 |
| Татьянин день | Александра Кузьмичёва (Сопова) | 02.07.2016 |
Студент может провести лето по-разному. Главное, чтобы потом не жалел. После второго курса месяц моего лета был посвящен диалектологической экспедиции. Единственное, о чем жалею, — что съездить в такую экспедицию удалось только один раз.
Что такое диалектология
Это, естественно, наука. Изучает она разные диалекты, то есть региональные разновидности языка — в нашем случае, естественно, русского. Их довольно много, причем выделяют южнорусские говоры, среднерусское наречие и севернорусское наречие. Так, по крайней мере, мне это вспоминается через три года после экзамена… Говоры — штука пестрая, а наречие — более или менее родственные северные или центральные диалекты. Севернорусское наречие на филологическом факультете МГУ изучается особенно пристально, так как кафедра диалектологии ведет работу над составлением Архангельского областного словаря. В год нашей поездки вплотную подошли к тому на букву «Ж», так что впереди еще немалый подвиг… Картотека уже не помещается в двух выделенных под нее аудиториях, а студенты и сотрудники кафедры каждый год везут все новые и новые тетради, кассеты, карточки.
Кто такие диалектологи
Конечно, это такие ученые. Но в нашем случае это были четыре девчонки, старшим по 22, младшим по 20. Четыре студентки — это экспедиция; бывает, и вдвоем люди ездят. Мне нужно было отработать практику, Ире просто хотелось еще раз поучаствовать в экспедиции (как я ее понимаю!), Аня и Катя готовились защищать дипломы на кафедре и собирали материал для собственных научных трудов. Мне, конечно, хотелось еще и посмотреть Россию: разве иначе я бы когда-нибудь заехала в «эти бедные селенья»?
Эти бедные селенья
Обычно диалектологи из МГУ приезжают в какую-нибудь деревню в Архангельской области и безвылазно сидят там без малого месяц. Согласитесь, что такие каникулы не всякому будут по душе. Правда, если бабушки в деревне интересные — можно и месяц с ними разговаривать. Но нам повезло: наш маршрут проходил через три деревни в разных районах, потому что нам было нужно собирать лексику одной тематической группы. Впрочем, не буду забегать вперед: что и как мы собирали, я расскажу чуть позже, а пока — о том, где это происходило.
Деревни обычно выбираются не самые большие, но и не самые маленькие. В тех, где мы были, живут человек по четыреста. Впрочем, зависит от того, когда считать. Зимой большинство домов стоят пустыми: люди работают в городе — неблизко, даже на выходные не поездишь; в деревнях остаются почти одни старики. Летом всё оживает: родители присылают детей к бабушкам, молодежь тоже проводит каникулы на свежем воздухе. Но четыреста человек — это все же летние цифры. Да и летом видно, что некоторые дворы зарастают крапивой, а из окон уныло глядит пустота. Летом — белые ночи, зимой — черные (в прямом и переносном смысле) дни. Берут за дома здесь недорого, да покупателей немного.
Диалектологический дебют: Моша
В урочный срок поезд увез нас в Няндому (большая деревня у железной дороги, считающаяся районным центром), а от Няндомы машина, присланная сельсоветом, сорок километров отмотала до озера, вокруг которого и располагалась первая в моей жизни архангельская деревня. Впрочем, местные вовсе не считают ее единой: они-то помнят, что здесь не то 26, а не то и больше маленьких — иная по три дома — деревень, которые объединены только административно. И добираться от одной такой деревушки до другой можно довольно долго. Никакого рейсового транспорта здесь нет, кроме лодочки, которая может перевезти вас на другую сторону озера. Жили мы на «более цивилизованном» берегу. Здесь стоял сельсовет, школа, почта, навсегда запертая аптека и целых три магазина, в которых было почти все: от йогурта и апельсинов до пельменей и кальмаров. Нас поселили к чудесным людям, которые отвели нам целый дом. Сами они жили в обычной квартире в панельном здании (таких в деревне было всего несколько) — с водопроводом и центральным отоплением. В нашем же распоряжении оказалась дровяная плита, голландская печь, банька (ее мы, правда, не могли топить сами) и все прелести деревенской жизни, которые так ценишь летом на неделю и от которых бы так страдал, если бы на много зим подряд…
На другой стороне озера деревни были мелкие, по несколько домов, и туда мы за неделю выбрались лишь дважды, о чем очень жалели, поскольку бабушки на другом берегу меньше набрались литературного языка из телевизора… Там местом встречи всех жителей была остановка хлебной машины, в магазине имелась лишь туалетная бумага да пара видов круп, а народ, в отличие от цивилизованных односельчан, не брезговал рыбалкой. Рыба в озере пусть некрупная, но вкусная и разная.
