Болгарские письма протоиерея Всеволода Шпиллера иеромонаху Клименту (Лялину)

Состоявшееся в ноябре 2014 г. празднование столетия освящения русского храма свт. Николая Чудотворца в Софии привлекло повышенное внимание к истории русской церковной общины в Болгарии. В связи с этим значительный интерес представляет введение в научный оборот новых документов известных деятелей этой общины. Одним из наиболее ярких её представителей был протоиерей Всеволод Дмитриевич Шпиллер, письма которого за период 1937—1948 гг. из Пазарджика и Софии насельнику католического Шеветоньского монастыря в Бельгии иеромонаху Клименту (Лялину) представлены в данной публикации.

Публикуемые документы хранятся в архиве бенедиктинского Крестовоздвиженского монастыря (Archives Amay-Chevetogne), расположенного в селении Шеветонь в юго-восточной части Бельгии. Монастырь был основан в 1926 г. о. Ламбером Бодуэном в бельгийском городке Амэ-сюр-Мёз и с самого начала придерживался православного типикона. Кроме того, его насельники несколько десятилетий поддерживали активные связи с русскими обителями Святой Горы. Один из первых монахов монастыря о. Феодор (Теодор) Бельпер (Belpaire) вскоре после принятия им монашеского пострига 14 сентября 1927 г. был послан из Амэ на Афон и провёл там 3 месяца. Эта поездка повлияла на всю его дальнейшую жизнь. Всем знавшим о. Феодора позднее в качестве настоятеля в монастырях Амэ и Шеветоне, он подавал пример своим смирением, молитвенной жизнью, личным нестяжанием и привязанностью к духовным традициям православной Церкви.

Многие другие монахи общины в Амэ также совершали поездки на Святую Гору. Можно вспомнить в этой связи об о. Иринее Дунсе (Doens), который стал крупным специалистом по монашеской жизни на Афоне. Следует сказать и о секретаре о. Ламбера Бодуэна иеромонахе Давиде Бальфуре (Balfour), который встречался на Афоне со старцем прп. Силуаном (Антоновым) и его учеником о. Софронием (Сахаровым). Именно эти подвижники повлияли на переход отца Давида в православие с новым монашеским именем Димитрий.

Значение афонских встреч для первых монахов из Амэ трудно переоценить. В этой «школе Востока» они изучали очень многое: язык и литургические особенности, церковное пение и иную монашескую традицию. Среди друзей Крестовоздвиженского монастыря с первых дней её существования был князь Д. А. Шаховской, вскоре принявший на Афоне монашество с именем Иоанн и позднее ставший архиепископом Сан-Францисским в юрисдикции Американской Православной Церкви (он неоднократно упоминается в публикуемых письмах). Ещё в начале 1920-х гг., во время учёбы в Лувенском университете Шаховской познакомился с некоторыми будущими монахами Амэ, в частности с адресатом публикуемой переписки, русским эмигрантом Константином (в монашестве Климентом) Лялиным.

В 1939 г. монахи Крестовоздвиженского монастыря переехали из Амэ-сюр-Мёз в предгорья Арденн, в бывшее поместье вблизи небольшого селения Шеветонь (Chevetogne). При этом они продолжили и даже расширили свои связи с православным миром. В монастыре, помимо католического, был устроен православный храм. Много внимания истории и духовной жизни православных Церквей уделяется в монастырском журнале «Иреникон» («Irenikon»).

Автор публикуемых писем — широко известный церковный и общественный деятель, замечательный проповедник, духовник и богослов, родной брат солистки московского Большого театра, народной артистки РСФСР Н. Д. Шпиллер, протоиерей Всеволод Шпиллер начал своё служение в храмах Болгарии в середине 1930-х гг. Он родился 1 июля 1902 г. в Киеве в дворянской семье, окончил Владимирский кадетский корпус, в 1918—1920 гг. воевал в составе белой Добровольческой армии (имел несколько ранений), из Крыма вместе с войсками П. Н. Врангеля в ноябре 1920 г. эмигрировал в Константинополь, затем с 10 декабря около года пребывал в русском военном лагере в Галлиполи, а в декабря 1921 г. переехал в Болгарию. Там, как и многие русские беженцы, Всеволод Дмитриевич оказался в бедственном положении и нанялся на работы по подъёму с затопленных в Чёрном море во время войны транспортных кораблей снарядов, их обезвреживанию и отправке на переработку. Первоначально эта работа была очень опасной, но В.Д. Шпиллеру удалось придумать автоматическое устройство для разряжения боеголовок. Он оформил патент и начал получать от ведущей эти работы английской концессии средства, достаточные для получения высшего образования.

В начале 1920-х гг. Всеволод Дмитриевич познакомился с управлявшими русскими приходами и монастырями в Болгарии (в юрисдикции Русской Православной Церкви за границей) епископом Серафимом (Соболевым). Свидание с владыкой определило всю дальнейшую судьбу Всеволода Дмитриевича — он стал одним из его ближайших духовных детей и учеников. Вскоре В. Д. Шпиллер начал материально поддерживать епископа Серафима и проживавшего в Болгарии в 1925—1931 гг. архиепископа Феофана (Быстрова). Владыка Серафим благословил Всеволода Дмитриевича оставить работу в английской концессии и поступить в 1927 г. на богословский факультет Софийского университета св. Климента Охридского. На 2-м курсе В. Д. Шпиллер приступил к научной работе. Сферой его интересов стали взаимоотношения государства и Церкви, правовое положение Церкви в государстве и обществе и разделение сфер внутрицерковного и церковно-общественного в жизни Церкви.

После окончания 3-го курса, летом 1930 г. по благословению епископа Серафима Всеволод Дмитриевич поступил послушником в Рильский монастырь. Там он попал на послушание к святому старцу Евлогию, жившему в обители с 6 лет. Отец Евлогий учил Всеволода, как отвергнуть себя, взять крест и следовать за Христом. Так, когда старец узнал, что В. Д. Шпиллеру было очень тяжело видеть кровь, он дал ему послушание трудиться на скотобойне, нося на себе окровавленные туши. Благодаря послушанию, через смирение и молитву, спустя полгода у Всеволода Дмитриевича, по его свидетельству, началась «духовная жизнь».

Осенью 1931 г. владыка Серафим вернул В. Д. Шпиллера в мир, сказав ему: «Всё, что нужно в монастыре, ты уже получил, теперь женись, становись священником и иди на болгарский приход, а со временем поедешь в Россию». Возвратившись в Софию, Всеволод Дмитриевич окончил университет, некоторое время учился и в русском Богословско-пастырском училище при монастыре святых Кирика и Иулиты. 6 мая 1934 г. он женился на Людмиле Сергеевне Исаковой. 20 июня того же года архиепископ Серафим рукоположил Всеволода Дмитриевича во диакона, а на следующий день — во иерея. В связи с «отсутствием тогда свободных вакансий в ведении управляющего русскими православными общинами» по соглашению владыки Серафима с болгарскими церковными властями о. Всеволод в августе 1934 г. был назначен приходским священником болгарской церкви Успения Божией Матери в городе Пазарджике Пловдивской епархии, где прослужил около 10 лет. Местные жители, в основном занятые сельским хозяйством, в церковь ходили по праздникам, и о. Всеволоду часто приходилось служить в полупустом храме. Он также преподавал в гимназии и сельскохозяйственном институте различные предметы: Закон Божий, логику, психологию, русскую литературу, пропедевтику, историю и другие предметы, был членом, а потом и председателем церковного суда.

Кроме того, о. Всеволод исполнял обязанности тюремного священника, причём за время его службы в тюрьме Пазарджика ни один смертный приговор не был приведён в исполнение. В Болгарии существовала традиция: пока священник не исповедует приговорённого к смертной казни, его не казнят. И когда о. Всеволоду необходимо было исповедовать подобных преступников, обстоятельства «складывались» так, что ему приходилось либо уезжать из города, либо он заболевал. Священник также отказывался ставить свою подпись под смертными приговорами. В Пазарджике в семье Шпиллеров родился сын Иван (наречённый в честь прп. Иоанна Рильского).

Священник поддерживал тесные связи со своим родственником — архимандритом Пантелеимоном (Старицким), а также протоиереем Андреем Ливеном, автором жизнеописания св. Иоанна Кронштадского архимандритом Мефодием (Жеревым) и талантливым иконописцем иеродиаконом (позднее иеромонахом) Николаем (Шелеховым), регулярно общался с Пловдивским митрополитом Кириллом (будущим Болгарским Патриархом). Но самые близкие отношения о. Всеволод имел со своим духовным отцом, архиепископом Серафимом. В письме своей супруге из Софии от 2 июня 1934 г. о. В. Шпиллер сообщал: «Работаю с владыкой часами у него по его труду; и это маленькое участие в огромной его богословской работе — совершенно святоотеческой — даёт мне массу […]. Только сидеть с ним у него в комнате — это уже так бесконечно много. А работать с ним — это такое большое счастье». Проезжая через Пазарджик, архиепископ Серафим всегда останавливался в квартире Шпиллеров на несколько дней.

В период Второй мировой войны протоиерей Всеволод Шпиллер занимал патриотическую позицию, что во многом определило его важную роль в церковной жизни послевоенной Болгарии. В начале 1941 г. в Пазарджике появились немецкие войска. На 1-м этаже дома, где снимала квартиру семья о. Всеволода, были расквартированы 3 офицера, происходивших из старинных дворянских родов. Находясь в духовном смятении, они стремились к контактам с семьёй Шпиллеров и говорили, что Германия, так же как и Россия, погибла и восстановить то, что хранилось веками в аристократических семьях, невозможно, вся немецкая христианская культура гибнет безвозвратно. 22 июня 1941 г. о. Всеволод пригласил их к себе на прощальный ужин, так как семья Шпиллеров решила больше не принимать офицеров армии, напавшей на Россию в этот день. С грустью, уважением и пониманием немцы приняли их решение.

