиции палисадники вокруг домиков каждая матушка устраивала по своему вкусу.

В памяти Гели сохранились картинки «уютной Горней»: матушка Фёкла развела у своего домика удивительно красивый цветник — все приходят посмотреть и не могут налюбоваться на тонкий подбор растений на клумбе. Матушка Антония устроила кормушку для зайцев, которых много в здешних горах, и они стали ручными! А у матушки Клавдии получился на редкость вкусный пирог, как все её благодарили после трапезы! Золотошвейки закончили работу над плащаницей Божией Матери — и все сёстры радовались её невероятной красоте. Матушка регент с хором выучила новый оптинский распев, и он как будто бы вернул всех на далёкую родину и в прежние времена, когда Россия ещё была благочестивой.

+ + +

Когда Геля стала учиться в арабской школе по соседству с монастырём и делиться с матушками рассказами о том, что нового она узнала на уроках, сёстры начали учиться вместе с нею. Каждая проявила свои способности: кто-то помогал по математике, кто-то учил рисовать, кто-то ставил голос. «Мы все теперь опять школьницы», — весело говорили матушки.

Незаметно промелькнули шесть школьных лет, а потом ещё несколько лет в католическом колледже по соседству с монастырём, куда пришлось перейти, потому что арабскую школу закрыли. Из резвой девочки, лазающей по деревьям, Геля превратилась в стройную красивую девушку. Но характер её по-прежнему отличался особой жизнерадостностью, хотя при этом она не была пустосмешкой и самостоятельно размышляла о многом. «В тебе всё больше и больше проявляется греческая кровь, — говорила Геле преподавательница истории в колледже. — Греки философичный народ, за обычными вещами они всегда стараются разглядеть идеи, стремятся к обобщению, видят связи между разными явлениями. И одновременно очень чутко воспринимают искусство. Ты унаследовала все эти качества от своих предков, но их надо развивать».

В колледже Геля была круглой отличницей, и приближающееся окончание обучения ставило вопрос о продолжении образования. Но в это время произошло событие, которое могло ввергнуть жизнь девушки в совсем неожиданную стремнину.

Её похитили. Оправдалась поговорка: «Не родись красивой». Мир похотливо следит за красотой, жаждет присвоить, исковеркать. Запачкать.

Глава вторая

Похищение

Похищение было первым серьёзным испытанием, с тех пор как она попала в монастырь. Но, как потом не раз оказывалось, опять всё совершалось в соответствии с народной мудростью, на сей раз выраженной словами: «Нет худа без добра». Но, конечно, на первых порах понять это было трудно, вернее невозможно.

Ведь все двенадцать лет её пребывания в монастыре жизнь девушки была ограждена от каких-либо сильных переживаний, двигалась по накатанной дороге, и вдруг — начались сплошные ямы да кочки, и не знаешь, что ждёт впереди.

Одним из постоянных маршрутов Гели много лет была тропа, ведущая к автобусной остановке, откуда она уезжала в школу и в колледж.

Однажды она заметила, что за ней следят чьи-то неистовые глаза. Вернее, не заметила, а почувствовала этот взгляд. Потом всё было спокойно. Она уже успела забыть о происшествии, и вот настал тот день, когда матушка, сопровождавшая её до автобусной остановки, приболела и решила, что один раз девочка и одна добежит. Вот тогда-то всё и случилось.

Как всегда она весело спускалась с монастырского холма, как всегда радовалась цветущим пунцовым бугенвиллиям, щебету птиц, грустным осликам, стоящим у обочины дороги в ожидании поклажи. И вдруг кто-то резко схватил её сзади, закрыл рот рукой и куда-то потащил. Очнулась она в тёмной комнате с маленьким окошком почти под потолком. Через окно долетали звуки улицы: громкие крики муэдзинов, созывающих на намаз правоверных, гортанная речь прохожих, стук жезлов полицейских о камни мостовой, отдалённый звон колокола. Но о том, где она находится, узница догадалась в первую очередь по запаху. Это был неповторимый запах Иерусалима — смесь резкого духа специй, пряностей и кофе, тонкого аромата благовоний, бодрящего запаха сочных фруктов, а главное — горячего дыхания, которое исходит от камней мостовой и стен домов, нагретых за день.

В Иерусалиме Геля бывала часто. С матушками они старались не пропустить ни одного большого праздника, память о котором хранят священные камни. Рождество Божией Матери — в этот день они посещали храм, построенный на месте дома богоотец Иоакима и Анны, в день Введения во храм Божией Матери — тихо стояли у разрушенной лестницы, по преданию оставшейся от великого храма Соломона, там же стояли и в день Сретения, часто спускались в Силоамскую купель, которая поражала девочку своими размерами и таинственной древностью.

И конечно, каждый год на Страстную проходили Скорбным путём и бывали на схождении благодатного огня в Великую Субботу. Всё было таким привычным. Так же как и святыни Елеонской горы напротив Иерусалима: с Гефсиманским садом, часовней Вознесения, гробницей Божией Матери.

Но попадёт ли она теперь когда-нибудь к этим святыням? Ведь наверняка её похитили мусульмане. Страхом сжалось сердце, как маленький зверёк девушка свернулась калачиком в углу низкого дивана и ждала, что будет дальше. Вдруг дверь её темницы отворилась, женщина с закрытым лицом внесла ей на подносе еду, поставила и удалилась. Через какое-то время под звуки незнакомого ей музыкального инструмента, наигрывающего в отдалении восточную мелодию, вошёл тот, кто устроил её похищение. Он был одет в парчовый халат, голову закрывала шёлковая чалма, но на этом вся красивость незнакомца заканчивалась: из узких глазных прорезей на неё уставились маслянистые гляделки, в которых читалось одно простейшее чувство удовлетворения: «Хороший товар я получил. И бесплатно!» — Девочка красивая, но очень худая. Нужно тебя откармливать, — прошлёпали его толстые ярко-красные губы.

— Как будто он только что напился чьей-то крови, — подумала Геля. Но ничего не ответила купцу и даже не взглянула в его строну.

— Не гордись, не гордись, скоро тебя объездим, как дикую лошадку, — сказал он и со смехом вышел из комнаты.

Впервые Геля осталась без заботливой матушки, без сестёр, без любящих её учителей и соучениц. Одна и в опасности. «Что делать?» — в испуге прошептала она, как будто обращаясь к кому-то незримому. Чувство беззащитности сжало её сердце страшной тоской и тревогой.

«Господи, помоги мне! Научи, что мне делать. Как выбраться отсюда?» Много раз она так кричала к Богу. И наконец услышала ответ в своём сердце: «Тебе поможет врач Мой. Проси врача».

Сначала она не поняла, что бы это могло значить, но потом вспомнила, что, когда она болела, к ним приходил врач из монастыря святой Марии Магдалины на Елеоне. Вернее, он был не из монастыря, но много лет лечил там монахинь.

Матушка игумения Гликерия, хотя между её монастырём и елеонским не было общения, так как они принадлежали к Русской Зарубежной Церкви, а Горняя к Московской Патриархии, знала некоторых монахинь из этого монастыря. Они часто встречались у Гроба Господня и, как настоящие христиане, знали, что земные перегородки между их Церквями до неба явно не доходят, а потому были друг с другом приветливы. Елеонские матушки и посоветовали игумении Гликерии обратиться к их врачу, когда Геля в первый раз серьёзно заболела.

«Они хотят, чтобы я растолстела, а я буду наоборот худеть. И им придётся вызвать врача», — решила Геля. И в следующий раз, когда ей принесли еду, стала отказываться, показывая на живот, и даже всплакнула.

Пришёл хозяин-купец.

— Ты что это вздумала бунтовать? А ну ешь, что тебе принесли.

— Я могу есть только с лекарствами, иначе у меня будет заворот кишок и я могу умереть, это у меня с детства, — всхлипывая, отвечала девочка. — Потому я такая худая. А какое лекарство надо пить, я не знаю, знает только тот врач, который меня лечил, он живёт здесь в Иерусалиме, я знаю его имя — Иаков. Поищите его.

— Ну вот ещё, из-за какой-то девчонки звать сюда уважаемого Иакова (оказалось, врача хорошо знают во всём Иерусалиме как искусного лекаря), — проворчал Измаил-бей, но вышел из комнаты озадаченный.

Геля не ела два дня, живот у неё действительно заболел, вокруг глаз появились круги. Но, как и всегда бывает при реальной опасности, она по-настоящему молилась сердцем, а не как обычно — по привычке. «Господи Иисусе Христе, помоги мне». И неожиданно для себя вдруг прибавила: «Если Ты меня помилуешь и освободишь отсюда, я стану монахиней. Обещаю это». И после того, как это обещание было дано, всё стало складываться благоприятно.

На третий день голодовки к ней вошёл жирный Измаил-бей и сообщил: — Того и гляди ты тут подохнешь, что я скажу своему заказчику, так что готовься, к тебе скоро придёт доктор Иаков со своим лекарством.

— Только прошу, чтобы при моём осмотре никого не было в комнате, а то я пожалуюсь моему будущему повелителю на то, что кто-то посмел видеть мою наготу, и он накажет этого наглеца.

— Нет, мы оставим присматривать за тобой женщину, иначе неизвестно, что ты выкинешь.

— Придётся разговаривать с доктором глазами, — сообразила Геля.

— Имей в виду, ты не должна говорить ни о чём, кроме болезни. Желательно тебе вообще молчать, — прикрикнул на неё сутяга.

Когда он ушёл, Геля опять стала усердно умолять Спасителя: «Господи, вразуми доктора, чтобы он понял, что со мной стряслось, и помог отсюда выбраться. Не дай разорваться от печали сердцу нашей доброй матушки игумении, пожалей сестёр».

Как только она вспомнила о своей монастырской семье, на сердце стало теплее. «Как я могла забыть? Ведь они тоже усердно молятся сейчас обо мне. Весь монастырь молится, и Божья Матерь обязательно их услышит». Она представила себе небольшой уютный храм в честь Казанской иконы Божией Матери. Вспомнила, как матушка Гликерия рассказывала ей о том, что молитва перед этой иконой остановила страшный мор в монастыре, который унёс жизни нескольких сестёр. «Вообще храм у нас удивительный, такого второго нет, — впервые подумала Геля о ставшей за долгие годы слишком привычной главной монастырской церкви. — Здесь у нас две больших иконы „Целование“ и столько красивых икон Божией Матери! А сколько святынь!» Геля мысленно пробежала по всем знакомым ей дорожкам монастыря, поднялась на самый верх, где стоял остов недостроенного храма.

Здесь она любила играть в прятки в раннем детстве. Но потом матушка игумения запретила: «Место святое, храм обязательно достроят. Нужно относиться к нему с благоговением».

Геля не заметила, как наступил вечер, пока она «путешествовала» по монастырю. «А я ведь ещё не спустилась к источнику Божией Матери и не поднялась к пещере святого Иоанна Предтечи. Ничего, оставлю на завтра», — сказала она самой себе, заметив, как успокоило её это воображаемое путешествие по дорогим ей местам.

Но назавтра её подняли на заре. Видимо, из предосторожности врача пригласили в дом именно в такой ранний час.

— Доктор Иаков пришёл, — сказала Геле женщина под покрывалом.

— Господи, помоги мне, — успела прошептать девочка. А когда доктор Иаков вошёл в комнату, посмотрела на него умоляюще.

— Девочка моя, мне сказали, что ты ушла из монастыря, где тебя угнетали, и решила стать женой богатого эфенди.

— Нет, нет, нет, — кричали глаза Гели.

— Но я знаю, что тебе нужны мои лекарства.

Ты хочешь поправиться.

— Помогите мне, — настойчиво кричали глаза. Благо что надсмотрщица стояла не рядом с доктором Иаковом, а в конце комнаты, она не видела глаз Гели и была удовлетворена тем, что девочка оказалась такой послушной и вообще не разговаривает.

— Я дам тебе лекарство, которое окажет нужное нам действие, — эта фраза, выражение глаз доктора и то, что он особо подчеркнул слово нам, показали, что Иаков всё понял и у него уже созрел план спасения.

Доктор ушёл. Геле тут же принесли тарелку с разнообразными кушаньями. Она храбро выпила лекарство и с жадностью съела всё, что было на тарелке. И вдруг она почувствовала, что теряет сознание, вернее, как будто бы перемещается в другую реальность. Она увидела себя на главной христианской площади Иерусалима. Такой небольшой по размеру, но воистину великой по её значению для всего мира, — так как на ней стоит храм Воскресения Христова или Гроб Господень. Впервые она здесь одна, без горненских монахинь. И потому всё, к чему привыкла с раннего детства, она как будто бы видит в первый раз. Вернее, не просто видит, а всем своим существом переживает. Босые ноги ощущают каждую выбоину на больших плитах площади, а глаза как будто бы различают на них капли крови, пролитой тут во времена древние.

Сколько миллионов ног прошло за тысячелетия по этим плитам! Казалось, её босые ступни это чувствуют. «Я — одна из многих, я — песчинка, но в руке Твоей, Господи», — шепчут сами собой губы перед входом в храм. А пальцы ощущают холод колонны в глубине трещины, которая образовалась от сошествия благодатного огня.

Армяне тогда не пустили православных в храм в Великую Субботу, и огонь вышел через колонну перед входом — туда, где молился православный Патриарх, а не в Кувуклию, как обычно.

А теперь пальцы, как у слепых, когда они читают по системе Бройля, пробегают по выцарапанным на колонне надписям. «Матерь церквей» — различает она слова. «Как красиво сказано! Лучше не придумаешь!» — говорит она самой себе и вступает в полумрак храма. Впереди мерцают большие бледно-матовые лампады, по форме больше похожие на вазы для цветов. Она делает несколько шагов вперёд, опускается на колени и чувствует на губах маслянистую жидкость.

«Так я и не знаю, откуда она берётся — служители храма поливают елеем камень помазания или это он сам мироточит? Подаёт знак — здесь лежало пречистое Тело Христа». В храме Воскресения всегда много народа, иногда бывает толкотня и давка, а сейчас она совсем одна.

И потому с особым трепетом и страхом, повернув направо от камня помазания, она стала подниматься по лестнице, ведущей на Голгофу.

Сколько раз она смотрела на это распятие, сколько раз прикладывалась к отверстию в скале под крестом. Молилась, конечно, иногда даже плакала. Но такого, как в этот миг, потрясения всего существа она никогда не испытывала: она как будто почувствовала, как голгофская скала треснула, как помрачилось небо, как раскрылись земные недра, как рыдает вся тварь, как время изменило ход и потекло в новую эру.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную», — только эта молитва могла выразить всё, что она переживала в тот миг.

И вот она уже стоит под Голгофой, вглядываясь в темноту ротонды и в приделы вокруг неё.

Вернулось детское чувство обострённой таинственности этого пространства, ни в каком другом храме во всём мире нет такой тайны, словами не выразимой.

И опять она одна, никого нет и у Кувуклии! Как страшно войти в одиночестве в Гроб Господень! Ведь даже апостол Пётр испугался в своё время войти во гроб, а только заглянул в него.

А она кто такая? «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную», — как путеводная звезда осветила путь молитва, и вот она уже стоит на коленях перед той плитой, которая была сдвинута силой Воскресения. «Господи, помоги и мне воскреснуть. Помоги мне пройти мой путь, Тебя не потеряв. Помилуй меня. Спаси меня».

— Теперь спасём, не бойся! — услышала она над собой чей-то голос и открыла глаза. Над ней стоял доктор Иаков и улыбался. Она огляделась вокруг и увидела, что находится вовсе не в храме Гроба Господня, но и не в комнате-темнице.

Кругом были белые стены, никакой мебели, только её кровать под белой простынёй.

— Где я, доктор? И что случилось? — прошептала изумлённая Геля.

— Ты в больнице и, надеюсь, скоро вернёшься к своей матушке Гликерии и сёстрам, — ответил улыбающийся доктор Иаков.

— Но как я тут оказалась? Ведь я не помню, чтобы вы меня увозили из того страшного дома.

— Ты и не должна была ничего помнить. Я дал тебе лекарство, от которого ты впала в забытье и целый день не приходила в себя. Твои похитители испугались. Послали за мной, а я сказал, что случай очень тяжёлый и помочь тебе можно только в больнице. Им ничего не оставалось делать, как разрешить мне отвезти тебя на своей машине в эту больницу. Я уже сообщил матушке игумении, где ты, и она скоро приедет.

Глава третья

Галилея

«Теперь я должна выполнить своё обещание», — эта мысль первой пришла к Ангелине, когда она поняла, что Господь и Божия Матерь услышали её молитву. В это время в палату уже входила встревоженная матушка Гликерия.

— Как ты нас напугала! И как мы за тебя молились! Матерь Божия услышала и помиловала нас. Милая моя деточка, как ты? Геля рассказала обо всём, что ей пришлось пережить за последние три дня, и закончила торжественным признанием.

— Матушка, теперь я должна принять постриг, так как обещала Господу и Божьей Матери.

—Деточка, нужно подумать, ты ещё очень молода, тебе всего шестнадцать. И сейчас ты принимаешь решение за себя девятнадцатилетнюю, тридцатилетнюю, сорокалетнюю. А вдруг ты подрастёшь и скажешь: «Какая я была маленькая и глупая, не понимала, что делаю». Не пожалеешь ли ты тогда о своём выборе?

— Матушка, я обещала. И знаю, что Матерь Божия поможет мне и тогда, когда у меня будут появляться трудности. Можем ли мы поскорей вернуться в монастырь?

— А вот это, деточка, я думаю, не так просто. Те люди, которые тебя похитили, могут отомстить за то, что ты их обманула, и опять выследить тебя.

— Что же тогда делать, матушка?

— Я уже договорилась в Русской духовной миссии. Они приютят тебя на время, с начальником миссии мы поговорим и о постриге. Ему решать — благословить тебя или нет на этот серьёзный жизненный шаг. А клиника, в которой ты сейчас лежишь, находится совсем недалеко от миссии, так что брат Иаков тебя отвезёт.

Русская духовная миссия когда-то была целым районом за стеной Старого города, но после революционных событий и знаменитой «апельсиновой сделки» Н. С. Хрущёва от неё остались только храм Святой Троицы и два небольших домика. В миссии Геля не раз бывала вместе с матушками Горнего монастыря, когда за три месяца до Благовещенья икону Божией Матери переносили из Троицкого храма миссии в Казанскую церковь Горней.

Матушка Гликерия говорила ей, когда они входили в Троицкий храм: — Смотри, вот таких храмов много в России.

Три придела, канун для поминовения усопших перед распятием, святыни, аккуратно разложенные под стёклами (греки же свои святыни часто даже в руки берут!), и живопись в академическом стиле — так в России повелось ещё с восемнадцатого века. В Петербурге все храмы или почти все похожи по убранству на этот.

«Конечно, всё это интересно, но для чего мне это знать? Всё равно я в Россию никогда не попаду, ни в Петербург, ни в Москву, о которой так любит рассказывать матушка, потому что она оттуда родом», — думала Геля, но, конечно, вслух никогда не произносила слов сомнения. Где ей было знать, что большая часть её жизни пройдёт в России, и именно в Москве, а в Петербурге она побывает не один раз. Но что мы знаем о предуготованном нам? Чаще всего жизнь наша оказывается совсем не такой, о какой мы грезили или размышляли, строя планы на будущее. Разговор о России возник почти сразу же после переезда Ангелины в один из домиков миссии. Начальник миссии архимандрит Онуфрий — учёный монах, строгий администратор (так говорили о нём матушки Горнего монастыря) — пригласил её в свой кабинет и сразу же потряс предложением:

— Ты очень способная девочка, и тебе обязательно нужно дальше учиться. Нужно думать о высшем образовании, а после того, что случилось, учиться в Иерусалиме тебе нельзя. Да в России и качество образования лучше. Предлагаю тебе подумать об этом. Я подготовлю документы, и ты поедешь в Москву.

— Ваше Высокопреподобие, но я хочу стать монахиней. А монахине, наверное, необязательно учиться. Тем более получать высшее образование.

— Монахиней? Ты ещё слишком молода для этого. И имей в виду: то, что ты выросла в монастыре, вовсе не значит, что ты должна стать монахиней. Так и в России до революции было: многие монастыри брали себе на попечение сирот, но потом они подрастали, выбирали для себя профессию по душе. Выходили замуж.

—Простите, но я не могу отступиться от своего обещания. Даже если вы меня благословите ехать в Россию, я должна сначала принять постриг.

— Да, я забыл тебе сказать, что и матушку Гликерию отсюда переводят. Я уже получил бумагу, в которой сказано, что Святейший Синод постановил направить её настоятельницей в Покровский Киевский монастырь.

— Но тогда, если можно, я поеду с матушкой не в Москву, а в Киев и буду инокиней в её монастыре, — Геля даже представить себе не могла расставание с матушкой и готова была ехать с ней хоть на край света, не то что в Россию.

— Инокиней. Да, пожалуй, иноческий постриг в твоём возрасте уже можно принять, это ещё не полное самоотречение в монашестве, и учиться ты сможешь. Скажи правду, ты ведь всё-таки хочешь учиться?

— Да, хочу.

— Ну вот, видишь, Господь всё для тебя устраивает к лучшему. Как говорят в России: «Нет худа без добра».

— Но если вы благословите, мне хотелось бы перед отъездом проститься со Святой Землёй.

Ведь я могу больше её не увидеть.

— Да, ты пережила страшное испытание, тебе нужно отдохнуть душою. Завтра я по служебным делам отправляюсь в Галилею и, пожалуй, возьму тебя с собой.

— Благодарю вас.

На следующий день по пути в Магдалу Геля с жадностью всматривалась в пробегающие за окном виды: плавные линии холмов, поначалу каменистые и безжизненные, по мере продвижения на север становились всё более зелёными, окаймлёнными стройными рядами пальм и мандариновых деревьев. Вдали были видны любимые оливковые рощи — символ детства для Гели. Она впитывала в себя эти виды Святой Земли, заранее зная, что не раз будет вспоминать их и мысленно путешествовать по тем местам, которые сейчас запомнятся. Но ненасытимую созерцательность прервал вопрос отца Онуфрия.

— Мы будем несколько часов в пути, и я хочу устроить небольшой экзамен. Вот вы (неожиданно он начал называть девушку на «вы») хотите принять постриг. А что вы знаете о монашестве? Расскажите мне.

—Вы имеете в виду историю или сущность? — И то и другое. Всё, что вы можете сказать о монашестве.

— Монашество ведёт своё начало с того времени, когда христианство стало официальной религией империи при Константине Великом.

Тогда в Церковь пришло много формально верующих, и истинно верующим, чтобы не расслабляться среди всеобщей теплохладности, нужно было создавать особые сообщества, которые потом стали называться монастырями.

Первые монастыри возникли уже в IV веке в Египте и здесь, в Палестине. Потом распространились по всему христианскому миру. В России, например, перед революцией было более тысячи монастырей.

—Отвечаете по учебнику, который наверняка писал человек, лично далёкий от практики монашеского делания. Кстати, в чём оно состоит? Напомните, какие основные обеты монашества?

— Послушание, нестяжание, девство или целомудрие.

— Правильно. Но всё-таки попытайтесь всё, что вы мне сейчас так бойко отрапортовали, выразить своими словами. Что вы сами думаете о монашестве?

— Думаю, что монахи — самые лучшие люди на свете. Самые глубокие, самые сердечные, самые свободные, вечно молодые.

— Красиво. Это говорит о том, что в Горнем монастыре действительно подвизаются хорошие матушки, если общение с ними родило в вас такой образ монашествующего. Но даже из истории древних монастырей, которые окружали Иерусалим и назывались Пустыней, мы знаем, что монахи переживают в своей жизни немало искушений — враг не дремлет, да и в самом человеке сокрыто столько страстей.

— Да, отче. Я читала «Луг духовный» и древний «Патерик». И очень люблю эти книжки.

— Ну, книжки книжками, а всё-таки на практике всё сложнее, тем более в наше время. Вы готовы, например, к тому, что даже в монашеском чине ваша красота может возбудить в комто влюблённость или просто чрезмерное внимание? Что вы будете делать в таком случае? Так же и с обетом нестяжания — готовы ли вы отказаться от красивых нарядов и навсегда облечься в чёрные одежды?

— Боюсь показаться самоуверенной. Скажу только: Бог поможет.

— А теперь спрошу о главном. Главное делание монаха — это молитва. Не только в храме, но и повсюду. Вы знаете, что существует большое монашеское правило, которое нужно исполнять каждый день — при живости вашего характера не наскучит ли вам такая жизнь?

— Бог поможет. Признаюсь, что Господь в те дни, когда я была в заточении, открыл мне, что такое настоящая молитва и как легко и радостно с ней жить. А ещё я поняла, что молитвой можно по-настоящему помогать людям.

И это, можно сказать, «работа» монаха — молиться за людей, помогать им.

— Ну вот, теперь вы ответили на мои вопросы. Теперь я наконец понял, почему вы настойчиво говорите о постриге. Вчера я вас отговаривал, а сегодня скажу, что и в прежние времена тех людей, которые с детства жили в монастырях и, достигши юношеского возраста, выражали желание принять постриг, не подвергали дополнительным испытаниям, ведь они и так много лет были послушниками в обители, и их постригали в рясофор. Итак, я даю вам благословение готовиться к постригу. А ещё хочу сказать вам слова преподобного Серафима Саровского о монашестве. Старец говорил, что если бы люди знали, какие утешения посылает Бог монахам, то они согласились бы всю жизнь провести в тёмной комнате, наполненной гадами, только бы получить эту радость и утешение. И все захотели бы быть монахами, если бы получили этот опыт. Советую вспоминать эти слова, когда будет трудно.

Тяжёлый для Гели разговор закончился. Она не очень-то умела общаться с церковным начальством, ведь свою жизнь в монастыре она воспринимала так естественно — как жизнь в большой семье, где все связаны сердечными отношениями. После этого разговора, а главное — после краткого, но тяжкого опыта жизни в заточении, она поняла: детство кончилось, пора становиться взрослой.

Отец Онуфрий опять прервал её размышления.

— И ещё раз об учёбе. Тебе (опять на «ты» — отметила Геля) надо заниматься языками. Это хорошо, что ты знаешь греческий и русский, можешь понимать и слегка изъясняться на арабском и иврите. Но нужно обязательно заниматься английским языком, и другие европейские языки неплохо бы освоить. Ты ведь способная. Это будет твоим монашеским послушанием.

Этот разговор Геля явственно вспомнит десять лет спустя, когда ей придётся работать переводчицей. Пророческое слово вложил в уста начальника миссии Господь накануне её пострига.

+ + +

Но вот за окном машины появилась искрящаяся на солнце водная чаша — Галилейское море.

— Скоро мы будем на русском участке в Магдале — сказал отец Онуфрий.

«Как давно я здесь не была», — подумала Геля, а потом с радостью вспомнила, как в детстве матушка Гликерия привозила её сюда и оставляла пожить с добрыми монахинями, несущими здесь послушание. «Какое это было счастье — вспомнила девушка, — я могла подолгу купаться в море и играть с красными и оранжевыми рыбками в тёплом источнике. А к источнику Марии Магдалины мне не разрешали приближаться одной — он глубокий, и вода в нём какая-та тёмная. Я тут всегда вспоминала, что Господь изгнал из Марии семь бесов».

— У меня здесь деловая встреча, а вы можете окунуться в источники и погулять, — сказал отец Онуфрий, как будто читая её мысли.

— Гелечка! Ты приехала, и как выросла, совсем барышня стала! — так приветствовали нашу героиню добрые матушки — насельницы подворья Горнего монастыря в Магдале: матушка Васса и матушка Магдалина. Они жили здесь очень давно, и хотя были очень разными — одна весёлая и живая, а другая степенная и неразговорчивая, — стали за эти годы один целым, и без них русский участок в Магдале уже и представить было нельзя.

Матушки повели Гелю в уютную небольшую трапезную, где на сковородке уже жарилась «рыбка апостола Петра». За обедом матушки спросили: — Давно ты не ела нашей свежей рыбки? А помнишь, как ты однажды упросила, и мы отпустили тебя с рыбаками в море? Рыбу эту ещё со времён апостолов ловят только по ночам, и нам боязно было тебя отпускать, но ты так просилась.

— Да-да, я хорошо помню это плавание, как будто это было вчера. Тихо плещущая вода, огоньки на берегу и лунная дорожка. А рыбаки мне показывали на тот берег: «Это страна Гадаринская, где жил бесноватый и откуда бесы свергли свиней в море. А неподалёку от нас Капернаум. Но от него ничего не осталось, ведь Господь сказал: „Ты, Капернаум, до неба вознёсшийся, до ада низвергнешься“, — так и случилось». Мы тогда вернулись с большим уловом, — продолжала Геля, — и мои новые друзья говорили: «Монастырская девочка принесла нам удачу. Просись с нами рыбачить почаще». Но такое плавание случилось только однажды, и я до сих пор помню всё в подробностях: как чешуя рыбы переливалась в лунном свете, и одна особенно крупная рыбина смотрела на меня своими большими глазами на выкате и как будто бы спрашивала: «Чего тебе надобно, Геля? Что тебе нужно для счастья?» — И что же ты ей сказала? — Никогда не оставлять матушку и сестёр.

И скоро, Бог даст, это желание сбудется.

— Как сбудется? Ты и так в монастыре.

— Мне благословлено готовиться к постригу.

— А сколько тебе лет, деточка?

— Недавно исполнилось шестнадцать.

— Да что ты? И я в этом возрасте была пострижена в рясофор, — всплеснула руками мать Васса и вся засветилась от радости. И в старости она сохраняла девическую эмоциональность и весёлость.

— Как мы за тебя рады! — присоединилась к разговору степенная мать Магдалина. — Это так важно — в ранней юности определить свой путь. Чем раньше станешь монахиней, тем лучше — оградишь себя молитвой от мира и спасёшься.

«Неужели всё так просто?» — подумала Геля.

— Где просто, там Ангелов со сто, — ответила на её мысли мать Васса. Но при этом пристально посмотрела на Гелю, как бы прозревая, что её путь не будет простым.

— Храни тебя Господь, деточка, — промолвила мать Васса, вздохнув. — И пусть Матерь Божия поможет тебе сохранить чистоту.

А после этого весело воскликнула: — Но руки перед обедом всё-таки нужно вымыть.

Наевшись рыбы с листьями салата и овощами, Геля отправилась на прогулку по участку.

«Недаром это место называют райским садом, — подумала она. — Тут такие красивые цветники, много пальм и мандариновых деревьев с оранжевыми и жёлто-зелёными плодами. И целых три источника! Один называют глазным, он неглубокий, говорят, что, когда в нём омывают глаза, с них спадает пелена — всё начинаешь видеть по-новому». И Геля направилась в первую очередь к этому источнику в глубине участка. Вода оказалась прохладной, приносящей свежесть во время зноя; а глаза действительно как будто заново открылись, все краски стали ещё ярче: храм на горке из желтоватого превратился в золотой, листья стали не просто зелёными, а изумрудными, вода хрустальной, а небо над головой лазоревым.

И слух тоже обострился: она услышала смешные крики попугаев, сидящих на ветках пальм, крики купальщиков (неподалёку от русского участка — местный пляж), шорох шин по дороге на холмах и тихий плеск воды Галилейского моря — как музыка арфы. Недаром евреи называют море Киринет — арфа, так как оно своими очертаниями напоминает этот волшебный музыкальный инструмент.

Вскоре она обнаружит, что и чувства осязания и обоняния у неё тоже обострились. Когда она, пройдя несколько шагов по дорожке парка, спустилась в радоновый источник, всю её объяло живительное тепло, а стая ярких рыбок окружила её и стала хватать за пятки. «Жалко, что я не захватила для них хлеба, ведь в детстве я всё время их подкармливала», — вспомнила Геля. Вода радонового источника испускала не очень приятный запах, но его заглушал аромат цветов, которые во множестве росли на русском участке Магдалы. В источнике можно было поплавать, так как он был превращён в бассейн, за одной из стен которого плескалось Галилейское море. Уходить не хотелось, вспомнились чьи-то стихи: Не насытится зрение, не натешится слух, В неизречённой сей глухомани морю внимая, Чудится, будто небесный пастух Барашками волн с высоты управляет.

И вдруг она подумала: «Вот я хочу стать монахиней, а очень люблю стихи. Люблю их читать, знаю наизусть много. И сама пытаюсь писать.

Что же, мне всё это нужно бросить, отказаться? Нужно у кого-то спросить об этом. Конечно, простые здешние матушки не смогут ответить на этот вопрос, ведь у них не было таких «искушений», отца Онуфрия спрашивать боязно, матушка Гликерия меня очень любит и, конечно, скажет: «Ничего страшного, деточка, всё образуется». Но я хочу всерьёз в этом разобраться. Господи, помоги".

К источнику Марии Магдалины она шла, погружённая в размышления: «Кто она была — Мария Магдалина? До сих пор спорят. Кто-то говорит, что она и была та блудница, что отёрла власами главы своей ноги Господа и помазала Его миром, приготовив к погребению. А наши матушки считают, что это позднее католическое толкование, и Мария Магдалина не была блудницей, а просто тяжело больной женщиной, которую исцелил Спаситель. Да, пожалуй, это и неважно. Важно, что она — равноапостольная, что она так возлюбила Господа, что осталась одной из самых верных учениц Его даже до смерти».

Подойдя к источнику, Геля стала молиться: «Святая равноапостольная Мария Магдалина, помоги и мне стать верной ученицей Христа Спасителя, помоги мне послужить Ему в монашеском чине». Она спустилась к воде, сложила руки на груди крестообразно и трижды погрузилась с головой в воды источника: «Во имя Отца. Аминь. И Сына. Аминь. И Святого Духа. Аминь».

«Какие разные источники и разная благодать, — подумала она, выходя из воды. — Один открывает все чувства, другой веселит их, а этот наоборот, заставляет собраться, сосредоточиться».

— Гелечка, отец Онуфрий приехал и тебя зовёт, — раздался над её головой голос матушки Вассы, которая стояла на верхней площадке перед храмом.

— Да, я уже поднимаюсь.

— У нас новость, к нам едет высокий гость, — такими словами отец Онуфрий встретил запыхавшуюся от быстрого подъёма Гелю. И почему-то при этих словах у неё ёкнуло сердце, будто что-то предчувствуя.

— Это председатель Отдела внешних церковных связей митрополит Николай. Он был в соседней Сирии с дружественным визитом, а к нам едет как паломник. Видите, как Бог о вас заботится, владыка может помочь в устройстве вашего отъезда в Россию. Приезжает он послезавтра. Так что завтра мы с вами ещё успеем посетить Назарет, Фавор, Кану, храм Двенадцати апостолов и гору Блаженств. Вы ведь знаете, что все эти места находятся на очень близком расстоянии друг от друга — пять-десять километров. Так что успеем везде побывать. В России вам эти расстояния покажутся мизерными.

Главное, что вас, я уверен, потрясёт в России — это простор. Хоть и называется сейчас страна дикой аббревиатурой СССР, а по-прежнему это всё та же империя, включающая в себя Украину, Белоруссию, республики Средней Азии, Кавказ и прибалтийские страны.

Геле стало тревожно от этих слов. Она привыкла к своему замкнутому небольшому миру, где все и всё были ей знакомы, и вдруг такая огромная страна — шестая часть суши, как она будет там себя чувствовать? Но сейчас нужно думать не об этом, а о постриге — это самое главное.

+ + +

На следующее утро отец Онуфрий и Геля отправились в паломничество по святым местам Галилеи. Ближе всего к Магдале был храм Двенадцати апостолов, стоящий на месте древнего Капернаума. Храм-оазис среди пустой равнины. Его ярко-красные пасхальные купола были видны издалека, и Геля подумала: «Они возвещают пасхальную радость, здесь как будто всегда звучит: Христос воскрес!» Когда они с отцом Онуфрием подошли к храму, то убедились, что радостью воскресения дышит и всё пространство вокруг него: сад со старыми деревьями, виноградные лозы, обвивающие арки галерей вокруг храма, фонтаны с рыбками, каменные столы для братских трапез, вокруг которых расхаживают павлины. А в самом храме яркие росписи, в них повторяется сюжет рыбной ловли. Так всё узнаваемо: и большие галилейские лодки, и сети, и «рыбка апостола Петра», и костёр на берегу.

«Местный художник, наверное, расписал стены, и человек он, видно, весёлый, дай Бог ему здоровья!» — подумала Геля. Храм был полон разноязычных паломников, но русских среди них не было. «Вот отец Онуфрий говорил о грандиозности России, но это всё внешнее, а есть ли там верующие люди? Что-то они на Святую Землю не приезжают?» И опять она почувствовала беспокойство, но отогнала от себя тревогу — «ведь я в монастырь еду, не в мир».

После Капернаума отец Онуфрий с Гелей посетили Гору блаженств, и она в который раз удивилась: «Почему это место евангелисты назвали горой? Невысокий холм, правда протяжённый, здесь действительно могли уместиться пять тысяч человек, а акустика здесь удивительная: если стоишь наверху холма, то твой голос слышен во всей округе и даже у подножья холма. Отец Онуфрий открыл Евангелие и прочёл: «Блажени нищии духом, яко тех есть Царствие Небесное, блажени плачущии, яко тии утешатся, блажени кротцыи, яко тии наследят землю, блажени алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся, блажени милостивии, яко тии помиловани будут, блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят, блажени миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся, блажени изгнани правды ради, яко тех есть Царствие Небесное. Блажени есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще, Мене ради: радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех».