А еще на другом берегу виднелись развалины храма. Жалобно просвечивала кровля, пестрели стены, от которых отваливалась штукатурка, но купол стоял прямо (впрочем, только центральный, а от еще четырех остались кирпичные пеньки) — стоял, высоко держа большой крест. Святитель Николай не спешил оставить это, когда-то посвященное ему, место.
Подальше от озера был еще один храм, тоже Никольский, целиком деревянный, чудом устоявший — сколько пожаров было в деревне, сколько раз могли на доски разобрать. Впрочем, и он держался уже на честном слове, так что подходить к нему нам не советовали.
Зачем же мы приехали
Мы приехали записывать архангельский диалект. Обычно люди предполагают, что студенты в деревне будут интересоваться сказками, частушками, песнями. Но это не совсем так. Всем этим интересуются фольклористы, а диалектологи будут просто расспрашивать бабушек обо всем, о чем тем интересно рассказывать. Потому что именно в бесхитростном разговоре «за жизнь» больше всего будет черт местного языка. Ведь диалект — это не только особенная лексика, то есть слова, это и морфология (то есть не такие, как в литературном языке, окончания слов, времена глаголов и тому подобное), и синтаксис, и фонетика (то есть епроизношение). Впрочем, произношение трудно отразить на бумаге с достаточной быстротой и точностью: здесь в дело вступает диктофон. А мы сосредоточились как раз на словах: Аня писала диплом о лексике, связанной с родильным и погребальным обрядами, а Катя — об устройстве избы. Мы расспрашивали бабулек и просто о том, «как жилось в прежние времена», и о том, как обмывали покойника, и о том, как крепили люльку в хате, и просто показывали пальцем на то или иное в доме: а это как называется?
Сложностей здесь немало. Например, бабушка разговаривает с вами на чистейшем литературном языке, вам нечего записывать, вы скучаете и думаете, как бы повежливее закончить с ней и постучаться в соседний дом. Но тут к нашей бабуле заходит подружка, и они, словно забыв о нас, начинают совсем другой разговор. Речь идет о чем-нибудь самом обычном: о последней серии мыльной оперы, о том, «что это за девочки по деревне ходят, вот и к тебе пришли», о болезнях и огороде, но идет с таким ярким букетом особенностей, что только успевай записывать! И мы записываем, записываем, записываем… Особенно тщательно фиксируются примеры со словом «жизнь» (она же «жисть, жись, жизь»), поскольку, как вы помните, готовится том словаря на соответствующую букву. А писать надо в транскрипции, то есть делать звуковую запись, а не привычную нам орфографическую. Успеть расставить ударения, вместо мягкого знака поставит' апостроф, вместо «я» — апостроф и «а» и так далее — это дается не сразу, но за пару дней так привыкаешь, что и нехотя начинаешь ударения отмечать. Нужно заполнить за экспедицию три толстые тетради, и беда тому, у кого почерк мелкий, если бабушки стараются блеснуть образованностью… А потом еще нужно сделать тысячу карточек для кафедральной картотеки — такова цена бесплатного вояжа на Северную Двину или Пинегу.
Шанежки, калитки, лопушники и гороховики
Когда нам рассказывали о том, как проходят поездки, немало было говорено о гостеприимстве русских бабушек. Мол, ни в одном доме вас не отпустят, не попотчевав домашней выпечкой, а то и чем-нибудь более основательным, так что самая большая неприятность, которая может случиться в поездке, — к концу можно будет не влезть в одежду, в которой приехал. В принципе, это и так. Однако времена меняются, и в Моше многие вовсе не собирались нас и на порог пускать. Наша хозяйка звонила своим подругам и рассказывала, кто мы такие, — только тогда перед нами открывались некоторые двери. За неделю, конечно, по селу стало известно, что мы ничего не злоумышляем, да и на другой стороне озера народ был менее недоверчивым, а все же легенда о носителях архангельского диалекта себя не оправдывала.