В военные годы в семье отца Всеволода не скрывали патриотических чувств. Его сын Иван вспоминал, что однажды он в драке с другими подростками, доказывал, что Сталинград не взят немцами (в результате чего был составлен протокол в полицейском участке), а после прихода в Пазарджик советских войск его на основании полицейского протокола «премировали от командования» килограммом сахара. Важную роль в судьбе о. В. Шпиллера сыграл тот факт, что, служа тюремным священником, он фактически спас жизнь нескольким антифашистам. Как уже говорилось, за время его службы в пазарджикской тюрьме не был приведён в исполнение ни один смертный приговор.

Кроме того, священник отказался служить панихиду по погибшим в Сталинграде немцам. В докладной записке митрополиту Ленинградскому и Новгородскому Григорию (Чукову) от 31 мая 1946 г. о. Всеволод писал: «В немецкой противорусской пропаганде… некоторые из болгарских архиереев участвовали совершенно открыто. Одни из них говорили по радио, причём не только из Болгарии, но и из Германии (м[итрополит] Паисий, м[итрополит] Филарет), другие отдавали распоряжения, вроде одного, согласно которому священники должны были в воскресный день, при особенном стечении сгонявшейся для этой цели публики, отслужить панихиды по немцам, погибшим в Сталинграде при взятии его русскими». В связи с этим распоряжением у о. Всеволода произошло столкновение с тогдашним его духовным начальством — митрополитом Пловдивским Кириллом, так как священник не только не принял участие в панихиде, но и выразил свой протест.

10 сентября 1944 г. население Пазарджика радостно встретило советскую армию. Однако уже вскоре армейские органы НКВД начали арестовывать русских офицеров из эмигрантской среды. Был взят под стражу и священник В. Шпиллер, но через некоторое время его освободили, не предъявив никаких обвинений. Свою роль сыграл тот факт, что в архивах полиции обнаружился протокол по поводу драки сына священника за Сталинград. В связи с тем, что благодаря о. Всеволоду не расстреляли нескольких приговорённых к смертной казне революционеров, председатель околийского комитета Отечественного фронта предложил ему возглавить Пазарджикское отделение Красного Креста, как уважаемому русскому и лояльно относящемуся к болгарскому народу человеку. В результате уже в сентябре 1944 г. священник стал сотрудничать с новой властью.

В ноябре 1944 г. первый министр иностранных дел и исповеданий в правительстве Отечественного фронта академик Петко Стайнов предложил о. Всеволоду стать одним из трёх членов министерской комиссии по разработке законодательства о положении Церкви в новом болгарском государстве. Священник переехал в Софию, где стал служить в кафедральном соборе Святой недели (с 1 января 1945 по 1 февраля 1950 гг. был помощником настоятеля). Около 2 лет он работал над проектом закона и был удостоен высокого сана священноиконома Болгарской Православной Церкви. Согласно этому проекту признавалось, что Болгарская Церковь является культурообразующей и имеет основополагающее значение в жизни народа. Церковь отделялась от государства, но, в то же время, имела от него материальную поддержку. Монастыри и храмы содержались за счёт государства, священникам разрешалось участвовать в школьной жизни, они получали государственную зарплату, как необходимые в воспитании и культурном образовании молодёжи и народа. Создавались совместные формы хранения святынь, музейных церковных ценностей и т. д.

Всего о. Всеволод представил 4 доклада о правовом положении Церкви в государстве вообще и в Болгарии в частности, и хотя не все его предложения были приняты, указанные доклады всё-таки стали основой болгарского закона об отделении Церкви от государства. Вплоть до своего отъезда на Родину в феврале 1950 г. священник оставался негласным советником правительства по вопросам, касавшимся Русской Православной Церкви.

В 1946 г. о. В. Шпиллер написал докладную записку в Московскую Патриархию, в которой довольно критически оценил некоторые моменты в деятельности Болгарской Церкви. В частности, он отмечал, что Рильский монастырь фактически превращён в место отдыха туристов, а попытка митрополита Неврокопского Бориса заселить обитель русскими монахами и тем самым создать в Болгарии настоящий монастырь, «вызвала в Синоде целую бурю» негодования.

Говоря о необходимости поддержать архиепископа Серафима, ориентировавшегося на «прорусское движение» в Болгарской Церкви, о. Всеволод, несколько сгущая краски, указывал, что владыка «не может оставаться более в той унизительной мат[ериальной] зависимости от болг[арского] Синода и от болг[арского] правительства, и, наконец, от отдельных болгар, его почитателей, в которой находится и по сей день. М[итрополит] Филарет не постеснялся на днях почти в присутствии владыки Серафима сказать мне следующую фразу: „25 лет Серафим живёт у нас на содержании, ест и пьёт на наш и, в частности, и на мой счёт, и после не пригласил нас к чаю, устроенного им для Патриарха на наши же деньги“. Я должен был ответить ему, что сказано это им вполне по-болгарски: двадцать лет они содержали одного русского архиерея — и сколько переживаний! В то время как Русская Церковь чуть ли не всю их Церковь содержала сотни лет, во всяком случае, десятки лет, и, конечно, никогда им об этом не напомнит».

В 1946 г. о. Всеволод сопровождал посетившего Болгарию в связи с празднованием 1000-летия преставления прп. Иоанна Рильского Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия. Благодаря этой встрече священник вновь установил связи с родными (с матерью и сёстрами) в Москве. В том же году о. Всеволоду было предложено принять участие в специальном Совете экуменического представительства при болгарском Синоде под председательством экзарха Стефана «в качестве постоянного члена, ведущего французскую секцию», но он отказался. По свидетельству священника, «организация этого Совета не состоялась, т[ак] к[ак] болгарскому Синоду стало известно, что правительство этого не допустит». В 1947 г. по благословению архиепископа Серафима (Соболева) семья Шпиллеров приняла советское гражданство.

Вскоре о. Всеволод установил тесные связи с Московской Патриархией, приобретя на Родине известность и авторитет. Так, 8 мая 1948 г. в письме Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси Алексию митрополит Ленинградский и Новгородский Григорий (Чуков) сообщал: «Представляя при сём копию письма прот[оиерея] В. Шпиллера, вручённого мне 6 мая с. г. приехавшим из Болгарии одним из сотрудников нашего там посольства, имею честь передать просьбу преданных Русской Православной Церкви церковных деятелей Болгарии о желательности, в целях укрепления православной позиции в борьбе с пропагандой экуменических стремлений на предстоящем Московском совещании: 1. Включить в состав болгарской делегации Неврокопийского митрополита Бориса и протоиерея Вячеслава Шпиллера и 2. С этой целью написать личное от Вашего Святейшества письмо экзарху митрополиту Стефану непременно как „Председателю Синода Болгарской Православной Церкви“. Вместе с тем желательно пригласить прот[оиерея] Шпиллера официальным корреспондентом „Журнала Московской Патриархии“, что помогло бы установить постоянную связь с Балканскими странами и создало бы твёрдую позицию для о. Шпиллера, оградив его от всяких инсинуаций со стороны председателя священнического Союза в Софии свящ[енника] Георгиева».

Одно время в Московской Патриархии и Совете по делам Русской Православной Церкви владыку Серафима (Соболева) рассматривали в качестве кандидата на пост главы Западноевропейского экзархата. Предварительные переговоры об этом велись с архиепископом Серафимом во время его пребывания на Всеправославном совещании в Москве в июле 1948 г. Владыка не возражал против такого назначения, но поставил условие: взять с собой в Париж 2 священников из Болгарии. Московская Патриархия предполагала в качестве преемника Богучарского архиепископа назначить протоиерея Всеволода Шпиллера, который тоже участвовал в работе Московского совещания 1948 г. Эта кандидатура не вызвала особых возражений у Совета по делам Русской Православной Церкви, но намеченные архиепископом для переезда в Париж священники одобрены не были.

1 ноября 1948 г. советское посольство в Болгарии в ответ на запрос Министерства иностранных дел сообщило, что оно не возражает против назначения протоиерея Всеволода Шпиллера «руководителем Русской Церкви в Болгарии, в связи с выездом архиепископа Серафима», но рекомендовало первоначально назначить протоиерея наместником архиепископа, что дало бы «возможность Московской Патриархии присмотреться к работе Шпиллера, прежде чем решить вопрос о назначении его главой Церкви». Однако переезд Владыки Серафима в Париж не состоялся, в том числе по причине его монархизма.

В результате было отклонено и предложение о назначении о. Всеволода. По ходатайству Святейшего Патриарха Алексия и при поддержке председателя Совета по делам Русской Православной Церкви Г. Г. Карпова распоряжением Совета министров протоиерею от 20 ноября 1949 г. В. Шпиллеру был разрешён въезд вместе с семьёй на постоянное место жительства в СССР. Со словами «вручаю Вас, детки мои, покровительству Матери Божией» архиепископ Серафим благословил их возвращение на Родину. Отпускную грамоту пастырю с «перечислением его заслуг перед Болгарской Церковью и благословением на дальнейшее его служение Русской Церкви» подписал наместник-председатель Священного Синода митрополит Врачанский Паисий.

5 февраля 1950 г. о. Всеволод приехал в Москву. Первоначально его назначили настоятелем Ильинского храма в Загорске (Сергиевом Посаде) и преподавателем Московских духовных академии и семинарии, некоторое время пастырь исполнял обязанности инспектора этих учебных заведений. 21 сентября 1951 г. протоиерей Всеволод Шпиллер был назначен настоятелем Николо-Кузнецкого храма в столице, в котором прослужил более 32 лет, до своей кончины 8 января 1984 г. В мае 1992 г. Православный Свято-Тихоновский богословский институт (ныне Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет) провёл в Москве первые «Чтения памяти протоиерея Всеволода Шпиллера», которые с того времени стали традиционными.

Адресатом публикуемых писем о. Всеволода был русский эмигрант иеромонах Климент (Лялин). Он родился 27 сентября / 8 октября 1901 г. в Санкт-Петербурге. Во время Гражданской войны вместе с братом эмигрировал в Константинополь, откуда переехал в Сербию, а затем в Бельгию. В 1925 г. он окончил Сельскохозяйственный институт в городе Жамблу (Gembloux), затем работал инженером-агрономом. 5 августа 1926 г. будущий иеромонах перешёл из православия в католицизм. Около 2 лет он преподавал английский и немецкий языки в школе аббатства Маредсу (Maredsous), а в октябре 1928 г. поселился в бельгийском монастыре Амэ. 1 января 1930 г. принял монашеский постриг и в дальнейшем до своей кончины был насельником Амэ-Шеветоньского бенедиктинского монастыря; занимался изданием и распространением монастырского журнала «Irenikon». В 1930—1934 гг. иеромонах Климент изучал богословие в Лувене и Риме. Скончался он 26 апреля 1958 г. в бельгийском городе Намюре и был похоронен на кладбище Шеветоньского монастыря.

