Криминал и власть в эпоху становления советской государственности

В эпоху революции и Гражданской войны произошло взрывное увеличение всевозможных преступных проявлений. Связь между воплощаемыми в широчайших масштабах идеями насильственного передела собственности и террористического подавления противников режима с проявлениями всевозможной уголовщины внутри самой большевистской власти вполне очевидна. По давнему мнению П.М. Золина, «с первых лет Октября появилась реальная опасность сращивания интересов преступности и правоохранительных органов на базе тотального расхищения формально обобществлённой экономики»[1].

Конкретно о криминальном характере большевистской власти пишут В.П. Булдаков и Г. М. Маркосян, а применительно к истории ВЧК — О.И. Капчинский[2]. По мнению новейших исследователей, к началу 1920-х гг. коррупция «пронизывала все этажи местной власти, создавая прочную систему круговой поруки»[3].

Наше исследование призвано продемонстрировать неизбежность криминальной революции в период острейших общественных потрясений, объективные и субъективные причины высокой преступности в государственных структурах (партийно-советских, военных, правоохранительных), объяснить сочувственное отношение к ней со стороны «рабоче-крестьянского» государства, особенно в первый год большевистского господства.

Известно, что при модернизации устоявшегося традиционного мира уровень преступности в обществе значительно возрастает. Предреволюционные годы сопровождались быстрым ростом общественно опасных деяний, подрывавших устои государства. В 1900—1913 гг. число имущественных преступлений в России удвоилось, а наиболее опасных преступлений — против личности — стало больше в 2,5 раза[4]. Летом 1914 г. прошла волна тыловых бунтов новобранцев, недовольных «сухим законом», а в 1916—1917 гг. наблюдалась лавина погромов со стороны городских низов, недовольных снижением уровня жизни и почувствовавших ослабление государственных институв. Важным отягчающим обстоятельством было присутствие внушительной прослойки профессиональных и полупрофессиональных революционеров: к началу 1917 г. в России имелось до 100 тыс. человек, проникнутых не только идеей разрушения существующих порядков, но прямо причастных к террористическим организациям эсеров[5], анархистов и большевиков, причём подавляющая их часть находилась на свободе.

Рост уголовной и революционной преступности стал одним из слагаемых будущего революционного террора и насильственного перераспределения собственности, подготовив массу отщепенцев, с разной степенью сознательности откликнувшихся на революционные идеи[6].

. Нечаевскую неразборчивость в средствах разделяли и многие партийные интеллигенты и рядовые боевики. Освобождение и себя, и классово близкой части социума от моральных запретов было важной задачей большевистских вождей. Ленинский соратник, споря с вождём о практике революционных контрибуций, негодовал, высказываясь в том смысле, «что не для того делали революцию, чтобы уподобляться кавказским разбойникам, которые берут в плен людей и требуют выкуп». Ленин в ответ мягко подчёркивал прагматичность этого сугубо необходимого процесса: «Согласитесь, есть маленькая разница: кавказские разбойники кладут выкуп себе в карман, а мы его берём для целей революции..»[7].

Утилитарный подход к любым преступлениям во имя победы пролетариата полностью игнорировал возможные моральные издержки. Партийный интеллектуал А.А. Богданов открыто провозглашал: «Кричат. против экспроприаторов, грабителей, против уголовных. А придёт время восстания, и они будут с нами. На баррикадах взломщик-рецидивист будет полезнее Плеханова»[8]. И это было не полемическим преувеличением, а согласием на тесную связь большевиков с уголовным миром. Известная в 1906—1907 гг. уральская уголовная банда А.М. Лбова, совершившая ряд кровавых ограблений и убийства десятков стражников, представителей администрации, монархистов и т. д., обладая примитивной революционностью, помогала большевикам и эсерам крупными суммами из награбленного, благодаря чему из берлинской тюрьмы был организован побег знаменитого боевика-большевика Камо (С.А. ТерПетросяна)[9].

По мнению исследовательницы А. Гейфман, в начале ХХ в. появился новый тип террориста — идейного разбойника, легко применяющего откровенный криминал в своей революционной работе[10].

Отсюда оставался один шаг к криминалу во имя личных выгод под прикрытием идейности, особенно когда революция победила и произошла полная смена элиты и характера социальных лифтов, а коммунисты получили известный иммунитет от уголовного преследования, обычно невозможного без согласия партийных комитетов.