Русские печи в большинстве домов переделаны так, что для традиционной выпечки уже не годятся, да и вообще затапливаются редко: для готовки плиты есть. Несмотря на то, что неделя, проведенная нами в Моше, была довольно холодной, выпечкой бабули в основном не занимались, отапливались голландками, а не русскими печами. Хлеба в деревне не печет никто — в магазине всегда свежий, кур не держат — потому что яйца купить дешевле, лошадь на всю деревню одна, а коров вроде две. Молоко в магазине — заводское, стадо за селом пасется тоже не деревенское. Уже в предобеденное время по деревне можно было встретить мужичков, едва стоящих на ногах, несмотря на будний день. А если хочешь поговорить не с бабушкой, а с дедушкой, то надо явиться к нему в диапазоне от одиннадцати до полудня: в десять он может еще спать (скота в деревне не держат, вставать рано незачем), а в час дня — уже изрядно выпить. То правда, что ассортимент «белого вина» в магазинах поражал воображение.
Зато рассказывали нам охотно — про рыбники и лопушники, про шаньги и калитки, гороховики и колобки — все это разные виды пирогов и ватрушек. Тесто могло быть «жилое» (дрожжевое), а молоко «свежее» — то есть скисшее, а если «кислое» — то это творог. Рассказывали и о грибах, а грибной суп называли «губница» — от старого названия не то всех грибов, не то только пластинчатых, не то только трубчатых. Одни из них сушат, другие солят…
Шаньги мы попробовали только во второй деревне — и оказались они банальными ватрушками, снизу подгорели, сверху не допеклись; плохо было то, что печь ради шанег натопили жарко, а на улице температура была за тридцать, и жили мы у той самой хозяйки, которая затеяла нас выпечкой порадовать.
Архангельск, Малые Корелы и прочие достопримечательности
Между первой и второй деревней мы провели сутки с хвостиком в Архангельске. Главным событием было посещение музея деревянного зодчества — Малых Корел. Катя надеялась почерпнуть там что-нибудь для своей «избяной» темы, а мы — просто посмотреть на деревянные хаты, церкви и мельницы.
Впрочем, меня поразил скорее не музей, а первый взгляд на Северную Двину: вот это речечка! Казалось, что второй берег — где-то за горизонтом. Уж не знаю, глубоко ли там было: потом мы купались в той же Северной Двине, но в нескольких часах езды от Архангельска, и была она совершенно непримечательна, довольно холодна, а чтобы зайти по грудь, приходилось идти очень и очень долго. Так что мы предпочитали ходить купаться на озеро: и ближе, и теплее, и комаров меньше по дороге кормишь.
А Малые Корелы вполне достойны всяческого восхищения. Множество деревянных домиков, деревянных лестниц, мостов — главное, что все вписано в ландшафт. Но денег у музея мало — по крайней мере, в год нашего посещения выглядели многие «экспонаты» печально. Диалектных названий мы из табличек в музее тоже не почерпнули, зато насмотрелись на разнообразные санки и поставцы для посуды.
Уйта: всё, кроме диалекта
Во второй деревне мы провели самую странную неделю. Бабули там говорили практически на литературном языке, так что работали мы довольно условно. Правда, пускали нас без предварительного телефонного звонка — хотя бы на крыльцо. Больше всего запомнилось посещение соседней деревни (мы могли передвигаться в пределах сельсовета; например, продолжение Моши — Лемь, старообрядческая деревня — относилась к другому сельсовету, и мы не должны были туда ходить). Из Уйты мы шли километров пять по лесному шоссе, пришли в соседнюю деревню, состоявшую из одной улицы, спросили у кого-то, где живут бабули постарше и поразговорчивей… Постучавшись к одной из них, мы получили ответ: подождите, мы тут чай пьем, сейчас закончим, и я к вам выйду. Минут через двадцать нас и правда пустили поговорить на крыльцо, но в течение этих двадцати минут мы успели хорошенько поразмыслить о традиционном архангельском гостеприимстве.
А еще запомнились внуки нашей хозяйки, которые сопровождали нас всюду — на озеро, к бабушкам на запись, в магазин… Старшие товарищи поручили мне почетную роль нейтрализации наших маленьких друзей, так что я проводила с ними едва ли не все свободное время и даже потом с год переписывалась. Девчушки были отличницами в школе, но от городских детей отличались разительно: словарный запас за счет сериалов обогащается очень специфически, а других источников словно и нет…
Дети в деревне некрещеные. Мне они на пляже первым делом сообщили, что крестик свой нельзя другим показывать — «к несчастью», так что пришлось объяснить им, почему я его перед купанием не снимаю. Креститься сами они вроде хотели, даже были в курсе, что такое Пасха и пост, родители тоже не против были их крестить, но храма в деревне нет, храм в районном центре — Березнике — чем-то не нравится их родителям, а до Архангельска они все никак не доедут. Кто-то из друзей набросился на меня в Москве, когда я вернулась с практики: надо было, мол, всех их в том же озере крестить мирским чином, а потом батюшка миропомазал бы только. Не знаю, не знаю.