Из переписки хорошо видно, что о. Всеволода и о. Климента связывали достаточно тёплые, хотя и заочные взаимоотношения (лично они так никогда и не встретились). Протоиерея В. Шпиллера привлекало прежде всего стремление монахов Шеветоньского монастыря познакомить католический мир с духовным богатством православия. Поэтому в своих письмах о. Клименту он неоднократно писал о «Вашем благородном и прекрасном деле», о сближении «восточной» и «западной» традиций в смысле их взаимного духовного обогащения.

Публикуемые письма охватывают 10-летний период жизни о. Всеволода в Болгарии и дают достаточно полное представления об основных событиях его жизни в эти годы, внутреннем духовном мире и отношениях с близкими людьми. К сожалению, в архиве Шеветоньского монастыря не сохранились копии ответных писем о. Климента. Вероятно, уже не существуют и подлинники этих писем, отправленные в Болгарию.

---

Письма протоиерея Всеволода Шпиллера иеромонаху Клименту (Лялину)

№ 1. 26. III. [19]37 г.

20 rue Stefan Stambouloff Tatar-Pazardjik Bulgarie

Глубокоуважаемый о. Климент. Сердечно благодарю Вас за все столь нужные мне и столь интересные сведения, котор[ые] Вы любезно сообщаете в своём письме от 17. III. с. г. Очень Вас благодарю за письмо другу Вашему Congar, c которым я, конечно, поспешу связаться, хотя моя поездка на Запад во всяком случае состоится не раньше конца лета, начала следующего учебного сезона.

Вы, наверное, уже знаете о неожиданной кончине Николая Никаноровича Глубоковского. Завтра 9-й день со дня его смерти и Вы понимаете, что я до сих пор не могу оправиться от впечатления, котор[ое] сделала она на всех его учеников и в особенности на близких ему людей. Помолитесь об упокоении этого большого человека, в наше время немного живёт на белом свете больших, хороших людей.

Оч[ень] благодарю за Ваше милое приглашение и, конечно, я буду оч[ень] рад воспользоваться им и побывать у Вас. Примите мою глубокую благодарность за Вашу готовность помочь.

Искренно уважающий Вас священ[ник] В. Шпиллер.

№ 2

25. Х. [19]37 г.

20 rue Stefan Stambouloff Tatar-Pazardjik Bulgarie

Глубокоуважаемый о. Климент. Спешу ответить Вам хотя бы по самому важному в Вашем письме — относительно возможности распространения здесь Irenikon’a. Но прежде всего — дорогой ли это журнал? Болгария оч[ень] бедна, болгары необыкновенно скупы, на книги тратят исключительно мало, это надо знать и иметь в виду. Есть ещё одна причина, по котор[ой] я думаю, что здесь Вы не найдёте много подписчиков: религиозная жизнь здесь очень тощая, интересы узкие, глубоко провинциальные. В Болгарии вполне господствует очень безвкусный и оч[ень] мелкий, протестантского пошиба утилитаризм. И те идеи христианского вкуса далёкие, а лучше сказать тот подход к этому делу — м[ожет] б[ыть], проблеме? — кот[орый] возможен у Вас (я его не знаю, а только предполагаю), им будет абсолютно чужд, непонятен, «китайский язык». Уверен в этом! Но несколько адресов попробую дать.

1) Е[го] В[ысоко]преосв[ященство] митрополит Борис, гр. Неврокоп. 2) О. протопресвитер проф[ессор] Ст[ефан] Цанков, ул. Оборище, 9, София. 3) Епископ Кирилл, секретарь Св[ященного] Синода. Синод, София. 4) Архимандрит Климент, ректор дух[овной] семинарии, гр. Пловдив. 5) Архимандрит Филарет, протосинкел св. митрополии, гр. София.

Первые два — оч[ень] культурные человека, милые. О[тцу] Цанкову предложите выписать журнал, если не для себя, то для бог[ословского] ф[акульте]та в Софии. Всем им пишите по-французски (рус[ского] языка не любят), но, если это Вам удобно, сошлитесь на меня, указав, что от меня узнали, что им близка и по сердцу идея взаимного серьёзного ознакомления и некоторого сближения Востока с Западом. Хотя, сказать по правде, все они психологически гораздо ближе к протестантству, чем к Вам (и чем к нам, к рус[скому] православию). Но всё это — милые люди, живые и на голову выше и культурнее всего остального. Т[ак] к[ак] по крайней мере я их расцениваю, а нек[оторых] из них (как, наприм[ер], митр[ополита] Бориса) и нежно люблю!

Позвольте мне ещё подумать об этом деле и м[ожет] б[ыть] дам Вам позже ещё несколько адресов. Для себя не прошу, т[ак] к[ак] перегружен работой и вряд ли буду настоящим читателем журнала. Но если он выходит не чаще, чем две-три или четыре книжки в год — то, пожалуйста, вышлите и мне и высылайте журнал и впредь по моему постоянному Пазарджикскому адресу. У меня были некот[орые] издания «Istina — Russie et Chr-e» и др., но Вашего журнала я не имел до сих пор, хотя и не раз, конечно, слышал о нём, читал о нём и немало встречал из него цитат (напр[имер], даже и у о. Василия Кривошеина в его интересной работе о Паламе).

О Вашей некоторой идеологич[еской] близости с Николаем Сергеевичем Арс[еньевым] слышал и оч[ень] обрадовался, узнавши об этом. Как много в нём такой теперь редкой честности и благородства! Какой это во всём, прежде всего, «господин».

Очень Вас благодарю, глубокоуважаемый о. Климент, за Ваше милое письмо. По поводу его мне хочется сказать Вам много, но разрешите это сделать, когда будем несколько свободнее, и Вы и я — работы сейчас выше головы и, поверьте, я едва собрался написать Вам, хотя собирался это сделать который день!

Примите самые лучшие мои пожелания, искренне уважающий Вас, Вас свящ[енник] В. Шпиллер.

№ 3

26. VII. [19]38.

20 rue Stefan Stambouloff Tatar-Pazardjik Bulgarie

Глубокоуважаемый о. Климент. Ваше письмо очень меня обрадовало. А через несколько дней пришёл Irenikon. Прошу администрацию журнала выслать мне все номера этого года и высылать его впредь. Если можно платить за журнал в левах, то прошу сообщить условия — куда, как, сколько? Если же это нельзя, то прошу позволения внести в бельг[ийских] фр[анках] свою годовую подписную плату за текущий год в середине сентября, т[ак] к[ак] сейчас достать деньги (иностранные) очень трудно.

Ваши несколько слов о жизни Вашей и монастыря дают, конечно, только несколько лишних штрихов в том, как она рисуется в моём представлении. Очень бы хотелось увидеть её, наконец, воочию. Сердечно благодарю Вас за повторное столь милое приглашение заглянуть к Вам. Но когда удастся воспользоваться им — Бог знает. Но всё-таки надеюсь, что удастся.

Вы спрашиваете о моей деятельности и занятиях. Вот уже пятый год священствую на маленьком приходе в маленьком 25-титысячном болг[арском] городке в Южной Болгарии. На болгарском, а не на русском приходе, хотя я был рукоположен в Русской Церкви, но свободных священнических мест в Русской Церкви в Болгарии нет, все заняты старшими, чем я, священниками. Правда, «деятельность» моя — если этим словом можно назвать моё скромное священническое служение рядового приходского священника Болгарской Правосл[авной] Церкви, — несколько расширяется и дополняется участием в жизни Русской заграничной Церкви, которому болг[арская] иерархия до сих пор не препятствовала. Конечно, участие это очень ограничено — это сводится к исполнению некоторых время от времени даваемых мне Русской Церковью поручений. Какого характера? В последнее время они сводятся к участию в совещаниях, частных и более или менее официальных, по наиболее актуальным вопросам русской церковной жизни. Так, напр[имер], сейчас готовлюсь к поездке в Белград, где в августе месяце, как Вы, вероятно, знаете, должен собраться Везарубежный (выйдет ли он Всезарубежным?) церковный Собор Русской загранич[ной] Церкви, с участием клира и мирян. По моим сведениям, архиереи и один клирик и неск[олько] мирян, представляющие Дальний Восток и Америку, уже в пути. М[ожет] б[ыть], соберётся до 100 человек при более или менее полном составе Архиерейского Собора с участием американского митрополита и, вероятно, двух америк[анских] епископов от Русской американ[ской] Церкви, соединившейся с Карловцами в конце [19]37-го года. Моё участие в Соборе, вероятно, сведётся к участию в совещательных комиссиях по софианскому вопросу и, мож[ет] быть, по вопросу определения принципиального характера возможных для Высшего церк[овного] управления отношений с некоторыми появившимися сейчас в эмиграции и усиливающимися общественным и политическими движениями. Вот и всё.