Геле казалось, что она слышит эти слова впервые, вернее, впервые они по-настоящему коснулись её сердца и прозвучали как вопрос: «А ты так делаешь? Ты так живёшь?» — Да, — сказал отец Онуфрий, в который раз отвечая на её мысли. — Прежде чем стать монахом, нужно стать просто христианином. Вернее, хоть, может быть, это и странно прозвучит: став монахом, постарайся остаться христианином. Самый главный завет, который вы сейчас должны воспринять: не думай, что ты нечто. Не думай, что если ты монахиня, то, значит, ты лучше мирских людей. Это не всегда так бывает.

Помнишь, как святой Антоний Великий подумал, что он подвигами своими превзошёл всех? И тогда Бог открыл ему: «Ты ещё не достиг меры кожевника из Александрии». А в чём состоял подвиг того кожевника? — Он жил с помыслом: «Все спасутся, один я погибну», — поспешила ответить Геля.

— Ты образованная девочка, но старайся, чтобы эти знания стали твоим личным опытом.

Потому и заповеди блаженства начинаются с ублажения смирения — «блаженны нищие духом».

— Ну, а теперь двинемся в Назарет, — и отец Онуфрий неожиданно запел: «Днесь спасения нашего главизна, и еже от века таинства явление: Сын Божий сын Девы бывает и Гавриил благодать благовествует, с ним же и мы велегласно возопим: „Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою“».

«Как преобразился отец Онуфрий! — подумала Геля. — Он казался таким сухим, официальным, холодным, а вот, оказывается, как он любит Божью Матерь. И меня сразу понял, когда я сказала об обете Божьей Матери. Наверное, и мне нужно этому учиться — скрывать и на людях не показывать свои сокровенные чувства.

Надо взрослеть!" — какой раз за последние три дня она повторила эту фразу? А может быть, её Ангел Хранитель прошептал ей это на ухо и вдохнул в душу добрый совет. Назарет, который во времена Христа был небольшим поселением, стал большим городом.

Назаретяне не приняли Господа и даже хотели свергнуть Его со скалы, но из любви к Своей Матери Господь сохранил Назарет и тот источник, у которого Она впервые услышала приветствие Архангела Гавриила: «Радуйся, Благодатная!» Сейчас источник находится под сводами греческой церкви, и вот уже более двух тысячелетий в нём не иссякает вода! Геля спустилась по истёртым миллионами паломников каменным ступеням вниз к благодатной струе, омыла водой лицо, зачерпнула её в ладошку и не могла напиться, будто бы и не вода это, а, как говорили древние греки, её предки — «амброзия, божественный нектар».

«Алчущую душу мою покаяния омой водами», — само собой пропелось в душе. И она так явственно поняла, что душа её действительно алчет, жаждет пострига. И ещё вспомнила изречение: «Монашество — это образ покаяния». То есть постоянное покаяние. Как жили святые подвижники: люди их ублажали, не видели в них никаких недостатков, а они до конца дней своих трудились над покаянием. Так и её любимый святой преподобный Серафим называл себя убогим, хотя его не раз при жизни осиявал фаворский свет.

И опять отец Онуфрий как будто подслушал её мысли: «Знаете, нам, монашествующим (и он улыбнулся, говоря о будущем Ангелины как об уже свершившемся), пожалуй, необязательно ехать в Кану и вспоминать о свадьбе, давайте сразу отправимся на Фавор — вот уж самое монашеское место! С детства Геля очень любила ту главу в Евангелии, где рассказывалось о Преображении. Ей казалось, что это — лучшие стихи на свете. Так образно, ярко описано событие: одежды Его сделались белы так, как белильщик на земле не может выбелить, и ещё это: «сделаем три кущи», и ещё — как апостолы упали в страхе и глаза закрыли. И икона Преображения ей очень нравилась — Господь в сиянии света, по бокам Илия и Моисей, а внизу под горой апостолы Пётр, Иоанн и Иаков — лежат на земле.

Гора Фавор похожа на большой стог сена и вся в зелени, не то что горы вокруг Иерусалима — каменные громады. Четыре тысячи ступеней вырублено по склону Фавора. А Спаситель с учениками поднимались по каким-то тропам, это намного труднее. Так и все отцы пишут, что надо много потрудиться, прежде чем Господь сподобит преобразиться.

Внезапно к Геле вернулись те же мысли, которые впервые посетили её в доме похитителей: «Ведь преподобный Серафим говорил, что цель христианской жизни — это стяжание Духа Святого. А я даже никогда не задумывалась об этом.

Была уверена, что я правильно живу: исполняю послушания, хожу на богослужения, учусь. И нужно было, чтобы меня так сильно тряхнуло, чтобы я наконец очнулась".

— Может быть, передохнём? — спросил отец Онуфрий. — Нам остаётся пройти самую крутую часть лестницы, надо, чтобы сил хватило.

— Да, конечно, — сказала Геля. Сама она, казалось, могла взойти и на ещё более высокую гору, но увидела, что батюшка утомился.

— Сейчас самое время вспомнить исторические события, которые произошли под этой горой. Здесь праотец Авраам встретился с таинственным царём Мелхиседеком, здесь произошло сражение маккавеев с римлянами, здесь пророчица Девора вдохновила иудеев на битву с хананеями. Кстати, вы обращали внимание, какое высокое отношение в Библии к женщине? Совсем не то, что у мусульман и, увы, у многих современных христиан. Чаще всего они вспоминают падшую Еву, а евреи почитали женщину, потому что знали, что от неё родится Мессия. А вот что родит Дева — это они принять не могли. Женское начало вовсе не сплошь греховное, как опять-таки думают некоторые «ревнители не по разуму». Недаром преподобный Серафим Саровский говорил, что «Россию спасут платочки». Это он не о головных уборах говорил, среди праведниц были и те, что ходили в шляпках и в брильянтах. Скоро вы увидите тех, кто спас и спасает Россию. Будьте к ним внимательны. Постарайтесь поучиться у них тому, что такое живая вера. И помните: праведные люди обретаются не только в монастырях, для Бога важен «сокровенный сердца человек», а не внешность.

Эти слова не раз будет вспоминать Геля, когда много лет ей придётся жить в России в миру, а не в монастыре.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня», — тихо шептала Ангелина весь день, проведённый в Галилее. И добавляла к этой краткой молитве свои отдельные прошения на каждом месте: «Научи меня смирению, миролюбию.

Помоги мне не потерять веру живую. Дай мне доброго наставника или наставницу. Помоги мне стать монахиней, а не чёрной головешкой". На Фаворе она молилась о Свете: «Просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси меня». А потом подумала: «Высшая поэзия — молитва. Как красиво всегда выражены мысли и чувства в песнопениях церковной службы, и какой совершенный язык — церковнославянский! Даже когда на русский эти слова переводишь, так много теряется».

— В католический монастырь мы подниматься не будем, — сказал отец Онуфрий, — хотя, по преданию, именно там произошло чудо Преображения. А мне лично по-особому дорого место, на котором построен греческий монастырь.

Ведь он восстановлен в девятнадцатом веке после долгих лет запустения трудами одного человека — архимандрита Иринарха. А он, между прочим, был учеником знаменитого Паисия (Величковского) — восстановителя старческого служения на Руси, переводчика свода аскетических трудов под названием «Добротолюбие» на русский язык.

Монастырь хоть и греческий, но Россия присылала щедрые денежные пожертвования, благодаря которым на месте старинных фундаментов, восходящих ко времени царицы Елены, был построен новый храм.

В храме Геля внутренне ахнула от того света, который шёл отовсюду, — такими светоносными были фрески на стенах. Фигуры Спасителя, Божией Матери, святых как будто возникали из света, были им пронизаны, и от этого все краски стали ещё ярче и контрастнее.

— А вот эта икона появилась тут всего несколько лет назад. Может быть, вы её и не видели, — показал отец Онуфрий на киот, щедро увешанный дарами-приношениями.

— Да это же просто газетный лист с изображением Божьей Матери! Почему же вокруг него так много приношений? — удивилась девушка.

— Эта икона была найдена в бутылке, приплывшей по морю. Бутылку бросил в море один болящий грек с острова Крит в надежде, что море прибьёт её к берегам Святой Земли и он получит исцеление. Он надеялся на чудо. И огромное Средиземное море подчинилось вере человека, бутылку с письмом и иконой нашли на берегу Хайфы и принесли сюда, и с тех пор молятся перед этим полустёртым изображением. Монахини свидетельствуют, что после молитвы происходит много чудес и исцелений. Это опять к вопросу о том, что внешность — не главное, и от газетного листа можно получить исцеление, если есть вера.

«Верую, Господи, помоги моему неверию», — взмолилась Ангелина словами евангельского отца больного отрока.

Лестница на спуск с Фавора показалась вдвое короче, чем на подъём. Но всё равно Геля очень устала — слишком много впечатлений и переживаний для одного дня. Поэтому, когда они сели в машину, направлявшуюся в Духовную миссию в Иерусалиме, она сразу же уснула.

И во сне увидела своих умерших родителей, они благословили её, а отец (которого она совсем не помнила и так рада была, что наконец увидела его) сказал: «Вот и начинается твоя взрослая жизнь, будь внимательна, дочка. Помни, что по-гречески „грех“ — это ошибка, непопадание в цель. А „покаяние“ — перемена ума, а не просто эмоции и слова. Меняйся!»

Глава четвёртая

Встреча с «дедушкой» и постриг

К Иерусалиму они подъехали уже затемно.

Геля открыла глаза и увидела ожерелье огоньков на холмах.

— Москва, как и Иерусалим, расположена на семи холмах, — услышала она голос отца Онуфрия, — а неподалёку от неё, в Истре, есть Новый Иерусалим с точной копией Гроба Господня. На Русской земле очень много святынь.

Старцы говорили: «Здесь тебе и Иерусалим, и Афон».

На следующий день проснулась Геля очень рано с непонятным беспокойством-предчувствием: сегодня должно произойти что-то очень важное. И вот, войдя в храм, она увидела на архиерейском месте высокого человека в белом митрополичьем клобуке с крестом. Она вгляделась в его лицо, и оно показалось ей таким родным. Благородство и ум сквозили во всём облике владыки, а глаза лучились добротой.

«Без слов понятно, что такой человек никогда не обманет и не предаст, — подумала Геля. — Даже и владыкой странно называть его, нет в нём властности. Он скорее дедушка, добрый дедушка». Потом владыка Николай действительно разрешит ей так себя называть, и дарственные надписи на фотографиях и книгах будет подписывать: «Твой дедушка».

По окончании богослужения председатель Отдела внешних церковных связей Московской Патриархии митрополит Николай пригласил Гелю на беседу.

— Ну что, дорогая моя, отец Онуфрий рассказал мне о твоей жизни и желании пострига. Ты действительно хочешь стать инокиней? —Да.

— И ты готова поехать в Россию, в неизвестный тебе монастырь, и нести там любые послушания? — Да.

— А тебе не страшно? Эти слова окончательно растопили сердце Ангелины: митрополит разговаривал с ней не как церковный начальник, а по-родственному просто.

— Может быть, и страшно, но я знаю, что так нужно.

— И ты готова проститься со всем, что тебе тут так дорого? — Да, ведь так нужно.

— Дорогая моя, за твою решимость Бог многое даст тебе. Ведь преподобный Серафим Саровский говорил о том, что святого отличает от теплохладных людей прежде всего решимость, у тебя она есть. А кто знает, может быть, за такое самоотречение Господь и сподобит тебя ещё вернуться на Святую Землю. У тебя ещё вся жизнь впереди, и в ней всё может случиться.

Я сам буду тебя постригать. Готовься к вечеру, но перед этим необходимо принести «генеральную исповедь» — с того момента, как ты себя помнишь. А в каком возрасте ты оказалась в монастыре? — Мне было тогда четыре года.

— А почему именно в Горнем? Ведь на Святой Земле есть ещё женские монастыри.

— Моя мама дружила с теперешней матушкой настоятельницей, и потому она взяла меня к себе после смерти мамы.

— Ты всё это хорошо помнишь? — Помню, что вместо одного дома у меня появилось много домов. И вместо одной мамы сразу много матушек.

— И ты никогда не капризничала, не баловалась, не дерзила, не желая исполнять то, о чём тебе просят? Геля задумалась. Ведь она не считала свои детские шалости грехом. Думала, что всё это прошло и теперь к ней не имеет никакого отношения, она уже совсем другой человек. А сейчас вдруг ощутила — ничто не проходит без следа.

И посеянная в детстве избалованность потом вырастает в самовлюблённость, легкомыслие, лень.

— Да, я была очень балованная. Мне разрешалось очень многое, меня жалели, а я порой пользовалась этим. Даже хитрила. И не думала, что в этом нужно каяться.

— А матушкам ты старалась помочь, участвовала в их послушаниях, например в сборе оливок осенью? —Нет, мне это было скучно, то есть я немножко помогала, а потом матушки мне говорили: «Ну, иди, делай уроки». А я вместо этого просто читала интересную книжку. Значит, и в этом нужно каяться.

— Да, часто люди говорят, особенно сейчас, после того как они пережили большую войну: «Пусть хоть дети поживут счастливо, не так, как мы». Даже лозунг такой придумали: «Всё — для детей». А ведь такого отношения к детям в прежние времена не знали ни на Западе, ни в России.

Детей готовили к трудовой жизни, от них требовали послушания. Воспитывали в них силу воли, что в жизни самое главное, так же как отзывчивость, доброта, сердечность.

— Матушки меня хорошо воспитывали, это я такая — самовлюблённая.

—Да, человеку часто приходится делать не то, что хочется, не то, что нравится. Надо сказать, что весь русский народ вот уже тридцать лет проходит эту школу — жить не так, как хочется, а по указке. А кому-то (владыка умолчал на сей раз, что он говорил о самом себе) и самые суровые экзамены пришлось сдавать в школе жизни — на Соловках и в других лагерях. Слышала ты об этом? — Соловки — что это такое? Никогда не слышала.

— Это архипелаг в Белом море, на котором во времена древние был возведён один из самых строгих монастырей на Руси, а после революции там организовали лагерь для тех, кого советская власть объявила врагами. Многие архиереи и священники мученически окончили жизнь на Соловках.

— А сейчас в России в лагерь за веру не посылают? — В лагерь нет, но преследования не прекратились. Тебе об этом нужно знать и быть готовой ко всему. А теперь иди, отдохни, на семь часов вечера назначаю твой постриг. Постригать тебя будем в рясофор. Так на Руси повелось — у нас три степени пострига: рясофор или иночество, мантия и схима. А вот у греков и здесь, в Иерусалимской Церкви, такого нет: сразу мантия (которая называется малой схимой) и великая схима. У нас в схиму постригают в основном уже в преклонном возрасте, а в Греции и на Афоне много молодых схимников. Но ты же будешь русской монахиней, потому будем следовать русской традиции — рясофор.

— А ещё, владыка, простите, но я не знаю, нужно в этом каяться или нет — я очень люблю стихи. Люблю их читать и сама немножко пишу.

Это грех, и монахиня не имеет права этим заниматься? — Стихи бывают разные. Поэтому нельзя сказать: «Вся поэзия греховна». Вот у великого Пушкина почти все стихи прекрасны, но, конечно, есть и то, что отражает только его страсти — и не более того. Так и о всяком поэте и писателе можно сказать: «Тьма перемешана со светом».

Но, между прочим, в недавнее время многие монашествующие и даже владыки писали статьи о русской литературе, цитировали стихи в своих проповедях, есть среди них и стихотворцы.

Всё должно быть с рассуждением — это главное правило в жизни, оно ко всему имеет отношение, в том числе и к стихам. А свои стихи обязательно дай мне прочесть. Ты знаешь, я ведь и сам иногда пишу стихи в прозе. Сухим обыденным словом некоторые переживания невозможно выразить, поэтому требуется поэтическая речь.

«Я встретила настоящего учителя. Он всё понимает, он такой умный и такой добрый. Дедушка!» — с такими мыслями Геля вышла из приёмной и отправилась в свою временную келью.

Отдыхать Геля не могла, она молилась: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную, и помоги мне быть хорошей монахиней!» Постриг прошёл очень тихо, без торжественности, как это бывало в монастыре, когда постригали обычно сразу несколько сестёр и весь монастырь молитвенно участвовал в таинстве.

И само по себе последование пострига в рясофор более простое и короткое, чем при постриге в мантию. При рясофорном (иноческом) постриге ещё не произносятся вслух монашеские обеты, не бросает на пол ножницы постригающий со словами: «Возьми ножницы и подай мне их». Читаются только две специальные молитвы, крестообразно постригаются власы главы — в знак преданности воле Божией. Облачают вновь испечённую инокиню в рясу и клобук, а потом передают старице-наставнице для исполнения послушания. Старицей Гели стала матушка Гликерия. При постриге Ангелины в рясофор произошло самое главное — ей было наречено новое имя. Не всегда так бывает, иногда оставляют и прежнее имя.

— Сестра наша София, да облечет тя Господь в ризу спасения, — услышала она над собой новое своё имя. А потом владыка сказал напутственное слово: — Дорогая сестра наша София, поздравляем тебя с принятием ангельского чина. Ты получила имя София в знак того, что имя это — греческого происхождения, на русский язык переводится как «мудрость». Мы желаем тебе умудряться и подражать твоей новой небесной покровительнице — святой мученице Софии, которая отдала Богу самое драгоценное для себя: трёх дочерей отроковиц Веру, Надежду и Любовь. Желаем тебе отныне положить начало монашескому самоотвержению и возрадоваться духом. Помогай тебе Господь и Матерь Божия. Аминь.

Прощание со Святой Землёй прошло как во сне. Владыка Николай сказал, что нужно торопиться, так как время благоприятное: руководитель советского государства Н. С. Хрущёв стал проводить политику дружеских отношений с государством Израиль, и прошения, исходящие с этой земли, рассматриваются быстро. Так матушка София довольно быстро получила долгосрочную визу и уже через две недели после пострига должна была собираться в дорогу.

Конечно, за эти две недели в ожидании визы вместе со своим новым «дедушкой» она посетила родную Горнюю, побывала на Елеоне, несколько раз у Гроба Господня. Но всё это как будто проплывало над ней, а она затаилась на глубине, боясь расплескать то, что получила при постриге.

— Как идёт тебе монашеское облачение! — восклицали матушки.

А она слушала это безучастно, не желая допускать в душу даже малейший помысел о том, как она выглядит со стороны.

—Что ты теперь будешь делать? Не боишься ехать в Россию? — спрашивали её, и она самой себе удивлялась — она нисколько не волнуется. Всё будет по воле Божией, какой смысл волноваться? К тому же она едет со своей любимой матушкой, и та её всему научит, надо только слушаться.

Потом матушка София узнает, что состояние, в котором она пребывала, называется «первой благодатью» или «благодатью призывающей» — Господь будто носил её на руках всё это время.

А она думала, что это естественно и так будет всегда. Но недаром столько раз до пострига она слышала: «Пора становиться взрослой». В России ей придётся брать на себя ответственность за свою жизнь. Господь отпустит младенца с рук и отправит в самостоятельное странствование.

Да, именно странницей придётся быть матушке Софии большую часть своей жизни, но пока она ещё об этом не знает.

До Киева матушка игумения Гликерия и инокиня София летели вместе с владыкой Николаем. В Киеве он должен был задержаться всего на два дня, чтобы помочь им с устройством на новом месте, а потом лететь в Москву — неотложные дела не ждали.

Глава пятая

«Матерь городов русских»

— Приветствуем тебя, матерь городов русских, — с этими словами митрополит Николай сошёл с трапа самолёта и добавил: — Принимай твоих новых насельниц и молитвенниц! После палестинской жары под градусов 30 градусов в Киеве показались прохладой. Все три путешественника были облачены в чёрные монашеские рясы и камилавки на головах, потому вызывали нескрываемый интерес окружающих. Пока ждали выдачи багажа, один мужчина в офицерской форме пристроился к владыке и с наскока пошёл в атаку:

— А как вы докажете, что Бог есть? Его же никто не видел.

— А у вас есть жена? — Есть.

— И вы её любите?

— Да, конечно.

— А как вы это докажете? Я вашу жену не видел. А то, что вы её любите — этого вообще никто не видел, чувства незримы.

Офицер отошёл удивлённый, он готовился к идеологическому диспуту, а тут вдруг с ним стали говорить про жену и про любовь. Свято-Покровский монастырь — место нового послушания матушек — находился почти в самом центре Киева. Доехали из аэропорта быстро. Вошли под свод больших монастырских ворот, не исполняющих больше свою функцию защиты. Так как многие здания монастыря после революции заняли советские организации, ворота были всегда открыты настежь. Сделали несколько шагов по монастырской дорожке, и обе матушки так и ахнули: — Какой огромный собор! По сравнению с нашей маленькой Казанской церковью в Горней, это гигант. Но какой жалкий вид — от множества луковок над крышей остались только барабаны, краска облезла. А служба тут проходит? — Да, служба совершается, но только в нижнем храме, — ответил митрополит Николай, который прежде бывал в монастыре, и с горечью продолжил: — Обитель в плачевном состоянии, но и то, что вы видите, уцелело только благодаря мужеству монахинь. Осенью 1943 года линия фронта приблизилась к Киеву, и монастырь попал в запретную зону. Монахини во главе с игуменией отказались покинуть обитель, невзирая на угрозы и приказы фашистских властей.

Закрывшись в сыром помещении под одним из храмов, инокини сорок дней до освобождения Киева пробыли здесь с тремястами горожанами, скрывавшимися от преследования гитлеровцев. Матушка игумения София недавно отошла ко Господу — надорвалась от всего, что пришлось ей пережить во время войны и в трудные годы после неё. Вы видите, сколько нужно трудов положить, для того чтобы восстановить обитель — вот, матушки, ваш путь в Царствие Небесное. Здесь вы будете его себе зарабатывать.

Митрополит Николай улыбнулся своей неповторимой доброй улыбкой, и матушки, поначалу смутившиеся при мысли о том, что им предстоит сделать, взбодрились, а игумения Гликерия ответила: — С Божьей помощью, под покровом Царицы Небесной, Которой эта обитель посвящена, будем трудиться. А храм этот Покровский? — Нет, храм освятили в 1911 году в честь святителя Николая, так как одним из самых щедрых жертвователей на него был император Николай II. Первый по времени возведения храм — Покровский, он в глубине обители, гораздо меньше по объёму; Никольский вмещает до двух тысяч человек молящихся, его считают самым большим храмом Киева, а Покровский храм — не более трёхсот.

Во время этих слов с колокольни раздался «малиновый перезвон» — особенно радостный и ликующий; так сёстры приветствовали митрополита Николая и новую игумению. Все пятьдесят сестёр обители выстроились с двух сторон вокруг дорожки, выложенной из живых цветов в виде красивого ковра и ведущей к входу в нижний храм. В храме был отслужен краткий молебен, после которого митрополит Николай обратился к сёстрам Покровской обители:

— Дорогие матушки, труженицы и молитвенницы! Я бывал в вашей обители сразу же после Великой войны, когда она была осквернена и разграблена. Из трёх десятков построек, которыми ранее располагал монастырь, в его ведении оставили лишь семь, остальные — либо разрушили, либо передали другим организациям.

Но я вижу, как много вы сделали за десять лет, и самое отрадное, что вы продолжаете традиции основательницы монастыря — великой княгини Александры Романовой, в иночестве Анастасии. Вы так же, как она, заботитесь о больных, так же трудитесь для блага ближних и проявляете сострадание и милосердие, что является лучшей проповедью о милосердном Христе Спасителе. Знаю, что все вы скорбите о безвременном уходе матушки игумении Софии, ведь она была для вас настоящей заботливой матерью. Но я надеюсь, что и новая игумения Гликерия не будет вам мачехой, а будет так же жалеть вас и любить. Вместе с ней из Горней обители со Святой Земли прибыла и инокиня София, которую прошу принять с любовью и заботливостью.

Потом говорила матушка Гликерия. Она и всегда была очень немногословна, а теперь от волнения смогла сказать только три фразы:

— Дорогие сёстры! Знаю, что на новом месте, на Русской земле, которую я покинула сорок лет назад, мне будет очень нелегко. Прошу вас помогать мне. Пресвятая Богородице, помогай нам.

И матушка сделала земной поклон перед иконой Божией Матери «Живоносный Источник», в честь которой была освящена нижняя церковь большого Никольского собора.

После трапезы и короткого отдыха владыка повёз игумению Гликерию и инокиню Софию к святыням Киева. Увы, многие из них в лучшем случае были превращены в музеи, а в худшем пребывали в «мерзости запустения». Но владыка в первую очередь повёз матушек к тем святыням, которые не могла тронуть рука безбожников.

С Подола — из нижней части Киева, где располагался Покровский монастырь — они направились на вершины киевских холмов. Отсюда не было видно разрушений и открывался великолепный вид города, раскинувшегося на высоких приднепровских холмах. Город манил издали золотыми куполами и крестами, массою больших белых зданий, тонувших в зелени садов и отражаемых широкою поверхностью Днепра.

— Вид Киева с этой стороны поистине удивительный, единственный в своём роде, способный поразить каждого, даже и много видавшего, знакомого с красотами Европы и Азии, — сказал митрополит Николай, который по роду своей деятельности действительно очень много повидал красивых мест, навещая православные приходы по всему миру.

Матушек охватило особенное волнение, когда они стояли на краю спуска, на котором лежал длинный камень со славянской надписью «Отсюда есть пошла Русская земля», а потом у подножья величественного памятника крестителю Руси князю Владимиру, откуда открывался замечательный вид на Днепр, на то место, где, по преданию, принимали крещение русские люди в 988 году.

Матушка София была особенно взволнована — ведь она никогда в жизни не видела такого большого, утопающего в зелени города и такой мощной широкой реки.

— Эта земля ещё до крещения Руси была освящена кровью первых мучеников Аскольда и Дира, — начал свою «экскурсию» владыка Николай, — над их могилой была построена церковь, но она не сохранилась, так же как не сохранилась и Десятинная церковь князя Владимира.

А теперь поедем в древнейший храм нашей страны — Софию Киевскую.

— Почему Киевскую? Ведь святая София была римлянкой, — спросила молодая инокиня, которая особенной любовью была связана со своей небесной покровительницей.

— Храм освящён не в честь святой мученицы Софии, — пояснил владыка, — а, как и величественный храм в Константинополе, в честь Христа-Спасителя, Который в Священном Писании называется Премудростью Божией, «имже вся быша» при творении мира.

Войдя в святую Софию, возведённую в сердце Киева в одиннадцатом столетии и перестраивавшуюся вплоть до восемнадцатого, инокиня София возликовала: будто бы она увидела то, о чём давно знала. Увидела то, с чем когда-то очень давно встречалась, но потом надолго рассталась, а теперь обрела. Когда она рассказала об этом чувстве своему «дедушке-владыке», он сказал:

— Всё очень просто объясняется. Вы — гречанка по крови, а росписи и мозаики Софии Киевской делали греки-византийцы. Вот ваша душа и затрепетала, как при встрече с родными.

Особенно потряс матушку Софию образ Богородицы — икона, уцелевшая со времён основания храма, перенёсшая все погромы и разорения и сохранившаяся неприкосновенною и неповреждённою до последнего времени. Известна она под названием «Нерушимая Стена», на ней Божия Матерь, подняв руки к небу, молится за весь человеческий род. Все те годы, которые матушка София проведёт в Киеве, она по благословению игумении будет стараться почаще ездить молиться к этому образу. И хотя в Софии Киевской в то время был музей, добрые смотрительницы запомнили юную девушку в светлом платочке (в монашеском облачении по советскому городу, тем более в одиночку, ходить было небезопасно) и бесплатно пропускали в храм, а кое-кто из них ещё и шептал на ухо: «И за нас помолись, деточка».

Первое посещение Киево-Печерской Лавры вместе с владыкой Николаем запомнилось на всю жизнь. Тогда матушка София ощутила, что он — продолжатель дела древних отцов. Потом она поймёт, в чём проявляется связь живущего в советское время митрополита с первыми киевскими иноками: так же он трудится над просвещением народа и так же взял на себя тяжёлое бремя общения с «властями предержащими», отстаивая святость православия перед лицом мира сего.

Посещением Лавры первое паломничество по Киеву новых насельниц Покровского монастыря закончилось. И во всё время своего пребывания в Киеве как самое главное и несомненное монашеское счастье матушка София воспринимала то, что действующей была нижняя часть Свято-Успенской Печерской Лавры.

Через год после того, как ей придётся покинуть Киев, Лавру как монастырь закроют и превратят в музей. А в 1955 году открытая во время войны Лавра усиленно молилась «о временех мирных», и хотя главный собор Успения Божией Матери был взорван фашистами, все другие храмы и невероятной высоты колокольня, от взгляда на возглавие которой кружилась голова, уцелели.

Уцелели и пещеры, в которых почивали мощи святых древних подвижников, ровесников основателей монастыря прп. Антония и Феодосия — покровителей всех русских иноков.

С владыкой Николаем пришлось прощаться уже на второй день после поселения в Киеве.

Уезжая, митрополит сказал матушкам, чтобы обращались к нему в случае возникновения каких-то трудностей, звонили и писали в Москву.

Глава шестая

Покровский монастырь

Послушания и искушения —Отдыхать и набираться новых впечатлений нам больше некогда, надо начинать трудиться, — сказала матушка игумения своей молодой келейнице на следующее утро. И добавила: — Я подумала, что не нужно тебя выделять среди других сестёр, это может вызвать зависть.

Начнёшь новую жизнь в монастыре с самых трудных послушаний — тогда сёстры к тебе расположатся. После трапезы я передам тебя под начало старшей сестры в больнице — будешь нянечкой, сиделкой, санитаркой. Помнишь: «Болен был и посетисте Меня». Так и относись к каждому больному — за ним Сам Господь.

— Благословите, матушка, — тихо ответила инокиня София.

Прежде чем мы начнём рассказывать о новой жизни матушки Софии в Киеве, обратимся к истории Киево-Покровского монастыря, где она провела четыре года.

Покровский монастырь был основан великой княгиней Александрой Петровной Романовой, женой третьего сына императора Николая I. Она приходилась тётей последнему императору России Николаю II. Основным предназначением монастыря, по воле княгини, было предоставление приюта бедным женщинам, желавшим посвятить себя Церкви и ближним. Проект будущих церковных, жилых, больничных и хозяйственных зданий составил известный и весьма талантливый архитектор Владимир Николаевич Николаев.

11 января 1889 года совершилось освящение места будущего монастыря: здесь были заложены домовая церковь и покои княгини. Этот день и считается официальной датой основания обители. В тот же год великая княгиня Александра приняла постриг от афонского иеромонаха, бывшего проездом в Киеве. Это оставалось глубокой тайной до её кончины. Лишь после вскрытия духовного завещания почившей узнали, что в инокинях она — Анастасия.

Княгиня-инокиня, которую все с любовью называли «матушкой великой», присутствовала при операциях, ассистируя хирургам; дежурила ночами у постели оперированных, следила за больничным распорядком, сама готовила больных к операции. Медицинские заведения обители, в которых работали лучшие медики города, отвечали последнему слову тогдашней науки и техники. Именно здесь появился первый в Киеве рентгеновский аппарат.

Покровский женский монастырь в то время стал самым большим благотворительным учреждением в Киеве. Основной идеей монастыря было живое монашество. Здесь монахини не только молились и служили Богу, но также служили нуждающимся людям. Идея живого монашества принадлежала именно княгине Александре Петровне.

На территории Покровского монастыря были открыты благотворительные учреждения: бесплатная аптека для малоимущих, женская церковно-приходская школа, больница для женщин, приюты для вдов и девиц, желающих жить в монастыре, но пока не готовых принять постриг, приюты для неизлечимых женщин, калек, сиротский приют. На территории монастыря функционировало несколько больниц.

Ныне прославленная во святых преподобная Анастасия отошла ко Господу в 1900 году. А в 1923 году, с приходом советской власти, Покровский женский монастырь был закрыт, больницы разграблены, а многие иконы уничтожены.

Осенью 1941 года обитель возродилась. С первых же дней сёстры спасали от разграбления медицинское оборудование, весной 1942 года открылась амбулатория, где киевские врачи, рискуя жизнью, выдавали фиктивные справки о болезнях и так спасали советских граждан от вывоза на работы в Германию.

После освобождения Киева на территории монастыря был сформирован военный госпиталь. Самоотверженно и бескорыстно обслуживали раненых сёстры монастыря. С приходом первого полевого госпиталя монастырь передал ему всё медицинское оборудование, спасённое сёстрами от вывоза в Германию. Благодаря подвигу монахинь во время войны монастырь не был закрыт и в мирное время, многие матушки продолжали нести послушание в больнице.

— Ну что же, деточка, монашескую одежду придётся снять и платочек повязать, — огорошила молодую монахиню добрая матушка Параскева, несущая послушание старшей сестры в больнице.

— Как же так? Я думала, что никогда в жизни не сниму монашеских одежд. И почему это нужно делать? — вспыхнула юная послушница.

— Не по-монашески отвечаешь, детонька, — с тихой улыбкой возразила матушка Параскева.

А София неожиданно при этом вспомнила доброго Оле-Лукойе из любимых сказок Андерсена. Ей показалась: матушка Параскева очень на него похожа — совсем маленькая, в очках с тонкой оправой, за которыми скрываются лучисто-голубые глаза под седыми бровями. И камилавка на голове похожа на колпачок ОлеЛукойе, и голос тихий, убаюкивающий. Но теперь не до сказок, потому что матушка Параскева постаралась спрятать улыбку и неожиданно заговорила почти менторским тоном: — Тебе ещё предстоит понять, что одежда — не главное. Знаешь, сколько во время войны мне пришлось видеть настоящего самоотвержения среди людей, которые не носили монашеские одежды? Многие из них и верующими себя не считали, а «отдавали жизнь за други своя» и не о себе думали, а о других в первую очередь.

— Простите, матушка, вырвалось. Просто я подумала: мы же на территории монастыря, зачем нужно переодеваться? — искренне оправдывалась инокиня.

— Больница монастырю теперь не принадлежит, она государственная. В государственных учреждениях воспрещается появляться в духовных одеждах. А ты знаешь, что монашеское облачение появилось позднее, чем первые подвижники? Ну вот, а теперь надевай простую юбку и кофту, повяжи платок и пойдём по палатам. И имей в виду: мы — монашествующие — в этой больнице несём самое тяжёлое послушание — ухаживаем за лежачими, парализованными больными. Помогать им нужно не только физически, главное — помочь не впасть в уныние, поддержать духовно.

Огромные палаты советской больницы были заставлены кроватями почти вплотную. Восемь коек на палату — это уже считалось комфортными условиями, а были палаты и по двадцать коек. И все больные требовали к себе внимания, то и дело из разных концов палаты доносился крик: «Сестричка, помоги!» Поначалу матушка София растерялась: к кому же бежать в первую очередь? Но потом, когда она изучила характер каждого больного, то уже понимала, кому действительно требуется срочная помощь, а кто может подождать и скорее капризничает.

Никогда в прежней своей жизни молодая инокиня не встречалась с такой концентрацией человеческого страдания. Она — живая, подвижная — вообще не могла представить, что может испытывать человек, когда он совершенно беспомощен и даже повернуться на кровати самостоятельно не может. Но потом, когда изо дня в день она кормила с ложечки «своих дорогих бабушек» (как она стала называть своих подопечных), меняла на них бельё, мыла, давала лекарства, — душа её как будто растопилась, расширилась. Позднее, когда она будет проходить уже «чисто интеллектуальные послушания», матушка София откроет для себя, что такой благодати, такого покоя на сердце, как в первые годы монашествования в Киеве, когда она была простой санитаркой, ей испытывать больше не приходилось. В то время у неё действительно не было возможности думать о себе, а тем более жалеть себя, даже когда она валилась с ног от усталости.

Старшие сёстры в монастыре очень поддерживали молодую монахиню, а матушка Гликерия, ничем не выделяя среди других свою названную дочку, прежде всего старалась сохранить дух единства в обители. Она старалась, чтобы сёстры больше собирались вместе. Если какая сестра в чём-то неверно поступала или не так себя вела, матушка молча шла в библиотеку, брала книгу, делала закладку у нужного поучения и посылала с келейницей этой сестре. И та вразумлялась.

И никаких громких назиданий, всё благородно и тихо. Игумения никогда не перебивала, не возражала. Если что-то по её мнению было неправильно, она тихонько покашливала, и сёстры уже знали, что это значит. Они по-настоящему полюбили матушку Гликерию и боялись её огорчить, стремились порадовать. А чем её можно было порадовать? Только любовью к Богу и друг ко другу.

+ + +

Однако инокиня София узнала в Покровском монастыре не только радости, но и треволнения.

Однажды, придя в свою келью после послушания и вечерней молитвы, она с беспокойством обнаружила, что её соседка пропала. Серьёзная, молитвенная, стремящаяся к постоянному очищению своей души инокиня Елизавета уже успела привязать к себе юную Софию. Она была для неё как старшая сестра, на которую хотелось быть во всём похожей.

Первым делом сообщили о случившемся духовнику обители, попросив его молитв. Батюшка благословил на поиски пропавшей и сам стал молиться. Молились о самовольнице и все сёстры монастыря. Благочинная с несколькими монахинями поехала на розыски в город.

Как узнала матушка София, подобное исчезновение случилось в монастыре не впервые.

Враг рода человеческого, не имея возможности привлечь к явному греху, смущает человека помыслами.