Революции 1917 г. были в немалой степени криминальными: освобождённая народная стихия выражала себя и в скачке профессиональной преступности, и в массовых грабежах государственного и личного имущества. Особенно в этом преуспели массы миллионнов демобилизованных из армии и дезертиров, которые сначала устраивали погромы винных складов, захватывали поезда и громили станции, а потом наводили свои порядки в деревне. Опаснейшим элементом революционной и пореволюционной жизни стали массовые самосуды[11].

В своих рукописных воспоминаниях «От Минусинска до Тихого океана» большевик А.И. Перфильев так писал о ситуации в Минусинском уезде Енисейской губернии в декабре 1917 г.: «Отсутствие в деревнях какой бы то ни было судебной власти и возвращение с фронта деморализованных, распущенных солдат, про[из]водило массу преступлений, заставивших крестьян прибегать к самосудам, стихийно пронёсшимся по всему уезду»[12].

При этом местные власти нередко сами были инициаторами самосудов. Писатели Иван Вольнов с Алексеем Новиковым-Прибоем в компании с Максимом Пешковым в 1918 г. ездили на Алтай за хлебом для Москвы:

«В одном селе Вольнов наблюдал, как местная власть в лице бывших моряков и солдат приговорили женщину к смерти, ибо соседи подозревали её в колдовстве. Приговорённую живую зарыли в землю, при этом население не возмутилось»[13].

Нравственная деградация общества под разрушительным влиянием Гражданской войны неизбежно вела к тому, что насилие становилось типичным инструментом как действий властей, так и широких масс[14].

Крестьянский «чёрный передел» в европейской части страны в 1917 г. уничтожил помещичье хозяйство и, вкупе с дикими расправами толпы над офицерами и жандармами сразу после Февраля, показал большевикам огромный потенциал ненависти низших классов к высшим. М.И. Лацис, один из руководителей ВЧК, откровенно писал об обстановке конца 1917 — первой половины 1918 гг., когда власть стала применять кличку «враг народа» к политическим оппонентам: «В те дни объявить гражданина врагом народа было равносильно присуждению к смерти. Революционное правосудие не было ещё введено в рамки советского аппарата. Каждый революционно-настроенный гражданин считал своей высшей обязанностью расправиться с врагами народа»[15].

Высказано обоснованное мнение, что первоначально террор «носил ещё „низовой“, „инициативный“ характер» и что «большевики делали ставку. на „народный“ (пролетарский) террор, т. е. по существу стихийный, террор „снизу“, что могло ошеломить их противников куда серьёзней, нежели юридически более или менее обоснованное насилие со стороны власти»[16].

Большевики как никто, словами О. Мандельштама, «считали пульс толпы и верили толпе».

Они оседлали анархическую стихию разбуженной черни, и хотя сами нередко страдали от её необузданности, постепенно всё более уверенно растравляли и направляли эту разрушительную мощь против бесчисленных врагов своего режима. И уголовный элемент неизбежно прорывался туда, где требовались, по словам Ленина, настаивавшего на классовых расправах, «люди потвёрже»[17].

С первых недель большевистской власти родился феномен красного бандитизма — стихийного политического разбоя со стороны низовых органов власти и её сторонников. Обычно о нём говорят применительно к событиям начала 1920-х гг., когда с окончанием Гражданской войны власти столкнулись с массовыми несанкционированными расправами низовых начальников (военных, чекистских, милицейских, советских), а также членов сельских коммунистических ячеек над сторонниками белых[18]. Но практика 1918 г. показывает, что и начальный период существования большевистской власти сопровождался связанным с патриархальной практикой самосудов массовым красным бандитизмом, отношение к которому со стороны вышестоящих властей было аналогичным поведению после завершения самой острой фазы гражданского противостояния — осуждение на словах, а на деле одобрение погромных инициатив снизу, позволявших расправляться с классовыми врагами руками представителей масс. Из феномена красного бандитизма, с его систематическим ограблением жертв, проистекало частое желание убивать «врага» с целью присвоения его имущества.

Первый широко известный случай красного бандитизма и установил традицию снисходительного отношения власти к такого рода преступлениям. Известно, что Ленин негодовал по поводу шокировавшего Россию убийства 7 января 1918 г. бывших министров, кадетских депутатов Учредительного Собрания А.И. Шингарёва и Ф.Ф. Кокошкина, но при этом виновников распорядился наказать недолгим пребыванием в тюрьме. Расследование установило, что его совершили матросы кораблей «Чайка» и «Ярославец» во главе с С.И. Басовым, а подстрекали их глава милицейского комиссариата Петрограда П. Михайлов и начальник красногвардейского отряда бомбомётчиков А.Г. Куликов[19]. Двое непосредственных убийц были спрятаны экипажами их кораблей, восемь остальных провели несколько недель под арестом, а затем были отпущены без судебного разбирательства. Известно, что Басов и Куликов были отправлены на фронт[20].