Вас интересуют мои занятия? Занимаюсь преимущественно нравственным богословием — на основе св[ятых] отцов. В русской богосл[овской] этике есть одна очень странно разрабатывавшаяся до сих пор проблема, чрезвычайной, однако, важности. Даже не знаю, можно ли говорить о том, что она как-то разрабатывалась в нашей небогатой (скромно выражаясь!) литературе по этому предмету. Проблема эта — проблема образования предварительного общего понятия нравственности, являющегося в существующих рус[ских] системах нр[авственно]го богословия постулятивным понятием, постулятивным принципом. При образовании этого важнейшего по своему значению для всей рус[ской] богосл[овской] этики понятия, русскими правосл[авными] богословами, кажется, допускалась одна очень серьёзная методологическая ошибка, в результате которой ни одна из существующих систем, кажется, не имеет не опороченного этой ошибкой исходного для всей системы общего понятия нр[авственно]сти… Вот эта-то ошибка и занимает меня сейчас; но, конечно, не столько она сама по себе, сколько поиски путей к её устранению. Не скрою, хочется выйти отсюда на просторы более или менее самостоятельного опыта собственного православного построения этого общего предварительного понятия нравственности. Опыт, м[ожет] б[ыть], открыл бы доступ к построению православной теории духовных основ нравственности. Полученная таким образом теория, кто знает, быть может, способствовала бы преодолению того заедающего русскую богослов[скую] этику психологизма, который превратил её в рациональную пропедевтику к религиозно-философской этике, притом самого протестантского пошиба. Но занимаюсь интересующим меня предметом в очень трудных для таких занятий условиях полной к ним, стопроцентной неподготовленности. Я ведь принадлежу к числу тех «богословов», которые сделаны в течение последних десятилетий болгарским, сербским, афинским, варшавским факультетами. Мы понятия не имеем ни о методах богосл[овской] работы, ни об элементарных технических правилах даже и простого собирания материала, обращения с ним. Об отсутствии и недостатках «школы» вообще у всех нас, православных, много правильного и правдивого сказал о. Флоровский в «Путях рус[ского] богословия». Но мы, выпущенные из богосл[овских] факультетов на Балканах, совсем неучи, совсем невежи. Мы даже языков — не только греческого и латинского (о еврейском и не говорю), но и новых — вовсе не знаем. Я, наприм[ер], плохо разбираюсь в греческом, латынь для меня также китайская грамота, и из новых языков кое-как справляюсь с этим французским, т. е. как-то понимаю его, читаю, но не говорю, стесняясь. Как справлюсь с этой бедой — посмотрим! Но как-то с нею непременно должно справиться и, Бог даст, справлюсь.

Пользуясь случаем, хочу спросить Вас — если бы мне удалось не только побывать на Западе, но и остаться на год или около того, чтобы поучиться, где бы Вы посоветовали мне остаться, зная теперь и специальные мои интересы, и ограниченные возможности мои (подготовку) к такому делу? Искать ли мне (как это всё время имею в уме) аб[бата] Конгара или, м[ожет] б[ыть], Вы посоветовали бы мне что-ниб[удь] другое — напр[имер], несколько месяцев учёбы на каком-ниб[удь] философском фак[ульте]те, конечно, при католическом университете, притом таком, где преподавание идёт по-французски (кроме Страсбурга)? Вы меня очень бы обязали, глубокоуважаемый о. Климент, если бы не отказали дать добрый совет.

Конечно, прежде чем обосноваться где-ниб[удь] на неск[олько] месяцев, или на год (если нельзя будет подольше) для учёбы, всё-таки, Бог даст, сумею заехать в Ваш мон[асты]рь, что очень советует мне милый и такой хороший Николай Сергеевич Арсеньев. У нас так много говорят о формах католической жизни, созданных гением католического рационализма, перед которым — и только перед которым — и расшаркиваются. Бог послал мне увидеть в католицизме ещё кое-что другое, что ни с каким «рационализмом» не увязывается и никак не мож[ет] быть объяснено им и из него. Но всё-таки я так мало видел и так мало знаю католическую жизнь, хотя мне и было послано увидеть в ней нечто замечательное. Может быть, побывавши у Вас, мне опять будет дано, но на этот раз полнее и ещё глубже почувствовать своим православным сердцем тот дух Вашей обществ[енной] жизни, который созидает и формы её, и самый «рационализм», проникающий эти формы. Так как и моё сердце не бежит [от] искренней, непоподдельной братской любви о Христе, рождающейся, наконец, по обе стороны разделяющей христианский мир (а мож[ет] быть, исполнение Христовой Церкви?) черты.

Прошу Ваших молитв о себе. Искренне уважающий и преданный Вам о Христе, священ[ник] Всеволод Шпиллер.

№ 4

22. III. [19]40 [г.]

Пазарджик

Христос Воскресе, глубокоуважаемый отец Климент! Примите поздравления к празднику Св. Пасхи, в этом году наступающей у Вас настолько раньше, чем у нас! Будучи духов[ным] сыном влад[ыки] Серафима (Соболева), я считаюсь в самом «ортодоксальном» «лагере» нашей Церкви. А вот мне так грустно, что мы не вместе празднуем эти святые дни. И так хотелось бы это переменить. Примите самые лучшие пожелания к этим дням, и прошу Вас, поминайте меня в своих священнических молитвах.

В последнем письме Вы пишите о двух — восточной и западной — традициях. Мы с Вами не доживём до этого, но мир, христианский мир, должен дожить до того дня, когда эти две традиции, во всей их чудной своеобразности будут двумя, не слившимися, но сохранившимися и по-своему развившимися традициями, однако же, одной Христовой Церкви. В том, что есть сейчас — столько невыносимо трагичного.

С огромным интересом прочитал и неск[олько] раз перечитал Ваши замечания о православ[ных] участниках польских встреч в Англии — встреч православных с протестантами. Мне тоже так всегда казалось, что даже у о. Флоровского есть что-то именно «нежизненное» в его богословствовании и в его деятельности: что он не живёт в православной традиции при всём своём эллинизме. Но если там Вы наблюдали превращение православных в «не-римских католиков», то здесь Вы могли бы увидеть нечто, м[ожет] б[ыть], худшее. Здесь православные обращаются в «восточных лютеран». От православной традиции отрываются всё больше и больше, но и католичества — даже «не-римского» — боятся и чужды ему. Так постепенно переходят всем своим нутром в протестантство гораздо более либеральное и нецерковное, чем-то, которое Вы зовёте «не-римским католичеством». И это опаснее того хотя бы потому, пожалуй, что-то книжное, надуманное, а это — не книжное. Это дух здешней жизни. Жизни в разобщении с духовными сокровищами восточной традиции.

Только что вышла книга Г. Ст. Пашева (ордин[арный] проф[ессор] нравств[енного] богосл[овия] в Софии) «Православно христианско учение за нравственостата». Т. 1. Основоположителен. 610 стр. Вот и в этой книге столько от этого духа «облегчённого православия». Нет ни одной сколько-нибудь значительной этической проблемы, которая ставилась бы (не говорю: решалась бы) на почве святоотеческого учения. Правда, в нашем нр[авственн]ом богословии это уже старо — традиция ещё от о. Янышева. Но дело в том, что она здесь жива и даже развивается. И здесь, и в Белграде. Это явление можно было бы объяснить тем, что славянский юго-восток отстал даже от нас лет на 50. Но на самом деле тут другое: он всё больше и больше и всё безнадёжнее отрывается и выпадает из восточной церков[ной] традиции. Тоже только что вышла книга о. Цанкова «Болг. прав. църква от освобождението до наст. вр.» 372 стр. Кажется, она вполне — чуть не каждой страницей — подтверждает эту мысль. Утрачен вкус к духовной жизни, как нигде! И свернуть с этого пути не знаю удастся ли им даже и при наличии таких горящих людей, как архим[андрит] Мефодий (из Сливена), архим[андрит] Парфений (Неврокоп) и некот[орые] - но, увы, такие редкие! — другие.

Будьте хранимы Богом от бед, надвисших сейчас, впрочем, одинаково над всеми нами, над всем миром. Мне было очень радостно узнать о Вашей готовности в эти трудные дни поддержать или стараться поддержать наши заочные отношения. Хотелось бы, чтобы на этом далёком расстоянии до Вас всё-таки бы дошло, насколько глубоко я их ценю, и как для меня важно было бы сохранить их до лучшего будущего.

Искренне уважающий и о Господе преданный Вам, священ[ник] В. Шпиллер.

№ 5

16. VI. [19]42.

Пазарджик. Болгария.

Глубокоуважаемый о. Климент! Отыщет ли Вас моё письмо? Так давно не было известий от Вас, так всё переменилось за это недолгое, а вместе с тем такое долгое время. Как будто десятки лет прошли…

Где Вы теперь и какая участь монастыря? И дело, которому Вы служили так верно, так искренно и с такой пользой? Если уже его нет, то нет окончательно или временно, пока идёт война? Мне кажется, что если сейчас вести его трудно, то это не значит, что оно не имеет никаких перспектив. Напротив, теперь оно, кажется, должно иметь перспективы больше, чем когда-нибудь. И в особенности в освобождающейся от большевизма России. (В освобождающейся — хочу сказать — изнутри, а не в освобождаемой извне). Мы здесь лишены каких бы то ни было сведений даже и о планах — опять-таки: каких бы то ни было планах — строительства рус[ской] церковной жизни, хотя оно, несомненно, начнётся очень вскоре. Одно, однако, уже ясно: пойдёт оно не теми путями, которые уготовлялись русскому церковному будущему реставраторами, но и не теми, по которым хотели бы повести это громадное святое дело политиканствующие и даже политические круги, увлечённые модернизмом (политическ[им]) самого последнего времени. По имеющимся здесь сведениям, народ живёт могучей духовной жизнью. И из её светлой глубины уже выступают новые светлые и очень мощные могучие силы. Кажется, о них даже не предполагали, об их существовании. Характерна для них духовная устойчивость и не фанатизм, ограниченный и, в общем, большей частью тупой, а духовная, я бы сказал, зрелость. В Николаеве, тоже в Киеве с самым искренним воодушевлением встретили и проводили — т. е. не приняли большую униат[скую] миссию. Никакого отталкивания, никаких, конечно, эксцессов не приняли и не сохранили, и проявили самое настоящее братолюбие, в чём не было ни на волос позы. Говорят, там масса простоты, самой настоящей, истинной, о которой мы и мечтать ещё не смеем для наших масс (да и для «единиц», мож[ет] быть!). Следовательно, именно для вашего дела открывается, мож[ет] быть, даже и не подозревавшаяся никем перспектива.

Поддерживаете ли связь с Николаем Серг[еевичем] Арсеньевым и не знаете ли, где он? И его сестра? Я был бы очень рад получить известия от Вас. Так хотел бы сохранить с Вами связь в это трудное время, и чтобы отношения наши продолжились бы и пережили эту пору. Может быть, Бог даст не только просто встретиться, но также и для сотрудничества, если и не в общем, то в новост[ном] смысле в общем деле — сближения и, мож[ет] быть, взаимной помощи… Мне кажется, что православие в ней нуждается и пестует её у добрых друзей и братьев взамен тому, что оно и может, и должно дать им тоже, не правда ли, во многом нуждающимся. Новая пора наступает.