Пинега и Карпогоры, Шардомень и Шардонемь
Третья деревня называлась либо Шардомень, либо Шардонемь — зависит, у кого спросить или на какую карту посмотреть. Хотя, в общем-то, не все ли равно.
Поезд привез нас из Архангельска в Карпогоры, оттуда на милицейском уазике мы прибыли на берег Пинеги, где нас поселили — наконец-то — в традиционный деревенский дом. Нас было уже двое: Катя и Ира уехали в Москву, а мы с Аней продолжили учебно-научный подвиг. Так что самим облазить архангельский дом нам удалось уже без Кати.
В этой деревне выжил совхоз, выжило и вообще многое: пусть не в каждом доме, но были коровы, козы, по деревне ходили гуси (кур и здесь не держали: комбикорм дорог, а яйца дешевы), народ выращивал картошку и ходил на сенокос, готовясь переживать зиму вместе со скотом…
Здесь слово «обряжаться», то есть ухаживать за коровой и прочими животными, приобрело настоящий смысл: в пять утра хозяйка вставала, шла к корове в хлев, доила ее, выгоняла с теленком на луг, скрипя воротиной.
Здесь меня поили парным молоком, здесь на дворе стоял высоченный журавль — вода была из колодца, здесь хозяева работали до поту и через день топили баню, а ходить в нее можно было каждый день, потому что за сутки вода не успевала остывать. Здесь бабушки ткали коврики из лоскутов, на высоких ножках стояли амбары (ножки расширяются кверху, чтобы мыши по ним не влезли), в амбарах хранились сарафаны, в которых нам разрешали фотографироваться, а один даже подарили (эх — мы законопослушно сдали его на кафедру). Здесь нам показывали, как в «носоватике» (крынка с носиком) сбивают масло, орудуя мутовкой и сливая через носик пахту. Здесь хозяева вытащили из подпола гору диковинного инструмента — например, странной формы с короткой ручкой косу, которой можно косить и направо, и налево.
Традиционный дом — двухэтажный, внизу кухня с большой печкой, в печке можно даже мыться, на ней же — спать. Летом хозяева жили в кухне, устроив там лежанку, а в горницы на втором этаже не ходили. Хлев вплотную пристроен к дому, у них общая веранда и общий второй этаж — поветь. На повети лежит сено, его можно через дырку сбрасывать прямо в кормушку в хлеву. По веранде к корове можно пройти, не выходя на улицу — а то кому же захочется зимой в темноте по сугробам в хлев пробираться. Кроме большой жилой комнаты, были на втором этаже две маленькие горенки, одну из которых отвели нам. Там была отдельная голландка (тепло было и без нее, но помнить о ней приходилось, так как она была недавно побелена: «не прислоняться»), большая кровать, стол — а что нам еще нужно?.. Дом рассчитан на большую семью, но сын у хозяев всего один, и втроем они с трудом осваивают свою «жилплощадь».
Тетушка из сельсовета провела нам экскурсию по деревне. Мы тихо восхищались массивными срубами, охлупнями (бревно на вершине крыши, часто заканчивающееся фигурой конской головы), наличниками. Нам рассказывали, что конь на крыше для покупающих готовый дом — не украшение, а плохая примета: всех он развезет из этого дома кого куда, иных и на тот свет. «А вот самое красивое наше здание», — показала тетушка на стандартную кирпичную школу. Действительно, на вкус и цвет товарища нет: это было единственное ничем не примечательное строение с точки зрения горожанина.
Вся деревня — вдоль одной улицы, зато очень длинной. Дома стоят в один ряд, с другой стороны дороги — луга, на лугах — зароды (способ складывать сено: в отличие от круглого стога, зарод вытянутый, основой его служит ряд воткнутых в землю шестов), за лугами — Пинега. Она здесь неширока, но иногда разливается почти до самых домов. А весной, когда лед на реке трогается, бывает и такое стихийное бедствие: льдины как-то приползли на улицу и сшибли некоторые столбы с проводами…
Языковое сознание и «архангельская говоря»
Бабушек здесь было немного, а мы решили разделиться и ходить по одиночке. Поэтому каждый день можно было посетить только одну бабушку, а потом мы шли на пляж, валялись на песчаном берегу, отмахиваясь от слепней и комаров, сплавлялись по Пинеге (плыть против течения нам было не под силу), расписывали собранный материал на карточки для родной кафедры… Дни были похожи один на другой, а бабушки — все разные.