Вражеские стрелы могут принимать самое благочестивое обличье. «Мне в этом монастыре не спасительно. Надо идти в другой, более строгий» (или более уединённый, или менее многолюдный и т. п.).

Мотивом в этом случае послужило стремление к подвижничеству: «Как жили пустынники? В зарослях среди болот и в безмолвии.

Предавались молитве наедине с Богом.." И матушка Елизавета решила попробовать взять на себя пустыннический подвиг, поселившись в заброшенной Китаевой пустыни на окраине Киева. Однако навязчивая реальность, выражающаяся в укусах комаров, в одежде не по сезону, в усиливающемся чувстве голода, опустила подвижницу с небес на землю. Но злые помыслы не отпустили её. Она решила, что в монастырь возвращаться стыдно и нужно искать себе другое прибежище. Незадачливая подвижница отправилась на вокзал и купила билет. В ожидании поезда сестра ходила по путям.

Тем временем её разыскивали в городе и по вокзалам, спрашивали в милиции и у пассажиров.

Но в монастырь беглянка вернулась самостоятельно, просила прощения.

Всё это время за сестру молился духовник монастыря. Матушка Елизавета рассказала, что, когда в полном смущении она ходила по путям в ожидании поезда, у неё в голове словно всё прояснилось. Она внутренне успокоилась, смятение прошло. Приняла решение вернуться в обитель. Снаряжённые на поиски разминулись с ней на десять минут.

Для инокини Софии происшедшее стало важным уроком — не нужно никогда «искать своего».

Даже если кажется, что ты делаешь это ради Бога.

— Матушка Лиза, расскажи: а как ты стала монахиней? У тебя были верующие родители? Тебя воспитывали в вере? — стала расспрашивать наша героиня свою соседку. После её возвращения она вдруг поняла, что ничего не знает о той, с кем прожила под одной крышей уже несколько месяцев.

— Верующие, да. Но лучше бы они были совсем не верующими.

— Как так, что ты говоришь? — Я из Западной Украины, и мои родители — униаты.

— А что это такое? Никогда не слышала такого названия. Что оно значит? — Слово «уния» тебе, наверно, понятно? — Хорошее слово. Значит — единство, союз.

— Вот именно, за хорошим словом и за проповедью единства на самом деле скрываются страшные вещи. Внешний обряд в Церкви остаётся православным, а подчиняются униаты Папе Римскому, исповедуют его главенство и латинское вероучение. Но главное то, что в людях воспитывается ненависть к чужакам — более всего к «москалям», к «русскому православию».

Пока я была маленькая, я ещё ничего не понимала, а когда во время войны мои родные стали поддерживать батальоны «Галичина», мне стало страшно.

— Что это за батальоны?

— Это каратели. Те, кто, прикрываясь именем Христа, убивали людей.

— Я читала о том, что у католиков такое случалось нередко.

— Но одно дело — когда читаешь про это в книжках, и совсем другое — когда этот ужас касается твоих близких людей. Потому я и сбежала из дома.

— Сразу после войны?

— Нет, война ещё не кончилась. Но я думаю, что она там, на западе Украины, никогда не кончится. Слава Богу, там сейчас не убивают, но настроения у людей не изменились, и когда-нибудь всё может повториться.

— Я надеюсь, что мы не доживём до этого.

— Моя дорогая девочка, ты всё-таки очень наивная. Люди в целом ничему не учатся. Страсти остаются страстями, и последствия их действия в мире одни и те же на протяжении тысячелетий.

Этот разговор юная инокиня вскоре забыла — ведь она жила за стенами монастыря, изредка по благословению выбираясь в город, чтобы помолиться у святынь, и по-настоящему до сих пор ещё не сталкивалась с действиями страстей в людях. Главными для неё, как и в то время, когда она жила в Горнем монастыре в Иерусалиме, оставались внутримонастырские события.

О монастырских буднях матери Софии мы уже вкратце рассказали, добавим только, что кроме послушания в больнице сёстры несли послушания и на кухне, и в прачечной, на небольшом огородике, на цветниках.

Но наряду с буднями в монастыре было много праздничных дней, когда весь двор был полон прихожанами и паломниками, приехавшими к киевским святыням издалека. Тут впервые инокиня София пережила, что такое общая радость, почти всенародная. На Святой Земле в Горненской обители такого не было — монастырь жил уединённо, паломники появлялись крайне редко. А здесь на праздники собиралось столько людей, что мать София была поражена услышанными впервые разными говорами русского наречья и внимательно к ним прислушивалась, стараясь запомнить особенности речи разных концов большой России.

Особенно запомнилось инокине Софии празднование именин матушки игумении в Покровском монастыре. После праздничной всенощной сёстры плели венки и гирлянды из живых цветов для украшения игуменского места в храме, а поздно ночью выкладывали дорожку из травы от матушкиной кельи к храму, обильно посыпая её лепестками роз. Утром по обычаю матушку встречали на пороге кельи с пением тропаря. В сопровождении сестёр она шествовала по пышной зелени цветов на богослужение.

Чтение акафиста, литургия, молебен — всё шло своим чередом. Праздник продолжался в трапезной, куда прибывали гости для чествования именинницы. Прихожане, священники и мирянебогомольцы, гости из разных концов епархии.

Инокиня София радовалась, что за такой короткий срок её матушка снискала любовь стольких людей.

Но вскоре София почувствовала себя совсем маленькой беспомощной девочкой, такой, какой была много лет назад, когда осталась круглой сиротой. У игумении Гликерии обнаружили раковую опухоль. Врачи сказали, что операция невозможна, слабое сердце может её не выдержать. И вот на глазах у любящих сестёр игумения стала угасать.

Духовник обители благословил постричь матушку Гликерию в схиму. В игуменском корпусе было совершено последование великого ангельского образа. Свидетельницами события стали инокиня София и Елизавета, помогавшие матушке. А потом они рассказывали другим сёстрам об удивительном изменении, произошедшим с матушкой во время пострижения. Вначале она была настолько слаба, что с трудом сидела на кровати. Её поддерживали и специально подкладывали под спину подушки.

Печать слабости и превозмогающего немощь терпения отображались на лице. По мере совершения пострига матушка всё более и более крепла. После того как батюшка прочитал молитву: «Сестра наша. постризает. власы главы своея во ознаменование конечного отрицания мира и вся яже в мире, конечное отвержение своей воли и всех плотских похотений..» — постриженица встала с кровати и, отказавшись от посторонней помощи, простояла, опираясь на аналой, до конца пострига. К завершению чинопоследования матушка преобразилась: глаза ожили, лицо приобрело спокойно-собранное, умиротворённое выражение, и вся она светилась радостью.

Дружным хором батюшка и сёстры пропели стихиру, выражающую существо события, именуемого иногда «восьмым таинством». «Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся. Аллилуиа».

Новое духовное рождение матушки игумении, которая теперь носила имя Георгия, отодвинуло болезнь. Но вскоре из-за своей любимицы ей пришлось пережить такое потрясение, после которого она уже не сможет оправиться.

Глава седьмая

Вынужденный отъезд из Киева

Наша героиня хотя и получила при постриге имя, означающее «мудрость», но по молодости лет ещё не набралась ума-разума: не умела быть осторожной, не умела «держать дистанцию», забывала том, что «мир сей во зле лежит». В больнице она была приветлива не только с больными, но и со всем медперсоналом — медсёстрами и врачами. И вот однажды заведующий отделением остановил её в коридоре и попросил: «Зайдите ко мне в кабинет».

Ничего не подозревавшая молодая инокиня после врачебного обхода, на котором доктор опять напомнил ей о своей просьбе, постучалась в кабинет с табличкой «Заведующий отделением неврологии» и была встречена вопросом:

— Как вам тут у нас работается?

— Хорошо.

— А не трудно? Такая красивая и молодая девушка убирает грязь за стариками и, можно сказать, света белого не видит.

— Нет, я их люблю, и мне с ними хорошо.

— Хорошо с парализованными? Первый раз такое слышу! Но если вам так нравится работа в больнице, хотите, я могу вам дать рекомендацию для поступления в медицинский институт? Если уж работать в больнице, то не санитаркой.

Правда, я попрошу вас об одолжении: иногда рассказывать мне, о чём говорят больные, а особенно — о чём разговаривают сестрички и врачи во время чаепитий. Вы, как я заметил, человек общительный, и перед вами многие откровенны.

— Зачем вам это? Ведь это называется донос! —Ну что вы, это называется патриотизм. И вы должны доказать, что вы приехали в Россию по доброй воле и хотите во всём помогать её правительству. Порядок в стране можно поддерживать только тогда, когда следишь за тем, что думают и говорят её граждане. Вовремя выявить неблагонадёжных — это значит обеспечить порядок на долгие годы. Особенно у нас на Украине, где осталось ещё столько недобитых бандеровцев, делать это просто необходимо. Так что я предлагаю вам «творить добрые дела», как у вас в Евангелии сказано, а не «доносить», как вы выразились.

— Ради блага страны нельзя губить отдельных людей!

— Вы ничего не понимаете. Если бы мы так рассуждали, то и войну бы не выиграли. Впрочем, идите, подумайте.

Матушка София уже пошла к дверям, но в спину ей полетели страшные слова (ей показалось, что это не слова, а камни): «Смотрите, как бы не нанести вред монастырю вашим отказом. Никита Сергеевич не жалует «поповские бредни» и планирует закрыть все церкви, а за монастыри он уже взялся. Ваш на очереди. И от вас зависит, какое место вы займёте в этой очереди.

Монастырь могут разогнать по вашей милости очень скоро".

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную. Помоги, научи, что делать», — взмолилась мать София. И конечно же, в тот же вечер рассказала о случившемся игумении.

— Надо убирать тебя с этого послушания. Надо тебе найти дело в монастыре, чтобы в больнице ты уже не появлялась.

— А как же мои бабушки? Они будут скучать без меня! — Деточка, жизнь никогда не стоит на месте.

Нужно постоянно сообразовываться с обстоятельствами. Теперь тебе туда ходить нельзя. Ты хорошо поёшь и читаешь на клиросе, тебя этому учили с детства. Так что с завтрашнего дня выходи на клирос — это твоё новое послушание.

Регентом в монастыре была быстроглазая и быстроногая матушка Татьяна. Когда она регентировала, руки её летали над хором, как большие птицы, и она требовала от певчих, чтобы они славили Творца не хуже, чем птицы — искреннее, сердечно.

В тот день, когда София пришла на клирос, матушка регент как будто специально для неё прочла целую лекцию:

—Часто в городских храмах можно услышать красивый хор. Как например, у нас в Князь-Владимирском. Поют профессионально, слаженно, любят разучивать «концерты», чтобы продемонстрировать свои голоса и искусство регента. Но я думаю, что те многочисленные древние святые, лики которых изображены на фресках по стенам храма, внимают этому пению без особой радости. Искусство есть, а молитвы нет. Не в осуждение это говорю, просто привожу пример того, как мы делать не должны. Мы — монашествующие — должны думать не о красоте голоса или мелодии, а о молитве, помогаем ли мы своим пением молиться собравшимся в храме или только отвлекаем их, а ещё хуже — если мешаем. Это же относится и к чтению Псалтири или паремий. Не нужно вкладывать в это чтение эмоции, не нужно выделять какие-то слова, которые именно тебе кажутся важными. Чтец не должен навязывать свои переживания слушающим. Он читает не от себя, а от лица Церкви.

Спокойно, речитативно и молитвенно. Старцы советуют про себя Иисусову молитву творить во время службы — тогда внимание собирается и лишних эмоций не будет.

После этой «проповеди-лекции» регент обратилась к нашей героине:

— Какой у тебя голос, София?

— Сопрано. В Горнем меня ставили к первым голосам.

— Ну вот и попробуем.

Клиросное послушание давалось матушке Софии с лёгкостью. Она хорошо знала богослужебные тексты, знала церковный устав. Конечно же, знала все восемь гласов и многие распевы, которые родились в разных монастырях России до революции. Часто её благословляли читать шестопсалмие и кафизмы во время всенощного бдения, а на большие праздники — и паремии, библейские чтения, в коих предвещались события, которым был посвящён тот или иной праздник.

Голос матушки Софии — высокий, по-юношески звонкий, хотя она и следовала совету регента не вносить в чтение эмоции, — всё равно дышал особой радостью и даже уставших от долгой службы прихожан заставлял взбодриться и присоединиться к молитве.

Казалось, что беспокойства по поводу судьбы сестры Софии можно забыть. Но однажды матушка игумения получила из жилищного управления, к которому был приписан монастырь, повестку, в которой было сказано, что следующие гражданки — далее следовал список из пяти имён — должны явиться с паспортами в назначенный день по указанному адресу. В этом списке значилась Мариопулу Ангелина — инокиня София.

Когда монахини пришли в ЖЭК, их попросили сдать паспорта, ничего не объясняя, и сказали: «Приходите через неделю». В страшном волнении прошла эта неделя. В один из её дней игумения Гликерия встретила на дорожке монастыря заведующего отделением, в котором прежде работала матушка София. Он остановил игумению словами: «А где же наша юная санитарочка, почему больше не приходит? Испугалась чего-то? Всё ещё можно пересмотреть». И многозначительно посмотрел на матушку игумению, догадываясь, что София всё ей рассказала. В конце недели инокиню Софию вызвали к уполномоченному по делам религии в Киеве — этот советский чиновник чувствовал себя полновластным хозяином в административных делах Церкви.

— Ангелина Мариопулу, долго ли вы ещё хотите оставаться в России? — язвительно обратился маленький толстый человечек к тихо вошедшей в кабинет инокине. — Ваша виза истекает через несколько месяцев.

— Я знаю, что монастырь хлопотал о её продлении, — спокойно ответила мать София.

— И вы думаете, эти хлопоты что-то значат? Тем более что вы не хотите помогать нашему правительству.

— Чем простая монахиня может помогать правительству?

— Не прикидывайтесь, вам уже всё объясняли. Надеюсь, вы не забыли о том разговоре?

— Но я приехала сюда служить Богу, а не государству.

— В нашем государстве нельзя ему не служить, где бы ты ни находился. Видимо, вы ещё этого не поняли. Придётся вам задуматься об этом в другом месте.

Матушка София вышла из кабинета уполномоченного ошарашенная и испуганная. Что же теперь будет? Какое «другое место» — лагерь? Но владыка Николай говорил, что в лагеря за веру сейчас не отправляют. Её пошлют обратно в Израиль, но как она там будет жить без доброй своей матушки? Через два дня после разговора с уполномоченным сёстры из «чёрного списка» пришли в жилищное управление. Так же как в первый раз, ничего не говоря и не объясняя, им вернули паспорта. Когда они их открыли, то увидели на страничке прописки (а у матушки Софии — временной регистрации) штамп: «Выписан из Киева».

В советское время это означало «поражение в правах», — без прописки человек не имел права проживать где-либо, даже в монастыре, даже в постриге. Право на жизнь в монастыре отняли у самых молодых сестёр Покровской обители. Тех, кто ещё имел силы нести тяжёлые послушания.

Для матушки Гликерии это был страшный удар, и она сразу же стала дозваниваться владыке Николаю в Москву. Ведь он, уезжая из Киева, разрешил звонить, если появятся трудности. Да он и сам иногда звонил, справляясь, как дела у новой игумении и молодой монахини.

Владыка очень встревожился, услышав о действии властей. Но как всегда уравновешено и спокойно посоветовал матушке Гликерии: — Русские сёстры пусть пока никуда не трогаются, я постараюсь всё исправить, а София пусть выезжает в Москву, её проблема посерьёзнее.

Будем решать на высшем уровне, и, видимо, действительно пришла ей пора дальше учиться.

Трудно словами передать ту скорбь, которую испытывали уже готовящаяся к исходу в вечность мать Гликерия и только начавшая сознательную жизнь инокиня София. Ни у той, ни у другой не было на земле человека более близкого, чем та, с которой теперь предстояло расстаться, и, как думали обе, в этой жизни — уже навсегда.

— Деточка, всегда помни, что у тебя есть Мать на небесах — это Богородица, — гладя по голове свою названную дочь, проговорила угасающая матушка игумения. — Она добрее, милостивее любой земной матери. Она всегда слышит, Она всегда поможет. Молись Ей от всего сердца, и Она тебя всему научит. И будем верить, что мы с тобой разлучаемся не навечно. Придёт время, и встретимся там, где «нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная».

—Матушка, я никогда не забуду, сколько добра вы для меня сделали, — порывисто отвечала София. — Никогда не забуду, как вы любили меня.

— И буду любить. Всегда буду любить, любовь ведь не умирает, ты знаешь.

— Благословите, матушка, на новую жизнь.

Помолитесь, чтобы я ничего не боялась.

— Бог благословит, деточка. Да и владыка Николай тебя не оставит, он так по-родственному к тебе отнёсся, что верю, во всём будет тебе помогать. Так что езжай и не бойся. А если Бог даст тебе вернуться на Святую Землю, поклонись от меня нашей Горней, сёстрам и, конечно, всем святыням Иерусалима.

Глава восьмая

Переезд в Москву

«Матушка Гликерия не раз повторяла мне русскую пословицу: „Человек предполагает, а Господь располагает“. Теперь я знаю, что это значит. Могла ли я ещё три года назад думать о том, что попаду в Москву? И вот теперь я туда еду, в полную неизвестность — что будет со мной, чем я буду заниматься, где я буду жить?» — размышляла молодая инокиня, рассматривая из окна вагона проносившиеся мимо картины русской провинциально-деревенской жизни. «Россия и правда огромная страна, как и говорил мне отец Онуфрий, — думала мать София. — Святую Землю от края до края за один день можно пересечь. А здесь за два дня на поезде только южную часть страны проехали».

Под стук колёс качающегося вагона Софии приснился чудесный сон. В этом сне она вновь была маленькой девочкой, лет шести-семи, живущей под кровом Горней обители. Несколько сестёр поехали на Елеон и впервые взяли с собой Гелю. Рейсовый автобус спускается с горы, позади остаётся высокий остов недостроенного храма, любимая оливковая роща, домики матушек на террасах холма. Дорога спускается всё ниже и ниже, серые, совершенно бесплодные выжженные каменные холмы мелькают за окнами. Иногда попадаются рощицы исполинских кактусов, вдали видны маленькие домики местных жителей с плоскими кровлями. Встретился караван важных высоких верблюдов, ведомых арабами, медленно двигалась группа осликов, гружённых через спину товарами.

Автобус объезжает стены Иерусалима, Геля пугливо смотрит на их зубчатые башни. Дорога опять устремляется вниз, с правой стороны за окном автобуса открывается долина, вся сплошь покрытая могильными плитами, конца и края им не видно. И вот уже видна Елеонская гора. Радостно горят на солнце луковки храма святой Марии Магдалины, и над всей горой возвышается величественная колокольня. «Её называют здесь „русская свеча“, — говорят матушки Геле. — Она стоит в русском Вознесенском монастыре, и звон её колоколов слышен по всей округе. Мы едем в этот монастырь, а ещё матушка благословила показать тебе Иерусалим с Елеона, со смотровой площадки, так что сначала мы пойдём туда».

Вид Иерусалима захватил сердце девочки, он показался ей каким-то сказочным городом.

Особенно загадочно-сказочным и страшным был рассказ о центральной точке панорамы Иерусалима — мечети с золотым куполом. Матушки сказали, что на этом месте праотец всех верующих Авраам готов был принести в жертву своего сына. Теперь посреди мечети, отгороженная решёткой, высится большая величественная скала, по преданию — та самая, на которой Авраам приносил в жертву Исаака. Эту мечеть считают одним из самых красивых зданий в мире.

Многие колонны и золотые украшения мечети были перенесены в неё халифом Омаром из храма Гроба Господня.

Смущённая страшными и таинственными образами, шла Геля за матушками, но при этом всё время оглядывалась назад, чтобы ещё раз увидеть золотой купол, древние стены города, серые купола храма Гроба Господня вдалеке, конус Сиона и море могильных плит. Оглянувшись, как она сказала самой себе, в последний раз, она замерла от прекрасного видения. С правой стороны от золотого купола стоял величественный православный храм, и облечённая в порфиру царица всходила по его ступеням (позднее Геля узнает, что на этом месте царицей Еленой был построен собор в честь Введения во храм Божией Матери, которое совершилось здесь). Девочка не могла оторваться от дивного видения, сердце её выпрыгивало из груди от радости. «Разгадка тайны храмовой горы! Здесь стоял богородичный храм, он освятил всю эту гору! И хоть он и разрушен, Ангел храма не покидает своего места и хранит его!» — обращаясь к матушкам, воскликнула Геля, ещё не отрывая глаз от видения. Никто ей не ответил, а когда она обернулась, то увидела, что матушек нет поблизости, и она в одиночестве стоит на узенькой улице на склоне Елеона. В смятении она стала озираться вокруг и даже попробовала крикнуть: «Сёстры, где вы?» Почувствовала, что кто-то сильно толкнул её. И проснулась. Поезд резко затормозил, пропуская встречный. Сон кончился, а в душе осталось смутное чувство — радости от дивного видения и страха потерянности, одиночества в незнакомом месте.

Это чувство она потом не раз будет испытывать в столице советского государства и одновременно православном сердце России — Москве.

Но в первый день по приезде в незнакомый город этого двойственного чувства у неё не было.

На вокзале её встретила очень милая женщина и повезла к дорогому «дедушке» — митрополиту Николаю. Он встретил её, как любимую внучку, стал угощать чаем с пирожным и сообщил: — С вашими покровскими матушками всё в порядке, они останутся в монастыре. А твои документы я уже подготовил, мне обещали помочь. Сейчас тебе экстерном нужно будет сдать экзамены за среднюю школу, чтобы получить советский аттестат. И тогда можно будет думать о поступлении в университет.

— А монастырь? — всполошилась юная инокиня. — А как же монастырь? Я ведь в постриге.

—Придётся тебе побыть монахиней в миру, — спокойно и с улыбкой ответил владыка. — Этот путь прошли многие наши подвижники. Когда после революции большинство монастырей были закрыты, монахи ушли в мир. Многие даже работали на очень ответственных должностях, и никто не подозревал, что они — монахи. Такие подвижники и сейчас есть у нас в Москве.

Это трудный путь, но на нём многому можно научиться. А молиться, исполнять монашеское правило тебе никто не мешает. «Сокровенный сердца человек» — он ведь везде с тобой. У одной из таких подвижниц ты и будешь жить в Москве. Матушка Иоанна согласилась тебя приютить.

— Благословите, владыка! — уверенная в том, что её «дедушка» всегда всё правильно решает, ответила София, и вдруг вспомнила о своей затаённой мечте.

— А на какой факультет вы мне советуете поступать?

— Ну вот, уже и торопишься. Нужно обустроиться в Москве, сдать школьные экзамены, потом посмотрим, какой предмет ты сдашь наиболее успешно, тогда и будем определяться, — как всегда спокойно ответил владыка и благословил ту же приветливую женщину, которая встречала матушку Софию на вокзале, отвезти «новую москвичку» на её новое место жительства.

Матушка Иоанна, а для соседей Мария Петровна, жила в коммунальной квартире в центре Москвы. Она рассказала своей «внучке» — как почти сразу же стала её называть, — что когда-то вся квартира принадлежала их семье, но после революции началось уплотнение и у семьи осталось только две комнаты из пяти. А после того, как два брата матушки Иоанны не вернулись с войны, — а родители к этому времени тоже отошли ко Господу и она осталась одна, — вторую комнату тоже отобрали. «Но благодарю Бога за то, что оставили не самую маленькую комнату из всех пяти. На тридцати метрах мы с тобой вполне можем разместиться», — закончила свой рассказ матушка, и лицо её озарила улыбка, которая на миг сделала её похожей на любимую игумению Гликерию. Хотя внешне мать Иоанна была совсем другой — очень маленького роста, хрупкая, как подросток; белоснежной седины волосы собраны в пучок, всё лицо покрыто скорбными морщинками, но яркие голубые глаза полны покоя, как будто говорят: «Смерть и время царят на земле, ты владыками их не зови». Эти строчки Владимира Соловьёва матушка будет потом не раз повторять, утешая юную инокиню в ответ на её «рассказы о несовершенстве мира сего».

Матушка Иоанна была очень образованным человеком, и кроме того она была практикующей иконописицей, потому она не только помогла Софии подготовиться к экзаменам, но и утвердила её в намерении поступать на искусствоведческое отделение и заниматься «византийской живописью».

Экзаменационные испытания за курс средней школы мать София сдала прекрасно. Но теперь — и это было для неё самым трудным — большинство окружающих её людей не должны были знать её иноческого имени, и она опять стала Ангелиной, Гелей. Итак, Ангелина успешно сдала экзамены и получила советский «аттестат зрелости». Пятёрки, как и предполагалось, были получены по всем гуманитарным дисциплинам.

— Ну что же ты выбираешь, какой факультет? — спросил владыка Николай будущую абитуриентку.

— Мне трудно выбрать, я очень люблю литературу, стихи, но так же люблю историю, искусство, — по-детски искренне ответила вчерашняя школьница. — А матушка Иоанна советует искусствоведение.

—Вот последнее мне кажется самым приемлемым, — согласился владыка. — На филологическом факультете много идеологии, на историческом тоже. Но вот если выбрать искусствоведение, а темой исследований, например, византийский период, то многого можно избежать. Давай пробовать подавать документы на исторический факультет, на кафедру искусствоведения. Здесь матушка Иоанна будет тебе помощницей. Кроме того, у меня на примете есть человек, который также тебе сможет помогать в твоих занятиях.

А так как он — лицо духовного звания, то и молиться за тебя будет, и, может быть, советом поможет. Тебе нужна будет поддержка, когда меня не станет.

— Владыка, зачем вы говорите сейчас об этом? — испугалась девушка. — До старости вам далеко.

— Ты права, не будем сейчас об этом думать — опять успокоил «свою внученьку» владыка Николай. — Тебе нужно готовиться к вступительным экзаменам. Благослови тебя Матерь Божия и святой евангелист Лука — покровитель иконописцев.

Глава девятая

Начало университета

Экзамены Геля-София сдала успешно и была принята на искусствоведческое отделение исторического факультета. Сама она относилась к этому как к чуду Божьему, потому что, когда она вошла в огромную аудиторию, где предстояло сдавать первый письменный экзамен, её охватило чувство катастрофичности всего происходящего. Она ощутила, что здесь ей не место, нужно бежать, пока не поздно. Всё было для неё непривычным — множество молодых лиц, развязность поведения некоторых парней и девушек, общая атмосфера суеты и тревоги — то, с чем она ни разу в своей прошлой жизни не встречалась. Но «сокровенный сердца человек» подсказал ей: «Не смотри по сторонам, сосредоточься и делай своё дело».

«Господи, благослови», — сказала про себя тайная инокиня и увидела, что на доске среди заданных тем сочинений есть такая, с которой она наверняка справится: «Тургеневские девушки — правда или вымысел?» «Правда, правда, тысячу раз правда» — с таким настроением было написано всё сочинение. Но жизнь в университете скоро покажет ей, что правду эту давно уже никто не жалует.

Потрясением для молодой инокини стало то, что основным местом общения студентов между парами была курилка. Этих курилок было даже несколько в большом старинном здании факультета. Табачный дым так не подходил архитектуре здания с сохранившейся в некоторых аудиториях старинной мебелью и книжными шкафами, что Геля иногда даже пыталась отговорить своих юных сокурсниц от постоянных походов на «камчатку» (так называли самую большую курилку на последнем этаже). Они только насмешливо посматривали на неё — «тургеневская девушка, отсталая и странная, что с неё возьмёшь..» Совсем туго пришлось бы Геле среди её нового окружения, если бы не матушка Иоанна, которая постоянно подбадривала её:

— А ты представь, как жили первые христиане! Большинство из них, по совету апостола Павла, не оставили своих повседневных занятий, продолжали нести службу, учиться, торговать, воевать, ремесленничать. Но самое главное — общаться с теми людьми, которые исповедовали как норму жизни всевозможную распущенность. Нужна была мудрость, чтобы не пасть самим, но и чтобы не осудить того, кто грех не считал грехом.

— А ваша молодость, какой была она? — впервые задала молодая инокиня в миру вопрос той, кто всю жизнь прожил в этом звании. — Как вы жили среди тех, кто смеялся над всем святым?

— Главное, я не была одинока, — неожиданно радостно ответила мать Иоанна. — У нас были православные братства, члены которых поддерживали друг друга.

—Что такое братства? Это церковные общины? — Нет, они не всегда совпадали с церковными общинами, в состав братства входили люди из разных общин. Прежде всего — это были молодые люди, которые хотели духовного просвещения, и одновременно стремились к тому, чтобы деятельно служить ближним.

— Но мне рассказывали, что всё это было под запретом после революции.

— Мы скрывались. Религиозные семинары проводились по разным квартирам, и участниками их были только те, кто был известен своей преданностью делу братства. Кроме того, мы навещали верующих, попавших в лагеря и тюрьмы, работали в больницах. Некоторые члены братства уезжали на поселения вместе с гонимыми священниками, чтобы помогать им на месте.

Мы — оставшиеся в Москве — собирали посылки и постоянно посылали их в Турухтанский край.

Некоторые из наших братчиков ещё живы, я тебя обязательно с ними познакомлю, и ты всё поймёшь. А теперь молись, чтобы и тебе Господь послал близкого человека.

Матушка Иоанна, несомненно, и сама постоянно молилась за свою «внученьку», и действительно вскоре Бог послал ей подругу. Ирина училась на том же курсе на отделении медиевистики.

Была она на три года старше Гели-Софии, так как поступила в университет не сразу после школы. Так случилось, что они постоянно оказывались рядом на общих для всего курса лекциях, которые проходили в самой большой аудитории истфака раз в неделю. Геля обратила внимание на забавную соседку в круглых очках, с очень короткой стрижкой, больше похожую на мальчишку, чем на барышню-студентку. Однажды Ирина попросила у Гели посмотреть конспект пропущенной из-за болезни лекции, так они впервые разговорились и вскоре почувствовали настоящее родство душ, стали вместе просиживать долгие часы в читальном зале и возвращались вместе по вечернему городу. Оказалось, что Ирина также очень любит поэзию, во время этих прогулок они много читали друг другу наизусть стихи, чаще всего Александра Блока.

После того как были успешно сданы экзамены первой сессии и быстро пролетели каникулы, подругам пришлось пережить серьёзное испытание.

Однажды взволнованная Ирина сказала Геле:

— Ты знаешь, в университете появился новый преподаватель, который очень похож на Блока.

И продолжила в совсем уж патетическом стиле:

—Такие глаза, такие лики, страстно-бесстрастные — на древних иконах, такие профили, прямые и чёткие — на медалях античной эпохи.

Геля с удивлением посмотрела на свою подругу: так она никогда не говорила и такой взволнованной никогда не была. Ирина закончила свой рассказ словами, которые взволновали и Гелю:

— И мне кажется, что он верующий, он не боится говорить о Боге на лекциях.

Ирина уже знала, что Геля верующий человек, но об иноческом постриге, конечно, не знала.

Иначе, может быть, и вела бы себя впоследствии совсем иначе. А пока она только выразительно посмотрела на подругу — мол, тебе это должно быть интересно.

— А какой курс он читает? — спросила инокиня-студентка.

—Символика иконы. У нас по программе он должен читать в следующем году, но мне не терпится его уже сейчас послушать. Может быть, будем иногда вместо скучного истмата ходить к нему? Я уже посмотрела расписание, его лекции совпадают с нашей общекурсовой лекцией по истмату. Да и нашего отсутствия в большом зале никто не заметит.

— Ну, давай пойдём, — неуверенно сказала Геля.

Внезапно у неё появилось предчувствие какой-то опасности, сердце забилось в тревоге. Но она отогнала от себя это непонятное состояние.

«Символика иконы — это же очень интересно», — сказала она себе. А ко всяким «мистическим чувствам» её учили относиться с осторожностью.

В этот же вечер матушка Иоанна, как будто предваряя приближающееся к молодой инокине испытание, начала рассказывать ей историю своего пострижения в монашество.

— Я воспитывалась в умеренно религиозной семье. Пасху и Рождество отмечали, кое-какие православные обычаи чтили, но при этом, как тогда говорили, родители отличались «передовыми взглядами». В шестнадцать лет меня стали мучить сомнения, в окружающих людях и событиях я видела только плохое; тогда мне жить не хотелось, всё вокруг наводило уныние. И неожиданно для себя однажды я произнесла приговор: если я не узнаю, что Бог есть и Он меня любит, покончу с собой. Такая жизнь бессмысленна. Я даже день для себя назначила.

— День суда с Богом? — спросила удивлённая слушательница.

— Ну да, так получается. И Господь явил Своё милосердие. В тот день я, охваченная духом уныния, стояла на берегу нашей реки, уже готовая в неё броситься, и услышала зовущий меня голос: «Мария!» От этого голоса на душу сошёл особенный покой, мир, тишина. С глаз как будто спала пелена, и я увидела весь мир как прекрасное творение Божие и себя ощутила частью этого творения. Я почти физически почувствовала отеческое тепло и заботу. В тот миг я упала на колени со словами: «Благодарю Тебя, Господи, и обещаю посвятить Тебе мою жизнь». С колен я встала уже другим человеком, и первые три года после моего «обращения» провела в особом религиозном порыве, мечтая о монашестве.

— Вы стали монахиней в молодости? — почти не сомневаясь в утвердительном ответе, спросила та, что «от юности Христа возлюбила».

—Нет, моя внученька, для этого мне пришлось много горя пережить, — сказала матушка Иоанна печально. — Я изменила своему призыву и, как теперь понимаю, жизненному предназначению. Разменяла Божью любовь на человеческую влюблённость. Но, может быть, тебе об этом не нужно рассказывать. Ты избрала свой путь в ранней юности и, надеюсь, уже не сойдёшь с него.

Последние слова впоследствии заставили инокиню Софию таиться от своей названной бабушки. Ей стыдно было рассказать, что с ней произошло. Да-да, она подпала, как говорил один старец, под власть «космического закона» — и в двадцать лет, как и почти все девушки на свете, влюбилась.

Глава десятая

Искушение влюблённостью

Первая же лекция Аркадия Аркадьевича всколыхнула в душе Софии неведомые ей самой глубины. Блеск эрудиции, артистическое красноречие, вдохновенные откровения — человеческая и мужская яркость растревожили юную душу.

Но тогда она не поняла, что с ней происходит; ей казалось, что она так обрадовалась только потому, что встретила среди чуждой ей среды людей, воспитанных в «атеистическую эпоху», человека, который говорит на её языке, живёт тем же, чем и она. Да ещё такого смелого — упоминать имя Бога в советском вузе! Всё это она высказала Ирине после первой же лекции, та с ней согласилась, но с обычным уже при разговорах о «любимом лекторе» жаром и воодушевлением добавила: —А ты заметила, что он действительно похож на Блока? И я уверена, что все девчонки, которые ходят на его лекции, непременно в него влюбляются.

И совсем другим тоном продолжила: — Кажется, и я в их числе.

«Влюбиться в человека, который говорит о высших сферах, это кощунство», — подумала Геля-София, но почему-то вслух этого не произнесла.

Так, позабыв осторожность, ещё не имеющая горького опыта обольщений, она стала одной из самых ревностных почитательниц Короткевича. Ей и в голову не приходило рассказать об этом своим старшим друзьям, которых к этому времени у неё появилось немало.

Матушка Иоанна выполнила своё обещание и познакомила её с «братчиками». И не просто познакомила, а сделала «связной» и «посыльной». Дело в том, что одна из бывших «братчиц» — инокиня Ася, как все её звали — пройдя казахстанские лагеря в 1940-е годы, вынуждена была остаться в тех краях без всяких средств к существованию. И её старые подруги решили ежемесячно выделять десятину от своих пенсий, для того чтобы посылать в Караганду. Послушанием Гели-Софии стал регулярный обход всех пяти старушек, сбор «взносов» и отправка их почтовым переводом в определённое число месяца. Это послушание, вернее общение с бывшими братчицами, определило всю дальнейшую жизнь инокини, открыло перед ней, что такое живая вера, верность и мужество. Но рассказ об этом впереди, потому что подвиг своих новых друзей София сможет вполне понять только тогда, когда освободится (с их помощью) от охватившей её страсти.

Конечно, в то время она была далека от того, чтобы этим словом обозначать свой жгучий интерес к Аркадию Аркадьевичу и, как она говорила, к «полёту его мысли». Она записывала все его лекции, а потом их перечитывала, при этом воображая его стройную фигуру, руки с тонкими пальцами, которые всегда спокойно лежат на конторке — никаких резких жестов А. А. (так звали подруги преподавателя, тем самым подчёркивая сходство с Блоком) себе не позволял; читая конспект, она как будто слышала его глухой бесстрастный голос, видела холодные серые глаза, которые иногда останавливали на ней по-особому пристальный взгляд.

Под влиянием лекций Короткевича, приходя в храм и останавливаясь перед иконами, она теперь не обращалась к Первообразу через видимый образ, а оценивала мастерство его создавшего, искала символические детали, пыталась определить время написания иконы. В то время она не видела в этом ничего плохого, вернее, она была в таком состоянии, которое определяют очень точным изречением — «быть не в себе».