В статьях большевистской прессы, клеймившей вредное для репутации власти злодеяние, сквозило недовольство по поводу того, что убили не тех: «Если говорить об обаянии их [Шингарёва и Кокошкина], то… в качестве жертв злодейского убийства они гораздо опаснее для революции, чем были при своей жизни…»[21].

Известно, что А.Г. Куликов с 1918 по 1922 гг. служил в РККА, затем находился на хозяйственной работе, в 1941 г. был ранен и контужен на фронте. В 1954 г. высшие партийные инстанции рассматривали заявление одного коммуниста на неправильное установление стажа пребывания в партии с 1913 г. Куликову как причастному к историческому политическому убийству. Однако по ходатайству Ленинградского обкома Комитет партийного контроля при ЦК КПСС в ноябре 1954 г. подтвердил Куликову дореволюционный стаж, считая что соучастие в убийстве классовых врагов не повод для сокращения стажа пребывания в КПСС[22]. Снисходительный подход к самочинным расправам над классовыми противниками практически не знал исключений, поэтому суровым наказаниям (и только в случае особых эксцессов) подвергались немногие красные бандиты.

Этот вид бандитизма, выражавшийся в сведении политических счётов методами убийств и грабежей, первоначально особенно был заметен в Красной гвардии, а затем переместился в продовольственные отряды, РККА, ВЧК, милицию, ревкомы, сельсоветы и комячейки. Красногвардейские отряды, формировавшиеся из городских низов, повсеместно наполнялись вооружённым сбродом, мародёрствовавшим и торговавшим собственным оружием[23]. Характеризуя отряд черемховских рабочих (до 3 тыс. человек) в Иркутской губернии, один из его командиров П.Ф. Попов, признавал: «Правда, была часть уголовников. Я считаю, что мы не найдём ни одного отряда красногвардейцев, в котором не было бы уголовного элемента..»[24].

Возможность получить в отрядах Красной гвардии хорошее жалованье, обмундирование, оружие, а также право на безнаказанные обыски и конфискации привлекала туда безработных, дезертиров и прочие маргинально-криминальные элементы. В апреле 1918 г. житель Успенской волости Иманского уезда Приморской губернии К. Радзивилль писал во ВЦИК о том, что во многих местах красногвардейцы — «не защитники Советской власти, а губители», поскольку их не отбирают сельские общества из достойных людей, а они сами «пишутся как попало» в отряды[25]. Среди красных боевиков было много молодёжи. Так, 16-летний слесарь Василий Шпицер в 1918 г. записался в Красную гвардию в г. Таре Омской губернии, и, по собственному признанию во время партийной чистки 1929 г., сделал это, «конечно, не по убеждению, а потому что там давали лошадь и оружие»[26].

Современные исследователи отмечают, что отряды красногвардейцев по всей России быстро выродились в шайки «революционной хулиганщины»[27], существовавшие за счёт реквизиций и прямых грабежей. В марте 1918 г. городская дума Владивостока официально заявила, что бессильна бороться с грабежами и разбоями, «так как-то же делают самочинные организации: красная гвардия и лига благоустройства города»[28]. В конце марта 1918 г. вятские большевики постановили реорганизовать местную Красную гвардию, пронизанную уголовниками и занимавшуюся бесконтрольными арестами, обысками и конфискациями[29]. Попытка Совета и красногвардейского отряда в селе Троицк Черемховской волости Иркутской губернии, созданных из дезертиров и уголовников, подвергнуть ограблению и соседние сёла, привела в марте 1918 г. к осаде Троицкого совета тысячной толпой приехавших из окрестных деревень крестьян и убийству примерно 20-ти советских работников[30]. Зимой-весной 1918 г. красные отряды вели постоянные грабительские и карательные набеги на города Поволжья, спровоцировав создание отрядов городской обороны, поддержавших антибольшевистскую власть[31].

В условиях резкого ослабления власти и в деревне, и в городах, наполненных вчерашними крестьянами, население вкупе с местными начальниками повсеместно жесточайшими самосудами расправлялось с уголовниками и подозреваемыми в уголовщине на месте преступления. Красногвардейцы сочетали террор против криминала с уничтожением противников режима.