Недавно виделся с о. Василием Кривошеиным. Он много работает. Сейчас пишет о Макс[име] Испов[еднике]. На Афоне жизнь трудная, как и везде, но в прежних условиях тихо, мирно.

Молитесь, прошу Вас обо мне и о моей семье. Искренне уважающий и преданный Вам о Христе, свящ[енник] В. Шпиллер.

№ 6

Russische I. 31. ХII. [19]42 г.

Глубокоуважаемый и дорогой о Господе отец Климент! Поздравляю Вас горячо с проходящими праздниками Рождества Христова и Богоявления; также прошу Вас принять самые лучшие пожелания к Новому году. Для Вас и для Вашего прекрасного дела!

Увы, связь с Вами только теплится, а с делом Вашим её вовсе нет: книги сейчас путешествуют хуже, чем письма, а о другого рода путешествиях сейчас, конечно, и говорить не приходится… Ничего. Хорошо уже то чувство; то, что знаешь, что где-то делается дело, как Ваше, и что люди живут такие, как Вы. И на душе от этого становится спокойнее и тише. Да иначе и быть не может: ведь это чувство есть оправдание веры в жизненность и в силу любви, которой не оскудели сердца христиан наших дней. Так как и Ваше дело — дело Вашего монастыря — есть дело подлинной, святой любви; не только благодатной любви, но прямо: любви-благодати, той самой, которой, по слову Оригена, человек может даже соучаствовать в Слове, может получить участие в Его жизни, в Его царстве, т. е. в царстве совершеннейшего мира и радости. Удивительно ли, что оправдание веры в эту любовь — благодать в людях, в её жизненность и силу, несёт с собой мир, тишину и радость?

А об Оригене вспомнил, т[ак] к[ак] в послед[нем] письме Вы упоминаете о нём в связи с готовящимся у вас переводом его на француз[ский] яз[ык].

Бесконечно благодарю Вас за Ваше письмо. Много раз перечитал его, оно дышит тем, чем Вы живёте, такой любовью! И потому-то каждое его слово и каждая его мысль, всё в нём имеет два смысла и два действия, и оба действия одно лучше другого! Зато я не мог написать раньше и, увы, до конца войны вряд ли удастся писать Вам часто. Но очень Вас прошу писать мне, когда можете. Хотелось бы не только сохранить с Вами связь до лучших дней, но если и только это удастся, буду благодарить Бога. А впоследствии, когда повсюду наладится жизнь, очень был бы рад, если не прямо, то хоть косвенно быть полезным Вашему прекрасному делу внутреннего духовного сближения христиан Великого Запада и Великого Востока — одного в одном великого, другого — в другом, в великой их муке. Вот, кстати, то, что лежит в основании также и нашей уверенности в завтрашнем дне. По-видимому, православие выходит из мук 25-тилетнего и сегодняшнего гонений действительно очистившимся и обновлённым. То, что происходит сейчас в России — в православии, в верующей России — то и впрямь поразительно. Передо мной письмо — последнее, декабрьское — от о. Иоанна Шаховского из Берлина. У него уже имеется очень большой и оч[ень] интересный опыт общения, пожалуй, с тысячами приезжающих и так или иначе попадающими в Германию русскими людьми. Ему удалось также установить нек[оторую] связь с рус[ским] монашеством, ещё недавно катакомбным и подпольным, и сейчас катакомбным (пещеры Киево-Печ[ерской] лавры), но «надпольным». Всё то, что знает он о той жизни, заставляет испытывать его «странное чувство: приближение болей», — пишет он, — «и самые боли Роженицы — младой старицы — Церкви». Радостварные боли, хотел бы прибавить я. В следующем № «Летописей» его будет помещена часть полученного им из Киевских пещер — от схимн[ика] Пимена — трактата (мистико-экзегетическаго): «Дар Христа». Наверное, по этому трактату все мы, здешние, многое сможем понять о «тамошних», всей той, там жизни о Христе.

Вы спрашиваете обо мне, глубокоуважаемый о. Климент, о моей семье, о работе, о жизни. Извольте, постараюсь Вам ответить. Священствую я в Болг[арской] Церкви, в провинции, после окончания в позднем возрасте богосл[овского] фак[ультета] в Софии — с 1934 г., будучи рукоположенным в священники своим духов[ным] отцом и руководителем рус[ским] архиереем, владыкой Серафимом (Соболевым). Архиепископом, сделавшимся монахом (в своё время) по воле и благосл[овению] о. Иоанна Кронштад[тского]. Владыкой Серафимом руководится также и вся моя семья: жена моя, Людмила Сергеевна, урожд[енная] Исакова, и восьмилет[ний] сын Иоанн. Послушничествую — если только убогую мою жизнь можно назвать послушнической — Вл[адык]е Серафиму с 1925 г. С его благословения и по его воле поступил в 27-м году на богосл[овский] ф[акульте]т, с его разрешения после окончания Ун[иверсите]та провёл больше года в здешнем болг[арском] Рыльском м[онасты]ре, подле мощей св. Иоанна Рыльского (чьё имя носил о. Иоанн Кроншт[адтский]), по его же благословению в 1934 г. вступил в брак и принял посвящение. Жена моя с вл[адык]ой С[ерафимом] встретилась в 1934 г. и с тех пор и она под его руководством, вступив в согласии с его волей и с его благословения, в брак со мной. Жену мою встречал в Варшаве Н. С. Арсеньев. Она жила в Польше, у себя в деревне, а ещё больше со своими друзьями, и отчасти и родными — Радзивиллами. В Варшаве же она была особенно близка с гр[афиней] Ириной Тышкевич, о кот[орой] Вы, мож[ет] быть, слышали — или об о. Корниловиче. Я тоже её очень люблю, как и моя жена; и как жене моей, так и мне, лучше всего быть с ней — после вл[адыки] Серафима. Сначала идёт он, а потом она. Как видите, с некот[орыми] католиками в нашей духовной жизни жену мою и меня связывает много нитей, столько же тонких, сколько и крепких, дорогих нам, очень дорогих, светлых. У жены особенно много друзей-католик[ов], как среди поляков, так и не в польском обществе (в Риме, напр[имер]). И через них мы связаны с католичеством — если так можно сказать — связаны тоже многими нитями, очень помогшими и помогающими и теперь быть до конца верными и всё больше и больше любящими свою Церковь, своё православие, при совсем, настежь, открытом к вам сердце. Простите меня — я не умею выражаться понятно и точно, но я бы очень хотел, чтобы Вы поняли это. Я также люблю свою Церковь, своё вероисповедание и здесь для меня все истоки такой несомненной и полной Истины. Она дышит и живёт во всём — в каждом символе, в каждом обряде, в каждом движении нашей церк[овной] жизни, порой такой странной и как бы неуклюжей! Она — говорю — т. е. Сам И[исус] Х[ристос], Сам Божий Дух, сама всеобъемлющая — по св. Иренею — благодать; или по св. Василию Вёл[икому]: «благодать хороших вещей».. И вместе с тем люблю и вас, католичество, всем сердцем чувствую благодатность той светлой глубины духовной жизни, которой живёте вы, католики, в этом «божественном огне», «горя», по слову Макария Вёл[икого], и им «светясь». Да, конечно, светитесь и светите миру… Как та же гр[афиня] Ирина Тышкевич, как тот же о. Корнилович… Если Вы о них ничего не знаете, пусть Ник[олай] Серг[еевич] Вам напишет о них. Я думаю, что он их знает или слышал о них, хотя в Варшаве был больше гостем и проезжим.

Но вот, окончился второй лист — последний, разрешаемый почтой. А не сказал по неумению и половины из намеченного. Позвольте это письмо продолжить, но продолжение поместить в другом конверте, чтобы вышло как бы 2 письма.

Искренне Ваш свящ[енник] В. Шпиллер.

№ 7

Russische II. 31. XII. [19]42 г.

Вас интересует, глубокоуважаемый о. Климент, моя «работа»? Но что это значит: священническое служение? Оно протекает в рамках общепринятых в Болгарской Церкви форм служения приходского священника, порой несколько трудного вследствие некоторых особенностей здешнего быта, мало церковного, хотя это вовсе не значит, что массы здесь не верующие. Кроме того, учительствую в гимназии по вероучению и по рус[скому] языку и рус[ской] литературе и в одном полувысшем учебно-профессион[альном] заведении веду группу молодёжи, вот и всё. Занимаюсь с ними социологией, но, конечно, азами её, т[ак] к[ак] и сам отнюдь не подготовлен для серьёзных занятий в этой области.

В течении неск[ольких] лет «книжным делом», по выражению + митрополита Антония, занимался я в другой области: по нравственному бог[ословию]. При этом, главное, основной проблемой нр[авственного] богословия, а именно: происхождение нравственных понятий, обоснования их и т. д. Сначала работал под надзором (некоторым!) своего б[ывшего] профес[сора] + Н. Н. Глубоковского, а после его смерти пользовался добр[ыми] советами Н. С. Арсеньева и очень, очень ему признателен за помощь, хотя советы его относились больше к «бокам», чем к сути дела. Но, мож[ет] быть, этим они и были особенно ценными для меня.

Вы, однако, спросите, что же сделано за эти неск[олько] лет? Увы, очень немного. По недостаточному образованию, из-за незнания немецкого языка и, наконец, из-за невозможности общаться с кем бы то ни было из сколько-нибудь интересующихся не только богосл[овской] этикой, но и вообще богословием. Я здесь совершенно один-одинёшенек, с женой, с ребёнком, среди совсем-совсем не интеллигентных людей, хотя и «горожан». Приблизительно четыре более или менее самостоят[ельных] трактата составляют опыт введения в православную богослов[скую] этику — вот, что сделано. Меня уже давно поразило засилие в ней психологизма. И вот «Введение» излагает, увы, очень жалкую, очень убогую попытку отыскать пути, выводящие богосл[овскую] нашу этику из этого горького пленения. Горького и позорного… Пусть столетия тому назад какому-нибудь Прайсу было не под силу оправдать верное своё и вдохновенное убеждение в объективно-реальном онтологически-самостоятельном значении нравственных различий, нравственных понятий и выражаемых им, наконец, нравств[енных] начал жизни, нр[авственных] ценностей. Пусть в то время силе этого убеждения-прозрения почти не на что было опереться вокруг, так что она действительно оказывалась как бы безоружной перед воззрениями противоположными, опиравшимися просто на весь тогдашний филос[офский] опыт. Но теперь, в наше время, ей — этой силе — оставаться беспомощной и безоружной? Да как это возможно? Ведь, кажется, нет ни в философии — ни в жизни! — такого уголка, куда бы не проникли нов[ые] тенденции, неудержимо влекущие мысль в сторону онтологической метафизики, к подлинному реализму. И о преодолении психологизма, о полной над ним победе, на почве этого перелома, говорится теперь повсюду. Как же и нам не справиться со своим психологизмом, этическим? А между тем мы всё ещё носим это своё бремя неудобоносимое… И не знаем, как от него отделаться. Мы всё ещё в этих узах… И не знаем, как разорвать их.