Но Бог не оставлял молодую инокиню, Он помогал ей постепенно прийти в себя и увидеть, что с ней происходит. Помогал через обстоятельства жизни. В то время в Москве проходили знаменитые поэтические вечера в Политехническом. Ирина увлекла Гелю-Софию на один из них. Воспитанная на совершенно другой литературе, и главное — на иных ценностях, став участницей многолюдного вечера, студентка-инокиня растерялась: она не видела смысла в этих громких воплях, экспериментах с языком, ей непонятны были вычурные образы новой поэзии. Пожалуй, только один из выступавших показался ей близким по духу — это был Булат Окуджава. Хотя пение стихов под гитару показалось ей странным явлением. На восторженные причитания Ирины после вечера она ответила: — Знаешь, я боюсь массовых явлений. Боюсь большого количества людей, которые подчиняются вещающему со сцены. В атмосфере этого зала есть то, что никогда не станет мне близким — бунтарство и чувство своей избранности.

— Где тебе нас понять? Ты выросла в свободной стране и не знала давления идеологии, насаждаемой с детских лет, — с неожиданной агрессивностью возразила ей Ирина.

— Израиль под властью англичан — свободная страна? — не стушевавшись, ответила подруга. — Да и так ли уж важна политическая свобода?

— Как ты можешь такое говорить? — ещё более распалялась Ирина. — Эти поэты наконец дали нам глоток свободы. Они, как и художники-авангардисты, показали, что такое передовое искусство, которое давно уже заняло свои позиции на Западе. Столько лет мы жили за железным занавесом, и наконец он рухнул! Как же нам не восторгаться первыми свободными поэтами и свободными художниками в СССР?

— Значит, критерий всех ценностей — одобрение Запада? А что если мне вообще не нравится «передовое» и я люблю классику?

—Тоже мне, «тургеневская девушка» в ХХ веке. Это даже не смешно.

В первый раз между подругами возникла такая перепалка. Но когда вскоре Ирина пригласила её на выставку нонконформистов, Геля не стала отказываться и пошла. Тем более что матушка Иоанна её неожиданно на это благословила:

— Сходи, посмотри, деточка, ты должна быть в курсе того, что происходит в современном мире. Раз Господь тебя вывел в мир, ты должна знать его и ориентироваться в нём, а критерии оценки у тебя есть. Надеюсь, твоё сердце тебе всё подскажет. Потом мне расскажешь.

Но выставку Геля так и не увидела. Смотрела она на работы тогда ещё совсем неизвестных авторов как будто в забытьи, ничего не понимая в них, потому что ещё до того, как она попала на выставку, она увидела Аркадия Аркадьевича, беседующего с яркими личностями московской богемы.

Вернее, прежде чем они с Ириной его увидели, они услышали его голос, доносившийся с верхнего пролёта лестницы. и опешили. Знакомый им глухой и бесстрастный голос произносил слова, которые невозможно было представить выходящими из уст кумира девушек истфака.

—Ну, как вы вчера оттянулись? Девочки красивые были? Эти ваши картинки — как наживка на золотых рыбок. Придёт такая молодая дурочка, растает от восторга: «Ах, как интересно! Ах, как гениально!» И бери её голыми руками!

— Да и ты не хуже нас умеешь извлекать пользу из профессии. Посмотришь на девушку своими «бездонными очами», как удав на кролика, провещаешь что-то мистически-сакраментальное — и жертва готова к поеданию. Но, говорят, ты опять женился?

— Да так, женился по случаю.

— У тебя, Аркашка, всё по случаю — и в который раз уже, мы устали считать.

— Да кто считает? Барышни мне пишут, что я на Блока похож, так вот он однажды пытался составить список и сбился. Так и написал в дневнике: «Сколько их было? Сто? Двести?»

— Гигант! — и сверху донеслось пошлое хихиканье.

Геля-София поднялась по лестнице, не поднимая глаз, но вдруг почувствовала, что кто-то взял её под локоток.

— Очаровательная гречанка, не ожидал вас здесь увидеть, хотя давно хотел поближе познакомиться, — услышала она над своим ухом.

— Думаю, что знакомство студентки с преподавателем должно ограничиваться лекциями и сдачей экзамена, — неожиданно сурово ответила Геля, всё ещё не поднимая глаз.

—Ну, раз Бог нас свёл на этой символической лествице, значит это зачем-то нужно? Не старайтесь от меня убежать, я могу вам провести экскурсию по экспозиции. Все эти ребята — мои друзья и, творчество их я знаю как никто другой.

— Нет, я не люблю слушать комментарии по поводу произведений искусства, предпочитаю общаться наедине с каждой картиной. Благодарю вас.

И Геля решительно направилась в первый зал, даже забыв о своей подруге. Только во втором зале, по которому она передвигалась как во сне, она вспомнила об Ирине и, оглянувшись, увидела, что она кокетливо разговаривает с А. А., который положил ей руку на плечо и небрежно кивает.

— Бежать, скорее бежать, это невыносимо! Не дожидаясь подруги, она пробежала всю выставку и стремительно спустилась по лестнице, как будто спасаясь от страшного зверя.

— Так и было, так и было, — скажут потом ей бабушки-братчицы, — на тебя охотился серьёзный хищник.

Но скажут они ей это нескоро, потому что история влюблённости не кончилась этим моментом прозрения. Выбежав из ДК, в котором проходила выставка, Геля-София почувствовала, что ей нужно как-то очиститься от того, что она увидела и услышала. «Здесь же совсем рядом Третьяковка! Так хочется увидеть любимые картины Нестерова, они меня успокоят», — подумала взволнованная девушка и побежала в Лаврушинский переулок, где стоит Третьяковская галерея, ставшая после храмов Москвы любимым её местом уединения.

+ + +

Когда она стояла перед картиной Нестерова «Видение отрока Варфоломея», она как будто бы вступила в тот мир смиренной русской жизни, который изображён на полотне. Маленькая деревянная часовня, мальчик в лапоточках и простор русский — разнотравье, тоненькие берёзки. По пути в Троице-Сергиеву Лавру, куда она уже не раз ездила с матушкой Иоанной, помогая ей отвозить сделанные на заказ иконы, она видела такие пейзажи за окном электрички и успела сродниться с ними. «А то, что я видела сейчас на выставке, какое-то беспочвенное. На первом плане стоит самовыражение, художник хочет подчеркнуть свою непохожесть ни на кого и ради этого готов разрушить всё, что было до него. Если современное искусство и дальше пойдёт по этому пути, оно само себя уничтожит», — размышляла Геля, переходя от одной нестеровской картины к другой. И как-то незаметно она добралась до зала Перова и в потрясении остановилась перед картиной, которую прежде никогда не видела.

Ей не нужно было читать этикетку на стене, чтобы понять, что изображено на картине — Христос в Гефсиманском саду, моление о Чаше.

В некоторых храмах на Святой Земле, в Киеве и в Москве ей приходилось видеть живописные изображения этого евангельского события, но картины эти совсем не трогали её сердце. К тому же она как убеждённая византинистка считала, что изображать в академическом стиле Спасителя недопустимо, для этого существуют иконы. Но тут художник не дерзнул изобразить лик Божественного Страдальца, а, согласно евангельскому тексту, изобразил Его упавшим ниц, опустившим лицо к земле. И в фигуре молящегося он смог передать всю муку страдания за человеческий род. «Господь за всех пострадал — и за меня. и за него. Я должна ему это сказать. Он не должен так себя губить. Не может он, так хорошо чувствуя глубину иконописи, быть обыкновенным пошляком. Это всё друзья виноваты, просто он под них подстраивается, старается казаться хуже, чем он есть. Я должна помочь ему», — такие мысли проносились в голове наивной барышни-инокини, которая ещё не знала, что даже Бог не может помочь человеку, если он сам этого не хочет.

Она решила написать А. А. письмо, но на лекции к нему больше не ходить. Последнее решение ей, видимо, внушил Ангел Хранитель.

Письмо, написанное на следующий день, было возвышенно-философским, с цитатами из Библии и святых отцов. Она отдала его Ирине с просьбой передать А. А. Та насмешливо спросила:

— Что это, письмо Татьяны к Онегину? «Я вам пишу, чего же боле, что я могу ещё сказать..»

— Не смейся, это серьёзное письмо. И в нём нет ничего личного.

— Серьёзное. А между прочим А. А. оказался не таким уж серьёзным, каким он кажется на лекциях. Знаешь, он после выставки пригласил меня в кафе и даже пытался ухаживать за мной.

Правда, почти всё время, пока мы с ним пили кофе с пирожными и курили, расспрашивал про тебя. Кто ты, откуда, как тебе удалось поступить в советский вуз. И ещё восхищался твоей красотой, говорил, что на твоём лице и осанке лежит печать благородной матроны, чего уже не встретишь в современных советских женщинах.

— Зачем ты с ним обо мне разговаривала? Ты что, не понимаешь, что это не по-дружески — обсуждать человека в его отсутствие? И зачем ты стала курить? Ведь мы обещали друг другу, что «не будем как все».

— Ты знаешь, А. А. обладает какой-то магнетической силой. Он предложил сигарету, и я не могла отказать. Думаю, что если бы он что-то более серьёзное предложил, я тоже не отказала бы.

— Что ты говоришь? Это же не сеанс гипноза, нужно держать себя в руках!

— Это ты сейчас так говоришь, а вот если останешься с ним наедине, не думаю, что сможешь легко отделаться.

Бедная Ирина, она как будто предсказала свою судьбу, заранее согласившись попасть в паучьи сети и запутаться в них.

Матушка Иоанна, расспрашивая свою названную внучку о выставке авангардистов, почувствовала, что она что-то недоговаривает.

И, как всегда очень тактично, спросила её:

— Деточка, а там ничего не случилось на этой выставке? Такой взволнованной я тебя никогда не видела. Может быть, ты там кого-то встретила?

— Матушка, как вы так всё узнаёте, даже если вам не рассказываешь?

И Геля-София наконец открыла мудрой своей наставнице всё, что с ней происходило в последнее время, и попросила совета: нужно ли ей пересылать «бедному, запутавшемуся А. А.» письмо?

—Ну, благословить я тебя на это не могу, но и запретить не могу. Делай как знаешь, а Бог управит. Твоя совесть должна быть спокойна. Она требует ринуться на помощь утопающему, и если ты этого не сделаешь, то будешь мучиться.

На самом деле мудрая матушка Иоанна прекрасно понимала, что дело не в совести, а в том, что юную инокиню посетила влюблённость. Но сразу же говорить ей об этом было нельзя. «Буду молиться и сестёр попрошу. Человеческие советы мало могут помочь в таком испытании духа, как влюблённость (увы, я знаю об этом по собственному опыту), а Бог может всё», — подумала мать Иоанна. А когда через несколько дней Геля-София отправилась в «обход наших старушек», то она принесла каждой из них короткую записочку, содержания которой не знала. Написано было коротко: «Прошу молиться за инокиню Софию, она влюбилась. Но ей ничего не говорите». И так Христово воинство, телесно немощное, но духовно мощное, выступило на бой с обольстителем.

Через неделю после очередной лекции А. А. Ирина принесла Геле-Софии письменный ответ. Он был написан в смиренно-покаянном и благодарном тоне. А в конце стояли слова, которые заворожили ту, что только начинала узнавать жизнь: «Вы единственная поняли, как я одинок. Вы почувствовали, что мне приходится притворяться и быть не самим собой в компании. Помните, как у Ибсена и Блока — усталого строителя может спасти только юная чистая девушка. Нет, речь не идёт о любви, а только о дружбе. Только о дружбе я и прошу вас. Не отталкивайте меня. И приходите на лекции, без вас у меня нет вдохновения, нет понимающего слушателя».

— Я была права! — торжествовала Геля (София в это время как будто стояла в стороне). — Он хороший, ему трудно, его нужно поддержать, я не должна его отталкивать. А дружбу никто не запрещал. В первохристианских общинах мужчины и женщины были связаны дружбой, и в братствах моих бабушек было так же. Почему же сейчас так быть не может? И на следующую лекцию она пошла, окончательно убедив себя в том, что должна стать Сольвейг для Сольнеса, как у Ибсена.

Входя в аудиторию, А. А. благородно кивнул, глядя исключительно на Гелю, и впервые за всё то время, когда он появлялся перед студентами на кафедре, улыбнулся. И опять в силу вступило прежнее очарование: тот же блеск эрудиции, то же красноречие и ещё более глубокое проникновение в искусство иконописания.

Геле уже стало казаться: то, что она видела и слышала в ДК Ильича, было сном, мороком. Вот он — настоящий, а всё то было обманом. И такой глубоко духовный человек предлагает ей дружбу! После лекции А. А. подошёл к столу, за которым сидела Геля, и подал ей книгу большого формата, обёрнутую в красивую бумагу.

— Это вам для изучения. Это уже не азы, а синтаксис.

— Благодарю вас, — опустив глаза, смущённо ответила девушка. — Но мне, пожалуй, рано браться за синтаксис.

— А вы попробуйте, почитайте, тогда и поговорим.

Дома, развернув книгу, она увидела, что это журнал в толстой обложке под названием «Богословские труды». В журнал была положена закладка перед работой священника Павла Флоренского «Иконостас». Геля стала читать и не могла оторваться от этой книги. Она увидела, откуда брал почти все свои глубокие мысли об иконописи А. А. «Понятно, что на труд священника он не может ссылаться, а до людей доносит глубокие истины. Какой он молодец!» — такой вывод сделала влюблённая душа из чтения сложного богословского труда. Как и у всякой влюблённой девушки, весь мир и всё, что происходило в мире, имело отношение к возлюбленному.

С воодушевлением Геля стала рассказывать матушке Иоанне об «Иконостасе», и была потрясена её реакцией.

— А мне приходилось слышать одну из этих лекций, и я хорошо помню отца Павла. Вот человек, в котором не было лукавства — противоречия между словом и делом, — и матушка пристально посмотрела на наивную свою внученьку.

И добавила:

— Думаю, что со временем ты поймёшь, что разговоры о Боге — самый ловкий приём искусителя невинных душ. И ещё поймёшь: главное — не что говорит человек, а какой он сам, как он живёт.

— Разве я спорю с этим? — с поспешностью ответила Геля, боясь, что мать Иоанна скажет какое-нибудь нелестное слово о «её бедном Сольнесе» (так про себя она теперь называла А. А.).

На очередной лекции Геля вернула книгу и услышала в ответ предложение:

— Но я очень хотел бы обсудить с вами прочитанное. Мне не с кем поговорить по существу.

И надеюсь, вы понимаете, что я очень рисковал, когда дал вам церковное издание. У нас это вполне могут расценить как «религиозную пропаганду».

— Ну что интересного я могу вам рассказать? Я убедилась в том, что вы прониклись духом этой книги и знаете её почти наизусть, часто цитируете на лекциях, — ответила Геля и радостно, невольно впадая в хвастовство, добавила: — А моя бабушка была на одной из лекций Флоренского во ВХУТЕМАСе.

— Давайте продолжим разговор на улице, здесь и у «стен есть уши». То, что вы сейчас сказали, меня озадачило.

Выйдя из здания университета, они пошли в Александровский сад, и А. А. продолжил расспросы:

— У вас тут есть бабушка, тоже гречанка? Художница?

— Нет, русская, это не родная моя бабушка. А чем она занимается, я пока сказать не могу. Да и не об этом вы хотели со мной говорить.

— Я хочу вас пригласить к моему другу — собирателю икон. У него очень редкая личная коллекция, вам будет интересно. Есть такое, что и в музее Рублёва не увидите. Пойдёмте? Геля, как заворожённая, не раздумывая, ответила согласием и пошла с А. А. в незнакомый дом к незнакомому человеку.

Коллекция Рехтмана её действительно поразила. Только странно было то, что иконы висели на стене так плотно одна к другой, как будто это красочные обои, а не святыня. Но у Гели уже выработался искусствоведческий взгляд на иконы, и она с большим вниманием слушала комментарии их владельца. Правда, когда она задала вопрос: «А откуда у вас такое богатство?» — он почему-то стушевался, а А. А. менторским тоном заметил: «Коллекционерам не принято задавать такие вопросы».

Друзья пытались развлечь Гелю — предлагали ей выпить шампанского и послушать современную музыку. И, не слушая протесты, тут же прикатили сервировочный столик с бокалами, бутылкой и фруктами, включили громкую музыку. И опять Геля увидела «второе лицо» своего «двуликого Януса» (как она теперь назвала А. А.).

Он опять попытался ухаживать, пытался пригласить потанцевать. А когда друзья раскурили откуда-то взявшиеся пеньковые трубки, в Геле проснулся окончательно «сокровенный человек», он сказал ей: «И всё это — рядом с иконами! Неужели он не понимает, что это кощунство? И я принимаю в этом участие? Что я вообще тут делаю?» И она быстро распрощалась и буквально сбежала из «нехорошей квартиры», умоляя не провожать её.

Когда Геля вернулась домой, на пороге её встретила матушка Иоанна с печальным известием:

—Звонил владыка Николай, матушка Гликерия совсем плоха. Если ты хочешь успеть её увидеть, надо завтра же вылететь в Киев. Придётся у моей подруги — нашего участкового врача — попросить справку для университета. Не можешь же ты сказать, что едешь с умирающей игумении — своей названной матери в Киев.

— Как умирающей? — у Софии сердце упало от этого слова.

— Ты же знала, что матушка Гликерия очень больна, — спокойно ответила мать Иоанна. — Болезнь отступила ненадолго, но теперь она опять вернулась, и медики говорят, что нет уже надежды на выздоровление. Матушка Гликерия очень хочет тебя увидеть. И передай ей поклон от меня, мы хоть и незнакомы, но молитвы о тебе нас сблизили.

Глава одиннадцатая

Смерть матушки Гликерии

Как изменилась матушка Гликерия! Ничего не осталось от её былой стати и силы. «Матушка вся иссохла», — говорили сёстры. И причиной этого была не только болезнь, но и беспокойство о её названной дочери, вместе с которой они прожили, не расставаясь, семнадцать лет.

— Детонька моя, приехала, скорее иди сюда, дай тебя обнять! — слабым голосом приветствовала матушка Гликерия появившуюся на пороге свою постриженницу и названную дочь.

— Матушка, и года не прошло с тех пор, как мы расстались, а вы так изменились! — вырвалось у инокини Софии.

— Да и ты изменилась, деточка, — отозвалась смиренная игумения. — И так непривычно видеть тебя в мирском. Пока ты здесь, поноси монашеское облачение, порадуйся и меня порадуй. Рассказывай, как ты там жила. Как учёба? Как матушка Иоанна? — Она передавала вам поклон и сказала, что хоть вы и незнакомы, но молитвы за меня вас породнили.

—Да, я счастлива, деточка, что в Москве у тебя появилась вместо духовной матери духовная бабушка. Ты писала, что она тебя называет внученькой. А ещё ты писала, что у тебя появилось там целое «Христово воинство» — пять старушек.

Да, ты всегда любила старушек — и в Горней так было, и здесь, в Покровском, когда ты работала в больнице.

— А можно мне моих старушек в больнице навестить? — Деточка, это же больница, а не богадельня, здесь подолгу больных не держат. Выписали их давно. Старшая сестра говорила, что твои старушки ещё долго тебя вспоминали, а когда узнали, что ты уехала в Москву, просили передать, что будут за тебя молиться. Вот сколько у тебя молитвенников, моя родная. Ну вот и подошли мы к главному вопросу, который меня беспокоил всё это время: а сама-то ты молишься? Иноческое правило исполняешь? — Да, матушка Иоанна мне предложила это делать вместе. Я устаю, и чаще всего она читает молитвы вслух, а я слушаю.

Эти слова молодая инокиня проговорила с такой беззаботностью, что игумения Гликерия поняла: беспокоилась она не зря.

—Деточка, а сердце-то твоё молится при этом? К Богу ты обращаешься или только радуешься, что правило исполнено и можно быть спокойной? А о Иисусовой молитве ты не забыла?

Вопросы эти застали инокиню Софию врасплох. За последние десять месяцев, которые прошли со дня её отъезда из Киева, по-настоящему сокрушенно молилась она, только когда на каникулах ездила в Пюхтицкий монастырь.

В этой дивной обители, на земле, освящённой Самой Божией Матерью, явившейся в образе Успения, обретённом на древнем дубе, а потом в чудном видении у источника, инокиня София отдохнула душой. Ей предложили даже попеть и почитать на клиросе, и она хотя бы на одну неделю почувствовала себя монахиней. «А потом? Что же было потом?» — впервые задала она себе вопрос. И впервые призналась себе: «Я забыла о том, что я инокиня. Я перестала молиться. Меня увлёк человек..» Матушка Гликерия с беспокойством смотрела на свою названную дочку, не ответившую на её вопрос, а погрузившуюся в печальную задумчивость.

— Детонька, что ты молчишь и о чём думаешь?

— Матушка, я не молилась, я так увлеклась новыми впечатлениями, так увлеклась учёбой, что забыла о том, кто я.

— Я тебя понимаю: в твоём возрасте нормально увлекаться новыми знаниями, тем более что у тебя очень живой ум, и он постоянно требует пищи. Но ум умом, а молитва рождается из сердца. Не оказалось ли занятым чем-то посторонним твоё сердце, потому и не могло, и не хотело оно молиться? — и матушка Гликерия посмотрела на Софию с таким состраданием и лаской, что юная влюблённая решилась всё ей рассказать.

Рассказывала она обо всём как будто бы не только матушке, но и самой себе. Теперь, когда ей потребовалось в точных словах выразить всё, что она пережила за последние два месяца, она вдруг впервые поняла, что всё это можно назвать одним словом — влюблённость. И открытие это поразило инокиню.

—Мне жалко тебя, детонька, — ласково-участливо прошептала обессиленная трудным разговором матушка Гликерия. — Некоторые считают, что иночество — это не окончательное монашество, и рясофорные имеют право покинуть монастырь и завести семью, но я так не думаю. Ведь ты постригала власы главы своей, тебе переменили имя. Ты — невеста Христова.

И страшно изменить такому Жениху.

— Матушка, я ни в коем случае не думала о замужестве, я думала только о дружбе с Аркадием Аркадьевичем, — горячо возразила юная инокиня. — Я думала, что так было у первохристиан, так было у братчиков после революции в России.

— Первохристиане и братчики всё время жили в ожидании ареста и смерти, им было дано особое духовное горение. Но я думаю, что и среди них могли быть искушения, потому что святые отцы недаром говорят, что «сено с огнём рядом помещать нельзя» — то есть мужскую природу рядом с женской. Дружба между мужчиной и женщиной возможна, только если оба аскетически настроены и следят за собой, и если на эту дружбу благословил Бог и духовник ради общего дела. А твой Аркадий, судя по тому, что я услышала — вовсе не аскет. И кроме того, он — взрослый человек. Только в романтических книжках юные девушки спасают повидавших виды людей.

При этих словах матушка побледнела и стиснула губы. Тут только София догадалась, как трудно ей разговаривать и что ей мучают сильные боли.

— Простите, матушка, вам нужно отдохнуть, я пойду. На какое послушание вы меня благословите?

— Знаешь, я попрошу тебя повторить тот маршрут, которым мы проехали в первый раз, очутившись в Киеве. Помолись обо мне у святынь. Увидимся завтра, а теперь ступай.

Печальным было путешествие инокини Софии по древним киевским святыням. Везде она ощущала, что стала совсем другим человеком, — пропала чистота и живость восприятия, молиться стало трудно, сосредотачиваться на словах молитвы удавалось с огромным трудом. И только скорбь об умирающей названной матери вызвала у неё сердечные слёзы, когда она спустилась в пещеры Киево-Печерского монастыря. Удивительно: в узких тёмных коридорах, вдоль стен которых лежали мощи святых угодников, она оказалась совсем одна — не было ни туристов, ни паломников. София упала на колени перед ракой с мощами преподобного Агапита — врача КиевоПечерского — и умоляла его помочь любимой матушке, а потом так же слёзно она молилась у мощей преподобного Пимена Многоболезного, просила его своими молитвами облегчить матушкины страдания. А при выходе из пещер инокиня задержалась у мощей преподобного Феодосия и просила уже о себе и своём монашестве.

Когда к вечеру она вернулась в монастырь, то узнала, что матушке игумении стало хуже, она уже почти не может говорить и начала угасать на глазах. Мать София не решилась беспокоить умирающую и отправилась в отведённую ей келью, для того чтобы читать Псалтирь о здравии игумении Гликерии. Но вскоре к ней постучали: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». «Аминь» — ответила молитвенница.

На пороге стояла заплаканная сестра Елизавета: «Тебя матушка Гликерия зовёт, она захотела всех сестёр благословить».

Тихо, с опущенной головой вошла София в келью своей умирающей духовной матери.

— Деточка, ну вот настало время прощаться, — еле слышно проговорила мать Гликерия. — Как хорошо, что ты приехала и я успела тебя обнять здесь на земле в последний раз. Всех сестёр я уже благословила, а тебя попросила прийти последней, потому что хочу, чтобы именно ты прочла надо мной канон на исход души.

Говорить матушке было трудно, дыхание её прерывалось. И София не стала с ней спорить, а взяла в руки канонник и начала читать незнакомые ей слова, которыми она от имени умирающей обращалась к Спасителю, умоляя о помиловании.

— А теперь позовите батюшку, — прошептала матушка игумения, когда София закончила чтение, — он причастит меня и прочтёт молитвы на исход. Подойди, деточка, я тебя благословлю.

Мать София встала на колени перед постелью умирающей, та перекрестила её широким крестным знамением и прошептала: —Прошу тебя не терять своего монашества — это Божий дар.

Священник со Святыми Дарами уже дожидался за дверями в келью. Он поспешил войти, а София побежала искать сестру благочинную, чтобы попросить её позвонить владыке Николаю в Москву.

Игумении Гликерии Господь даровал праведную кончину — она отошла всего лишь через двадцать минут после принятия Святых Христовых Таин, сопровождаемая молитвами священника и всех сестёр обители. На похороны собралось очень много богомольцев — за пять лет управления Покровской обителью матушку успели полюбить очень многие. Прилетел и митрополит Николай, он возглавил отпевание — и оттого оно было особенно торжественным.

Говоря прощальные слова на кладбище, владыка сказал то, что особенно запомнились инокине Софии: «Невеста Христова ныне соединилась со своим Женихом. И мы сейчас присутствуем не на похоронах, а являемся „свидетелями Жениха“, потому должны не скорбеть, а радоваться. И просить Господа, чтобы и нам Он даровал такую же блаженную кончину».

Для матушки Софии скорбь расставания с любимой старицей-матерью умерялась тем, что она получила возможность долгого общения с «дедушкой» — владыкой Николаем. Он позвал её к себе после отпевания и поминальной трапезы и стал расспрашивать:

—Видишь, как Бог привёл встретиться. В Москве мы неподалёку друг от друга живём, а времени совсем нет встретиться и поговорить, да и в разъездах часто приходится быть. Расскажи, как ты живёшь, моя дорогая. Как университет, интересно ли тебе учиться?

— Да, интересно. Но мой последний разговор с матушкой Гликерией открыл мне, что я слишком увлеклась учёбой и забыла про своё монашество, — сокрушённо призналась София.

— Ну, если забыла, то Бог напомнит каким-нибудь искушением и пробудит память.

— Я постараюсь исправляться, — совсем по-детски пролепетала мать София. И владыка Николай ответил ей такой улыбкой, как будто действительно почувствовал себя добрым дедушкой, внучка которого обещает быть хорошей и не шалить больше.

— Я знаю, что первую сессию ты сдала на отлично, не за горами и вторая. На будущий год уже нужно писать курсовую и определяться со специализацией, а я тебя так и не познакомил с отцом Сергием. Нужно поторопиться, так как скоро он может стать епископом, и ему трудно будет быть твоим советчиком. У вас в университете наверняка есть интересные специалисты по иконописи. Но вот что происходит сплошь и рядом — неверующий и даже некрещёный человек дерзает говорить о христианских истинах так велеречиво, что диву даёшься. А на самом деле подспудно он может заразить душу ядом рассудочности по отношению к миру духовному. Боюсь, как бы этого не произошло с тобой, и думаю, что общение с отцом Сергием — глубоким знатоком иконописи и реставратором — было бы для тебя противоядием. Давай условимся: как только прилетим в Москву, я посмотрю своё рабочее расписание, выкрою время, позвоню отцу Сергию и мы устроим вашу встречу.

«Удивительно, как владыка правильно сформулировал то, что уже произошло со мною — пронеслось в голове Софии, — „отравить душу ядом рассудочности по отношению к миру духовному“. Но пока не буду ему говорить об этом, чтобы не расстраивать, он и так обременён многими заботами».

— Да, деточка. Ты заранее подумай, какие вопросы хотела бы задать отцу Сергию.

Глава двенадцатая

Знакомство с отцом Сергием и истории братчиц

Десять дней не было Гели-Софии в Москве, и как много переменилось за это время! Когда от имени умирающей матушки Гликерии она читала канон на исход души, ей показалось, что она сама умирает, в ней умирает всё то, что слишком привязывало её к этой земле. То, что она в последнем разговоре с матушкой Гликерией впервые назвала своим именем — влюблённость.

А известие, которое ей принесла Ирина, сделало ещё более глубоким омертвение чувственности, которое она пережила у постели умирающей.

Вся сияющая от радости, подруга сообщила ей, что А. А. позвал её в мастерскую к одному из своих друзей-художников, но почему-то там они оказались одни. Он показывал ей картины, что-то рассказывал, а потом вдруг обнял, стал целовать. и теперь она знает, что такое любовь мужчины.

— Прошу тебя не рассказывать мне об этом и вообще не упоминать больше о Короткевиче — резко оборвала её Геля-София. — И на лекции я к нему больше ходить не буду.

— А что так? Может, ты ревнуешь? — игриво ответила бедная обманутая девушка.

— Ирина, я прошу не говорить на эту тему, иначе я вообще с тобой больше общаться не буду.

— Ну, как знаешь. Если лучшая подруга не хочет радоваться твоему счастью, то какая она подруга?

— Счастью? Смотри, как бы это не стало большим горем.

— Ты завидуешь, — фыркнула Ирина и, резко повернувшись, ушла.

«Бедная, бедная, надо за неё молиться. Бабушка Иоанна сказала мне, что у русских есть на этот случай (а он был и моим) грубая, но правильная пословица: „Любовь зла, полюбишь и козла“», — подумала Геля-София и вдруг ощутила, что она уже не боится одиночества среди студентов университета. У неё есть матушка Иоанна, её старушки, владыка Николай и пока ещё незнакомый отец Сергий.

Когда она пришла домой, мать Иоанна сказала:

— Звонил владыка Николай, приглашает тебя завтра на службу в храм Ильи Обыденного, сказал, что там будет тот, с кем он тебя хочет познакомить.

Инокиня София любила молиться в этом храме — прибежище московской интеллигенции, известном всем православным столицы благодаря чудотворной иконе Божией Матери «Нечаянная Радость», а также живописной иконе Спасителя, написанной митрополитом Серафимом (Чичаговым). Владыка Николай был редким гостем этого храма, и потому был особенно радостно встречен паствой. После службы он сказал проповедь, в которой было так много воспоминаний, близких сердцу уроженки Святой Земли:

«Недавно я совершал поездку в Святую Землю, в страну священных воспоминаний. Утром одного из дней нашего пребывания в Иерусалиме мы держали путь в Вифлеем. Он расположен в десяти километрах от Иерусалима. На пути, по левой стороне дороги, нам показывают высокое старинное здание, наподобие замка, с небольшим крестом наверху. Мы уже знали, что должны встретить на пути монастырь св. пророка Илии. Этот монастырь мы и увидели. Он основан в IV веке от Рождества Христова и украшен в VI веке. Он стоит на том месте, на котором, по очень древнему преданию, не раз имел место отдыха среди своих трудов пророк Илия. Рядом с монастырём — скала; каменная скамья у её подножия имеет как бы отпечаток отдыхающего тела. По преданию, эта скамья служила местом отдыха пророка Илии. Здесь он услышал голос Ангела: «Встань, ешь и пей, потому что дальняя дорога перед тобой».

Когда мы увидели эту скалу и это каменное ложе, воспоминания из далёкого прошлого с такой силой овладели душой, что в какое-то едва уловимое мгновение показалось: вот-вот увидим мы пророка около этого его любимого места и услышим его обличительные речи.

В один из других дней нашего пребывания в Иерусалиме мы направлялись к Иордану через Иерихон. По обеим сторонам пути мы видели выжженную солнцем пустыню. Это была не гладкая поверхность, а груды каменистых холмов, нагромождённых один на другой. На склонах этих холмов не видно было пасущихся стад, глаз почти не встречал зелени. Мы знали, что это знаменитая пустыня Иудейская. Когда Спаситель говорил притчу о милосердном самарянине, Он упомянул о дороге между Иерусалимом и Иерихоном, на которой был изранен и ограблен разбойниками человек. По этой дороге мы и ехали. И сейчас среди этих холмов бродят кое-где остатки прежних разбойничьих племён. Дорога и сейчас не совсем безопасна, и нас сопровождали вооружённые солдаты в машине.

По этой самой дороге когда-то шли за Иоанном Предтечей толпы народа из Иерусалима и окрестностей, покорённые его пламенным призывом к покаянию. Он их вёл к берегам реки Иордан и там, во свидетельство их покаяния, совершал над ними крещение.

Мы смотрели на эти холмы, и казалось, что все эти камни, скалы, овраги и даже самый воздух — всё напоено горячими призывами Предтечи к покаянию. Казалось, голос Иоанна Предтечи не умолкает до сих пор и звучит с прежней силой. Но. это не только кажется. Призывы ветхозаветных пророков к покаянию и исправлению жизни продолжает учреждённая Господом Иисусом Христом Церковь, и пока стоит Земля и на ней наша Святая Церковь, не умолкнет эта проповедь о покаянии.

Я уже сказал, что наш путь из Иерусалима к Иордану лежал через Иерихон. В Иерихоне мы имели остановку. Мы посетили источник пророка Елисея, сделавшего горькую воду сладкой; почерпнув, попробовали этой воды — она и сейчас приятная на вкус. Мы зашли в близ расположенный православный монастырь в честь пророка Елисея. Войдя в ворота монастыря, все мы сразу остановили своё внимание на огромном и многоветвистом дереве посреди двора. Это была смоковница. Видно, что дерево тщательно охраняется. Почти в один голос мы спросили своих спутников: что это за дерево? Нам сказали: «Монастырь, по преданию, устроен на том месте, на котором Закхей увидел Господа, и если эта смоковница не та, на которую он влез, чтобы посмотреть на Спасителя, то во всяком случае этому дереву более полутора тысяч лет и оно является ближайшим потомком той исторической смоковницы». Мы подошли к дереву, подняли свои глаза кверху; невольно подумалось: не по этим ли ветвям когда-то карабкался Закхей, и не на этом ли дереве совершалось чудо его перерождения? Эти чудеса возрождения и спасения человеческих душ продолжаются в Церкви Христовой силою и действием благодати Святого Духа.

Не забудем, что кроме старого земного Иерусалима, хранителя заветных святынь для христианского сердца, поклониться которым не всем даёт Господь, есть Иерусалим новый, небесный, как называет слово Божие Царство Небесное.

В этот новый, небесный Иерусалим Господь зовёт всех нас по окончании нашего земного пути, и туда надо прийти всем нам. А войдёт во врата небесного Иерусалима только тот, кто, питаясь благодатью Божией, будет истреблять в своём сердце страсти и пороки, кто потрудится над очищением этого сердца, для того чтобы сделать его обителью Духа Божия, кто зажжённую в его сердце Духом Святым веру сохранит до конца своих дней".

Матушка София была очень растрогана проповедью владыки, но почему-то ей было очень грустно, душу смутило предчувствие: скоро и мой «дедушка» уйдёт в небесный Иерусалим, а мне ещё долго тут странствовать. Но она отогнала от себя эти мысли и пошла прикладываться ко кресту.

— Посиди тут на лавочке, — шепнул матушке Софии владыка, — подожди, пока народ разойдётся, отец Сергий должен сейчас подойти.

У него дела в Москве, и я попросил его приехать сюда после службы.

Вскоре появился отец Сергий. Подойдя к нему под благословение, София отметила про себя неуловимое сходство с её «дедушкой» — то же благородство, интеллигентность жестов и движений, и глаза такие же добрые.

Когда отец Сергий заговорил, сходство ещё более усилилось — его манера речи, то, как он строил фразы, как произносил слова, обличало в нём принадлежность к прежней «благородной России».

— Мне уже не раз о вас повествовал владыка Николай, — так галантно он обратился к юной инокине. — Говорил, что вас интересует не только живописный, искусствоведческий аспект при изучении иконописания, но и духовный смысл. Пожалуй, лучше всего об этом написал мой друг и учитель — отец Павел Флоренский. Вечная ему память!

— Вы знали Флоренского, он был вашим другом? — изумилась матушка.

—Вероятно, это слово я употребил сгоряча, — поправился отец Сергий. — Но нас с отцом Павлом многое связывало. А учителем моим он несомненно был, когда я пребывал в таком возрасте, как вы. Удивляюсь, что вам знакомо имя Флоренского, ведь сейчас о нём нигде не прочтёшь.

— А я читала «Иконостас», — радостно сообщила матушка.

— Вот оно что! Именно об этом курсе лекций я и говорил, — как будто бы не удивился отец Сергий. — Но у отца Павла есть ещё и исследования, посвящённые отдельным иконам.

Я обязательно дам вам прочесть. Приезжайте ко мне в Троице-Сергиеву Лавру, и там мы найдём возможность поговорить более подробно. Вспомним и других моих великих учителей — академика Грабаря, реставратора Ивана Ильича Суслова. В отделе древнерусской живописи Государственных реставрационных мастерских я проработал в общей сложности почти двадцать лет. А для первого знакомства я принёс вам тексты некоторых моих научных изысканий, касающихся Пафнутьево-Боровского монастыря.