Так, в Воронеже в первой половине 1918 г. существовала красногвардейская Рабочая Боевая дружина из 140 вооружённых, левацки настроенных рабочих и маргиналов с незначительной прослойкой коммунистов во главе с М.А. Чернышевым. В этом отряде был создан «особый резерв» из 15-ти человек, в обязанности которого входили «обыски краденых вещей, оружия, разных продуктов, облавы, поимки, расстрелы». В штабе дружины процветали жестокие пытки, после которых многих арестованных выводили ночью на улицу и пристреливали, оставляя труп неубранным. Итогами работы дружины к лету 1918 г. стали около 40 убитых, в основном воров и грабителей, но часть убийств была совершена из «политической мести».

Руководство милиции активно контактировало с Чернышевым, составляя списки уголовников, которые потом ликвидировались «при попытке к бегству». Дружина терроризировала Юридический отдел Совета и следственную комиссию, отбивая своих, арестованных за произвол, и несколько месяцев существовала безнаказанно. Только после левоэсеровского мятежа, когда дружина категорически отказалась ехать на фронт, её разоружили с помощью войск; часть дружинников вернулась на заводы, из остальных сформировали продовольственный отряд и набрали пополнение для местной губЧК.

В трибунале и ЧК работал затем и Чернышев, чьё имя до сих пор носит одна из воронежских улиц[32].

На счету красных «штурмовиков», действовавших в конце 1917 — первой половине 1918 гг., огромное количество жертв, и только в последнее время их действия попали в поле зрения историков. В Екатеринославе красногвардейцы, свергнув 28 декабря 1917 г. власть Центральной рады и устроив «штаб Духонина», убили всех сложивших оружие гайдамаков — более 300 человек[33]. Февральская резня 1918 г. в Севастополе привела к гибели 250−300 человек, преимущественно офицеров. Один из организаторов резни, В.В. Роменец, утверждал, что террор, когда матросы убивали людей на улицах, в квартирах, на пристани, а также уничтожили заключённых в тюрьме, был вызван якобы «заговором Севастопольской Рады». Согласно его воспоминаниям, Л.Д. Троцкий прислал в Центрофлот телеграмму, где грозил, что «виновники кошмарного произвола и беззакония, учинившие самосуд и расправу в Севастопольском порту и крепости Революционным Комитетом будут расследованы и преданы суду».

Немедленно вызванный в Петроград Роменец, по его словам, «очень трусил» идти к Троцкому и сначала посетил Ленина. Тот, выслушав доклад о «заговоре» и изучив список «заговорщиков», заявил, что Роменец поступил правильно, и твёрдо указал: «..Такие меры надо принимать только тогда, когда нет иного выхода»[34].

Одним из характерных проявлений сути красногвардейщины стали кровавые события в Благовещенске в марте 1918 г., когда в ходе «погрома буржуазии» погибло до 1 500 офицеров, служащих, коммерсантов и случайных лиц. В советской и постсоветской литературе этот эпизод замалчивается до сих пор. Между тем видный большевик А.А. Ширямов, кратко упоминая об этих событиях, использовал термин «резня»[35].

Полпред ГПУ по Сибири И.П. Павлуновский в записке И.С. Уншлихту от 22 ноября 1922 г. дал развёрнутую характеристику благовещенским громилам, видя в событиях социальную чистку. Приисковых рабочих, составлявших ядро красногвардейцев, он характеризовал как тип «таёжного рабочего-хищника», отметив особо: «По составу это прежде всего наследие каторги, уголовный элемент, далее — разного рода бродячий люд, привыкший к тайге, дезертиры, безработные из городов и т. д.». Как писал Павлуновский, после попытки эсеров во главе с атаманом И.М. Гамовым «устроить восстание и захватить город в свои руки масса рабочих с приисков хлынула в город, взяла его штурмом и устроила поголовную резню (буржуазии „вообще“). Ходили отрядами из дома в дом и вырезали всех заподозренных в восстании и сочувствующих им. Между прочим, вырезали почти весь состав Благовещенского Городского Управления, особенно крошили спецов и служащих горных контор»[36]. Этот уголовно-классовый террор сопровождался массовыми грабежами.