Но мало того. Бросьте даже и самый поверх[ностный] взгляд на нашу бог[ословскую] этику, какой представлена она в трудах послед[них] десятилетий, напр[имер] в Болгарии, в Сербии, в Греции. И Вы без труда увидите, что здесь бремя это перестало быть бременем! Плен у психологизма из горького сделался сладким по вкусу! Когда-то была «сила убеждения» в объект[ивно]-реальном значении нравственных различий — оставалась «философско-беспомощной» (якобы!) перед лицом господствовавших тогда школ. Но теперь и от такой, от этой силы убеждения, собственно говоря, ничего не осталось в этике нашей, почему она и превратилась в пошлую, плоскую, в никому не нужную рационально-психологич[ескую] пропедевтику к не-христианскому учению о нравственности, в жалкий придаток к психологии, ничего общего не имеющей с христ[ианским] учением о душе. В стороне стоит Феоф[ан] Затв[орник], но ведь он один!

Богословское «оправдание добра» у нас должно опираться — как мне кажется — на наше вост[очное] учение о благодати. На ту его сторону, которая открывает, так сказ[ать], монодуалистический характер, монодуалистическую природу — пользуюсь этим термином Франка — не только её, благодати, этой сиды — сущности вещей столько же объективной, сколько и субъективной; трансцендентной и в тоже время имманентной; внешней и внутренней; но и духовной глубины человеческого естества, поскольку ей присуща эта благодать (первого творенья), а с ней и её же монодуалистичность, «двойственность».

Затем может быть использован и тот громад[ный] философский опыт последних десятилетий, который может нам помочь выйти из тупиков, получившихся в этике вследствие выводов, делавшихся для неё из господствовавших ещё недавно в гносеологии психологических и субъективистских теорий. Ведь возражения против объективности нравственных начал — скажем, добра — строились преимущественно на психологической теории суждений, точнее, оценочных суждений. Поворот в гносеологии, следовательно, просто уничтожает самые важные основания этического субъективизма, релятивизма и скептицизма. Кстати, я хотел уже давно спросить у Вас — не знаете, нет ли на французском яз[ыке] «Этики» Гартманна? — Да, вот путь — путь Гартманна, — по которому можно придти к столь интересным и ценным также и для нашей, для правосл[авной] богосл[овской] этики, заключениям; вот путь, на кот[ором] открывается сколько захватывающих дух перспектив, если только сочетать филос[офские] прозрения идущих им, с содержащейся в нашем церк[овном] предании глубочайшей мудростью, почти забытой нами, пренебрегаемой, а также, пренебрегавшейся столь часто нашей осмысленной пустым подменянием богосл[овской] мыслью!

Использовав этот путь, можно было бы дать довольно своеобразную теорию нравственных суждений…, согласовав её с общим смыслом учения о благодати — ценности величайшей, абсолютной, первичной. В этом духе я и работал эти неск[олько] лет у себя дома в полном одиночестве; в общем, без всякого руководства. Н. С. Арсеньев оч[ень] советовал мне обратиться к аб[бату] Конгару. Советовал у Вас побывать и около него побыть и хорошо поработать. И я этого очень хотел. Война планы эти не позволила осуществить. М[ожет] б[ыть], удастся что-ниб[удь] сделать после войны, если останемся живы и благополучны? Правда, сейчас все мы думаем о возвращении в Россию — хотя всё так темно ещё и так трудно сказать, при каких обстоятельствах и когда это может быть. Но даже если и возвратимся туда, я бы хотел и там, впоследствии, продолжить заниматься «книжным делом». И, следов[ательно], должен буду побывать на Западе, хотя быть может уже и не только для целей самообразования. Возможно, что к тому времени устроится возможность «между-христианскаго» общения и Рус[ская] наша Церковь будет в нём участвовать.

Очень-очень благодарю Вас за Ваше чудное письмо. О жизни в Париже мы, конечно, здесь ничего не знаем (и не знали тогда). И то, что Вы писали об институте — «очень» интересно. Пожалуйста, при случае расскажите, что Вы знаете о тамошней жизни теперь. Подле вл[адыки] Серафима всё сейчас тихо и спокойно, хотя и напряжённо ждём, ждём… Он сам готов для России с небольшой группой духовенства, но его приготовляют к участию в Высш[ем] Церк[овном] Упр[авлении], а не для работы на епархии. И поэтому около него подгот[овительная] работа носит особенный характер. Для деятельности «на местах» оч[ень] активно готовится группа около о. Иоанна Шаховского, как я думаю. Около него тоже «ждут и ждут», но жизнь там и в ожидании кипит. Около него и в России она будет кипеть. Кое-что делается и в Белграде, около м[итрополита] Анастасия. Но обо всём этом как-ниб[удь] в другой раз. Пожалуйста, пишите, очень прошу Вас. Молитесь, пожалуйста, Богу за всех нас троих. Простите мне вымысел этого небол[ьшого] послания!

Всего, всего хорошего! Искр[енне] уваж[ающий] Вас о Господе свящ[енник] В. Шпиллер.

№ 8

1 апр[еля] 1943 [г.]

Глубокоуважаемый и дорогой о. Климент! Только что получил Ваше письмо, и только ещё буду читать его как следует. Сейчас пробежал его. Но и того достаточно, чтобы взяться за перо и сразу же набросать Вам неск[олько] ответных слов — так на душе хорошо от него и так хочется ответить Вам, пока это «хорошо» ещё не рассеялось в сутолоке и в шумихе, среди кот[орых] надо жить! Ваши письма всегда несут с собой это «хорошо». Мир, тишину. Чудную, благодатную тишину. За это я так люблю их. За это я так полюбил Вас, мой дорогой заочный друг о Господе! Но Вы «переживаний» не любите — прошу прощения…

Как понимаю Вас в этом Вашем отношении к переживаниям! Как понимаю Вас в различении в жизни нашей — прежде всего, конечно, в «религиозной» жизни — этих двух начал: Божьего и человеческого. Да, в «слишком человеческом» нельзя не задыхаться, Вы тысячу раз правы. И не будь чистого воздуха веры, выводящей из человеческого в Божие, в одной голой религ[иозной] психике, от всех этих даже и самых благородных и красив[ых] переживаний можно было бы сойти с ума. Но почему Вы думаете, что это в особенности нам свойственно, православным? Так ли? Неужели Вам не приходилось встречать у них и другого?

Около влад[ыки] Серафима за «самые благор[одные]» и красивые переживания, извините, по известному месту шлёпают. И в угол ставят! Да и как же иначе? Поскольку они не Божье, а именно наше, так сказ[ать], по естеству своему, по эссенциальной сущности своей, постольку они и не имеют в себе ни истинной красоты, ни истинного благородства. Т[ак] к[ак] истинное благо и красота, дающая от себя силу блага и красоты всему, «усматриваются, по слову св. Григория Нис[ского], лишь в Едином Естестве Божества». Будучи по природе своей нашими переживаниями истинного благородства, они потому-то и не имеют и по слову того же св. отца суть «трава, растущая на кровле, не имеющая корня, несеянная (sic!), невозделанная; в настоящем она беспокоит (sic! — „задыхаетесь“ — и я тоже!) своим несостоятельным прозябанием…» и т. д. Впрочем, это так ясно. И было бы напрасно возражать, что переживания наши связаны-де с той самой благодатью (первой благодатью) творения, которая… Да, связаны. Но ведь во что обратили ту благодать. Потому-то св[ятой] о[тец] и говорит: «трава несеянная»!

Как видите, я иду даже дальше Вас: оспариваю и красоту, и благородство религ[иозных] переживаний! Верно, у нас их масса. Как говорят на юге: аж! Но ведь есть и другое. И не это, а именно другое характерно для иоанновского — не скажу христианства, а скажу в христианстве — для иоанновской, т. е. нашей православной в христианстве стихии. Для меня эта стихия или это начало, не в исключительности своей формы, а в сути своей, нашло своё олицетворение (именно олицетворение) во вл[адыке] Серафиме. В этом моё счастье, счастье всей моей жизни; величайшая Божья милость. Значит, если мне нужно было бы «описывать» то, что мне кажется характерным для православия, я бы мог просто-напросто описывать то, что вижу во владыке С[ерафиме] и в околовладык[иной] жизни. И вот, первое и самое важное: полное отсутствие каких бы то ни было «религ[иозных] переживаний», какой бы то ни было «психики». Около него — чистейший, предельно разреженный воздух самой чистой веры; такой, какой м[ожет] быть на самой высокой в мире горе. Как Вам сказать? Рецензия, восприятие всегда всё-таки некоторое искажение оригинала, действительности. Им, владыкой, Божье не рецепируется, не «воспринимается», а просто в него переходит, в нём живёт, в себя всего его впитывает, в себя, в Божье, вбирает его всего. Поэтому-то воздух околовладыкиной жизни есть самый чистый воздух самой чистой веры, исповедуемой, однако, именно по-иоанновски. «Исповедуемой» — ага, вот, значит, всё-таки человеческое, рецепция. Нет. Всегда это исповедуется благодатью, благодатно. Но я не в силах объясниться по этому столь трудному вопросу в двух строках. Мы увидимся с Вами непременно, и я постараюсь объяснить это Вам.