— Мы с матушкой Иоанной частенько бываем в Лавре и приедем по первому вашему зову.

—Я рад за вас, что у вас такая мудрая наставница, как мать Иоанна. И кроме того, она талантливый иконописец. Буду рад вас видеть на седмице перед Великим постом. Потом будет большая загруженность по службе, а до Пасхи ещё далеко.

— То есть через неделю можно к вам приехать?

— Да, если Бог даст, жду вас.

«Какое спокойствие, какой мир исходит от человека, — думала инокиня София, расставшись с отцом Сергием. — И никаких лишних эмоций, всё просто, ясно, чётко. Уходить не хочется, так радостно душе в этой атмосфере мира. Это, наверное, то, о чём говорил преподобный Серафим: „Стяжи дух мирен, и вокруг тебя спасутся тысячи“».

И Бог благословил эти мысли молодой инокини — все последующие годы её обучения в университете прошли в духе мирном. Она успешно сдавала экзамены, переходила с курса на курс, потом защитила диплом, но главным для неё оставалось общение с «Русью уходящей» — дорогими бабушками-братчицами. Каждую неделю она навещала кого-то из них, и всё лучше узнавала их характеры и судьбы.

+ + +

Баба Паня была шутливой и какой-то гладенькой, похожей на красивый камушек, который отшлифовала, обточила вода. Жизнь её действительно была похожа на борьбу с морской стихией. Она воспитывалась в доме князей Волконских, и это на всю жизнь «бросило на неё тень» — она не могла получить высшее образование и стать учительницей, как мечтала в юности. Всю жизнь ей пришлось проработать на стройке в мужской должности прораба.

Чудом ей удалось сохранить фотографии, на которых она — юная девушка, почти девочка — снята в праздничном наряде. «Этот снимок был сделан накануне бала, где я познакомилась с моим Витенькой», — комментировала баба Паня, показывая карточку. Спустя пятнадцать лет она вышла замуж за этого Витеньку, который на свадебной фотографии уже советского времени как будто покрыт мраком, страшновато смотреть на него. Горький пьяница и драчун — вот что вышло из чистого мальчика, встреченного на балу. Ещё одна фотокарточка — маленький гробик, и в нём младенец-девочка в чепчике с кружевами. Дочка бабы Пани умерла в неполных два годика. Витенька тоже рано умер.

И ещё кипу фотокарточек показывает она и коротко поясняет: «Князья Волконские на прогулке», «Это я в новгородском музее», «Это наши соседи по имению», «Это опять мой драгоценный Витенька», «Это наша любимая преподавательница в гимназии», «Это подруга, которая стала сестрой милосердия во время войны», «А это другая подруга, которая писала мне в альбом; он, кстати, сохранился, хочешь, покажу?» София листает маленький с золотым обрезом альбомчик: девические стихи, рисунки, пожелания будущего счастья. «И дата стоит под всеми пожеланиями одна — 1917 год. Те, кто писал всё это, не предполагали, что совсем скоро той страны, в которой ещё было возможно воображаемое счастье, уже не будет. Хотя нет, я не права, — поймала себя на мысли София. — Мои бабушки все очень счастливые люди. Во всяком случае, они выглядят так. Надо спросить у каждой, как они этому научились — быть счастливыми, когда вокруг всё рушится».

— Мне Господь открыл счастье в храме и в общении с духовным отцом, — ответила на юношеский вопрос баба Паня, совсем не удивившись. — Что такое счастье? Это чувство полноты, гармонии, а я его ещё с юношеских лет по-настоящему переживала только в храме. Даже короткое семейное счастье не затмило тех минут полноты жизни, полноты души, которые переживаешь в храме.

Когда София задала тот же вопрос матушке Анне, она ответила не сразу, задумалась и с грустью проговорила: «Бог послал настоящее человеческое счастье с моим батюшкой, отцом Александром. Теперь уже можно сказать: мы жили с ним всю жизнь как брат и сестра, но были настоящими супругами. У нас была одна душа». Матушка Анна совсем не похожа на бабу Паню — из-за болезни она стала большой и грузной (а показывала рисунки, на которых она изображена юной стройной леди — какой и была), из-за серьёзной кожной болезни ей к тому же нельзя мыться. Но пахнет от неё всегда приятно — духами, названия которых София не знает. На голове у неё кружевная наколка, на плечах шаль. А глаза, несмотря на старость — живые, чёрные, как маслины. Принадлежала матушка Анна к старинному роду Куракиных, и часто рассказывала Софии о прежней дореволюционной жизни, о швейцаре при входе в подъезд, о дворнике, который приносил дрова и топил печи, о том, как она хотела стать монахиней и ходила на лекции специального подпольного кружка, в котором изучали историю монашества.

Младшая сестра матушки Анны Раиса удивляется, когда задают вопрос о счастье.

— Да я никогда слова такого не произносила.

— Даже в юности? Вот и сейчас вы такая стройная и живая, а на старинной карточке у вас такие красивые русые косы и ясные глаза. Красивая девушка — и никогда не думала о счастье? — невольно провоцирует её София.

— Счастье — это быть рядом с нашей матушкой и помогать ей, — совершенно искренне отвечает преданная Раиса. — Вот уже много лет (десятилетий) я помогаю ей писать письма её многочисленным друзьям в разные города, где служил её батюшка и она вместе с ним. Переписываю в тетрадки изречения святых отцов, чтобы дарить людям — книг-то не осталось почти ни у кого. Стараюсь каждый день быть в храме, минуты нет свободной.

Больше всего инокиню Софию потрясала матушка Мария. Она была прикована к постели. Приподниматься на подушках могла, только подтягиваясь за петли, которые были подвешены над кроватью, но всегда была невероятно бодрой и жизнерадостной.

— Прилетела моя птичка, — такими словами она неизменно встречала Софию. И не дав ей расспросить старушку, как она провела прошедшую неделю, сразу начинала сама расспрашивать: — Ну как там мои сестрички? Как они поживают? Имеют ли ещё силы ходить в храм? И я раньше была лёгкой на ногу, бегала по поручениям моего владыки по всей Москве, потом поехала за ним в ссылку и везде успевала. Счастливая жизнь была, нам унывать было некогда. Унывают люди от лени, оттого, что нет дела, нечем заняться, и ещё от саможаления.

«Да, матушка Мария себя совсем не жалеет. Даже в таком положении она не сдаётся. Это о ней сказано: „Дух бодр, плоть же немощна“. И так весело рядом с ней», — пронеслось в голове юной инокини в ответ на признания «весёлой старицы».

Матушка Татьяна была дочерью царского генерала и жила в огромной квартире в маленькой комнатушке. А квартира эта когда-то вся была собственностью её семьи. Теперь же приходилось стоять в очередь, чтобы попасть в уборную (это советское слово вполне соответствовало заведению, которое оно обозначало), очередь к раковине, чтобы набрать воды в чайник, очередь к телефону. А стоять ей было трудно, потому что от непонятной болезни внезапно случались обмороки, и не раз она падала на пол в длинном коридоре своей квартиры.

Матушка Татьяна была очень красива и в старости напоминала молодую Ахматову — красивая худоба и аристократический профиль, кольца на руках. Когда София ей однажды сказала об этом, она оживилась.

— А я была знакома с Анной Андреевной, да и сейчас иногда приходится с ней встречаться, когда она приезжает в Москву. А вообще-то я царскоселка, как и она, это нас и сблизило. Ведь она даже о рае написала: «..И так похоже на аллею у царскосельского пруда». И я так чувствую — это был рай, счастье, гармония, красота — наше детство и юность в Царском Селе.

Две сестры Вера Ивановна и Надежда Ивановна были друг для друга глазами и ушами — одна была глухой, а другая слепой. Их обижал сосед по коммуналке, развлекаясь тем, что приставлял к слепой Вере Ивановне нож и произносил какие-то угрозы. Но она всегда отвечала спокойно, мирно, не возмущалась, не кричала, и он отставал.

В сёстрах Боткиных также чувствовалась «голубая кровь», особенно в Вере Ивановне. Но она, как и другие сёстры-братчицы, никогда не предъявляла своего превосходства над кем-либо.

Они не чувствовали себя обделёнными или отделёнными от остальных людей. Они могли бы сказать вместе с Ахматовой: «Я была тогда с моим народом». Соседи по коммуналке были частью этого народа, и их нужно было не брезгливо терпеть, как неизбежных в советском быту тараканов, а жить вместе с ними: обсуждать какие-то хозяйственные проблемы общей кухни, сочувствовать им в семейных неурядицах, помогать их детям готовиться к экзаменам и писать трудные контрольные. И за всех молиться.

Инокиня София поняла, что для её бабушек жизнь в братстве не кончилась, просто они распространили чувство сопричастности к жизни другого человека на каждого, с кем им приходилось встречаться. При этом они не произносили никаких проповедей, никого не агитировали. Они просто любили. И поэтому в глубокой старости были похожи на юных девушек — такие же жизнерадостные, лёгкие на подъём, не в физическом, конечно, смысле, а в том интересе ко всему новому, который свойственен молодым, в интересе ко всему, в чём «чувствуется проявление духа», как они говорили. Им было интересно жить, был интересен этот мир, интересны были люди.

При этом они очень много молились, много читали. Но как-то всё органично соединялось в единое целое жизни, не было разделения, которое София начала замечать в самой себе: это — область веры, это — область знания, эти люди свои, а эти чужие, и так далее. Бабушки даже в мыслях не допускали такой «шизофрении» — раздвоения, растроения личности.

Настанет для Софии счастливый день, когда вместе с ней к её бабушкам пойдёт вернувшаяся с покаянием Ирина. Вся история с Аркадием Аркадиевичем закончилась так, как и можно было предположить. Но, как это часто бывает, несчастная любовь привела девушку от разочарования в земном счастье к поискам счастья высшего, и она сначала попросила Гелю-Софию взять её собой на богослужение в храм, а потом и к «неповторимым старушкам». Они приняли её как родную и говорили: «Теперь у нас две внучки!» Подруги отныне несли свою «смену» по очереди, и это было большой помощью для Гели-Софии, потому что к концу второго курса университета ей пришлось не только учиться, но и работать.

Глава тринадцатая

Кончина митрополита Николая

В тот день, когда владыка Николай служил в храме Ильи Обыденного, он сказал «своей внучке»:

— После того как ты сдашь экзамены и будешь переведена на второй курс, я хочу устроить тебя на работу в качестве переводчика в наш отдел. В университете нужно будет перевестись на вечернее или заочное отделение. Ты согласна?

— Да, и это было бы очень хорошо, — обрадовалась тайная монахиня. — Потому что мне стало не очень-то уютно в студенческой среде. А так я буду только приходить на лекции перед сессией и на экзамены.

— Тем более что у тебя теперь будет замечательный консультант — отец Сергий, — подтвердил решимость Софии её духовник. — И матушка Иоанна тебя поддержит.

Владыка Николай недаром решил позаботиться об устройстве на работу свой «внученьки». Он чувствовал, что над ним сгущаются тучи.

Тонкий дипломат, юрист по своему светскому образованию, он долго поддерживал политику соглашательства с советским государством. За его мягкость и осторожность его даже стали называть «бархатным митрополитом». Но когда по всей стране стали закрывать храмы и монастыри, а газеты наполнились гнусными фельетонами, высмеивавшими Церковь и верующих людей, он стал неузнаваем. С амвона он стал произносить проповеди, в которых обрушивался на безбожников и защищал гонимую Церковь. Отношения с представителями власти стали портиться. В 1960 году, когда инокиня София уже стала работать переводчицей в ОВЦС, владыка Николай пошёл в наступление.

В феврале 1960 года на конференции советской общественности по разоружению, проходившей в помещении Кремлёвского театра, от имени Православной Церкви Патриарху полагалось произнести традиционную речь. Митрополит Николай решил воспользоваться моментом, чтобы побудить Святейшего Патриарха открыто защищать Церковь.

В речи-декларации, написанной митрополитом Николаем, Святейший Патриарх Алексий I в частности сказал: «Моими устами говорит с вами Русская Православная Церковь, объединяющая миллионы православных христиан — граждан нашего государства. Примите её приветствие и благопожелания. Как свидетельствует история, это есть та самая Церковь, которая на заре русской государственности содействовала устроению гражданского порядка на Руси, укрепляла христианским назиданием правовые основы семьи, утверждала гражданскую правоспособность женщины, осуждала ростовщичество и рабовладение, воспитывала в людях чувство ответственности и долга и своим законодательством нередко восполняла пробелы государственного закона».

«Несмотря на всё это, — сказал в заключение Святейший Патриарх, — Церковь Христова, полагающая своей целью благо людей, от людей же испытывает нападки и порицания, и тем не менее она выполняет свой долг, призывая к миру и любви. Кроме того, в таком положении Церкви есть и много утешительного для верных её членов, ибо что могут значить все усилия человеческого разума против христианства, если двухтысячелетняя история его говорит сама за себя, если все враждебные против него выпады предвидел Сам Христос и дал обетование непоколебимости Церкви, сказав, что и врата ада не одолеют её» (Мф. 16, 18).

Когда возмущённые представители власти стали предъявлять свои претензии Патриарху, митрополит Николай признался, что речь эту написал он и берёт на себя всю ответственность. Это был исповеднический шаг, который восхитил матушку Софию и многих верующих Москвы. В лагерь такого известного человека, как митрополит Николай, власти отправить не могли, но настояли на его полной изоляции от клира и верующих.

21 июня 1960 года последовала его отставка с поста председателя ОВЦС. Патриарху было предложено удалить митрополита Николая из Москвы. Но этого сделано не было. Его поместили под домашний арест и отказали в служении. Со времени ухода на покой митрополит Николай служил лишь дважды — в рождественскую ночь 1961 года в Елоховском соборе, где сослужил Патриарху, и Божественную литургию в четверг Светлой седмицы в трапезном храме Троице-Сергиевой Лавры.

Трапезный храм был переполнен, владыка плакал во время службы, он молился так горячо, потому что чувствовал, что это его последнее богослужение на земле. Во время евхаристического канона по его лицу текли слёзы, он не мог спокойно говорить. Когда он произносил «Пpиимите, ядите», это были слова-pыдания; он чувствовал: это уже встреча с вечностью, перед которой он стоит.

Тогда в Лавре духовные чада прощались с любимым владыкой. Домой к нему уже никого не пускали, и никто не имел возможности лично общаться с духовником. Когда мать София подошла к дорогому «дедушке» под благословение после службы в Лавре, он успел сказать ей:

— Оставляю тебя отцу Сергию, обращайся к нему не только как к учёному-реставратору, но и как к духовнику, он тебе заменит меня.

— Владыка, никто вас не сможет заменить.

Я никогда не забуду вашу помощь и любовь, — едва сдерживая рыдания, ответила матушка.

Больше она его не видела, утешалась только тем, что читала поэтичные проповеди владыки, ранее опубликованные в Журнале Московской Патриархии. В декабре 1961 года София узнала, что владыку увезли в больницу. Одна из духовных чад митрополита Николая, работавшая там санитаркой, страшно рискуя, смогла в судке для пищи передать запасные Дары для причащения. Скончался митрополит Николай 14 декабря 1961 года. Все духовные чада были уверены, что на самом деле это было убийство, а не естественная смерть, потому что незадолго до того, как его увезли в больницу, владыка Николай написал одному из близких людей: «Мне скоро семьдесят лет, но сколько во мне сил и желания продолжать работу. Здоровье моё, слава Богу, держится, но отрыв от алтаря бесконечно тяжёл».

Похоронили митрополита Николая в крипте церкви Смоленской иконы Божией Матери в Лавре, как будто опять спрятали от народа. Мать София, приехав домой после похорон, написала стихотворение:

Ушёл отец наш милосердный,

Ушёл в загробный мир от нас,

Закрылся образ его дивный От наших недостойных глаз.

Ушёл молитвенник усердный

В обитель вечную Христа,

Ушёл апостол Его верный,

Носитель тяжкого креста.

Ушёл пpеславный словотвоpец

И проповедник Божьих слов,

Ушёл наш пастырь-миротворец,

Великий праведник Христов.

Апостол веры вдохновенный,

Любви горячей ко Христу,

Служитель истины смиренный,

Ты вёл нас к правде и добру.

Прости, великий миротворец,

Прости, духовный наш отец,

За веру нашу pатобоpец,

За Православие борец.

Прими последнее прощанье,

Наш пастырь близкий, дорогой,

Прими же наше целованье

И помолись за нас, родной.

Каждое воскресенье теперь старалась мать София бывать на литургии в Лавре и на могилке «дорогого дедушки». Каждый раз встречалась с отцом Сергием, и он рассказывал ей что-то новое о владыке Николае, чего она прежде не знала. Рассказал, как он боролся с обновленчеством в Ленинграде, как отбывал срок на Соловках, как стал «своим среди чужих» и «чужим среди своих». Случилось это так: «Митрополит Сергий (Страгородский), будущий Патриарх, попросил владыку Николая стать посредником между ним и Сталиным. Он отказывался: я не могу!

— Вы единственный, кто это может сделать, вы должны.

Владыка Николай мне признавался:

— Я три дня лежал перед иконами и кричал: спаси меня, Господи! избави меня!

После трёх дней встал и дал своё согласие. Состоялась теперь ставшая знаменитой встреча Сталина и трёх иерархов, после которой для Церкви были сделаны послабления. Но после этого некоторые верующие перестали доверять владыке Николаю, верить, что он свой. Многие ему руки не подавали, в широком смысле слова. Вот какая жизнь. Это мученичество, постоянное мученичество.

И закончил жизнь владыка мученически, мы в это верим, и верим, что Господь его принял и прославил: недаром на его могиле не гаснет лампада, даже когда в ней кончается масло, и не вянут цветы".

Прошло несколько месяцев со дня кончины владыки Николая, и матушка София получила печальное для неё известие — отца Сергия рукополагают во епископа и отправляют в неведомом направлении.

Матушка София присутствовала на рукоположении отца Сергия, сумела подойти к нему с поздравлением и услышать слова одобрения.

— Ну, вот видишь, недалеко меня отсылают — в Новгород, ты всегда, когда тебе будет нужно, можешь ко мне приехать. Храни тебя Господь и Матерь Божия.

Глава четырнадцатая

Митрополит Никодим

В последний год работы митрополита Николая в ОВЦС у него появился молодой заместитель — архимандрит Никодим. У многих, в том числе и у матери Софии, он вызывал подозрение: как в советское время можно было стать монахом в таком молодом возрасте и так быстро продвигаться по служебной лестнице, занимая важные посты в Церкви? Смущало и то, что он был сыном видного партийного деятеля из Рязани. Кроме того, сотрудники привыкли к неспешной, старомодной манере общения митрополита Николая с людьми, и деловитость и напористость молодого священника многим претила.

Симпатий не прибавилось, когда архимандрита рукоположили в архиереи и назначили вместо отправленного на покой митрополита Николая председателем ОВЦС.

Однако сам владыка Никодим к инокине Софии благоволил, прежде всего потому, что она знала его любимые языки — греческий и иврит.

Он любил с нею «переброситься словечком» на этих языках. Как глубокий психолог и дипломат, владыка Никодим старался расположить к себе Софию тем, что иногда сообщал ей какието редкие сведения о Святой Земле, где в течение двух лет, уже после отъезда матушки в Россию, он возглавлял Духовную миссию.

Однако эти разговоры только растравили её тоску по родине, и она стала настойчиво проситься у владыки Никодима, чтобы он отправил её обратно в Горний или переводчицей в миссию. Он обещал похлопотать.

Время шло. Владыка Никодим стал митрополитом Ленинградским, но свою кафедру он имел возможность посещать только в конце недели — в субботу и воскресенье. Работы в отделе было так много, что рабочий день митрополита начинался рано утром, а заканчивался за полночь. Силы давало только то, что он старался каждый день служить Божественную литургию и причащаться. Владыка не мыслил себя без Евхаристии, она освящала всю его деятельность, и Бог помогал ему.

Мать София начала менять недоверчивое отношение к митрополиту в то время, когда помогала ему с переводами во время хлопот, связанных с русским присутствием на Афоне. После революции 1917 года Константинопольский патриархат стал вести антирусскую политику на Афоне. А после Второй мировой войны пришедшая к власти в Греции хунта хотела вообще закрыть Пантелеимонов монастырь на Святой Горе. К 1960-м годам монастырь начал угасать естественным образом — самому молодому монаху в нём было семьдесят лет. В результате настойчивых усилий митрополита Никодима двадцать монахов молодого и среднего возраста получили разрешение на въезд в русский монастырь святого Пантелеимона Целителя. Дипломатические усилия митрополита увенчались успехом и в отношении различных паломнических групп, которые теперь имели возможность посещать Афон и оказывать ему поддержку.

Однажды владыка Никодим взял инокиню Софию с собой в качестве переводчика на переговоры с представителями военной хунты Греции, и она была поражена смелостью митрополита, его стратегическим умом и дипломатическим чутьём, и увидела самое главное — он человек Церкви, он по-настоящему любит Церковь и готов жизнь свою отдать для её блага.

Позже она увидит и трагичность его положения, когда, вернувшись из очередной поездки на Запад, митрополит признаётся сотрудникам:

— Мне очень тяжело на Западе. Меня там всегда спрашивают: есть ли гонения на Церковь в России? Если я скажу — да, то я нанесу своей Церкви непоправимый вред; а если скажу — нет, то меня назовут ставленником КГБ.

— И что же вы отвечаете? — осмелилась задать вопрос матушка София.

— Говорю так: знаете ли вы, какие права имеют верующие в СССР согласно конституции? И пересказываю им почти дословно все статьи конституции, из которых следует, что пропаганда атеизма в СССР поощряется, а пропаганда религии запрещена.

— И они поняли суть вашего ответа?

— Нет, журналистам это неинтересно, им важно было спровоцировать меня на ответ о гонениях на религию в СССР. Однажды пришлось пошутить, это их слегка задело за живое.

— Пошутить по поводу зависимости Церкви?

— Да, обыграл название нашей страны. Сказал: «В нашей стране Церковь свободна и независима. Но нам могут что-то посоветовать, а могут что-то и не посоветовать. И это неудивительно, ведь мы живём в стране Советов».

— И какая была реакция зала?

— Смеялись и хлопали в ладоши. Надеюсь, что поняли, о чём я хотел сказать.

Будучи по существу вторым после Патриарха лицом в Русской Православной Церкви, митрополит Никодим имел право пользоваться депутатским залом при вылете за границу, и что особенно важно — при возвращении.

Это давало ему возможность привозить на родину много религиозной литературы на русском языке, которая в то время изобильно издавалась в Брюсселе и Париже. Книги он привозил в чемоданах, у него их было не менее десяти. На таможне говорил, что в чемоданах объёмные архиерейские облачения. Некоторые из этих книг инокиня София получила от митрополита в подарок и была очень ему благодарна.

Но самым трудным в служении митрополита Никодима было общение с уполномоченными по делам религии — советскими чиновниками, которые старались диктовать Церкви все её решения, начиная от назначения архиереев на кафедру и священников на приходы и кончая запретами на произнесение проповедей. Выдержанный, несгибаемый митрополит после беседы с уполномоченным часто признавался: «Я чувствую, что передо мной бетонная стена, будешь биться — лоб расшибёшь, и ничего не добьёшься». Потому владыка искал обходные пути. Он вынужден был включаться в закулисные игры, вести неофициальные переговоры, устраивать «хитрые обеды» с нужными людьми, чтобы решить какое-то дело в пользу Церкви. Часто митрополит Никодим любил повторять слова великого русского полководца: «Главное в драку ввязаться, а история рассудит».

Обстановка в ОВЦС стала сложной, сотрудников стало гораздо больше, чем при митрополите Николае. И всем было ясно, что есть среди них и «засланный казачок», потому относились все друг к другу с подозрительной осторожностью. Матушка София, привыкшая к совсем иным отношениям с людьми, очень уставала от постоянного нервного напряжения, и через год работы стала проситься в отпуск. Митрополит Никодим отпустил её на неделю в Новгород — к владыке Сергию.

+ + +

За эту неделю матушка действительно смогла отдохнуть и физически, и духовно. Тихий провинциальный Новгород после многолюдной шумной Москвы показался оазисом. А в центре этого оазиса находилось скромное Епархиальное управление в двухэтажном домике на тихой улочке, неподалёку от храма апостола Филиппа.

Владыка Сергий рассказал инокине Софии, что в храм совсем недавно удалось вернуть честные мощи святителя Никиты, епископа Новгородского, переданные из Софийского собора, ставшего музеем. Мощи древнего небесного покровителя Новгорода почти не подверглись тлению, сохранилась иссохшая плоть с кожным покровом. Благодаря этому владыка Сергий смог написать надгробное изображение святителя Никиты, используя знание о подлинных чертах лица святителя, которые выявил по его святым останкам. Архиепископ Сергий также написал иконостас для верхнего придела храма святителя Филиппа на Ильинской улице.

Новгородские храмы, большинство из которых, увы, были не действующими, произвели на инокиню-искусствоведа огромное впечатление. Благодаря стараниям владыки Сергия во многих храмах велась реставрация, и матушка смогла увидеть древние фрески и иконы. Но более всего увлёк её новгородский стиль архитектуры. Ей показалось, что в этих линиях и формах наиболее полно запечатлелась русская душа: её скромность, тихость, вписанность в окружающую природу, отсутствие горделивого полёта (как в готических храмах), но также и отсутствие тяжеловесности (как во многих русских храмах, построенных в позднее время).

Подстать новгородской архитектуре была и скромность епископа — в будние дни облачённый в простую иноческую одежду, он принимал участие в службе как псаломщик, читая или исполняя церковные песнопения на клиросе. На эти службы он приходил как обычный прихожанин, пешком, обычно без сопровождающих, часто останавливаемый на пути знакомыми и незнакомыми людьми, желавшими получить его благословение или совет по какому-либо делу или просто поприветствовать владыку. Но встречались на его пути не только благоговейные старушки, а и подростки, воспитанные в духе воинствующего атеизма; они швыряли в него камнями, как он сам рассказывал.

Скромная жизнь новгородского архиерея и его окружения была так непохожа на то, к чему матушка София никак не могла привыкнуть в Москве! Но когда она пожаловалась на трудности московской жизни владыке Сергию, он просил её быть терпеливой и сделал вывод: «Зачем-то Бог даёт тебе этот опыт». И, как мудрый отец, дал ей совет, который она старалась исполнять потом всю жизнь:

— Не суди высших себя. Большие люди не втискиваются в мерки средних людей. «Люди долины» не могут понять тех, кому дано орлиное зрение. Те, кому Бог судил нести высшее церковное или государственное служение, сталкиваются с такими искушениями, которые нам неведомы. Им нужно быть прежде всего «хитрыми, как змеи», а кротость голубиную не демонстрировать. Мир сей понимает только позицию силы. И мы должны благодарить Бога, что в трудное время Он дал Своей Церкви такого человека, как митрополит Никодим. Он редкий человек, наделённый множеством даров: у него острый ум, у него феноменальная память (поэтому он знает множество языков), он поразительно работоспособный, он обладает масштабным, а не провинциальным взглядом на всё происходящее. Поэтому с ним не могут не считаться «сильные мира сего». Он почти в одиночку противостоит тому государственному посылу, который озвучил Хрущёв: «К семидесятому году показать по телевизору последнего попа», — то есть политике по уничтожению Церкви. Крепко молись за владыку Никодима, чтобы Господь помогал ему в его трудах, и не осуждай.

— Благодарю вас, мне на многое открылись глаза. Теперь я буду осторожнее в своих оценках, — как примерная ученица ответила духовная дочь мудрого владыки Сергия.

С тех пор инокиня София стала поминать на молитве митрополита Никодима, и когда она вернулась в Москву, он встретил её с радостным известием:

— Получено разрешение на ваш выезд в Израиль. Я знаю, что вы мечтаете остаться там навсегда, но пока вы едете в отпуск. Мне и не хочется вас отпускать надолго — в стране очень неспокойно. Имейте в виду: в одиночку посещать святыни не благословляю — и мусульмане, и иудеи сейчас враждебно настроены по отношению к христианам, впрочем, как и друг к другу. Над Святой Землёй нависла угроза серьёзного военного конфликта. Так что отпускаю вас на месяц, возвращайтесь без промедления. Я буду иногда звонить в миссию, справляться, как ваши дела.

— А какое послушание благословите там выполнять? — смиренно ответила инокиня, не выдавая своей радости.

— Конечно, для монаха не может быть отпуска, он всегда должен быть на службе у Бога. В миссии наверняка накопились бумаги, которые требуют перевода. А ещё благословляю вас написать статью о Святой Земле для нашего журнала, искусствоведческую статью. Мы должны демонстрировать, что церковные люди — не забитые и тёмные, а образованные специалисты. Собирайте материал — тема по вашему усмотрению.

— Благодарю вас, владыка, за хлопоты. Постараюсь исполнить послушание.

Матушка София постаралась до конца быть предельно выдержанной и никак не проявлять своих эмоций, но на самом деле она была невероятно счастлива: наконец она увидит родную Горнюю, дорогих матушек и святыни Иерусалима и Галилеи.

Глава пятнадцатая

Вновь на Святой Земле

«Как всего лишь за семь лет изменились мои дорогие матушки», — думала инокиня София, глядя на родные лица, но не сказала этого вслух.

Сёстры Горней, наоборот, одна за другой восклицали: «Софиюшка! Какая ты стала взрослая и как много уже повидала!» Больше всего они хотели узнать о Киевском Покровском монастыре и о том, как уходила из жизни их любимая игумения Гликерия. Софии трудно было вспоминать об этом, но она подробно рассказала, как много удалось матушке игумении сделать для восстановления монастыря за короткое время, и о том, как полюбили её покровские монахини и многочисленные прихожане. Выслушав это, одна из старейших сестёр сказала: — Бог исполнил желание матушки, она ведь очень хотела упокоиться на родной земле. Жалко только, что мы не сможем посетить её могилку, но мы тут каждый день её поминаем за литургией и никогда не забудем.

— Матушка просила меня поклониться всем вам и передать, что любовь не умирает и она за вас будет молиться, если Бог удостоит, в Царствии Небесном.

— А ты к нам насовсем?

— Нет, к сожалению, меня отпустили только в отпуск на один месяц и дали послушание помогать в миссии и собирать материалы для церковного журнала, так что нужно побольше поездить по святым местам.

— Да, видно, Бог тебе дал долю странницы, не оставляет тебя на одном месте. Значит, это зачем-то нужно.

— Иногда бывает трудно переключаться.

Вот, например, сейчас зима, когда я улетала из Москвы, там было минус 25 градусов, снег, стужа, а здесь плюс 15, настоящая весна — цветы распускаются, птицы поют. Но главное: там, в Москве — суета, многолюдство, а здесь покой, тишина.

— Нет, Софиюшка, это тебе только кажется, покоя тут нет. После того как вы с матушкой уехали, вообще был страшный год — бесконечные теракты, почти каждую неделю приходили известия, что где-то забросали гранатами жилой дом, или автобус, или школу, расстреляли прямо на улице или в синагоге людей. Потом всё стихло, но покоя нет. Поговаривают, что и арабы, и Израиль готовятся к войне. Но мы не боимся: принять смерть и упокоится на Святой Земле — это счастье.

— Будем надеяться, что монастырь не тронут, Матерь Божия и Иоанн Предтеча защитят.

— Да, у нас тут недавно было чудо — свидетельство того, что святой Иоанн нас хранит, — вступила в разговор сестра «из нового призыва», появившаяся в монастыре недавно. — Так как у монастыря нет ограды, мы нанимаем ночного сторожа. И вот однажды он совершал ночной обход вокруг монастыря и наверху горы встретил странно одетого человека. Сторож грозно спросил его: «Что ты тут делаешь?» А он ответил: «Я здесь хозяин», — и исчез. Конечно же, это был святой Иоанн Предтеча.

Матушка София была очень рада тому, что приехала на Святую Землю в то время, когда здесь воздают особенное почитание святому пророку, крестителю и предтече Господню Иоанну. Вместе с сёстрами на Крещение они поехали на Иордан. В этот единственный день в году разрешалось освятить воду именно на том месте, где крестился Господь Иисус Христос. Иордан в этом месте очень узкий, а на другом берегу находится враждебное по отношению к Израилю арабское государство — Иордания. По дороге всюду видны таблички, предупреждающие о заминированных полях.

Автобус оставили у монастыря старца Зосимы Иорданского — того, который нашёл в пустыне преподобную Марию Египетскую и причастил её перед смертью. По преданию, то место, где крестился Господь, освящено было ещё в ветхозаветные времена милотью пророка Илии — от ударения ею по водам они расступились.

Каждый год в день Крещения повторяется чудо, о котором поётся в церкви: «Иордан возвратися вспять». Девочкой мать София не раз присутствовала при этом великом торжестве, и сейчас она постаралась выбрать место так, чтобы всё видеть. Патриарх Иерусалимский спустился на берег Иордана и, прочитав молитвы, бросил в воду деревянный крест на шёлковом шнурке. И вдруг вода на том месте, куда упал крест, забурлила, заходила кругами, одна волна стала находить на другую. Матушка поняла, что произошло: вода пошла вспять, и те волны, которые шли вверх, встретились с теми, которые шли вниз, и они стали закручиваться, бороться между собою. До того как освятили воду, мать София обратила внимание на большую сломанную ветку, которую несло течение, и вот — она поплыла назад! Это было такое ликование! Такая радость! Милость великая: Господь дал увидеть это чудо, когда «побеждается естества чин».

Потом сёстры окунулись в святые воды Иордана, набрали воды в бутылки. Поначалу вода была мутная: течение Иордана очень быстрое, потому поднимает ил и песок. Но уже через полчаса вода в бутылках стала прозрачной — соринки осели на дно, и освящённая влага стала кристально чистой, а на вкус оказалось солёной. Это ещё одно чудо на Крещение. Вода в Иордане пресная, а в этот день она — солёная. Наверное, это потому, что она возвращается из солёного Мёртвого моря.

Сёстры дали духовное объяснение этому явлению: Господь ведь сказал: «Вы — соль земли», а когда человек становится этой солью? Только после Святого Крещения. Вот Господь и напоминает об этом в день Своего праздника. И недаром после того, как крещенская вода с Иордана постоит, она уже перестаёт быть солёной — это чудо только одного дня.

На обратном пути в этот же день сёстры заехали в заброшенный монастырь святого Герасима Иорданского, чтобы почтить место, на котором, по преданию, останавливалось Святое Семейство во время бегства в Египет. Заехали в Иерихон, где также набрали крещенской воды из источника пророка Елисея.

Во время своего паломничества по Святой Земле матушка София обнаружила, что видит всё как будто по-новому — значит, действительно она очень изменилась за те пять лет, пока не была тут. Почему-то, бывая у великих святынь Палестины, она вдруг всё чаще стала вспоминать Россию. Если бы начальником миссии попрежнему был отец Онуфрий, она бы сказала ему: «Батюшка, вы были правы, в России есть и свой Иерусалим, и свой Афон. А главное — там много святых людей». Но отца Онуфрия уже не было в миссии, он теперь служил в Сирии и редко навещал Иерусалим.

Когда месяц отпуска приближался к концу, матушка поняла, что она скучает по своим бабушкам. Хотя и оставила она их на попечение Ирины, но всё равно на сердце неспокойно — как они, все ли здоровы, не обижают ли их соседи? Скучала она и по владыке Сергию и его мудрым советам, скучала по лаврским храмам, по могилке владыки Николая. Когда она ехала на Святую Землю, то думала, что ей не захочется оттуда уезжать, не захочется покидать родную Горнюю. А оказалось, что здесь когда-то жил совсем другой человек, с которым она уже распростилась, а та, какая она есть теперь, уже сроднилась с Россией, с её людьми, и потому жизнь нужно продолжать именно там.

Статью для Журнала Московской Патриархии инокиня София решила писать о Вифлееме, так как именно там стоит самый древний христианский храм на земле. Привлекало и то, что сам Вифлеем был одним из самых древних городов во всём мире, сохранившихся до наших дней — в чём виделось особое Божие благословение. Вифлеем был основан на земле Ханаанской примерно в XVII—XVI вв.еке до Рождества Христова. За всю историю город Вифлеем завоёвывали различные народы. Вифлеемом владели иудеи, римляне, персы, турки.

Матушке Софии особенно дорого было то, что Вифлеем — родина царя Давида, который пас неподалёку свои стада. Чтение Псалтири каждый день давало ей силы, окрыляло, утешало, просвещало. Матушка подумала: «Не случайно первыми Младенцу Иисусу поклонились вифлеемские пастушки — ведь они были потомками царя Давида!» Трогательным казалось матушке, что площадь, на которой стоит древнейший собор Рождества Христова, возведённый царицей Еленой в IV веке, называется Ясельной. И что в этот громадный собор ведут такие низкие и узкие двери, в которые можно войти, только нагнув голову. Недаром их назвали «врата смирения».

Стоя в пещере Рождества, матушка София опять думала о своей новой родине: «Мало кто в России знает о том, что звёзды, которыми украшают макушки ёлок на Новый год, на самом деле служат напоминанием о звезде Рождества. А подарки, что кладут под ёлку — символ даров, которые принесли волхвы Младенцу».

И ещё она подумала: «Здесь, в пещере, почему-то нет той радости, которую испытываешь в России в храме на Рождество. Может быть, потому, что серебряная вифлеемская звезда, которой отмечено место рождения Святого Младенца, содержит символику с напоминанием о Кресте. У звезды четырнадцать лучей по числу остановок последнего пути Иисуса Христа на Виа Долороза — дороге к месту казни на горе Голгофа в Иерусалиме. Младенец родился в мир на страдание».