Оргия благовещенских убийств оказалась опасной для самой коммунистической власти, не сразу наведшей относительный порядок. Ночь первых погромов с 12 на 13 марта лидер амурских большевиков А.М. Краснощёков, освобождённый из тюрьмы вечером и увидевший, что «идти по улице опасно — свои же могут убить», согласно его дневнику, «провёл в чьей-то безлюдной избе», а утром предпочёл покинуть разграбляемый город и пробрался в красноармейский штаб в Астрахановке[37].

Тогда же с открытого убийства начал свой революционный путь будущий партизанский вожак Н.А. Бурлов. Грузчик, а затем красногвардеец в Благовещенске, он сразу после мартовского погрома 1918 г. поступил в городскую милицию. И уже 25 марта «т. Бурлов, видя несправедливость, охваченный негодованием явных контрреволюционных действий помощника коменданта города Филиппова, пристрелил его, за что на месте и был арестован, но благодаря заступничеству флотских, избежал самосуда». Бурлов через некоторое время был взят на поруки одним из милиционеров, освобождён, участвовал в боях с белыми, а затем стал видным организатором красного партизанского движения в Восточной Сибири[38].

Большевики по всей стране сознательно использовали криминал в своих целях, де-факто разрешая ему грабежи и насилия. Так, в мае-июне 1918 г. Шадринский уезд Пермской губернии был охвачен огнём крестьянских восстаний. Советский мемуарист отмечал среди действий большевиков «аресты, обыски, расстрелы. грабежи, выпуск из тюрьмы уголовных преступников, даже таких, как Петров и Кокшаров, которым поручена Советской властью организация дружин для борьбы с возмущённым народом»[39].

Действительно, чтобы справиться с нарастающим социальным протестом, шадринские большевики не только разрешили матросу Петрову набрать из местных уголовников добровольческий партизанский отряд, но помогли вооружить и экипировать его. Согласно боевому расписанию отрядов Уральского военного округа от 19 июня 1918 г., в отряде Петрова было 70 штыков, что составляло 8% общей численности войск Красной армии на шадринском направлении. В дальнейшем этот отряд влился на правах роты в состав вновь формируемого добровольческого 4-го Уральского стрелкового полка[40].

Такая прагматическая связь с криминалом долго висела на победителях тяжёлым грузом. Возглавлявшая весной 1919 г. Бердянскую уездную ЧК Екатеринославской губернии левая эсерка Введенская в 1922 г. писала в воспоминаниях об уголовниках-анархистах, к чьей помощи широко прибегало большевистско-эсеровское подполье, и называла лицемерием позднейшую борьбу чекистов с уголовниками — бывшими союзниками: «А как обойтись без этих представителей общественного подполья, когда у них было оружие, они были ловки и смелы и могли выполнить любое поручение комитета?» <…> Ведь знала же я, наши политические — кровь от крови и плоть от плоти уголовных. Кто же шёл в подполье бесстрашно на всё: на эксы и убийства как не эти же уголовные, под влиянием нашей агитации они только меняли цель своего ремесла. Убийство и экс оправдывались нами, когда выполнялись под диктовку партии. Да и из кого же набирался кадр смелых бойцов? Разве тупая мещанская «золотая середина» давала что-нибудь подобное?"[41].

Известно, что в Одессе большевистская власть оказалась особенно тесно связана с уголовным миром, который помогал подпольщикам укрываться при деникинцах[42]. В советских учреждениях и большевистских организациях повсюду мелькали уголовные, опустившиеся личности, растратчики и мародёры, проводившие время в кутежах. Вятский советский работник в апреле 1918 г. восклицал в письме к В.Д. Бонч-Бруевичу: «Из кого состоят Советы и Красная гвардия? Здесь [В Пермской губернии. — А.Т.] я нагляделся, это всё отбросы общества, хулиганы, воры, пьяницы, убийцы. <…> Я ездил в Сибирь, в Омск, в Краевой Совет по поручению Вятск. продов. комит., за хлебом для обсеменения всей губернии. Хлеба там много, есть чем прокормить всю Россию, но нам дали крохи… везде взятки и взятки не как прежде, [а] от 500 до 5 000 за вагон, и благодаря взяткам вместо хлеба везут табак (взятка 15 т. за вагон), вот вам диктатура пролетариата! Раньше если и брали, то брали по чину и уж не так зверски»[43].

В национальных окраинах криминальность и некомпетентность новой власти проявлялись с особенной силой. Председатель Бакинского СНК С.Г. Шаумян 23 июня 1918 г. писал Ленину: «В Туркестане у нас не очень благополучно. Я говорю сейчас об ответственных работниках. Сюда приехала делегация во главе с „Чрезвычайным Комиссаром“ Дунаевым. Публика очень подозрительная. Пьянствуют, развратничают, тратят десятки тысяч. Приехавший на днях оттуда наш товарищ передаёт, что это общее явление в Ташкенте»[44].