Как жалко, что Вы не видели вл[адыки] Серафима, что Вы не встретили его на жизненном своём пути! Около него если бы и задохнулись, если бы и стали задыхаться, то от того, что простые наши человеческие лёгкие не привыкли дышать столь редким воздухом — что, конечно, есть всё-таки самое лучшее в этом мире, самое полное! Ведь видите — и мы его имеем. Увы, пользоваться им не умеем, и из неумеющих первый есм аз. Вот почему, кстати сказать, по мне не судите об околовладыкиной жизни, о духе её, о подлинной её настоящ[ей] красоте и благородстве, т. е. о благодатности её. В ней я даже и не самая последняя спица в колеснице, а просто ничто — ничтожество. И, умоляю Вас, поверьте, что говорю это без всякой позы и рисовки — так оно и есть. Но, слава Богу, что в ней ничто я — был бы вне её, был бы не ничто, а что-то, чем-то, но чем, но кем? Уж лучше в ней быть хотя бы и ничто. Так как я думаю (я опытно знаю!), что быть в ней — это значит быть причастным именно к жизни; это значит состоять в бытии, быть… хотя бы и ничем.

Вы спрашиваете, как вл[адыка] С[ерафим] относится к католичеству. Позвольте ответить Вам на это в другой раз. Одно Вам скажу: удивительно это его отношение. Мне кажется, что, как хорошо Вы выразились, «исключительность эмпирии католичества и православия» для него не существует. Эмпирия ведь — здесь. Это — человеческое и даже «слишком человеческое» А он — не здесь, а там, где ничего человеческого нет. Но если она для него не существует, и если для него не существует и никаких проблем разделения и соединения, то для нас она всё-таки существует, что он очень хорошо понимает и знает. Мне даже кажется, что вл[адыка] думает, что эта эмпирия и исключительность её никогда и не уничтожится. Если же уничтожится, то когда «человеческое» в человеке преобразится. Но об этом в другой раз.

Вы просите адрес о. Иоанна Ш. Извольте: Regensburger 10, a. Borem W. 50. Приветствуйте его от меня, пожалуйста. То, что Вам не близко в нём, не близко и мне. Надрыв, или, как Вы говорите, надрывность — тоже ведь переживания! Но в нём есть нечто иное, очень глубоко светлое-светлое. А надрывность всегда «тёмное». Какая беда! Почему вл[адыка] С[ерафим] не встретился ему? Почему он не встретился Вам, а дано это было такому, как я? Говорю это от всего сердца, почувствуйте это, прошу Вас. (Я тоже боюсь фальши, и в этих словах её нет, видит Бог!) Но у каждого свой путь, своя мука, свой крест. То великое счастье, кот[орое] дано мне, тоже, конечно, крест. Иго. Радуюсь ему, лобызаю его, оно легко, оно — благо, но и оно -иго. Какой тяжкий крест выпал на Вашу долю! Я не мог подумать, не предполагал, что Вы так живёте, один. Перед этим подвигом я как-то весь смолкаю, всем нутром. Да поможет Вам Господь — Сам Он! Будьте Им Самим хранимы на всех путях Вашей прекрасной жизни — низко, низко склоняюсь перед смелостью всех упований Ваших. Не посрамит их Господь — так, кажется, думает и вл[адыка] Серафим. Общением с Вами я бесконечно дорожу, не лишайте меня его, дорогой, очень дорогой о Господе друг. Пишите мне, молитесь обо мне. Ваш свящ[енник] В. Шп[илле]р.

P. S. Жена моя шлёт Вам глуб[окий] поклон. Ваше отнош[ение] к рус[ским] католикам очень ей близко и понятно, оно — её отношение. Их она тоже знает хорошо (я — не знаю). О. Тышк[евич] с гр[афиней] И[риной] Т[ышкевич] не имеет ничего общего. Но об этом в другой раз. В. Шпиллер.

№ 9

30. V. 1947 [г.] rue Rouen, 13, Sofie, Bulgarie.

Глубокоуважаемый о. Климент, возлюбленный и дорогой о Христе заочный далёкий друг! Делаю попытку возобновить с Вами давнишнюю связь. Благословит ли Господь? Отыщет ли Вас письмо на старом, насиженном месте, которого так и не увидел… Отзовётесь ли? Хотелось бы узнать, что с Вами, с Вашим чудным делом, в частности с «Irenikon"' ом? Я любил не одного только редактора его… И очень нежной любовью. И верной. Пронёс её через все события последних лет. И вот, вновь она перед Вами. И перед Вашим детищем — если оно живёт.

Ваша постановка экуменической проблемы всегда казалась по духу чрезвычайно близкой той, которая могла бы быть принятой русским православием, Москвой. Кажется, я не ошибался. В конце августа, в сентябре текущего года и Вы, и я, быть может, будем иметь случай проверить это предположение. И как бы мне хотелось, чтобы оно оправдалось. Это откроет такие широкие и такие новые — не правда ли? — перспективы в междуцерковных отношениях. Но с этим нельзя не связывать самых сокровенных и трепетных чаяний также и о некоторых путях делания Русской Церкви внутри собственной её обширнейшей ограды, где происходит сейчас столько поразительного и обнадёживающего. Наконец-то дано было и нам убедиться в этом воочию!

Мы не очень хорошо осведомлены о Вашей жизни. Ведь всё это время — все три последние года — мы были так заняты, так поглощены здешним. Волею судеб и мне лично пришлось принимать довольно близкое участие и живое во всём, происходящем здесь. С конца 1944 г. я был перемещён в Софию, в экзаршеский кафедральный собор, где и сейчас состою протоиереем. Кроме того, с некоторыми перерывами, по приглашению правительства и по благословению высш[ей] церковной власти, пришлось быть, пришлось участвовать в работе одного совещательного органа при Министерстве иностр[анных] дел и вероисповеданий, каковую работу продолжаю и в настоящее время. А Вы знаете, что в эти годы снималась схизма, восстанавливался экзаршеский институт, устраивались новые правоотношения между Церковью и государством… В обстановке радикального переустройства политического и социального можно было ожидать чрезвычайных компликаций во всех этих делах. И во всём ходе церковной здешней жизни. Бог милостив, почти все трудности переходного времени уже позади. Чем, в частности, Болг[арская] Церковь весьма обязана своей старшей сестре, Московской Патриархии, и лично Святейшему. Полагая, что Вам небезынтересно происходящее здесь, я просил распорядиться высылкой Вам здешних периодических изданий Синода. В высылаемых Вам газетах и журналах Вы найдёте подробности здешней церковной жизни.

Со своей стороны очень прошу Вас, дорогой о. Климент, устроить мне высылку «Irenikon'а», или того журнала, кот[орый] выходит вместо него, если «I[renikon]» не издаётся больше. Мои друзья оплатят абонемент, об этом я уже попросил их.

Скажите, имеете ли Вы связь с Николаем Сергеевичем? При случае, будьте добры, передайте ему самый горячий, самый сердечный от меня привет. И лучшие, искреннейшие пожелания. Тоже и о. Иоанну Шах[овск]ому, о котором ничего не знаю. Вместе с его когда-то другом, Преосвящ[енным] Парфением, ныне викарием экзарха Стефана, мы часто о нём вспоминаем. В наших совместных молитвах, и в нашей совместной, в некоторых отношениях церк[овно]-общественной деятельности, работе… Может быть, ему будет приятно узнать это о еп[ископе] Парфении, готовящемся вскоре принять на свои рамена (плечи.- М. Ш.) митрополичий омофор и вступить в Синод Болг[арской] Церкви в качестве нового его члена.

Мне кажется, что этот факт сам по себе достаточно показателен для общего направления здешних дел и той атмосферы, в которой начинает жить Болг[арская] Церковь. Еп[ископ] Парфений — это здешний «о. Иоанн». Кстати, он был в самых близких отношениях с покойной Анной Сергеевной, сестрой Н[иколая] С[ергеевича].. Слава Богу за всё, за испытания и скорби, за великие научения. Поистине, «ныне наста время всех освящающее…», как это поётся в одном из молитвенных песнопений в чине нашего водосвятия! И может быть, откроется тот жар ревности о духовной жизни и духовной трезвенности, который за последние два-три десятилетия здесь было покрылся таким серым пеплом! И надо сказать, что и этим Болг[арская] Церковь тоже в значительной мере будет обязана новым её связям с Русской Церковью, с этой совестью нашего православного мира. Безъизъянной, уверяю Вас! Чистой-чистой…

Но вот, надо кончать первое своё письмо после стольких лет. Ещё усерднее, чем прежде, прошу Ваших молитв о всех нас, обо мне, о моей семье (об отроке Иоанне и Людмиле). Будьте хранимы Богом, будьте счастливы, всего-всего Вам хорошего, дорогой о. Климент! С большим нетерпением буду дожидаться весточки от Вас. Искренно Ваш о Христе, прот[оиерей] Всеволод Шпиллер.

№ 10

16 января 1948 г. r. Rouen 13, Sofie.

Дорогой о Господе о. Климент! Примите сердечные новогодние пожелания и рождественские праздничные — простите, столько опоздавшие — приветствия. Всего хорошего! Вы, вероятно, по-прежнему много и хорошо работаете. Бог в помощь. Надеюсь, у Вас всё хорошо, всё благополучно. А мы? Мы в новых, наконец, обстоятельствах. «Мы» — Болгарская Церковь, т[ак] к[ак] я ещё на болгарской службе. С начала прошлого месяца в действии новая конституция. Параграф 78 главы VIII — «Основные права и обязанности граждан» новой Болгарии — гласит: «За гражданами обеспечивается свобода совести и исповедания, как и свобода отправления религиозных обрядов. Церковь отделена от государства. Особый закон регулирует правовое положение, вопросы материального содержания, а также права внутреннего автономного устройства („самоуреждане“) и самоуправления различных религиозных общностей». И добавлено: «Запрещается злоупотребление церковью и религией в политических целях, а также образование политических организаций на религиозной основе».

Особый закон готовится. По вступлении его в правовой наличный оборот государство окажется не только принципиально религиозно-нейтральным. Только бы не подтвердились в той или иной форме опасения, продиктовавшие законодателю вышеприведённое добавление к тексту параграфа 78-го.