Инокиню Софию как искусствоведа больше всего заинтересовали в древнем храме мозаики времени строительства храма, фрагменты которых видны в проёмах-углублениях в полу, и росписи стен и колонн. Своды храма Рождества Христова поддерживают сорок четыре мраморные колоны, на которых изображены лики святых и пророков, выполненные в уникальной технике письма маслом с последующей полировкой поверхности до блеска. Подобная техника живописи больше нигде не встречается на Святой Земле. На боковых стенах храма Рождества можно увидеть изображения предков Иисуса Христа от Авраама. Верхние ярусы стен храма украшены декоративными орнаментами и текстами постановлений Соборов Греческой Православной, Армянской и Католической Церквей, а также изображениями Ангелов, выполненными в полный человеческий рост.

Обо всём этом рассказала экскурсовод, и матушка София аккуратно записала факты, о которых узнала из её рассказа, а рассуждать об особенностях стиля вифлеемских росписей даже и не хотелось. Она вспомнила, как предостерегал её владыка Николай — не убить рационализмом святыню. Начнёшь анализировать и исследовать, и исчезнет чувство благоговения. Делать это нужно ради науки, но не тут, не в непосредственной близости к святыням.

И тут она вспомнила, что, перед тем как покинуть Святую Землю в первый раз, они вместе с владыкой Николаем, «дорогим дедушкой», побывали в Вифлееме, и тогда, стоя пред улыбающейся иконой Божией Матери Вифлеемской, её будущий духовник сказал ей: «Видишь, как улыбается тебе Царица Небесная? Она тебя не оставит, что бы с тобой ни происходило. Испытать придётся немало, но пусть это послужит тебе к просвещению ума и к умягчению сердца».

Прощание с горненскими сёстрами было печальным. Не высказывая вслух своих мыслей, они прощались как будто навсегда, уверенные в том, что матушке Софии больше не удастся попасть на Святую Землю. Но они были неправы.

Глава шестнадцатая

Перемены в ОВЦС

Вернувшись на службу в Отдел внешних церковных связей, матушка София обратила внимание на резкую перемену политики в отношении Католической Церкви. Год назад Русская Православная Церковь вступила во Всемирный Совет Церквей, владыка Никодим вошёл в ЦК этой организации. А теперь он начал подготовку к участию представителей РПЦ в намеченном на конец 1962 года Втором Ватиканском соборе. Стало известно, что Папа считает одной из главных целей Собора широкие контакты с христианами разных исповеданий, а от политических высказываний на Соборе будут воздерживаться.

Митрополит Никодим в это время уже стал первым дипломатом Русской Православной Церкви и убедил Кремль в том, что контакты с католиками нужны для укрепления мира.

В обиходе сотрудников ОВЦС стало всё чаще мелькать словечко «экуменизм». «Экуменические встречи», «экуменические контакты», «экуменические собеседования» — таковы были заголовки материалов, которые матушке Софии приходилось переводить, готовя их к печати в церковном журнале. Многое в этих материалах смущало инокиню, воспитанную на преданности тысячелетним традициям православного благочестия. Своей тревогой она решила поделиться с владыкой Сергием и поехала к нему в Новгород.

Владыка повторил ей совет, который дал ей прежде: не судить высших и помнить, что нам неизвестны многие обстоятельства, которые вызывают те или иные поступки «властей предержащих». Но добавил:

— Однако мне стало известно мнение старца Павла (Груздева), которого владыка Никодим постригал в монашество. Старец — исповедник Христов, проведший много лет в тюрьмах и лагерях, переживает по поводу нового экуменического направления политики владыки Никодима. То есть самого владыку он по-прежнему продолжает любить и уважать, но с экуменическими настроениями категорически не согласен.

— А как же быть мне? — встревожено спросила матушка. — Это же моя работа, моё послушание. Я не могу её бросить, но и не могу спокойно со всем соглашаться.

— Ну вот, теперь вам и придётся оправдывать справедливость вашего наречения, — возразил владыка Сергий. — Нужно быть мудрой. Ничего не предпринимайте, работайте. А смущения свои несите на исповедь, кайтесь в невольном осуждении. А там Бог всё устроит только Ему ведомым путём.

Матушка послушалась совета духовника, но при этом постоянно просила Господа «избавить её от искушения», освободить от отягощающей совесть работы и послать иной путь. Ей стало ясно, что путь этот для неё один — монастырь.

И она опять поехала к владыке Сергию просить благословения перейти на жительство в какую-либо женскую обитель. Владыка в ответ на эту просьбу сказал:

— В наше время это очень ответственный шаг. Надо искать волю Божию, просить совета у старца. Благословляю вас поехать к старцу Антонию на Кавказ.

— Почему так далеко? И почему вы, владыка, не можете сами благословить меня, а хотите знать мнение простого монаха? — удивилась мать София.

—Я уже сказал вам, что отец Антоний не простой монах, он — старец, известный глинский старец. Живёт на Кавказе, как и многие насельники закрытых после войны монастырей. В Глинскую пустынь к нему ехали за советом со всей страны. Верили, что через старца открывается воля Божия. Потом убеждались в том, что если поступали так, как он благословил — всё было хорошо, а если творили свою волю — всё в жизни расстраивалось. Сейчас мало кто знает, где живёт старец. Чтобы «не дразнить гусей», не привлекать внимание властей, к нему допускаются только проверенные люди. Я расскажу, как вам найти старца, и напишу письмо. Мне тоже крайне необходима молитвенная помощь — власти моими руками пытаются закрывать храмы в Новгороде и окрестностях, и я ничего не могу сделать.

— Но как же я поеду на Кавказ в середине года? Ещё не время отпусков.

— Скажите, что плохо себя чувствуете — ведь это правда. И скажите, что вам посоветовали подышать горным воздухом, чтобы поправить здоровье. Я буду молиться о том, чтобы поездка состоялась.

По молитвам духовника матушку Софию довольно легко отпустили на десять дней в Сухуми. Поездка на Кавказ была настоящим приключением. Когда она добралась до Сухуми и нашла по указанному ей адресу доверенных людей, они сказали, что старца сейчас в городе нет, он скрывается в пустыньке в горах. Но когда они узнали, что матушка приехала с жизненно важным вопросом, то согласились её проводить.

Путь в пустыньку был очень тяжёлым — приходилось всё время карабкаться по отвесному склону, порой перебираться среди зарослей колючего кустарника и переходить вброд бурные ручьи. Монахи построили свою пустыньку в малодоступном месте, памятуя о том, как сразу после революции в кавказских горах были арестованы все отшельники.

И вот после нескольких часов изнурительного пути матушка София со своими провожатыми наконец оказалась на уютной поляне, перед небольшим деревянным домом, на пороге которого стоял маленький, чуть сгорбленный седовласый старец с лицом ребёнка. В первые же минуты встречи матушка почувствовала, что этот внешне очень простой человек — подвижник высокой духовной жизни. Краткое его слово, небольшое прикосновение производили глубокое впечатление, по-настоящему утешали эмоционально и духовно. Судьба матери Софии решилась неожиданным образом. Когда она задала старцу Антонию свой вопрос, он долго молился перед иконами, пел тропари, а потом, ни о чём её не спрашивая, перечислил её грехи, даже те, которые она давно забыла.

Наконец инокиня София спросила:

— Что же мне делать?

— Живи как живёшь. Вот тебе чётки — это твой монастырь.

— Но я живу в миру, а владыка велел взять у вас благословение на жительство в монастыре.

— Сейчас нет монастырей.

— Как нет? Не все же закрыты.

—Да, нет монастырей. Ни на Афоне, ни в России, ни в Иерусалиме. Не место освящает человека, а человек место. Где монах — там и монастырь. Живите по-монашески, и будет вам монастырь.

И тогда инокиня вспомнила, что слышала, как «её бабушки» рассказывали ей, что современные настоятельницы большинства женских монастырей имеют присказку: «Работай, работай — это главное, а читать не надо. Что, Брянчанинова, что ли, читать — эти романы?» Позднее матушка поняла: старец сказал «нет монастырей», потому что она не имеет нужной для постоянной физической работы силы. Кроме того, часто болеет из-за того, что, как южный человек, так и не смогла акклиматизироваться.

Значит — это для неё нет монастыря.

Когда инокиня София вернулась в Новгород и передала слова беседы со старцем владыке Сергию, он взглянул на неё с недоверием: «Правда, он так тебе сказал?» А потом поверил и никуда больше не пытался её отправить. Пришлось возвращаться на службу в ОВЦС и опять молиться и просить Господа, чтобы «избавил от искушения».

Глава семнадцатая

Болезнь матери Софии

Избавление пришло неожиданным образом: матушку Софию посетила тяжелейшая болезнь, 18 долгих лет она была прикована к постели.

Вернее, поначалу на протяжении пяти лет она не могла самостоятельно даже взять в руки стакан воды и лежала недвижимо, а потом с трудом начала передвигаться только по квартире и изредка выезжать на машине в храм.

Первые пять лет болезни превратились в настоящую духовную битву, беспомощность и сильные боли иногда доводили до отчаяния.

Справиться с ними помогала только частая исповедь (еженедельно её посещал батюшка из храма святого Ильи-пророка) и причащение Святых Христовых Таин. Этот сравнительно молодой ещё священник — отец Валерий — постоянно рассказывал ей о новомучениках российских, о том, какие страшные пытки они вынесли, в каких нечеловеческих условиях жили долгие годы в лагерях. После этих рассказов страдания, которые выпали на её долю, казались матушке Софии пустяшными — она на свободе, в тёплой квартире, окружена заботой, и даже в храм её стали изредка вывозить.

Поддерживала матушку и переписка с духовником — епископом Сергием. Но иногда её посещали лукавые помыслы, что и он теперь её до конца не понимает. Бывало, что она писала владыке спорливые письма, такие как это:

«Ваше Преосвященство, святой возлюбленный Владыко!

По Вашему благословению прочитала книгу Достоевского. Он для меня тяжёл. Это психолог ада. В душе человеческой три лика. Иногда господствует один, иногда другой, иногда все три: земли, ада и неба. Любовь к ближнему покрывает первый, не взирает на второй и с надеждой ищет третьего — лика небесного. Преподобный Исаак Сирин уподобляет чистоту милосердию. Если милосердие душевное состоит в том, чтобы не видеть наготы ближнего, то для чего нам раскрывать её? Итак, душа истаивает от жалости к человеку. А Достоевский показывает в подробностях его падение.

О его (Достоевского) прорицаниях. Я не считаю его пророком, но у него глубокая интуиция, и этого достаточно, чтобы предвидеть грядущее (зная историю русского народа). Это предвидели многие. Надо молить Господа, чтобы даровал великое покаяние православным людям. Только в этом спасение России и мира. Так что Вашей любви к Фёдору Михайловичу разделить не могу.

Прошу Вашей молитвенной помощи преодолеть препятствия естественные и сверхъестественные. Прошу вас, потрудитесь со мной над моей немощной душой и умолите Господа помиловать меня. Простите и благословите.

Ваша преданная инокиня София"

Однажды отец Валерий принёс матушке письмо с грустным известием. В нём сообщалось, что её духовника владыку Сергия сразил инсульт и его перевезли в Троице-Сергиеву Лавру, но в конце письма были выделены строки, которые страдалец просил адресовать матушке: «Не унывай, моё чадо, вспомни слова преподобного Серафима Саровского: „Если бы люди знали, какие духовные утешения получают монахи, то они согласились бы всю жизнь прожить в комнате, наполненной гадами“. Наше состояние ещё не такое страшное, и утешение Бог обязательно пошлёт». Матушка София вспомнила, что те же слова она слышала много лет назад накануне своего пострига, и душа её как будто развернулась в другую сторону — открылась для Божьих утешений.

Утешения приходили прежде всего во время молитвы, но и книги очень утешали. Среди них была одна, которая помогла по-новому взглянуть на ставшие уже привычными вещи. Это была необычно большого формата книга, полученная в подарок от владыки Никодима. Называлась она «Старец Силуан» и издана была в 1958 году в Париже.

«Слёзно ищу Тебя, Господи», — эти слова поразили матушку Софию. Поразил и вселенский охват молитвы старца Силуана, а также автора книги о нём — архимандрита Софрония (Сахарова). Они молились за весь мир, переживали боль других людей как свою боль. И вдруг матушка София поняла: не надо вставать на сторону болезни, не надо сосредотачиваться на своей немощи, на земле живут миллионы людей, которым гораздо хуже. А многие из них не знают Бога, не имеют утешения в Боге — их состояние невыносимо. Так через личную муку матушке открылось море человеческого страдания, и она постигла слова, сказанные Спасителем старцу Силуану: «Держи ум твой во аде и не отчаивайся». Болезнь открыла матушке Софии такую глубину жизни, о которой она раньше не подозревала. Она впервые почувствовала себя, как говорил старец Силуан, частью «всего Адама» и стала молиться не о себе, а обо всех тех, с кем Бог даровал ей встречу — о своих дорогих бабушках, о сотрудниках ОВЦС (откуда она всё ещё получала заказы на оплачиваемые переводы), обо всех своих друзьях, о соседях по дому, о матушках Горнего и Покровского монастырей, о врачах, медсёстрах и старушках больницы, в которой она работала. Так же много она молилась и об усопших, присоединяя к именам тех, кого она лично знала, множество имён авторов любимых книг и картин. Так, по сути дела находясь в затворе, она никогда не чувствовала себя одинокой, она жила памятью об очень многих людях. Порой это было больше, чем память — живое общение, душой к душе.

В жизни матушки Софии за восемнадцать лет болезни было очень мало внешних событий, но внутренняя её жизнь была наполнена невероятным движением. Душа её не стояла на месте, она делала одно за другим открытия — о мире, о себе, о людях. Она перестала жалеть себя, а только радовалась каждому прожитому дню и начала понимать, почему Господь учил молиться: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», учил жить одним днём, не тревожась о будущем. И ещё она впервые поняла значение слова упование, хотя не раз прежде пела: «Всё упование моё возлагаю на Тебя, Матерь Божия, сохрани мя под кровом Твоим». Но только теперь слова стали большим, чем просто словами, они стали состоянием души.

Произошло это ещё и потому, что в самую критическую минуту, когда она внезапно подверглась настоящей атаке злой силы, которая пыталась задушить её дурными помыслами, а что ещё страшнее — гнусными образами, и чуть не довела до отчаяния, Бог послал ей ещё одну встречу с благодатным глинским старцем Антонием. Старец приехал в Москву поклониться святыням, заехал и в храм святого Ильи-пророка. Исповедовавший матушку Софию отец Валерий знал об этом посещении заранее, и потому благословил прихожан привезти её в это день в храм.

Старец радостно встретил болящую инокиню и неожиданно произнёс: «Как я рад за тебя!» А потом осенил её крестным знамением и сказал, что Бог может поднять её на ноги сейчас, через секунду, но это не принесёт пользы, и для неё лучше оставаться такой, больной. После этого душа успокоилась, отчаянье исчезло.

Боли не прекратились, но они уже не казались такими невыносимыми; с тех пор матушка привыкла к боли как к необходимой части своей жизни. Когда её спрашивали, как она может столько времени терпеть, она отвечала:

— Когда боль возникает, я больше не обращаю на неё внимания. Теперь я забочусь не о физической боли, но о душевном состоянии, как исцелить свою душу, ибо душа моя больна и нуждается в очищении. Я должна отказаться от своего эгоизма, от своего «Я» и должна преодолеть свою гордость.

Болезнь матушки Софии проявила силу дружбы, надёжной опорой её в это время стала не только верная Ирина, но и многие прихожане храма святого пророка Илии. Каждую неделю кроме отца Валерия её навещал кто-нибудь из друзей и приносил известия о происходящем на приходе, в Церкви и в мире. Среди довольно-таки заурядных событий одно было значительным.

— Ты знаешь, в газетах стали появляться краткие статьи о скором тысячелетии крещения Руси, а вчера по телевизору была большая передача на эту тему, — прямо с порога однажды сообщила Ирина.

— Что бы всё это значило? — удивилась матушка София. — И никакой критики при этом?

— Нет, просто исторический экскурс, грамотно составленный. Кроме того, было заявлено, что в праздновании крещения Руси примет участие государство.

—Трудно в это поверить. Ещё недавно закрывали церкви и монастыри, а теперь такой праздник.

— Да, видно, что-то заставляет их менять позиции. Поживём — увидим.

За годы болезни матушка София так изменилась, что незаметно для себя самой она стала не ученицей и послушницей, а старицей и духовной наставницей. Люди, приходившие к ней, обнаруживали, что получают от этой немощной, очень ограниченной во внешней жизни женщины большое утешение. Потому постепенно в её квартире стали появляться не только те, кто знал её лично, но и множество незнакомых людей, — всем хотелось приобщиться к тихой радости, которую излучала матушка, всем хотелось стать частью той большой семьи, которую собрало её сердце. Много среди посетителей матушки Софии было и молодых людей, и однажды, когда в её большой комнате за круглым столом собралась целая группа молодёжи, кто-то предложил: — Давайте мы не просто будем собираться и пить чай за разговорами, а каждый раз будем проводить что-то вроде семинара.

— А давайте посвятим его тысячелетию крещения Руси, — отозвалась на это предложение русоволосая красавица, которая всегда удивляла своих друзей несоответствием между яркой картинной внешностью и глубиной размышлений.

Все остальные поддержали это предложение. И так целый год накануне крещения Руси каждое воскресенье вечером у матушки Софии проходили семинары. На них не только читали доклады, посвящённые истории Русской Православной Церкви и отдельным её деятелям и святым подвижникам, но, как и полагается на семинарах, живо обсуждали всё, что услышали от докладчика. Больше всего споров вызвали доклады о русских религиозных философах, и прежде всего об отце Сергии Булгакове. Кто-то считал его богословие ересью, а кто-то, наоборот, живым современным словом о вечных истинах. Одна из бабушек матушки Софии была лично знакома с отцом Сергием, и от неё наша героиня получила в наследство уважительное отношение ко всей русской религиозной философии. А сама она теперь руководствовалась мыслью: гораздо важнее, как живёт и умирает человек, чем-то, что он говорит и пишет. Булгаков смиренно и покаянно отошёл в вечность, так же как и та бабушка, которая рассказывала юной Геле о нём.

В то время, когда на квартире у матери Софии собиралась молодёжь, отошли ко Господу многие дорогие её наставницы. Но матушка Иоанна ещё была жива и через Ирину передала письмо.

Письмо это было завещанием и благословением: «Дорогая моя внученька, — писала мать Иоанна, — хоть ты уже стала утешительницей и наставницей многих, я не перестану тебя так называть. Потому что через тебя совершается связь поколений, ты служишь тому, чтобы „не порвалась золотая цепочка“, как сказано в Писании, хранишь преемственность — передаёшь другим то, что мы получили от старцев, продолжаешь дело наших православных братств. Значит, наша вера не умрёт никогда. И я хочу поблагодарить тебя — ты так меня утешила этим. Ты всех нас, твоих старых друзей (а не бабушек, как ты нас называла) очень утешила. И пожалуйста, называй меня теперь на „ты“. Это будет правильно и справедливо. Мы — друзья, мы — братья и сёстры. Сколько будет у тебя сил, продолжай своё служение людям. И да поможет тебе Господь и Матерь Божия. Твоя монахиня Иоанна».

Семинары у матушки Софии дали обильные плоды — многие из их участников стали впоследствии священниками, монахами и монахинями, многие посвятили себя служению Церкви на разных поприщах. «Золотая цепочка» не порвалась, новое поколение стало живым её звеном, которое было открыто грядущим поколениям верующих.

Глава восемнадцатая

Исцеление на источнике прп. Серафима

Среди прихожан храма святого Ильи-пророка выделялась одна женщина — и потому, что она была очень крупного сложения и одета всегда была очень богато, и потому, что в то советское время, когда было забыто слово «пожертвование», она постоянно делала щедрые дары для прихода. Матушку Софию она также взяла под опеку, иногда навещала её сама или с кемто передавала продукты и деньги. Звали её Клавдия Георгиевна, и, как оказалось, была она директором одного из хлебокомбинатов города Москвы, но на самом деле, как и все наставницы матушки Софии, принадлежала к плеяде «ближних чад» духовных людей. Она была чадом покойного митрополита Николая и духовной дочерью блаженной старицы схимонахини Марии (Маковкиной), которая в свою очередь была чадом старца Варнавы Гефсиманского. От старицы Марии Клавдия Георгиевна унаследовала особое почитание преподобного Серафима Саровского, и однажды привезла матушке Софии первое издание «Серафимо-Дивеевской летописи», составленной митрополитом Серафимом (Чичаговым), который тогда ещё был архимандритом. Со страниц этой объёмной (более тысячи страниц!) книги перед благоговейной матушкой Софией представал живой образ старца — смиренного Серафима. Любовь к нему переполняла сердце, и когда Клавдия Георгиевна пришла навестить болящую инокиню в очередной раз, та решилась спросить: «А нельзя ли поехать в те места, где подвизался батюшка?»

— В Саров нельзя. Это теперь закрытый город, там работают наши физики-атомщики, — ответила строгая дама-директор, но тут же продолжила совсем другим, мягким тоном, как скромная послушница старцев: — А в Дивеево можно. Я давно уже думаю: не отвезти ли тебя на источник к преподобному? Там и по сю пору многие получают исцеления. Я организую машину, и давай не будем откладывать поездку. Ты готова ехать на следующей неделе?

— Да меня можно и не спрашивать, я бы хоть сейчас поехала, — радостно кивнула матушка София.

— Ну вот и хорошо. Торопиться всё-таки не будем. А на той неделе будь готова.

Неделю перед поездкой матушка София провела в смятенных чувствах, она не знала, имеет ли право ждать исцеления и просить о нём. Ведь эта болезнь, несомненно, была ей послана Богом в ответ на молитву «избавить от искушения», и кроме того, во время болезни она получила столько духовных откровений. Потому было страшно: вдруг вместе с исцелением уйдёт тот мир сердечный, который «слаще всякого мёда»? И вдруг во впечатлениях внешнего мира растворится ручеёк внутренней молитвы и любви к людям? «Твоя воля да будет, Господи», — прошептала матушка София, сдерживая поток помыслов.

И твёрдо решила для себя: «Я еду поклониться преподобному Серафиму, а не для исцеления.

Пусть будет всё как Богу угодно, я ведь уже и забыла, что такое быть здоровой, и даже и не думала просить об этом, «лучшей доли» я давно уже не ищу. Да и что такое эта «лучшая доля»?" Ровно через неделю появилась Клавдия Георгиевна с известием:

— Я поняла, что от Москвы до Дивеево на машине тебе ехать будет трудно. Поедем на поезде до Арзамаса, а там я через знакомых нашла человека, который отвезёт нас в «четвёртый удел Божией Матери». Ты помнишь, что преподобный Серафим так называл устроенный им Дивеевский монастырь?

— Не только помню, — отозвалась матушка София, — а живо себе представляю всё: и Богородичную канавку, и два величественных собора, и большие въездные ворота. Когда я читала «Серафимо-Дивеевскую летопись», то не только внимательно рассмотрела все многочисленные фотографии, но и благодаря живым рассказам насельниц монастыря представила в мельчайших подробностях, как говорили, «дивное Дивеево».

—Но ты всё-таки не забывай, что монастырь был закрыт после революции и поруган, как почти все наши обители. Мощи преподобного Серафима увезли в неизвестном направлении. Там сейчас советский посёлок, совхоз и фабричные корпуса. Никакого благолепия не осталось. Но источники, слава Богу, не иссякли, и их не залили цементом. Бог даст, окунёшься и исцелишься.

Матушка София не стала говорить деятельной своей помощнице, что едет в Дивеево не за исцелением, это должно было остаться её тайной.

А душа уже трепетала, предчувствуя встречу с теми местами, которые были овеяны молитвами её любимого святого — преподобного старца Серафима.

В Арзамас поезд прибыл рано утром, на перроне их уже встречал протеже Клавдии Георгиевны — коренной арзамасец Олег Петрович.

Это был уже пожилой, но с виду очень энергичный человек с мужественными чертами лица и очень спокойным, добрым взглядом больших карих глаз. Прежде чем выехать на трассу к Дивеево, он провёз их по центру Арзамаса, который прежде называли «городом церквей». Матушка София была поражена тем, что в таком небольшом городке на центральной площади стоит три собора в непосредственной близости друг от друга, а один из них такой огромный, что ему уместнее было бы стоять посреди площади какого-нибудь столичного, на худой конец уездного города, а не в таком захолустье.

— Это близость Сарова и Дивеево, — охотно отозвался на восторги матушки Софии их водитель, — сделали Арзамас до революции таким цветущим городом. Здесь не только церквей было очень много, но было ещё и три монастыря. А сейчас видите, в какой упадок всё пришло.

— Не само собой пришло, — возразила Клавдия Георгиевна, — а большевички постарались. Всю Россию испоганили. Веру хотели уничтожить. Но Бог поругаем не бывает. И старцы наши предсказывали, что ещё наступит духовная весна и Россия воспрянет.

— Я помню, читала, — присоединилась к разговору матушка София, — что и преподобный Серафим предсказывал: после эпохи разрушений настанет воскресение Руси. А ещё говорил, что лежать мощами будет в Дивеево. Что бы это значило?

— В Дивеево живёт матушка Фрося, — сказал Олег Петрович, — она хранит вещи преподобного и свечу, которую, по предсказанию, должны зажечь, когда вновь откроют монастырь и перенесут туда мощи святого старца. Она вам всё расскажет и пояснит.

— А кто эта Фрося? — оживилась мать София.

— Она — одна из последних дивеевских сестёр, хранительница места и его преданий, — ответил ревнитель местных святынь и продолжил: — Матушка Фрося очень общительная, сама вам о себе расскажет. Так что не буду пересказывать то, что мне известно.

Так за разговорами быстро пролетела дорога до Дивеево. Обычная русская дорога — с ухабами, рытвинами и огромными пустынными пространствами до горизонта. Но вот издалека уже стала показываться высокая пятиярусная дивеевская колокольня.

— А что там за сооружение наверху колокольни? — подивились московские паломницы.

— Это телевизионная антенна, — ответил Олег Петрович, — права Клавдия Георгиевна, загадили святые места безбожные люди. В монастыре в храмах склады, в Троицком — клуб, в корпусах монастырских жилые дома с коммунальными квартирами, на месте канавки канализационные трубы проложили, а на месте могилок блаженных дивеевских пивной ларёк поставили.

— Как же так? — воскликнула мать София. — Что же, ничего вообще от святыни дивеевской не осталось? И главное — канавка, которую сам преподобный Серафим начал копать, и сёстрам говорил, что антихрист её не возьмёт, она тоже уничтожена? Неужели всё уже погибло?

— Нет, матушка, вы уж так не расстраивайтесь, — стал успокаивать нашу начавшую унывать героиню Олег Петрович. — Как говорили наши предки: «Церковь не в брёвнах, а в рёбрах». Веру люди сохранили и канавку сохранили, сами увидите и пройдёте ещё по ней.

Последние слова оказались пророческими, потому что Господь по молитвам преподобного Серафима пошлёт матушке Софии чудесное исцеление на Своём источнике, и после этого у неё появятся силы, чтобы пройти по канавке. Но произошло это не вдруг.

Теперь же наши путешественницы с тяжёлым чувством подошли к воротам монастыря, у которых был водружён памятник вождю революции. С воздетой к небу рукой он встречал каждого приходящего в разорённый монастырь.

А когда они вошли под своды больших монастырских ворот, то ужаснулись «мерзости запустения, стоящей на святом месте». Все пять храмов: огромный Троицкий собор, чуть поменьше его Преображенский и небольшой Казанский с пристроенными к нему Христорождественской и Рождества Божией Матери церквями — были в плачевном состоянии. Крестов на храмах не было, купола были полуразрушены, стены облупились и покрылись копотью. А вокруг кишела какая-то первобытная жизнь — с развешанным на верёвках бельём, с очередью к пивному ларьку, с пьяными забулдыгами на лавочках, с дерущимися возле школы, устроенной в одном из монастырских корпусов, детьми, с кучами угля около храмов и большими мусорными баками.

—Душа разрывается, пойдём отсюда, — взмолилась матушка София, и даже забыла спросить о том, о чём только что рассказывал ей Олег Петрович: о канавке, о сохранении веры, о матушке Маргарите. Оказывается, таким именем была наречена в схиме мать Фрося. Вездесущая Клавдия Георгиевна об этом знала и тихонечко шепнула Софии. Но она и это едва ли услышала, таким сильным было её внутреннее смятение.

— Хорошо, поедем теперь на источники, — предложил водитель. — Клавдия Георгиевна мне говорила, что вы едете сюда прежде всего ради источников.

И опять матушка София забыла о том, как говорила самой себе, что едет вовсе не ради источников и не за исцелением, — так потрясло её поругание святого места.

На северной окраине Дивеево сохранился нетронутым Казанский источник. Окунуться полностью в него оказалось невозможным, можно было только сделать несколько глотков ледяной воды и облить лицо и руки. Тропинка вдоль реки привела к дальнему источнику матушки Александры — основательницы Дивеевской обители. Великой старицей собственноручно был вырыт родник с целью утоления жажды рабочих, что добывали камень для строящейся Казанской церкви.

После того как матушка София попила святой воды, мысли её прояснились, и она вспомнила слова преподобного Серафима из «Дивеевской летописи»: «Казанская церковь, радость моя, такой будет храм, какого и нет подобного! При светопреставлении вся земля сгорит, радость моя, и ничего не останется. Только три церкви со всего света будут взяты целиком неразрушенными на небо: одна-то ваша Казанская!» Вспомнив эти слова, матушка ободрилась: ведь храмы-то в Дивеево не разрушены, как во многих монастырях России, значит, придёт время и всё возродится. И в сердце её прозвучал тихий ласковый голос: «Нет нам пути унывать, радость моя!» — преподобный Серафим подал весточку.

А Олег Петрович укрепил дух наших паломниц удивительным рассказом.

— Здесь, как видите, окунуться негде, но я вас отвезу на новый Серафимовский источник, который открыл батюшка Серафим уже в наше время.

—Как так? — удивились московские путешественницы.

— Было это лет десять назад, — продолжил свой рассказ арзамасский проводник. — Солдату, что нёс службу у границы зоны, охраняемой в лесу близ Сарова, где ведутся ядерные испытания, явился старичок, одетый в белый балахончик. Солдатик и говорит ему: «Дедушка, ты чего здесь забыл?» Старец ничего не ответил, лишь трижды оземь посохом ударил и ушёл.

В месте удара вода начала бить. В народе веруют, что перенёс свой источник Серафим поближе к людям — из недоступного теперь Сарова к посёлку Цыгановка. А потом образовалось небольшое озерцо, питаемое водами источника, в него и погружаются люди и получают исцеления. Преподобный Серафим подвизался много лет в здешнем лесу, а отходя ко Господу, обещал, что не оставит тех мест, которые были ему дороги при его земной жизни, вот и привёл он людей на границу с Саровом к новому источнику.

Когда богомольцы приехали на поляну, посреди которой блестело на солнце тихое озерцо, они неожиданно для себя одновременно воскликнули: «Какая благодать!» Таинственная тишина была разлита кругом, только в отдалении слегка колыхали кронами огромные сосны и ели, которые явно ещё помнили саровского подвижника, в прозрачных водах маленького озера отражалось безоблачное синее небо, и казалось, что сам преподобный Серафим встречает их привычным для него в любое время года приветствием: «Радость моя! Христос воскресе!» После троекратного пения тропаря преподобному Серафиму матушка София в длинной, до пят, белоснежной рубашке, напоминающей постригальную, вошла в обжигающие ледяные воды святого источника. Трижды с головой она окуналась в воду и ощутила проникающую всё существо незримую, но подобную по силе разряду тока энергию. Когда матушка вышла из источника, то почувствовала, как по всему телу разлился необыкновенный жар. Тело стало лёгким и подвижным. Необыкновенная бодрость, за долгие годы болезни забытая матушкой Софией, вдруг охватила её. И она, ещё не понимая, что с ней произошло, запела: «Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» В это время из источника уже выходила Клавдия Георгиевна со словами: «Ну, как будто заново родилась!» А вслед за ней поднимался к домику рядом с купальней на берегу и Олег Петрович, улыбающийся, помолодевший.

— Поедем обратно в Дивеево, благодарить старца, — обратилась к своим спутникам матушка София, тем самым признаваясь им и себе, что с ней произошло настоящее чудо — болезнь, терзавшая её на протяжении восемнадцати лет, отступила. Она чувствовала, что твёрдо может стоять на ногах, ей не нужна больше палка, она может пройти долгий путь, не мучаясь от боли.

Преподобный Серафим действительно исцелил её! — Поедем к матушке Маргарите, — предложил Олег Петрович, — она и чайком нас угостит, и сухариков из чугунка преподобного даст, и к святыням даст приложиться. Вы почувствуете, что в её домике среди своих вещей присутствует сам преподобный. Так там хорошо! Адрес матушки Фроси — схимонахини Маргариты — в Дивеево знали многие богомольцы.

Малюсенький, вросший в землю домик № 16 по Лесной улице был похож на сказочную избушку. Да и сама обитательница его тоже оказалось похожей на героиню из сказки. Сотворив молитву, наклонив голову, вступили паломники в низкую комнатку. И первое, что они увидели в домике схимонахини — это улыбающийся образ батюшки Серафима, написанный для Преображенского собора, оставшегося неосвящённым до революции. После разорения монастыря ктото из дивеевских обывателей хотел использовать эту икону как столешницу — доска большая, гладкая, получился бы хороший стол. Спасла икону жена милиционера: принесла в тот дом на обмен столешницу от своего стола. А потом принесла икону в келью матушки Маргариты.

Улыбка преподобного Серафима на иконе была такой, что сердце светлело при виде её.

Матушка София невольно подумала: «Сколько в ней благости, привета, теплоты неземной, доброты чисто ангельской. И улыбка — не застывшая улыбка портрета: кажется, что лицо старца, обращённое к входящим в келью его послушницы, всё более и более оживляется, точно расцветает». И вот навстречу идёт и сама матушка Маргарита и тоже улыбается, особенно пристально вглядывается в инокиню Софию и говорит: «Ну вот, не просила ты об исцелении, а Господь тебя по молитвам дорогого батюшки исцелил!» И никого, кроме неё, матушка Маргарита как будто не видит, и только с ней потом и разговаривает.

Матушке Маргарите почти девяносто лет, но она крепкая, как говорят в народе, «кряжистая старуха». Смотрит на собеседника «острым глазком» и говорит на том особом живом русском языке, который отличал простых крестьян до революции. Любит шутки да прибаутки. Она рассказала об истории старого Дивеево, о том, как все долгие десятилетия советской власти Дивеевский монастырь жил под руководством батюшки Серафима — то в тюрьмах, то в лагерях, то в ссылках. А потом вынесла своим гостям святыни, чтобы те к ним приложились — келейную епитрахиль преподобного Серафима, его вериги — тяжёлый железный крест на цепях, большую кожаную рукавицу, старинный чугунок, в котором саровский старец готовил себе еду. Чугунок этот был наполнен маленькими сухариками, матушка Маргарита каждому из своих гостей отсыпала целую горсточку. А потом приветливо напутствовала: «А теперь вам можно и на святую канавку пойти. Олег-то знает, он вам всё покажет».

Опять подъехали к воротам монастыря, унылого настроения как будто не бывало. И в обители они увидели совсем другую картину. Та жизнь, которую они застали утром, как будто улетучилась. Праздношатающийся люд куда-то скрылся, а в тихих сумерках по тропке1 между деревьями двигались тихие богомольцы. Благоговейно трогали листочки берёзок, склонявшихся к тропинке, вставали на колени, целовали землю и читали молитву: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою. Благословенна Ты в женах и благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших» — 150 раз, правило, данное преподобным Серфимом. Когда наши паломники дошли до конца тропинки, они тоже опустились на землю, сделали земной поклон и каждый попросил у Божьей Матери того, чего более всего жаждала душа.

Матушка София прошептала: «Матерь Божия! Благослови меня на новую жизнь! Помоги не творить своей воли, а волю Божию. Пути моя направи, Преблагословенная Богородице Дево!» 1 В восстановленном Дивеевском монастыре канавка ныне имеет тот вид, который через преподобного Серафима заповедала придать ей Царица Небесная. Это высокая и широкая насыпь, охватывающая собой «сердце монастыря» — его главные постройки.

Глава девятнадцатая

Благословение блаженной Любушки

Год тысячелетия крещения Руси — 1988-й — стал переломным для Русской Православной Церкви. Прекратилась травля священников и простых верующих, стали восстанавливать храмы и монастыри. И для матушки Софии этот год стал переломным — в конце его она получила письмо, которое было предвестием её возвращения на Святую Землю.

Письмо это было из Греции. Писал её двоюродный брат, который разыскал через дипломатические каналы мать Софию и теперь сообщал, что намеревается вскоре приехать в Россию, чтобы повидаться с сестрой и сделать ей некое предложение. К письму прилагалось официальное приглашение и указывалось, что на основании этой бумаги матушка может оформить заграничный паспорт.