Например, наша хозяйка ужасно боялась грозы. В доме задраивались окна (как бы шаровая молния не залетела), выключались все электроприборы. Наверное, в этом был смысл: до громоотвода довольно далеко.
Некоторые бабушки вовсе не удивлялись, что мы записываем их речь, хотя до нас в этой деревне диалектологи лет двадцать точно не были. «Говорим мы по-старому, — соглашались они. — А вот послушайте, поймете ли: онодысь на передызье порато студено было». Переводилось это так: оно (г)дысь — вчера, передыз (б)ье — веранда перед избой, порато — очень, а дальше понятно: вчера на веранде было очень холодно.
При этом бабушки посмеивались над жителями соседних деревень: они там странно говорят, кошель коробом называют (это плетеные лубяные корзины разной формы). А особенно забавными им казались люди из Вологодской области: эти, мол, окают. Слышали бы вы, какокали наши собеседники, рассказывая нам о смешных чертах чужой речи!
Услышав, что в МГУ составляют словарь Архангельских говоров, бабушки сказали: а по телевизору говорили, что словарь-то вышел уже. «Архангельская говоря» называется. «И девочка-то в новостях и сказать не умеет. Говорит: „Архангельская га-аворя“! А это совсем другое: го-оворя!»
Месяц без храма
Кто о чем, а православные — о церкви. Храмов не было ни в одной из деревень, да и планов их поставить не было тоже. В Моше нам рассказывали, как приезжал кто-то из епархии, осматривал развалины храма, потом собрал жителей и сказал, что гораздо дешевле поставить новый, чем восстановить старый. Народ ему ответил: а зачем нам храм? Кто туда ходить будет? Нам не нужно.
Наша мошинская хозяйка показала нам стену, сплошь завешанную фотографиями детей, внуков и правнуков: «Вот мой иконостас, и другого не надо. Не понимаю, как один и тот же Человек мог родиться и 25 декабря, и потом еще 7 января». Я не стала вспоминать вслух о том, что Он еще и ухитряется воскресать каждый год в разные дни от 4 апреля до 6 мая… «Кроме матюга иной молитвы не знаю», — сказала бабушка во второй деревне. И правда — вольно нам спрашивать о том, какие были на деревне традиционные праздники.
В третьей деревне в центре главной и единственной улицы стояло здание, прежняя судьба которого была понятна с первого взгляда. Массивный сруб, восьмерик на четверике — только ни барабана, ни купола. Там располагается клуб. Раньше там была школа, но когда построили новую, кирпичную, то решили восстановить церковь. И начали было восстанавливать, обнаружили внутри росписи под краской… но тут, как нарочно, сгорел клуб. Что нужнее деревне — клуб или храм? Народ решил без лишних сомнений: конечно, клуб. Росписи замазали обратно, и в здании проходят дискотеки.
От Шардомени недалеко до Верколы, до Свято-Артемиева Веркольского монастыря. Однако автобусы ходят так редко, что за день никак не обернешься.
Так я и прожила месяц, хваля своих спутниц за терпение: они сразу спросили, пощусь ли я, и полторы недели, которые пришлись на Петров пост, мы готовили так, чтобы можно было поесть и постящимся. Мне, правда, повезло: спрошенный перед отъездом батюшка велел не скорбеть, если бабули будут поить молоком или народ в экспедиции не захочет думать о постном уставе, и постараться только не есть мяса. Моей православной подруге перед поездкой другой батюшка разрешил только подсолнечное масло (ее экспедиция совпадала с Успенским постом). Этакое благословение выполнить оказалось бы невозможным: бабушки обижаются, если отказаться от их угощения, и диалектология страдает…
Лето — это маленькая жизнь
Повторю: жалею только о том, что мне не удалось съездить с диалектологами еще куда-нибудь. Еще раз посмотреть на прялки и ткацкие станки на поветях, поговорить с бабушками, искупаться в каком-нибудь озере под простым названием «озеро». На пинежском берегу, глядя в небо, я вдруг ощутила, что земля — и правда круглая и плоская, а небо — купол над нею, глубокий и синий. Нечасто попадаешь куда-то, где ни дома, ни горы горизонт не заслоняют.
Такое вот было у меня три года назад студенческое, университетское, деревенское, незабываемое лето.
Впервые опубликовано 13 июня 2008 г.