Но новое положение характеризуется также и отношением Церкви к создающемуся порядку госуд[арственно]-церковных правоотношений. Оно в значительной мере обусловливается чрезвычайно сильными влияниями здесь протестантизма, едким духом своим пропитавшим не только весь высший действующий церковно-административный аппарат, но и его, так сказать, актив, состоящий из неск[ольких] архиереев и двадцати пяти архимандритов. Единичные исключения, конечно, не в счёт… Я имею в виду дух того протестантизма, кот[орый] имеет тенденцию превращать Церковь в обмирщенную гуманитарную обществ[енную] организацию с симпатичными расплывчатыми целями… С идейками, как-то и на что-то воодушевляющими своих членов, впрочем, начисто лишённых подлинно религиозного горения, жара истинного духовного трезвения и притом отталкивающимися от всего сколько-ниб[удь] пахнущего освещённой церковным преданием традицией. В этом кроется коренное отличие создающегося здесь положения вещей от установившегося в Советском Союзе, где, конечно, не протестантизм восточного обряда, а православная Церковь приняла новый политический и социальный порядок. Очень по-своему… Вопреки распространённому на Западе мнению, нисколько не сделавшись «подсобным хозяйством» Советского государства, в таких хозяйствах, кстати, никогда не нуждавшегося. А здесь привычка церк[овно]-админ[истративного] аппарата к «общественной деятельности», на сильно протестантский манер, может повлечь самые неожиданные, причудливые, но в тоже время и тяжкие последствия для Церкви. Пришло время становиться православными… «Слава Богу за всё». Вот Вам два аспекта нового положения.

Вас интересует отношение к экуменической проблеме? Несмотря на всё обостряющуюся поляризацию мировых политических сил, ещё ничто не говорит о невозможности для Русской Церкви иренической позиции в экуменическом вопросе на предстоящем этим летом совещании в Москве, отложенном прошлой осенью. Но от неё, конечно, Р[усская] Ц[ерковь] откажется, и совсем не по, скажем, каким-нибудь экклезиологическим соображениям, если экуменическое движение не остановится вовремя и окончательно перельётся в «Даллесовские резервы» большой политики, превратившись в Даллесовский… «приусадебный участок». Таковы мои личные впечатления о настроениях в больших центрах. Что касается настроений в здешних церковных кругах и подхода к экуменической проблеме, то надо сказать, что даже среди известных экуменистов в этом подходе слишком много довольно вульгарного провинциализма, чтобы для Вас он мог бы быть сколько-нибудь интересным. К тому же интерес к экуменической проблеме, во всяком случае, как к одному из важнейших пунктов повестки для отложенного на предстоящее лето Московского совещания, уступает место всё более растущему интересу к вопросу о самом совещании как таковом. Точнее — о совещаниях, о тех двух возможных совещаниях, на одном из которых Болг[арская] Церковь, конечно, будет участвовать, никаких к тому «канонических препятствий» не находя.

Бесконечно благодарю Вас за присылку любимого, милого журнала. С ним легче жить на белом свете. Но мне оч[ень] стыдно, что до сих пор моими друзьями не оплачен истёкший годовой абонемент. Обещают урегулировать этот вопрос в течение самого близкого будущего.

Прошу Ваших молитв, дорогой о. Климент. Для меня, для Людмилы — моей жены, для Иоанна — моего сына, часто и тяжело болеющего. Не забывайте нас, вспоминайте о нас, когда стоите перед св. престолом. Хотя бы изредка пишите. Ваши письма так радуют. Н[иколая] С[ергеевича] приветствуйте сердечно. Будьте здоровы и Богом хранимы. Искренно Ваш о Христе, прот[оиерей] В. Шпиллер.

№ 11

София. 2 окт[ября] 1948 [г]. r. Zanko Zerkovsky, 13.

Дорогой о Господе о. Климент! Почти полгода прошло от последнего Вашего, простите, до сих пор неотвеченного письма. Вы готовились тогда к поездкам в Париж, в Швейцарию, наконец, в Амстердам. Теперь это уже за плечами. Можно себе представить, сколько у Вас новых, сильных впечатлений. Вы бы доставили большую радость, если бы как-нибудь поделились тем, на что более всего обратили внимание во всех этих местах. К сожалению, мы до сих пор не имеем почти никаких сведений даже об Амстердаме.

Ваша прекрасно написанная интересная статья об экклезиологической подготовке Амстердама пришла сюда поздно. Я дочитывал её и весь № милого Irenikon’а уже в аэроплане, нёсшем меня в Москву вместе с членами болгар[ской] церков[ной] делегации и с влад[ыкой] Серафимом (Соболевым), участвовавшими в июльских торжествах Рус[ской] Церкви и Совещании. Должен Вам сказать, что мне было очень приятно иметь её в руках в Москве во время занятий в комиссии по экуменическому вопросу.

Раньше мне приходилось писать Вам, исходя из тогда известного мне, что в отношении к этому вопросу Русской Церкви иреническая — но не больше! — позиция мне кажется не невозможной. Даже и несмотря на американскую и предшествовавшую ей парижскую истории, в которых виновны перед Московской Патриархией прежде всего экуменисты. Представьте себе, я говорю тоже самое сейчас, после известных Вам резолюций, обращений и пр[оч]., которые следует правильно понимать. И это потому, что увидел на месте — заметьте, иначе увидеть этого и нельзя, — то самое важное, из чего образуется обязательно «иреническое» отношение к вопросу. Русской Церкви — такое впечатление — в подходе к нему глубоко чужд какой бы то ни было провинциализм. Вопрос ставится очень принципиально. В нём очень хотят по-церковному чётко и правильно разобраться. И потому в нём непременно разберутся как надо. То, что Вы читаете об этом, особенно по-русски, производит на Вас, конечно, иное впечатление. Понимаю это. Всё же оно неверно. И я не напрасно боюсь поверхностной полемики и нападок в полемическом пылу, лишённых понимания самого главного. Часто в этой связи вспоминаю последнюю страницу из книги о. Георгия о русском богословии и мудрые слова о двух путях. Многим хорошо было бы напомнить о них сейчас.

Несколько раз имел счастье сослужить Патриарху. Один раз — у мощей преподобного Сергия Радонежского в его лавре. 22-го июля самостоятельно, в сослужении с храмовым духовенством, служил в моск[овском] кафедр[альном] соборе. Мою небольшую проповедь о святости так слушало несколько тысяч молящихся, что этих недолгих минут я, конечно, не забуду до смерти. 24-го июля всенощную приглашён был отслужить в домовой церкви Святейшего. В ней он часто служит «для себя», без митры, без жезла, в обыкновенной священнической фелони (не в архиер[ейском] облачении), поверх которой надевает омофор. В тот вечер он читал и пел на клиросе, как и на следующий день во время служившейся мною в той же чудной его церковке литургии.

В соборе и у Патриарха на совершавшихся мною богослужениях присутствовала моя 79-тилетняя старушка-мать, мои сёстры. В Москве встретил многих родственников, с кот[орыми] часто виделся, когда после Совещания переселился в дом к матери и сестре… Мне хотелось бы переехать туда и там проходить священническое служение на остающемся поприще моей здешней жизни…

Вы, конечно, знаете об отставке экзарха болгарского и слышите массу вокруг неё толков. Она пришла в результате ссоры с другими архиереями в общем на очень личной почве. Поэтому вряд ли что-ниб[удь] изменит в ходе здешних церковных дел с той стороны, кот[орая] может Вас интересовать. Тем более, что кто бы ни пришёл на его место — это будет та же выучка, та же школа, тот же стиль церк[овно]-общественной деятельности в духе «полезного служения» особым, видите ли, «высшим интересам» церковного «общества», что всегда так снижало, так искривляло и даже подавляло здоровую духовную жизнь всей Церкви. Своеобразный лаицизм — увы, плод встречи с Западом, — за котор[ый] Болгарской] Церкви приходится очень дорого расплачиваться. Это одно из проявлений здешнего весьма неблагополучного «западничества», лишённого тени пиетета связанного с религиозным восприятием духовных религиозных ценностей западного христианства. Основной чертой местного западничества должна быть признана пошлая меркантильность. Это очень следует помнить, когда идёт речь о местном экуменизме и экуменистах. Экуменизм — во всяком случае, практические в отношении к нему позиции — я бы хотел ещё раз повторить эту мысль, возможны только там, где есть честное отношение к проблеме и живой, добросовестный церковный интерес к ней, сколько бы от экуменизма не отталкивало бы — очень многое соблазнительное в нём самом. Но экуменизм совершенно невозможен, где отношение к экум[енической] проблеме диктуется какими бы то ни было расчётами, где подход к нему зиждется на безнадёжном, мелком, меркантильном провинциализме. (Его изо всех сил старается, хотя бы в писаниях своих, затушевать о. Цанков. Безуспешно…)

Дорогой о. Климент, посоветуйте, что мне читать, чтобы быть немного в курсе происходящего сейчас в экуменич[еском] движении. Укажите три-четыре названия, самые нужные. И откуда их можно было бы получить.

Мы будем поддерживать нашу письменную связь? Вы знаете, когда приходят Ваши письма, у нас в доме стоит праздник! Только бывает это так редко. Если бы мне предложили преподавать в Моск[овской] семинарии, я бы принял предложение с условием иметь возможность провести где-ниб[удь] около Вас хотя бы неск[олько] месяцев. Примите? Приветствуйте, пожалуйста, Николину Сергеевну и Ивана… (забыл его отчество), с кот[орыми] они теперь вместе?

Прошу Ваших молитв о нас троих. Примите мои самые лучшие пожелания. Не забывайте меня. Искренно Ваш о Христе, прот[оиерей] В. Шпиллер.

P. S. Моя улица «Руен» вышла замуж за одного писателя и поэта — Цанко Церковского (Zanko Zerkovsky); пожалуйста, имейте в виду эту перемену семейного положения. № тот же — 13-ый. У нас в городе половину улиц повыдавали замуж… А, между прочим, «бульвар 25 октября» в Ленинграде официально переименовали сейчас в «Невский проспект». В Москве и в голову никому не приходит сказать, что идёт в гастроном № 1 — к Елисееву, конечно. При этом — на Тверской…

http://www.sedmitza.ru/lib/text/6 346 355/