Прочитав письмо, матушка София почувствовала, что жизнь её опять поворачивает в новое русло. Необходимо было получить совет духоносного человека — как ей поступать. Её духовник владыка Сергий уже отошёл ко Господу, в последние годы она исповедовалась у отца Валерия из храма Ильи-пророка. Она понимала, что он очень хороший священник, но в этом случае требовался совет старца. Клавдия Георгиевна, с которой они подружились после поездки в Дивеево, в ответ на рассказ матушки Софии уверенно сказала: «Нужно ехать к Любушке Сусанинской. Попасть к ней легче, чем к нашим старцам, а она — „столп до неба“. К ней сами старцы посылают людей с неразрешимыми проблемами».

— Мне рассказывали о Любушке мои питерские друзья, — вспомнила мать София, — и мне давно хотелось её повидать, может быть, теперь Господь сподобит.

— Поедем в будний день, когда у Любушки не так много людей. От Питера до Сусанино на электричке ехать сорок минут, так что по времени в самый раз нам ехать на «Красной стреле» — приедем к Любушке ещё до того, как она пойдёт к храму молиться.

—Почему к храму? Служба там бывает не каждый день?

—Это же обычный сельский храм. Служба там бывает только в субботние и воскресные дни и на большие праздники. А Любушка каждый день ходит молиться во дворик перед храмом, стоит на паперти, кормит голубей и за каждого, кто принёс ей хлебушек, молится. И ты купи ей хлеба ржаного, чтобы из рук в руки передать.

— А как я пойму язык Любушки? Она же блаженная, у неё свои приёмы в обращении с людьми. Мне рассказывали, что она может и прогнать или начать говорить какую-то тарабарщину. Как с ней разговаривать, чтобы не попасть впросак?

— Не надо об этом заранее думать. Надо только молиться, чтобы Господь через Любушку открыл волю Свою, и всё будет хорошо.

Через несколько дней наши путешественницы уже стояли у скромного небольшого деревянного дома в посёлке Сусанино и ждали, пока хозяйка уберёт громко лающую собаку и впустит их в сени.

Зря матушка София боялась. Любушка приняла её как родную, как будто давно знала. И матушке Софии показалось, что эта маленькая, какая-то невесомая старушка, больше похожая на девочку-ребёнка в простом ситцевом платье, в по-послушнически повязанном белом платке, давно ей знакома. А когда она взглянула в небесную синеву глаз Любушки, в которых светилось настоящее смирение и кротость, она даже вздрогнула — как будто бы на неё смотрел её любимый батюшка Серафим, преподобный саровский старец. Те же глаза, тот же взгляд!

—Мы с тобой одного духа! — тихонечко сказала Любушка, как будто бы птичка прощебетала.

Потом взяла матушку Софию за руку и провела в свой молитвенный уголок за занавеской, а там указала ей на большую икону преподобного Серафима. Мать София так и ахнула: «Всё она знает! И мысли ей открыты». Вдруг Любушка поднесла к лицу ладошку правой руки и стала водить по ней пальчиком левой руки, как будто перелистывая какую-то незримую книгу. При этом она смотрела попеременно то на мать Софию, то на иконы в уголке своей кельи.

— Где родился, там и пригодился, — вдруг сказала Любушка и продолжила: — Где крестился, там и постригался, где постригался, туда и вернулся.

Ничего не нужно было спрашивать. Любушка сама всё сказала обомлевшей матушке Софии. После этого блаженная молчаливо пила чай вместе со своими гостями и хозяйкой домика Лукией Ивановной, не сказав больше ни слова, а потом они все пошли к Казанской церкви. Помолились вместе на паперти, так же молча. Любушка осталась кормить голубей во дворике церкви, а наши путешественницы отправились восвояси — на электричку в Питер и потом в Москву на дневном поезде, потому что Клавдия Георгиевна торопилась на работу.

Брат матушки Софии Георгий приехал внезапно. Он был на несколько лет старше, но выглядел рядом с ней стариком. У матушки и в сорок с лишним лет было лицо девушки, а фигура сохраняла девическую стройность, но при этом волосы были абсолютно седые, так что видевшие её не могли понять, сколько же ей лет. А Георгий, хотя в его волосах едва проглядывала седина, выглядел постаревшим раньше времени — лицо помятое, глаза тусклые, толстый живот и опустившиеся плечи.

Предложение к матушке Софии, с которым Георгий приехал в Россию, касалось Святой Земли. Оказалось, что недалеко от Гроба Господня у него есть собственный дом, и он, как человек практичный, сообразил, что из него можно сделать гостиницу и принимать паломников. Слышал он, что теперь в Иерусалиме бывает немало паломников из России, потому нужно, чтобы в доме жил кто-то, кто хорошо говорит на русском, а также на греческом, иврите и английском. Тут он и вспомнил о своей сестре с уникальной судьбой и понял, что это как раз то, что ему нужно.

Поначалу матушка растерялась, услышав о деловом предложении Георгия. Но потом вспомнила слова блаженной Любушки и поняла, что она должна соглашаться, — ведь недаром же старица ей сказала, что она ещё пригодится там, где родилась. Конечно, с Россией и с многочисленными друзьями расставаться было очень трудно. Но ведь долгие годы она жила почти в затворе и поняла за это время, что не так уж важно, где находится место твоих молитв. Важно, чтобы молитва не умолкала, чтобы она была услышана Богом.

Сборы были долгими. За два месяца, пока ждали оформления загранпаспорта и визы, матушка успела объездить многие монастыри: побывала в Печорах, в заброшенной Оптиной пустыни и в Шамордино, съездила даже в Пустыньку под Ригой, где ей довелось в юности пережить самые большие испытания. (Об этом, как и о многом другом, мы не стали рассказывать в книге, потому что судьба её героини, так же как и её имя, не вполне совпадают с реальным прототипом — матушкой, которая по-прежнему живёт на своей родине).

В Пустыньке она встретила ветхую старицу Марию. Ей было уже за девяносто, но духом она была крепка и радостна. Схимонахиня узнала матушку Софию и сказала ей: «Ты почти не изменилась, сохранила молодость души, это хороший знак. Но запомни, что донести её нужно до конца. Как говорил наш старец Таврион: „Мы все рождаемся ветхими, и задача жизни — так прожить, чтобы умереть молодыми“. Помогай тебе Бог, деточка». Давно уже матушку Софию никто так не называл, и она действительно вновь почувствовала себя юной послушницей, для которой открывалась новая жизнь.

Глава двадцатая

Святая Земля и благодатные встречи

Оказалось, что избитое выражение «начать новую жизнь» на Святой Земле матушке Софии нужно было воплощать не в обычном мирском смысле, а в том, который вложил в него Господь, — нужно было освобождаться от ветхого человека и облекаться в нового. То, что не сделали годы болезни и затвора, должны были сделать месяцы жизни в людской сутолоке, среди опасностей и унижений.

Более многолюдное, благодатное и одновременно искусительное и опасное место, чем квартал, окружающий Гроб Господень в Иерусалиме, трудно найти ещё где-нибудь на земле.

Люди приходят сюда с совершенно разными чувствами и намерениями. Кроме благоговения и стремления поклониться святыне, некоторыми из них движет праздное любопытство, а порой и вражда.

Матушка София, поселившись в доме брата, который находился в нескольких шагах от «церкви церквей», в первый же день ощутила, какое невероятное духовное напряжение пронизывает сам воздух этих мест. Здесь решаются судьбы человечества, здесь на весах лежит хрупкий мир на земле, здесь постоянно свершается битва между Богом и сатаной. Матушка вскоре поняла, что нужно быть духовным гигантом, чтобы жить на этом месте. И прежде всего нужно обладать великим смирением.

Бог послал ей встречу с тем, кто нёс в себе образ смирения и кротости, постоянно пребывая в служении у Гроба Господня. Каждый день, приходя в храм Воскресения, у входа в Кувуклию она видела благолепного старца, поражавшего своим видом. Седобородый, с такими же седыми, совершенной белизны волосами и подетски живыми глазами, он напоминал одновременно одного из старцев Апокалипсиса и ученика Христа, выходца из простого народа, из крестьян и рыбаков.

Звали старца отец Мефодий. В то время ему исполнилось восемьдесят восемь лет. В его внешнем облике видны были черты подлинного аскета, и потому, несмотря на пожилой возраст, его лицо выглядело совсем молодым. Оно было озарено каким-то дивным, чудным внутренним светом, словно благодать Божия, исходящая от Святого Гроба Господня, пронизывала всё его существо. Этот подвижник Божий был беззлобен, кроток и тих. Исполняя послушание хранителя Святого Гроба в течение пятидесяти семи лет, — случай небывалый в истории Святогробского братства, — он незаметно совершал великий подвиг, молясь на святом месте за каждого, кто приходил туда.

И вот уже через несколько дней после первого посещения матушкой Софией Кувуклии старец заговорил с ней так, словно они были давно знакомы. Простая, сердечная беседа незаметно перешла в повесть о его жизни. Матушка слушала, затаив дыхание. Не спеша переходил он от одного события к другому в своём бесхитростном, но потрясающем душу рассказе, напряжение которого возрастало по мере повествования. Речь его была то тихой и плавной, то взволнованной и бегущей вперёд, особенно под конец рассказа. Он был взволнован, было видно, что он как бы заново переживал все невзгоды, выпавшие на его долю, всю ту борьбу, которую пришлось вести ему в скорбной и многотрудной жизни. Матушку потряс рассказ о страшных испытаниях, которые выпали на долю отца Мефодия с раннего детства: насильственная смерть родителей, братьев и сестёр во время геноцида греков в Малой Азии, плен, бегство, скитания; долгий пеший путь из Турции до Палестины, полный опасностей; и исполнение обета, данного в турецком лагере — посвятить Богу свою жизнь и стать служителем Святого Гроба Господня в Иерусалиме, если Господь сохранит его.

Желание исполнить этот обет провело через все опасности на пути в несколько тысяч километров. Когда юноша, умирая от голода и жажды, без отдыха шёл по горам, босиком, не чувствуя камней и вонзавшихся в ноги колючек, силы ему придавала только одна мысль — что он идёт в Иерусалим исполнить обет! Слушая отца Мефодия, матушка София невольно сравнивала свою жизнь с жизнью старца, и все те трудности и испытания, которые перенесла она и которые ей самой и окружающим её людям казались такими серьёзными, вдруг показались пустяшными. И вся её жизнь предстала перед ней как вполне беззаботная и лишённая какого бы то ни было подвига. И как будто отвечая на мысли матушки, отец Мефодий неожиданно сказал: «Если ты останешься жить здесь, то готовься к подвигу мученичества, грядут тяжёлые времена».

Эти слова удивительным образом подействовали на матушку — они одновременно напугали её, но и вдохновили. После разговора со старцем Мефодием матушка София вдруг поняла, что подлинно духовная жизнь для неё ещё и не начиналась, что впереди её ждёт настоящее прозрение и рождение в новую жизнь, а значит и в вечность. И потому, несмотря на то что послушание управляющей гостиницей ей очень не нравилось, матушка, когда её виза уже должна была подойти к концу, дала Георгию согласие на то, чтобы он оформлял вид на жительство в Израиле. Благодаря своим связям он легко это мог сделать. Благословение на этот шаг матушка получила от отца Мефодия, которого отныне считала своим духовником.

Но условием для Георгия — также по благословению отца Мефодия — она поставила: хотя бы десять дней пожить в Горнем монастыре и ещё несколько дней посвятить паломничеству по святым местам. Георгий вынужден был согласиться.

Так матушка София спустя двадцать с лишним лет опять оказалась «под сенью олив» — на месте своего благословенного детства.

Горний монастырь очень изменился благодаря стараниям новой настоятельницы — игумении Георгии. В монастырь потянулись паломники. С Божией помощью начали всё восстанавливать. Святейший Патриарх Алексий прислал в помощь двадцать человек семинаристов, которые начали понемножечку благоустраивать монастырь, ведь всё было запущено. К храму Всех святых, в земле Российской просиявших, например, подняться было невозможно: ни дорожки, ни тропинки, сплошной лес. Семинаристы его вырубили. У храма не было крыши — почти 90 лет простояли одни стены, и внутри выросли огромные деревья. Всё нужно было вырубить и расчистить. Устроили первую гостиницу — со стороны госпиталя «Хадасса». Когдато в этом монастырском здании была богадельня, а теперь здесь стали принимать паломников из России.

О новой игумении можно было сказать, что она из тех, о кого не ушибёшься и не поцарапаешься — такой любвеобильной она была (от автора повествователя добавим: была и остается та кой же!). И матушку Софию она приняла с радостью и сочувствием. Однажды игумения Георгия, рассказывая о своём прошлом, прозорливо обличила не раз возникавшие у инокини в миру мысли о том, что все женские монастыри похожи на совхозы — в них больше работают, чем молятся. Матушка Георгия сказала:

— В Пюхтицах я застала много сестёр, которые пришли по благословению отца Иоанна Кронштадтского. Им пришлось очень трудно. Когда в Пюхтицах строился собор, сёстры даже кирпичи сами делали. Косили, бороновали, жали — всё вручную, потому что не было никакой техники. И батюшка им тогда говорил: «Сёстры, только трудитесь безропотно. Вам три шага до Царства Небесного, только будьте безропотны». Этот его завет нам, новеньким, которые приходили уже после войны, внушали. И все наши труды мы совершали во славу Божию и как служение Царице Небесной.

Эти слова стали откровением для матушки Софии — она поняла, что если будет принимать свою работу в гостинице как служение Богу и людям, то ничто её не станет смущать и отвращать.

Целую неделю матушка София радовалась полноте жизни в монастыре. Каждый день в пять утра она ходила на полунощницу с акафистом, потом на литургию, вечером на вечернее богослужение, но главное — как будто бы впервые она постигала иноческое правило: послушание паче поста и молитвы. Матушка Георгия благословила её поработать в канцелярии, перевести письма, которые пришли из Греции, и составить ответы, потом попросила почитать на клиросе.

Какой же это было радостью — почувствовать себя частью большой монастырской семьи! Однако отпущенная ей неделя в монастыре пролетела очень быстро. Впереди ждало краткое паломничество и тяжёлое одинокое послушание. Перед отъездом из монастыря игумения Георгия позвала к себе в приёмную инокиню Софию и обратилась к ней с вопросом:

— Матушка, вы ведь очень давно в иноческом постриге. Не пора ли принимать постриг в мантию?

— Я об этом никогда не думала, — искренне ответила смущённая инокиня.

— Недаром же Господь вас привёл на место вашего первого послушания, — откликнулась мать игумения. — Как говорится: «Где родился, там и пригодился. Где крестился, там и постригался, где постригался, туда и вернулся».

Матушку Софию удивило, что игумения Георгия слово в слово повторила напутствие, данное ей блаженной Любушкой, и смиренно прошептала:

— Если благословите, матушка, то я согласна.

— Ну вот и хорошо. Согласуем этот вопрос с нашей Духовной миссией и с Патриархией, и, надеюсь, в Великом посту вы облечётесь в мантию, — обрадовано закончила разговор матушка Георгия.

Вернувшись в Иерусалим, мать София сразу же отправилась ко Гробу Господню и к старцу Мефодию, рассказала ему о разговоре с игуменией Георгией. Он выслушал внимательно, но потом сказал странные слова: «Хорошо, если успеешь». И благословил её на паломничество в древние палестинские монастыри, добавив, что ей сейчас нужна молитвенная помощь преподобных отцов-подвижников.

+ + +

Когда на следующий день матушка София поднималась в гору к монастырю преподобного Георгия Хозевита, она вдруг неожиданно вспомнила, как бойко много лет назад отвечала начальнику Духовной миссии отцу Онуфрию о том, что такое монашество и какова его история. А теперь тяжёлое восхождение по каменной дороге к монастырю напомнило о словах её любимого святого — преподобного Серафима Саровского: знать что-либо теоретически — это всё равно что камешки с колокольни бросать, а исполнить то же самое на практике — это как те же камни затащить на колокольню. «„Время разбрасывать камни“ закончилось, — промчалась в голове мысль, выраженная словами Екклезиаста, — настало „время собирать камни“».

А дорога между тем становилась всё труднее и труднее, дыхание перехватывало. Чем ближе матушка приближалась к монастырю, тем глубже становился обрыв в сторону от тропы. Когда-то он был руслом потока Хорив, и, по преданию, именно здесь скрывался пророк Илья во время засухи и голода, и сюда ему приносил пищу ворон. Древностью веяло от скал, но для матушки Софии важна была не хронология, а то, что они были памятником победы человеческого духа над немощью плоти. Тут и там в скалах виднелись входы в пещеры, в которых в пятомседьмом веках жили многочисленные подвижники, и среди них особенно выделялся тот, чьим именем назвали монастырь — преподобный Георгий Хозевит.

Эти люди, как и все потомки Адама созданные из плоти и крови, жили в таких условиях, которые для обычного человека показались бы невыносимыми: камень, нагреваясь за день, превращал келью в жаровню, а ночью камень остывал, пещера отсыревала и холод пронизывал до костей. А зимние палестинские ливни, а песчаные ветры? И это при отсутствии подкрепляющей силы пищи и малом количестве воды.

«Как они всё это могли выдержать?» — спрашивала себя изнурённая подъёмом инокиня. И сама себе отвечала: «Они знали живого Бога. И в молитве всё забывали». Тут она вспомнила завет отца Мефодия и стала молитвенно взывать к преподобному Георгию Хозевиту и другим многочисленным подвижникам иудейской пустыни: «Вы понесли такие подвиги, которые нам и представить трудно, мы не можем вам подражать. Но мы — современные иноки — так же надеемся на Божью милость. Помолитесь о нас, чтобы нам не сойти с пути спасения». Внутренняя беседа с подвижниками древних времён помогла матушке безболезненно преодолеть остаток пути, и вот она уже стоит перед воротами монастыря, вырубленного в скале.

В храме Рождества Божией Матери матушка встретила подтверждение того, что суровый подвиг может понести и человек нашего времени — в стеклянной раке у левой стены храма почивали нетленные мощи преподобного Иоанна Румына, скончавшегося в 1960 году. Старенький дежурный монах в ответ на просьбу матушки рассказал ей о житии «нового Хозевита Иоанна». В возрасте 20 лет юноша решил всецело посвятить себя служению Господу и пришёл в Нямецкий монастырь в Румынии, где на Пасху 1936 года был пострижен в монашество с именем Иоанн.

В том же 1936 году Иоанн вместе с двумя другими монахами по благословению игумена отправился на Святую Землю, чего давно жаждала его душа. Поклонившись святым местам, он удалился в обитель преподобного Саввы Освящённого. Здесь нёс он различные послушания, удивляя всех своими духовными подвигами.

Во время Второй мировой войны, из-за того что Румыния была союзником Германии, англичане арестовали всех румын, находящихся в Палестине. В заточении преподобному Иоанну пришлось провести девять месяцев, несмотря на то что он тяжело болел. В обитель Иоанн возвратился в день преподобного Феодосия Великого, честная Глава которого находится в монастыре святого Саввы. И преподобный Феодосий даровал подвижнику исцеление. В 1945 году Иоанн был пострижен в схиму, в 1947 году был рукоположен в сан иеродиакона, а затем в сан иеромонаха.

Несколько лет иеросхимонах Иоанн был настоятелем румынского скита на Иордане недалеко от Иерихона. Иоанн вёл подвижническую жизнь, часто служил литургию, его слово было большим утешением для богомольцев. По ночам он выходил на берег Иордана и молился там до рассвета. Иногда на несколько дней удалялся в пустыню, ища молитвенного уединения. Отец Иоанн писал духовные стихи, некоторые из которых переведены на русский язык.

Последние восемь лет своей жизни преподобный Иоанн провёл в пещере рядом с монастырём Георгия Хозевита, ведя суровую отшельническую жизнь. Келья его была расположена в скале над Хоривским потоком. Скончался он 5 августа 1960 года в возрасте всего 47 лет. И тело его, как это было принято, пребывало в той пещере, где он подвизался. Когда через 20 лет поднялись на место подвигов преподобного, то обнаружилось абсолютное нетление мощей святого и исходящее от них дивное благоухание. Тление не коснулось не только тела, но и облачения, одежды, обуви. Об этом сразу сообщили Иерусалимскому Патриарху, который распорядился перенести мощи подвижника в храм.

— Преподобный Иоанн Румын был причислен к лику святых в этом году, — закончил свой рассказ монах радостным сообщением, при этом его покрытое многочисленными морщинами лицо сразу же помолодело, и он добавил:

— Его пример вдохновил и современную братию, у нас теперь тоже есть пещерники. Когда пойдёте обратно, обратите внимание на пещеры над монастырём — там живут три наших брата и молятся за весь мир.

— Неужели и сейчас есть такие железные люди, которые могут вынести жизнь «в каменном мешке»? — удивилась матушка. — В России это было одним из видов пытки.

— Вы, наверное, слышали выражение «Томлю томящего меня»? — отозвался хозевитский насельник. — Это правило для монахов во все времена справедливо.

Всё, что увидела и услышала матушка София в Хозевитском монастыре, стало ещё одним поводом для смиренных мыслей о себе, о своей жизни и своём монашестве: «Никакого подвижничества в моей жизни не было, — сокрушалась инокиня. — Я всегда была окружена заботой, состраданием и жила в хороших условиях. Может быть, теперь настало время потрудиться на земле, которая освящена подвигом многих тысяч монахов».

В тот же день матушка поднялась ещё на одну гору и побывала в ещё одном монастыре. Здесь она убедилась, что всё-таки есть места на Святой Земле, где не могли подолгу оставаться даже самые великие подвижники. Это гора Искушений, Сорокадневная гора. Именно здесь Господь был искушаем сатаной, и по сю пору это место производит самое угнетающее впечатление.

Ещё издалека чёрная безжизненная глыба, стоящая среди зеленеющих возделанных полей, кажется мрачным исполином, к которому не очень-то хочется приближаться. Подъём на эту гору гораздо более крутой, чем на Хозевитскую, и если там тропинка вьётся среди скал, то здесь она прямая и местами почти отвесная. А когда матушка София подошла к воротам монастыря и взглянула вниз, у неё даже голова закружилась — так высоко над землёй был вознесён Коранталь. Со смотровой площадки перед монастырём видны были ровные прямоугольники полей, сады, Мёртвое море, Иордан и город Иерихон. А когда Господь сорок дней здесь провёл в посту и молитве, ничего этого не было, вокруг была безжизненная пустыня.

Матушка вошла в прохладный коридор-галерею, огибающий выступ скалы. Коридор заканчивался пещерой с тёмными сводами, освещалась пещера отверстием в своде скалы, кругом стен скамьи, на которых можно немного передохнуть после трудного перехода. Чернокожий молодой монах в храме Рождества Божий Матери рассказал паломнице, что коридор и пещера — это то, что осталось от первоначального монастыря Коронталь, он просуществовал до XVII века, потом пришёл в упадок. А сейчас монах здесь один — это он сам. Помогают ещё миряне из Иерихона. «Пробовали здесь жить многие, но подолгу не выдерживают, — признался одинокий подвижник, — не знаю, сколько и я продержусь. Я тут недавно. Всего один год». И он показал матушке, как пройти к «месту Спасителя» — небольшой пещере, где Господь одержал победу над искусителем. От правого клироса храма туда вели высеченные в камнях ступени, они привели в небольшую пещерку-храм.

Под иконой Спасителя современного письма матушка София увидела главную святыню монастыря — камень, на котором сидел Господь, не принявший искусительных предложений лукавого. Матушка приложилась к отполированному миллионами прикосновений паломников тёплому камню и взмолилась о том, чтобы Господь защитил от зла на непредвиденных путях этой жизни.

Выйдя из храма, матушка опять оказалась в большой пещере со скамьями для отдыха. Общительный «чёрный монах» показал ей, что из неё ведёт проход в малую пещеру, в которой подвизался преподобный Георгий Хозевит, когда уходил из своего монастыря.

В этой пещерке матушку ожидало настоящее потрясение. Как-то всё очень по-русски выглядело в древней келье: многочисленные записки, фотографии, а главное — икона преподобного Серафима Саровского в центре пещеры! «Нет пути нам унывать, радость моя!» — как будто сказал ей благодатный старец. И спускалась матушка София с горы Искушения уже совсем не в том настроении, в котором поднималась, и напевала тихонечко: «Не унывай, не унывай, душа моя! Уповай, уповай на Господа!» На следующий день матушка София совершила паломничество ещё в три монастыря — преподобного Герасима Иорданского, преподобного Феодосия Великого и преподобного Саввы Освященного. На этот раз её сопровождала монахиня Горнего монастыря, по благословению игумении Георгии она должна была стать для одинокой паломницы экскурсоводом.

Горненский экскурсовод инокиня Евфалия оказалась очень миловидной кареглазой девушкой, выглядела она максимум лет на двадцать.

Это удивило матушку Софию: почему игумения прислала такую юную особу, и может ли она рассказать что-то такое, чего образованная московская инокиня не знает? Но оказалось, что мать Евфалия не намного младше матери Софии, а знала она о Святой Земле столько, что не успевала рассказать во время их путешествия.

— В первую очередь, — сказала мать Евфалия, — мы поедем к Герасиму Иорданскому.

— А стоит ли? — с недоумением ответствовала мать София. — В последний раз, когда я там была, там были одни руины, вид унылый. Никаких святынь, безлюдно и опасно — кругом живут мусульмане.

— Да, так было ещё десять с лишним лет назад, — откликнулась горненская инокиня, — но с тех пор, как там поселился архимандрит Хризостом, монастырь превратился в оазис среди пустыни.

— Это греческий монах? — спросила мать София. — Как же он мог за такое короткое время превратить руины в оазис?

— Да, он грек, и поначалу он жил совсем один, — подтвердила мать Евфалия, — без воды, электричества, телефона. Есть было буквально нечего. Батюшка ходил на отдалённую трассу и просил милостыню в туристических автобусах, чтобы как-то содержать монастырь. Сам изготавливал свечи. Вода была только дождевая. Потом появился источник. Сейчас в монастыре живут и трудятся несколько монахов из Греции, Германии, Румынии и с Кипра.

Матушка София с раннего детства любила историю о ручном льве преподобного Герасима, и потому всё, что она увидела в монастыре, было как будто возвращением в детство. Перед входом в монастырь был устроен маленький зоопарк, за оградой паслись страусы, козы, верблюды, лошади, кролики, а во дворике паломников встретил целый «птичий базар»: куропатки, куры, утки, среди попугаев был и один говорящий.

Монастырь, по преданию, был построен на том месте, где отдыхало Святое Семейство во время бегства в Египет, потому первым делом паломницы направились в пещеру, которую почитают как богородичную, у её входа приложились к фреске Божией Матери «Млекопитательница».

Повсюду в монастыре паломниц встречали изображения святого Герасима и льва: иконы, фрески, мозаика, скульптура перед входом. Чувствуется, что у теперешних насельников существует живая связь с подвижником, который жил здесь в V веке.

Длинная галерея ведёт в пространный трёхпрестольный храм. Один из престолов посвящён преподобной Марии Египетской. Неподалёку от этих мест она подвизалась в пустыне, на стенах несколько икон святой Марии вместе со старцем Зосимой. Здесь же под стеклом косточки — мощи монахов, принявших мученическую смерть от мусульман.

Матушка Евфалия прервала свой рассказ об истории монастыря неожиданным вопросом: «А вы знаете, что и сейчас на Святой Земле христиане принимают мученическую смерть?»

— Да, я слышала о ваших мученицах, — кивнула мать София, — о горненских монахинях Варваре и Веронике, которых убил фанатик прямо на пороге их кельи в 1986 году.

— Но я не только их имею в виду, — сказала мать Евфалия. — Много сейчас и безвестных мучеников. Каждый из нас должен жить на Святой Земле с мыслью, что эта судьба и ему уготована. И в подкрепление всем нам недавно произошло чудо с мощами мученика Филумена. Вы слышали об этом?

— Нет, и имя это впервые слышу, — удивилась новоявленная насельница Святой Земли. — Расскажите, пожалуйста.

— Архимандрит Филумен восстанавливал монастырь у колодца Иакова в Самарии. Был подвижником, вёл очень строгую жизнь. Колодец Иакова почитается как священное место и евреями, и мусульманами. Иудеи требовали, чтобы отец Филумен убрал крест и иконы от Иаковлева колодца, потому что они не могли смотреть на них: крест и иконы мешали им молиться. Но отец Филумен настаивал на том, что колодец Иакова был и остаётся православной святыней, что здесь место, где был Господь, где Он беседовал с самарянкой. Ему угрожали, на него оказывали давление. Он чувствовал, что его стараются «убрать» с этого места, но стоял твёрдо.

Мученическую кончину архимандрит Филумен принял в храме, который он восстанавливал. Произошло это 29 ноября 1979 года. Убийцы вошли в храм, когда отец Филумен служил вечерню. Он вышел к ним в епитрахили. Они нанесли отцу Филумену топором в лицо две крестообразные раны — сверху вниз и от уха до уха, выкололи ему глаза и отрубили по частям пальцы правой руки, которыми складывается знак креста. Когда он постарался выйти из церкви и позвать на помощь, топором усекли ноги в коленях. После убийства они осквернили церковь: разбили распятие, разбросали и изгадили святые сосуды. Через три года поступило предложение открыть гроб отца Филумена. Когда в 1983 году открыли гроб, обнаружилось почти полное нетление мощей. Его руки легко сгибались. Правая нога от лодыжки и ниже истлела, потому что убийца усёк её топором, истлели и пальцы на левой ноге. Всё остальное тело было нетленным. А лицо, искалеченное ударом топора, сияло нетленной красотой, даже шрамов от ран не осталось!

— Господь победил! — вырвалось из груди матушки Софии радостное восклицание.

— И нам всем это была весть, — согласилась матушка Евфалия. — Не нужно бояться, без Божьей воли ничего не совершается в этом мире.

За разговором незаметно промелькнула дорога до монастыря преподобного Феодосия Великого. Матушка Евфалия рассказала, что великим святой был назван, потому что был начальником всех первых общежительных монастырей в Палестине, которых в четвёртом веке было немало. Монастырь стоит на пустынном ровном месте. Неподалёку отсюда знаменитое «Поле пастушков», где вифлеемские пастыри первыми услышали весть о рождении в мир Сына Божия. Храм здесь выстроен заново уже в XX веке, но главная древняя святыня находится в стороне от храма.

Это пещера, в которой, по преданию, ночевали волхвы после поклонения родившемуся Богомладенцу, потому на стенах пещеры изображены пророки, предсказавшие Его рождение. А сейчас в пещере находятся мощи преподобных подвижников и их матерей. Рассказ матушки Евфалии ещё раз напомнил Софии слова её духовника отца Мефодия о том, что ей нужно помолиться преподобным, просить их помощи.

Подружившиеся за время поездки инокини в едином порыве преклонили колени перед криптами с мощами и прочли молитвы, обращённые к преподобному Феодосию, преподобному Иоанну Мосху — автору «Луга духовного», матери святого Саввы — праведной Софии, матери преподобного Феодосия — праведной Евлогии, матери святых Космы и Дамиана — праведной Марии.

Поднявшись с колен, матушка Евфалия сказала, что здесь была прежде погребена и русская святая — преподобная Евфросиния Полоцкая, скончавшаяся на Святой Земле во время паломничества. И добавила:

— Эта древняя святая — образец для подражания всем русским монахиням — очень любила Святую Землю, и Господь послал ей смерть на том месте, которое было дорого её сердцу.

Из монастыря-оазиса наши паломницы отправились в раскалённую солнцем каменистую пустыню, в глубине которой находится монастырь преподобного Саввы Освящённого. И хотя в этот строгий монастырь не пускают лиц женского пола, постоять рядом с его воротами и посмотреть на монастырские храмы с вершины пустынного холма очень хотелось. Ведь это одно из немногих мест на земле, где начиная с IV века никогда не прекращалось служение Божественной литургии!

Дорога к монастырю петляет между гор, сам монастырь находится в низине, горы защищают его со всех сторон. Но кроме этой природной защиты обитель защищена ещё и укреплёнными стенами и дозорной башней. Стоя у этой башни, матушки рассмотрели внутри монастыря часовню-усыпальницу с погребением преподобного Иоанна Дамаскина и большой Благовещенский храм. В монастыре их, видимо, заметили; во всяком случае, когда они спустились к воротам, к ним вышел монах и вручил им бутылку воды из чудотворного источника святого Саввы, потом раскрыл ковчежец с частичками мощей преподобных подвижников древнего монастыря, дав к ним приложиться. Матушки написали записки-поминания, передали их благословившему их монаху и отправились в обратный путь.

Два дня, проведённые матушкой Софией в паломничестве по древним обителям, показались ей веками. Ведь она побывала на местах подвигов святых преподобных отцов и жён не как любопытствующая туристка, а как молитвенница, она просила о помощи и чувствовала, что её слышат.

Глава двадцать первая

Последняя Пасха и мученическая кончина

Осенние и зимние месяцы в Иерусалиме для матушки Софии пролетели как-то незаметно. Это время на Святой Земле самое прохладное, и поэтому бывает много паломников и туристов. Матушка постоянно была занята на своём послушании гостиничной: людей нужно было принять, разместить, помочь советом, потом проводить. Часто постояльцы заводили с ней долгие разговоры — для многих это была первая встреча с человеком монашеского звания, и они задавали множество вопросов, а зачастую потом подробно рассказывали о себе и своих проблемах. Всё это требовало больших душевных сил, сочувствия. Благо что Гроб Господень был в двух шагах, и она каждый день могла укреплять свой дух у святыни и беседовать с отцом Мефодием. Глядя на него, она думала: «Послушание батюшки куда труднее моего, он находится в постоянной сутолоке целыми днями, и ему также приходится постоянно выслушивать людей и отвечать на их вопросы, но при этом, несмотря на преклонный возраст, он всегда бодр и весел. Это потому, что Бог даровал ему непрестанную молитву. Даже когда он говорит с людьми, эта молитва движется в его сердце, и потому он никогда не расстаётся с Богом. Так и мне нужно у отца Матфея учиться молитве, прежде всего этому учиться, тогда всё остальное будет легко».

На Великий пост был назначен монашеский постриг инокини Софии, но необходимые официальные бумаги из Москвы не успели прийти, и его отложили до Петрова поста. Но благодаря ожиданию пострига матушка весь Великий пост провела в особом духовном напряжении, а Страстную седмицу в таком сопереживании Христу Спасителю и в таком покаянии, которого прежде не знала.

В те дни со всех уголков земли приехали паломники, желавшие принять участие в службах страстных дней на святых местах, где пострадал и воскрес Иисус Христос. И матушку уже не раздражала и не смущала сутолока в её гостинице, она любила всех тех людей, которые на несколько дней стали её постояльцами. Особенно полюбился ей один худенький и бледный юноша, типично еврейской наружности — с горбатым носом, курчавыми волосами и выразительными тёмно-карими глазами. Михаил, по его рассказам, до пятнадцати лет жил в России, в небольшом городке неподалёку от Воронежа, а потом вместе с родителями эмигрировал в Израиль. Поселилась семья в Хайфе — большом портовом городе, где легче всего было найти работу. А раз в году вот уже три года (сейчас ему двадцать два) он приезжает на Страстную седмицу и Пасху в Иерусалим.

— А ты христианин? — спросила его матушка София, сама удивляясь такому вопросу. Казалось бы, само присутствие в Иерусалиме в святые дни не предполагает сомнения насчёт вероисповедания паломника.

— Почему вы спрашиваете, разве это так важно? — заметно смущаясь, ответил Михаил.

— По-моему, только это и важно, в конечном счёте, — возразила матушка.

И вдруг такой тихий и скромный на вид юноша преобразился, глаза его блеснули недобрым блеском, и ответил он с нарочитой грубостью:

— А разве в ваши обязанности входит узнавать о вероисповедании постояльцев и вообще лезть в душу? Это не ваше дело.

Матушка сказала: «Простите, не хотела вас обидеть». И отошла от Михаила в большом недоумении.

И вот наконец наступила Великая Суббота, когда все ожидали таинства схождения благодатного огня. В этот день в храме Гроба Господня установлен строжайший порядок, который веками здесь неукоснительно соблюдается. Матушка София узнала о подробностях совершения таинства от отца Матфея. Кувуклия, куда должен войти Патриарх Иерусалимский за получением огня, проверяется трижды. Погасив все лампады и свечи, уполномоченные выходят из Кувуклии. Храм Живоносного Гроба Господня погружается в полный мрак. Ровно в одиннадцать часов утра Великой Субботы происходит запечатывание Гроба. К этому времени воск, на котором предварительно совершалось сорок литургий, должен быть готов, то есть заранее расплавлен для наложения печати на вход в Кувуклию. Затем двумя огромными белыми лентами, протянутыми крестообразно, покрывают двери входа в Кувуклию, концы этих лент развеваются, украшая вход. На двустворчатые двери со всех четырёх сторон накладывается достаточное количество воска, а в том месте, где ленты перекрещиваются, воск запечатывают официальной печатью Патриархии.

То, что было дальше, матушка наблюдала своими глазами. По специальному пропуску ей удалось прийти ко Гробу к одиннадцати утра, когда начался крестный ход вокруг Кувуклии. Первое, что она увидела и услышала, это было шумное шествие арабской молодёжи из Вифлеема: молодые люди стояли на плечах друг у друга, образуя пирамиду. При этом одни пели песнопения, другие каким-то особым свистом сопровождали слова песни: «Здесь огонь, здесь Истина и Жизнь».

Со священным вдохновением пели они свои хвалебные гимны благодатному огню. В этих гимнах и по сей день хранится древнее народное предание. И в этом море радости слышится бесконечно повторяющийся стих: «Христос — наш, Он родился в нашей деревне».

И вот пошёл торжественный крестный ход во главе с Патриархом Иерусалимским, он сопровождался пением псалмов. После троекратного обхождения Кувуклии Патриарх остановился напротив её входа, его в это время подвергли самому тщательному осмотру в присутствии представителей инославных вер, официальных лиц и всего верующего народа.

Отец Мефодий ещё до того, как матушка София увидела этот досмотр, объяснял ей, что контроль делается, чтобы устранить любое подозрение на возможность присутствия у него предмета, из которого Патриарх мог бы зажечь огонь. После этой процедуры Патриарх в одном лишь подризнике, епитрахили и архиерейском омофоре вошёл в Кувуклию.

Справа от Кувуклии стоял и ждал Патриарха православный архиерей — на сей раз епископ Назаретский Ириней. Народ напряжённо ждал и молился, и матушка София вместе со всеми молилась в эти минуты о мире всего мира, о спасении России и обо всех дорогих её сердцу людях. Вдруг в большом отверстии в левой стороне Кувуклии появилась рука Патриарха с горящей связкой свечей, владыка Ириней зажёг от неё свой пучок свечей, а потом ещё один, и понёс их в храм Воскресения.

Итак, он держит в руках два пучка горящих свечей, в каждом по тридцать три свечи. А православный народ в порыве духовной радости на своих плечах уносит Патриарха в алтарь храма Воскресения. Лица всех сияют от премирного присутствия благодатного огня. Восторг народа стал неописуемым, когда с колокольни храма Воскресения раздался торжественный трезвон, возвещая всему миру о небесной радости — о появлении благодатного огня на Гробе Господнем.

Выйдя из храма, среди народа на площади матушка София увидела бледное лицо Михаила. Оно бросилось ей в глаза, потому что выражение его резко отличалось от окружающих. Он был невероятно мрачен, отталкивал от себя теснившую со всех сторон толпу и вскрикивал по временам: «Уймитесь, перестаньте толкаться, что это за бедлам?!»

У матушки Софии сердце сжалось от жалости к этому одинокому среди всеобщего ликования человеку. И она опять спросила, уже саму себя, а не Михаила: «Во что же он верит? Зачем он здесь в эти дни? И почему благодать, разлитая кругом, вызывает у него такое раздражение?» А потом в ней ещё сильнее заговорило чувство сострадания: «Он просил не лезть в душу, но его так жалко! Как бы ему помочь? Неужели и Пасху он встретит в таком же мрачном настроении? Как его развеять?»

Когда она вернулась в свою гостиницу, то обнаружила, что все паломники уже разбрелись по своим комнатам, чтобы несколько часов отдохнуть перед ночным пасхальным богослужением. Но заглянув в общую трапезу, она увидела Михаила, который пил чай, и на тарелке перед ним лежали бутерброды с колбасой, он с аппетитом их поглощал.

— Не хотите угоститься? — в издевательском тоне обратился он к матушке. Интонации и голос показались ей удивительно знакомыми, и она автоматически, не задумываясь, произнесла:

— А какое у вас отчество? Не Аркадьевич, случайно?

— А это вам зачем знать? В наших паспортах, к счастью, имя отца не принято указывать, — брезгливо скривив губы, ответил Михаил. А потом решил поразвлечься — поиздеваться над доброй монахиней:

— И как вам понравилось это стадо баранов, которое готово поверить во что угодно? Неужели не ясно, что «благодатный огонь» — это просто ловкий аттракцион. Я каждый год приезжаю и жду, что кто-нибудь разоблачит эту аферу, а сегодня ночью будет опять ликование стада. Как я хотел бы испортить этот праздник.

—Зачем вы так говорите? — внутренне содрогнувшись, тихо ответила матушка София. — Вам же самому плохо от этих слов и настроений. Что может быть лучше общей радости, и какая радость может превзойти радость воскресения?

— Может быть, Он и воскрес, но мне с Ним не по пути, — признался молодой богоборец, и голос его стал похож на змеиное шипение. — Человек должен быть гордым, сильным, независимым, а не смиренным и кротким. Никаких запретов, всё позволено. И я это сегодня же докажу.

— Что вы задумали? — с тревогой спросила матушка, ещё больше жалея несчастного Михаила. — Я прошу вас: попробуйте отогнать от себя все эти мысли и просто сердцем воспринять всё, что будет происходить в эту великую ночь.

— То есть стать бараном? — расхохотался в ответ Михаил. — Вы слышали, наверное, что человека называют homo sapiens? А вы предлагаете мне отказаться от главного в человеке. Это так похоже на сказку из Библии — «не ешьте от древа познания..» Познание возносит нас над миром, над бездарями, букашками, баранами, готовыми подчиняться любым басням. Ну ладно, посмотрим, что ты скажешь в последнюю свою минуту? — эти слова юноша произнёс с особенной злобой, а в глазах его сверкнула такая ненависть, как будто бы беззащитная седовласая монахиня, по-матерински жалеющая его, была его главным врагом.

— Успокойтесь, я не буду больше приставать к вам, — поспешила матушка София утихомирить обезумевшего Михаила.

— Да, скоро совсем не будешь беспокоить, — с отвратительным хохотом отозвался безумец.

Матушка София ушла в свою келью, спать и отдыхать она уже не могла, а стала молиться: «Господи, помилуй заблудшего раба Твоего Михаила! Прости его, не ведает, что говорит и творит. Коснись сердца его Твоей благодатью. И меня, грешную, не остави и укрепи». Матушка сама удивилась, откуда взялись последние слова молитвы, но она повторила их ещё раз: «Укрепи меня и помоги, Господи».

+ + +

Не один раз матушка София, вернее в то время Геля-Ангелина, встречала Пасху на Святой Земле. Но на богослужении в пасхальную ночь она всегда бывала в маленьком храме в Горнем монастыре, и вот впервые она встречает воскресшего Христа у Его Гроба, в храме, стоящем на месте славного Воскресения.

Патриаршая служба потрясла матушку особой торжественностью. Весь храм в эту ночь был украшен гирляндами разноцветных лампад по разным направлениям, Живоносный Гроб Господень был уставлен по карнизам драгоценными и старинными иконами, разноцветными лампадами и толстыми восковыми свечами. Горел огнями даже обычно мрачный купол ротонды Воскресенского храма.

Матушка София стояла недалеко от входа — на ступенях лестницы, ведущей на Голгофу, и потому хорошо видела, как сонм духовенства встречал Патриарха у камня помазания. Видела, как, одевшись в богатую мантию и приложившись к камню миропомазания, Патриарх вступил в храм Воскресения и занял место на кафедре. В это время на звоннице, находящейся над Царскими дверями, начали выбивать искусные трели в била и клепала, а два диакона в светлых пасхальных облачениях по благословении у Патриарха начали кадить все святые места храма.

Матушка услышала, как из большого храма Воскресения донеслось пение удивительной красоты канона «Волною морскою». По окончании его Патриарх зашёл в алтарь для облачения в священные богослужебные одежды. Затем одетые в стихари клирики вынесли из алтаря синего бархата расшитые золотом и убранные жемчугом 12 хоругвей и крест.

Матушка София попробовала пробраться вперёд, чтобы видеть крестный ход, ей это удалось, и вот уже мимо неё идут патриаршие кавасы в богатых нарядах, со своими булавами, затем следуют хоругвеносцы и крестоносец, далее идут певцы, диаконы, иеромонахи и архиереи попарно, и наконец Патриарх с драгоценным крестом в руках. В руках всех участников процессии толстые возжжённые свечи, а также иконы и ковчеги с мощами. Архиереи держат в руках небольшие Евангелия. Из алтаря храма Воскресения процессия идёт к Кувуклии и крайне медленно трижды обходит её кругом, с пением стихиры: «Воскресение Твое, Христе Спасе».

Потом Патриарх останавливается в дверях придела Ангела и, обратившись лицом к народу и сняв митру, читает воскресное Евангелие, после чего, взяв в руки свечу и кадило, входит внутрь Святого Гроба.

Как и всегда на Пасху, этот момент в богослужении самый напряжённый — все ожидают первого пасхального приветствия. А здесь, в непосредственной близости от Гроба Господня, это ожидание особенно обостряется. Матушку Софию поразила необычная благоговейная тишина, воцарившаяся на мгновение в храме. Все молящиеся напряжённо вслушиваются в звон бубенчиков на кадиле, с которым Патриарх предстоит смертному ложу Спасителя, и вот он возглашает высоким голосом: «Слава Святей Единосущной и Нераздельной Троице». Архиереи отвечают: «Аминь» и начинают петь внутри Святого Гроба «Христос воскресе» троекратно. Хор певцов подхватывает торжественную песнь Пасхи.

Матушка София вместе со всем народом, переполняющим храм, присоединяется к всеобщему ликованию, которому вторят шумный трезвон, перемешивающийся с биением бил и клепал на колокольне храма Воскресения, и, в знак духовной радости, быстрое вращение хоругвеносцами всех двенадцати хоругвей. Сверху невидимые руки осыпают свежими цветами и зелёными листьями молящихся.

«Христос воскресе!» — возглашают Патриарх, архиереи и священники на разных языках, обращаясь к богомольцам, собравшимся в храме с разных концов мира. И так же на разных наречиях звучит в ответ: «Воистину воскресе!»

В эту ночь матушка София впервые пережила всечеловеческий смысл Воскресения Христова, пережила его победную силу, которая может преодолеть любой ужас земной жизни.

Литургия совершалась в приделе Ангела. Многие ектеньи и возгласы произносились на славянском языке, Апостол и Евангелие были прочитаны на языках греческом, арабском и славянском. Матушке Софии выпало счастье по окончании литургии из рук Патриарха приобщиться Святых Христовых Тайн прямо на пороге Кувуклии. Такого причастия, вернее, такого действия на её душу святого Причастия, матушка не испытывала никогда в жизни. Душа действительно воскресла, её овеяло непоколебимое спокойствие, мир и тихая-тихая радость.

Патриаршая литургия кончилась рано, так как уже в три часа ночи должна была начинаться пасхальная литургия на Живоносном Гробе армянского духовенства. Уходить из храма не хотелось, тем более что в гостинице паломники по обычаю устраивали пасхальные «розговины» с ястиями и питиями, а матушке хотелось подольше сохранить дарованную ей благодать. Она поднялась на Голгофу, где в это время никого не было, — весь народ переживал ликование Воскресения. От усталости она присела на скамью в приделе Божией Матери и стала не просто молиться, а разговаривать с Ней. Матушка София вспомнила всю свою жизнь: как ребёнком попала в Горний монастырь и какое счастливое детство и отрочество она там провела, вспомнила памятные для неё места России: Киев, Москву, Троице-Сергиеву Лавру, Петербург, Новгород, Сухуми, Дивеево. Вспомнила всех тех людей, которые поддержали и наставили её на путях странствий. И все эти воспоминания она заканчивала благодарностью Матери Божией: «Ты хранила меня на всех путях, теперь я это вижу и знаю. Ты была мне Матерью, и потому даже в самые тяжёлые времена я не чувствовала одиночества и брошенности». И вдруг она вспомнила несчастного одинокого и брошенного юношу Михаила и взмолилась: «Матерь Божия, прости его, он не ведает, что творит и говорит».

После этой молитвы как будто кто-то подтолкнул её к выходу из храма, она поняла, что пришло время возвращаться в гостиницу. Улицы Иерусалима были ещё тёмными и тихими, в её доме-гостинице уже не горели огни, она тихонько открыла дверь, переступила через порог. и получила страшной силы удар ножом, прямо в сердце.

+ + +

После недолгого расследования Михаила признали психически невменяемым и поместили в психиатрическую лечебницу. На вопросы следователя он отвечал одно и то же: «Мне сказали мои голоса, что на Пасху я должен убить монахиню. Она была хорошая, но так было ей назначено».

Разбирая вещи и бумаги инокини Софии после её мученической кончины, матушки Горнего монастыря нашли рукопись её стихов, посвящённых Святой Земле. Ими мы и завершим наше повествование.

Стихи матушки Софии

«Пуп Земли»

Сердце расширить Святая Земля помогает,

Там ощущаешь себя не насельником малого края,

А мира всего. И ясен становится символ —

Тот, что стоит в средоточьи Великого храма

И «пупом земли» наречен.

Здесь середина Вселенной,

Здесь центр мирозданья.

Начало творенья свершалось

В таинственных сферах над этим пространством.

И хранит оно память о райских садах —

В селеньи Тавифы святой.

О паденьи Адама гласит нам пустыня,

Древние дали названье ей «Ужас» недаром.

Есть здесь и знаки поисков Бога людьми —

Гробница Рахили, дубрава Мамвре,

Могила святых патриархов — праотцев наших.

О псалмопевце Давиде

На каждом шагу здесь припомнишь,

Слова вдохновенной Псалтири

В сердце звучат, наполнившись подлинным смыслом:

«Мой есть Галаад, моя есть Манасия, на Идумею

Простру сапог мой" — о каких еще тварных пределах

Сам Вседержитель изрек

это властное слово — «Мое»?

И здесь, в средоточии мира,

Пуповины земли не нарушив,

С Неба пришел и Собой освятил этот край

Новый Адам — Господь наш Спаситель Христос.

И соделал его средоточием мира.

+ + +

Звери, птицы и цветы

Трудно, так трудно в сегодняшних буднях земли Иудейской

Нам отыскать след святого былого. И вдруг:

По пути в Галилею мы увидали

Верблюжье печальное стадо

И вспомнили о караванах,

Которые шли много столетий по древним дорогам Востока.

Потом повстречали отару овец

И доверчиво-трепетных коз,

И сразу так ясно в воображеньи

Возникла картина-виденье:

Как праотцы наши стада свои

Здесь умножали и жили в святой простоте.

А когда в Вифлееме нам подарили

На память свирели, вспомнили,

Что пастухом был святой Псалмопевец.

Его прозвучали слова: «Камень — прибежище зайцам»,

Когда среди скал промелькнули ушастые звери.

А одного из них в руки нам взять удалось!

Мы ехали дальше, и говорили друг другу:

«Господь наш пешком проходил

По этим полям и дорогам. И видел

Такое ж, как ныне, движение твари земной".

И так, отрешившись от смуты,

Настроив вниманье на тайны природы

И на живое ее трепетанье, заметили

Множество птиц на деревьях,

У кромки воды и в безоблачном небе —

Так же они восхваляли Творца,

Как и от века привыкли.

Ослики в поле, казалось, грустили,

Наследовав память от предков —

О том, как один из них вез на страдание Бога.

Кошки в обителях древних

Напомнили льва, что святому служил.

Благоуханье Саронской долины, горчичное древо,

Алые маки на камне — недолговечные эти созданья —

Приблизили нас к глубокой истории древней земли,

Которую кто-то назвал человечества детством,

Когда оно жизнью единой дышало

С зверями, цветами, щебечущей стаей и вороном древним.

Согласно со всеми славило их сотворившего Бога Любви.

+ + +

Назарет

Через пелену времени, через пелену образов современности пытаюсь прорваться к истокам, увидеть очами души жизнь, что здесь протекала на заре нашей эры.

Образ той жизни восстал под тишайшую музыку вод — в храме, сокрывшем источник — над ним Приснодева Мария стоит в изумленьи перед Архангелом, весть Ей принесшим: «Ты Сына и Бога родишь».

Есть в Назарете и знаки далекого детства Иисуса — дом Его близких с остатками древних камней. Потом, путешествуя в Кану, для себя мы открыли, какое большое семейство считало Иисуса своим.

Иосиф Обручник имел шесть детей и множество внуков, и жили они все единой семьей в то просторное время, когда наш Спаситель еще не явил в Себе Божье начало. Родство почиталось в двоюродных братьях и сестрах — жених, что устроил пир в Канах, был двоюродным братом Иешуа, Елизавета — престарелая мать Иоанна Предтечи — была для Марии двоюродной также сестрой.

Знакомыми были еще в назаретскую юность все те, кто апостольства звание позже приимет. Из недр своей жизни обычной они как из погреба выйдут, и Бог их научит Учителем плотника сына назвать.

Семейственность, дружбу — святые начала земного скитанья Господь нам открыл в Назарете, чтобы мы берегли их и в самость дурную не впали, а помнили: вместе — мы сила, в одиночку — тростинка.

+ + +

Иордан

Все, что встречаешь на Божьей Земле, принимаешь как символ, как притчу, как иносказанье.

В воды вглядись Иордана, увидишь в них символ жизни земной — от рожденья до смерти: берет он начало на снежных высотах Хермона и бурно струится, стекая в долину, потом, успокоившись, воды неспешно текут, но они непрозрачны — несут в себе муть берегов; впадает река, в знак конца этой жизни, в Мертвое море. Но — о чудо! — живая вода Иордана течет среди вод омертвевших, с ними не слившись, как будто бы в Вечность течет.

Так много мути обычно поднимет в душе резвая юность, что потом и при тихом течении жизни она остается и в мыслях, и в чувствах, в словах и в поступках. Но вот нам урок:

Вода Иордана, если в сосуд наберешь ее, вскоре прозрачною станет — ил и песок оседают на дно, а чудесная влага многие дни остается живительносвежей.

Так вот и мы, окунаясь в поток иорданский, вдруг ощутили — исчезла с души злая накипь, прозрачными стали мысли и чувства, и тяжесть ушла. А в небесах над водою голубь парил белоснежный, и слов не хватает, чтобы о высшем восторге сказать.

+ + +

Вид на Иерусалим

Каждый день, просыпаясь, вижу «Вид на Иерусалим», вспоминаю, как сердце пыталось вместить все, что скрыто за знаками прошлых времен: Золотые ворота, Кедрон, купола «Воскресенья Господня», высокие стены, лестницу древнего храма, Иосафата долину, Авессалома могилу.

А с другой стороны — веселые маковки святой Магдалины Марии, храм Вознесенья, часовня Слезы и громада «Моленья о Чаше».

В глубине же горы, не вмещаясь в обзор панорамы, гроб Святой Приснодевы, на небо восшедшей отсюда.

Казалось, будто время здесь спит. Эти высоты — свидетели тайны Конца и Начала. Здесь, по преданию, в недрах земных захоронен праотец всех человеков — Адам, и на этом же месте будет свершаться над всеми потомками праотца Суд.

Потому-то душа замирает при виде обычной картинки с названьем «Панорама священного града». Так себя чувствуешь частью огромного моря людского: бывших, живущих и будущих — поросль Адама вся здесь цветет. Но Бог повелит, и огнем испытание примет.

Не знаем, кто в этом море огня растворится, кто спасется, кто внидет в новое Небо, и новую Землю и в новый Иерусалим.

+ + +

Моление о Чаше

Оливы Святой Земли нам рассказали о Жертве.

Стволы их, подобны сплетению вервий иль жил воловьих,

Как будто кричат о великом бореньи,

Свершившемся здесь тысячи лет назад.

Закроешь глаза, и так остановишь пустых впечатлений ловлю

И внутренним взором увидишь, как собиралась гроза

Истории здесь на горе, под трепет дерев,

Обступивших припавшую долу фигуру.

Увидишь от страха уснувших

Петра, Иоанна с Иаковым вкупе.

И Ангела-вестника, с неба сошедшего

Вытереть пот, превратившийся в кровь,

У Страдальца за весь человеческий род.

Здесь Он выиграл битву, с Отцом согласившись

Безгрешные душу и тело на муку отдать.

Седые оливы — вы вестники правды последней

О том, что в страдании зреет в душе благодать.

+ + +

Лифостротон

Лифостротон — страшное слово,

В его звуковой оболочке слышится ужас,

Которым пропитано место, что названо так.

Здесь совершалось глумление твари над тем,

Кто Вселенную создал. Кто был превыше любого земного царя.

На камне поныне можно увидеть следы от забавы

Жестоких солдат — «игрою в царя» ее называли.

Господь наш червленой хламидой был здесь облачен,

Терновый венец на главу водрузили исчадия ада

И ударяли Его по ланитам, глаза завязав, вопрошая:

«Скажи, чья рука на Тебя поднялась, Царь еврейский?»

А после, сбросив фальшивые знаки

царственной власти, на бичеванье Его повели.

От ужаса сердце трепещет в этих темничных пределах.

Кажется, камни сдавили тебя отовсюду,

Будто огромная глыба свалилась на грудь,

Нечем дышать, в полумраке глаза видят страшные тени,

В уши вторгается свист римских бичей, разрывающих кожу,

Хохот и крик палачей, и тихие стоны Страдальца.

Нет больше сил здесь оставаться, скорее на волю!

А Он все терпел.

Страшное место — Лифостротон,

Но великую службу доныне свершает.

Христос нам сказал: «Человецы умолкнут, а камни возопиют!»

Здесь нас встречают вопящие камни — свидетели подвига крестной Любви.

+ + +

Легенда о Кресте

Множество дивных преданий нам рассказали святоземельцы, но одно из них душу прожгло. Оно повествует о древе Креста, что из орудья убийства в орудье Спасения для нас сотворился.

Праведный Лот, убежавший из злого Содома, взял с собой посохи тайных пришельцев, в землю у вод иорданских вкопал их и сил не жалел, поливая обильно. И чудо свершилось: из трех сухих палок выросло древо.

Потом, когда строили храм Соломонов, срубали деревья вдоль Иордана, и это срубили. Но показалось оно неказистым строителям храма, и брошено было в древний кедронский поток, а потом это древо много столетий лежало в купальне с названием неблагозвучным — грехов отраженье: Вифезда. Ангел Господень сходил ради райского древа в купальню, и исцеленным из вод выходил тот, кто сподобился первым спуститься «по возмущеньи воды».

И так это древо, водой и смытыми ею грехом и болезнью напившись, стало тяжелым, железным, черным и страшным. И чтоб сделать Крест для Христа неподъемным, злые советники дали приказ из этого древнего древа его изготовить.

Вот потому-то и падал Господь под ужасною ношей, но до Голгофы, помощь приняв от идущего

мимо, смог донести Крест Свой, который позднее назвали процветшим. И вечно блистает он славой великой в Раю.

+ + +

Гроб Господень

Детское сердце, еще не сраженное сором множества слов, а большинство из них — штампы, закрывшие сущность, — видит и слышит сокрытое за оболочкой предметов, к святости настежь открыто, и ликованье рождает нежданно.

Помню блаженства минуты, прожитые в детстве в храме Господнем. В три ли, четыре ли, пять — но не более лет. Виделось ясно тогда: в стенах этих Бог обитает — добрый, таинственный, очень красивый и очень родной.

Глазами Его мы не видим, но особые люди, которым открыт путь в алтарь, — слово ребенку неясное, — в этом загадочном мире за золотыми вратами и красной завесой видят Его, говорят с Ним и сладкую Пищу оттуда выносят в солнышком блещущей Чаше и всех угощают.

Детство вернулось нежданно, когда мы вошли в Гроб Господень в граде святом. Разом слух и глаза отворились, и трепет от тайны святыни все существо охватил. И потом только стало понятно: мы побывали в святая святых, в алтаре алтарей, где поныне на камне от Гроба Христова приносится жертва. Дано было право к этой плите приложиться, как сотням разноязычных племен, и здесь прошептать два короткие слова: «Прости нас».

+ + +

Елеон

Музыкальное, полное радости слово — Елеон.

Стоя на этой горе, видишь, как волны времён

Разбивались о Божью твердыню.

Память людская хранит и доныне

Преданье, что на гору эту бежал

Давид от сына Авессалома,

Здесь открывался вид Иерусалима

для Александра, 1 и снова

И снова город помилован был

по Вышнему слову.

Но здесь же оплакал падение града Господь.

Он увидел, как храма священная плоть

Станет капищем, как чужие солдаты

«обложат город окопами и окружат, стеснят его отовсюду, и разорят, и побьют детей его, и не оставят камня на камне за то, что не узнал он времени по сещения его» (Лк. 19, 41).

Отсюда свершился вход Господень

в Иерусалим,

«Осанна!» — кричали бегущие,

и ветви маслин

И пальм постилали под ноги

ослёнку и бежали за ним.

Здесь словами молитвы «Отче наш»

Иисус научил призывать нетленного Бога.

Монастырские камни хранят

На ста языках слова вышней жизни залога,

И так ощущаешь вселенскую ширь Елеона.

Здесь Спаситель молился о горькой Чаше,

И взял на рамена грехи и болезни наши.

Александра Македонского, завоевателя.

Здесь Он был предан и сюда же,

воскреснув, пришёл,

И, друзей осеняя перстами, вознёсся.

В небесную славу вошёл.

И на эти покатые склоны вернётся

живых и мёртвых судить,

Обо всём этом будем помнить

и будем любить

Елеон — как святую гору,

в центре мира стоящую.

+ + +

Время и пространство на Святой Земле

Время-пространство — суть два измерения мира земного, в жизни обычной о них и не думаешь даже, но Святая Земля как будто смещает все измеренья, данные тленной природе. Время никак не разъять на часы и минуты. Пространство никак не вместить в километры. Всё здесь иное, и зде пребывая, все мы становимся тоже иными, изъяты из мира привычек и будней.

Каждое утро в этих пределах встречаешь началом из Книги священной: «И был вечер, и было утро. День первый», и далее, так до семи.

Семь дней, проведённых на стогнах святой Палестины, переживаются не по часам, не вмещаясь в привычные даты календаря, а воистину стали днями творенья нового мира для потрясённой души.

Так же с пространством. Взгляните на карту: малой полоской по ней пролегает Святая Земля. Нам

же казалось, что мы колесили по всей ойкумене, перемещаясь от древних долин и холмов до оазисов дивных, что сотворил человек у тяжёлой от соли воды грешного Мёртвого моря. Нам говорили: «Мы проехали три километра, двадцать, пятнадцать», — диким казалось какие-то цифры склонять, примеряя к пространству, в котором душа продвигалась. Мы были внутри евангельских слов, внутри книг Моисея, внутри древних отечников. Те, кто в сих книгах описан, как будто бы въяве к нам выходили навстречу и подтверждали: время с пространством не властны над тем, кто бессмертья вкусил.

И прозвучало из вечности слово: «Времени больше не будет, пространство совьётся как свиток — вот что вам здесь испытать довелось».

+ + +

Гефсимания

Гирлянды лампадок цветных радуют душу под сводом пещеры, где Божия Матерь недолго вкушала сон смерти. Здесь царствует жизнь, здесь живёт Богоматерь, будто бы входишь не просто в пещеру, а в живое пространство молитвы, в пространство любви Приснодевы.

Она — умягчает холодное сердце к плодоношению мира, долготерпенья, смиренья. И на творенье добра вдохновляет. Но и безмолвный вопрос задаёт: «Так ли ты службу земную несёшь, как не раз обещал мне?» Этот вопрос застит печалью глаза Приснодевы на иконе, реченной «Иерусалимской», стоящей у самой гробницы святой.

Как малые дети здесь мы готовы твердить: «Обещаем, что больше не будем так делать». Но, как сознающие немощь свою, тут же добавим: «Ты нам помози, на Тебя надеемся, и Тобою хвалимся, Твои бо есть мы рабы, да не постыдимся».

+ + +

Монастыри Святой Земли

«Мати_пустыня, согрей нас», — так пели когда-то пращуры наши, они ощущали: холод сердечный способна развеять только молитва тех, кто в пустыне долгие годы себя очищал от «прелестей» мира сего.

Древние книги — «Отечник», «Лавсаик», «Цветочки с духовного луга» — до нас донесли образы мудрых, молитвенных старцев с детской душою. Слова их, реченные людям тысячелетье и более долгих мгновений назад, звучат до сих пор как рецепт на лекарства для всякой грешной души и на все времена.

Бог нас сподобил своими глазами увидеть, в каких сокровенных пещерах спасались те, кто сквозь камень пустыни родник покаянья извёл. «Бог — и душа» — сущность служенья монаха в этой безлюдной пустыне особенно явна.

Ужас каменья пустыни внушают нам, любящим цацки мира земного, а для старцев святых она

«процвела, яко крин». И в этой пустыне, по слову Господню, камни как будто ожили и так вопиют: «Не обольщайтесь красивостью внешней, и знайте: то, что весь мир называет убогим, славою вечной у Бога горит, стремитесь её своим сердцем узреть».

Мати_пустыня, согрей моё хладное сердце.

+ + +

Русская свеча

«И собрались сто пять человек, из них две трети женщин. И впряглись в огромадную телегу, на которой высился пятитонный иерусалимский Царь-колокол, и повлекли её. И бурлачили семь дней». В. Крупин. Елеон

Царит над Святою Землёй колокольня,

Свечой называют её,

Почитают как символ горенья

души перед Богом.

Хранит она память о русских

святых христолюбцах,

Огромный кампан, 1 не жалея себя,

дотащивших

От яффского порта до самых высот Елеона.

Телесную муку в пути они

принимали как радость,

А та, что под тяжестью медной упала,

Успела признаться: «Как счастлива я,

Что теперь умираю и лягу в ту землю,

Где плотью Господь пострадал".

Так, волоком, как бурлаки,

по камням и пескам бездорожья,

На рамена приняв, словно крестную ношу,

Тащили кампан на возглавье

горы Елеонской

Родимые наши, как будто бы знали,

Что время лихое настанет:

их дети и внуки,

От зла обезумев, звенящую медь

с колоколен выбрасывать станут.

Тогда-то безумия страшный пожар погасить

Смогут только молитвы отдавших все силы

На то, чтобы «русской свечою»

Святая Земля озарилась.

А годы пройдут, и Россия очнётся

и к вере отцов возвращаться начнёт.

+ + +

Горы Святой Земли

Горы святой Палестины —

Кармил, Елеон, Фавор и Ермон,

Каранталь, монастырские

выси священного Саввы

И Хозевита как будто вещают:

«Горе мы имеем сердца, ко Господу имамы.

Вы устремляйтесь туда же".

Не забыть восхожденья на горные выси

Под солнцем палящим.

Познали мы в эти минуты

Всю немощь своей одебелевшей плоти.

А дух преклоненье познал перед теми,

Кто долгие годы, себя не жалея, искал

Восхожденья к Небесному Граду

И ныне в молитве горит за весь мир.

И мир ещё дышит, ещё не погиб

Во всесветной вражде, охраняемый

Этой молитвой: «Господи, Иисусе Христе,

Сыне Божий, помилуй нас, грешных.

Помилуй нас".

+ + +

Видение на горе

Гора Мориа память хранит о событии страшном и веру являет Авраама, готового сына отдать на закланье. На месте смиренья Авраама пред Божьим веленьем воздвигнут был храм. Великим и чудным его Соломон сотворил — об этом вещают руины лестницы древней и древней стены, у которой стенают потомки распявших Мессию.

Внезапно сквозь крик муэдзинов с возглавья горы от мечети Скалы и мечети Омара послышался звон колокольный. И звон этот мощью своей побеждал все стенанья к Аллаху. Вдруг в мареве знойном виденье предстало: огромный, блистающий светом собор и купол собора с крестом золотым царил над горою, затмевая собой золотую мечеть. На древних ступенях святая Елена колени склоняла пред Той, что когда-то вхождением в храм освятила всю гору.

И царица земная Царице Небесной построила дивный Введенский собор. Собор был разрушен, но Ангел Хранитель его не покинул, как нам говорят наделённые зреньем духовным. И в праздник Введенья во храм Божьей Матери, так же как много веков, воспевает хвалебную песнь: Днесь благоволения Божия предображение и человеков спасения проповедание. Той и мы велегласно возопиим: радуйся, смотрения Зиждителева исполнение.

+ + +

Дуб под окном

Музыка капель, струящихся с крыши

И орошающих дуб под окном,

Внезапно туда унесла, где Всевышний

В Трёх Лицах тайну суда над Содомом

Открыл пред избранным Своим рабом.

Это было тысячи тысяч лет назад,

На месте, что называли Мамвре,

Засохший свидетель беседы стоит пред глазами

Памяти, и как будто из мира иного вещает мне:

«Авраам не считал себя чем-то, он был смирен,

Как земля и овцы его, что на ней паслись.

Смирившись пред высшим призывом, сбросил он плен

Привязанности к «котлам ханаанским», и взметнулась ввысь

Душа, и пошёл он искать не себя,

А Того, Кто зовёт. Так и ты не себя ищи,

Разрешись от бремени самим собой,

Простись с сумятицей жизни, найди ключи

От того Царства, где насельники Авраам, Ной,

Святой Герасим и святая Мария,

И сонмы тех, чьи имена не сочтёшь.

Там я — дуб Мамрийский стою доныне,

Не засохший, а зеленеющий. И золотая рожь

Колосится вокруг, и птицы поют.

Агнец и лев вкупе живут.

Так в Боге нашли все приют.

Во веки веков. Аминь".

+ + +

Царь Давид

«Всем сердцем моим взысках Тя» — в этих словах отразилось то, что в веках повторяли святые и смыслом всей жизни назвали. «Слёзно ищу Тебя, Боже», — взывал Силуан преподобный. «Стяжанием Духа Святого» старец святой Серафим этот труд, устремлённый к Творцу всех времён, называл.

В граде святом, что Давидом

Для Богопочтенья был избран,

Песни его и молитвы подспудно

В душе повторялись. Он, как живой

Предстоял благодарному сердцу,

Не только как царь и пророк_псалмопевец,

Но как великий мудрец и учитель,

И так говорил: «Не превращайте

В пустую привычку служение Богу,

Не прилепляйтесь к чужому стяжанью,

Сами ищите богообщенья и веры такой,

Что недаром назвали живою. Не бойтесь

Земных неурядиц, не забывайте,

Что Небо — цель жизни и смысл её тайный.

Кем бы ты ни был — царём ли, поэтом

Иль нищим — смерть заберёт

Всю земную тщету, а душу

Испытывать станет: есть ли в ней дух

Устремления к Горнему миру,

Или земля залепила при жизни

Уши, глаза, ум, — все чувства и мысли,

И прах возвратится во прах".

«Отче святый», — так мы воззвали к Давиду на Сионской горе, перед памятным образом стоя. И добавили к Богу воззванье: «Помяни, Боже, Давида и всю кротость его и научи нас ему подражать и не тлеть, а гореть пред Тобою».

Послесловие

Некоторые читатели повести «Под сенью олив» наверняка узнали основной прототип её главной героини — матушку Евангелию Лагопулу, ныне монахиню Николаю. Для них, а также и для всех, кто будет задавать вопрос: «О ком написана повесть? Есть ли такой человек на самом деле?» — отвечу: недаром на титуле стоит подзаголовок «художественно-документальное повествование» — это значит, что автор не связал себя обязательствами писать о судьбе одного человека, а попробовал создать художественный образ.

У главной героини много прототипов, перечислю их: кроме названной инокини Евангелии, это те монашествующие, которых я знаю много лет, некоторых из них с ранней юности.

Они были и остаются моими подругами. Имена их называть не буду, назову только приснопоминаемую монахиню Елену (Казимирчак-Полонскую) — это о её квартирных семинарах я пишу в семнадцатой главе; а также назову имя подвижницы в миру, десятилетия проведшей в инвалидной коляске и ставшей источником утешения для многих — Маргариты Вадимовны Стенинг.

Должна признаться, что на многие места и события героиня смотрит глазами автора — это касается, прежде всего, описания Святой Земли, Киева, Новгорода, Арзамаса, Дивеево, университетской жизни, авангардистских выставок и поэтических сходок. Описание «братчиц» и их судеб — это описание реальных встреч, которые были в моей жизни. Также и подруга героини на самом деле списана с одной из моих университетских подруг.

Много в повести героев — реальных исторических лиц, имена которых не изменены. Это митрополит Николай (Ярушевич), митрополит Никодим (Ротов), архиепископ Сергий (Голубцов), блаженная старица Любушка, матушка Маргарита дивеевская, Клавдия Георгиевна Петруненкова, старец Андроник (его имя изменено, он назван Антонием).

Их биографии и даже прямая речь почти не тронуты вымыслом. Даже проповедь о Святой Земле, которую произносит митрополит Николай, дословно воспроизведена по собранию его сочинений. Хотя место произнесения этой проповеди — храм Ильи-пророка — появилось по выбору автора, однако не случайно: этот храм действительно был местом объединения верующей интеллигенции Москвы.

Это один из примеров того, как выполнялась главная задача, которую поставил перед собой автор — передать атмосферу жизни верующих людей в 1950—1980-е годы в Советском Союзе.

А главная тема книги с самого начала определилась как поиск и сохранение живой веры через непрестанную молитву и покаяние.

Что касается концовки книги. Слава Богу, главный прототип нашей героини, монахиня Николая Лагопулу, жива, и после недавно совершившегося пострига в Горнем монастыре ныне пребывает на своей исторической родине — в Греции. Но концовка повести — не выдуманный, а возможный вариант её судьбы. Действительно ей было предложено внезапно появившимся братом (после исцеления в Дивеево, которое действительно случилось в жизни матушки Евангелии после 18 лет болезни) поселиться в его доме в Иерусалиме. Но один из старцев предсказал инокине Евангелии, что там её ждёт мученическая кончина, и она не поехала.

И теперь она продолжает нести тяжелейший крест болезней, который подобен мученичеству.

Описанная в повести смерть на Пасху от рук сатаниста — дань памяти убиенным оптинским инокам, принявшим смерть 18 апреля 1993 года.

О стихах. Автор их — Людмила Ильюнина.

Они помещены в конец книги как утешение читателям в грусти от преждевременного расставания с героиней. Этот литературный приём вполне традиционен, но здесь важна тема — Святая Земля как икона или символ Вечности.

Под сенью олив Художественнодокументальная повесть

Под сенью олив

Художественнодокументальная повесть