Член Туркестанской комиссии ВЦИК и кандидат в члены ЦК РКП (б) Г. И. Сафаров деловито пояснял, что в таком отсталом регионе, как Туркестан, до 1917 г. не было левых партий, и они торопливо организовались из городских низов только с появлением Советов, из-за чего «партии большевиков и левых эсеров с первых же дней сделались пристанищем значительного количества авантюристов, карьеристов и просто уголовных элементов»[45].

Постоянные грабежи со стороны русских красногвардейцев на фоне голода в селе привели к тому, что «..в мусульманской среде складывалось то роковое настроение по отношению к Советской власти, которое выражалось в краткой формуле: „Скоро ли кончится русская слободка?“ — Русская слободка означала голодную смерть, красногвардейский налёт на сложившийся веками национальный быт, расправы без разбора, поголовные конфискации и реквизиции, самочинные обыски»[46].

В 1920 г. председатель ЦИК Калмыкии А. Чапчаев констатировал: «Большевизм калмыки понимали как вандализм, стремящийся всё разрушить, уничтожить и сокрушить..»[47]

Оценивая большевистскую власть на восточных окраинах России, традиционно являвшихся местами уголовной каторги и ссылки, один из красногвардейских вожаков Барнаула написал в 1928 г.: «..Если разбираться здраво в положении прошлого первой Сов. власти, ведь какой только сволочи не налипло в то время к ней, я пожалуй не ошибусь, что 90% было в ней уголовного элемента и различных брехунов..»[48]

В Чите советские чиновники в начале 1918 г. организовали грабительскую группу в составе командира 1-й Забайкальской казачьей дивизии вахмистра М.В. Янькова (анархиста, судимого за мошенничество и подлоги), председателя горсовета Е.П. Попова, начальника красногвардейского штаба М.Я. Перцева и председателя контрибуционной комиссии. Они вместе со своими приближёнными занимались взяточничеством, вымогательством и грабежом, а отобранные у населения ценности транжирили в кутежах. Когда их действия выплыли наружу, читинские лидеры в апреле 1918 г. скрылись, став впоследствии, как Перцев и Попов, вождями красных партизанских отрядов в Западной Сибири[49].

И коммунисты, и партизаны признавали, что летом 1918 г. красные, защищавшие свою, только что свергнутую, власть, практически не пользовались поддержкой сибиряков, которые в большинстве считали её представителей отбросами общества, случайно выплывшими на поверхность[50].

В Тамбовской губернии именно массовый красный бандитизм, именуемый коммунистами «советским», стал одной из главных причин почти всеобщего восстания крестьян под руководством А.А. Антонова[51].

Сколько-нибудь управляемый криминал, способный действовать в предлагавшихся властью рамках, становился элитой с перспективами хорошего карьерного роста.

Так, из дневниковых записей писателя Ю.В. Трифонова следует, что его отец и дядя, Валентин и Евгений Трифоновы, крупные военно-политические деятели Гражданской войны, «..были сначала хулиганами в Темернике. Евгений носил красный пояс, и за поясом — нож»[52].

Уроженец Курской губернии, бывший матрос-балтиец, командир Крымской советской повстанческой армии во время борьбы против власти генерала П.Н. Врангеля, А.В. Мокроусов начинал, по его собственному признанию, известным на всю округу хулиганом и пьяницей, потом стал анархистом-боевиком и бежал от суда в Южную Америку. В мемуарах Мокроусов хвастливо вспоминал, как, будучи матросом и приметив во время одного из вояжей богатого пассажира, в приступе классовой ненависти («готов был грызть корабельную цепь») ночью ударил его по затылку и выбросил за борт: «От радости я даже пустился вприсядку, так после этого мне стало легко и свободно»[53].

Член РВС и начальник политотдела 3-й Украинской армии в 1919 г. И.Е. Ефимов (Гольфенбейн) в 1911 г. получил полгода тюрьмы за серьёзное денежное мошенничество и выдавал эту судимость за революционную. В 1917 г. он вступил в партию, год спустя — подвизался комиссаром ВЧК на Восточном фронте (против Чехословацкого корпуса), а через небольшое время уже был начальником штаба железнодорожных войск в Москве. До 1937 г. Ефимов работал заместителем торгпреда СССР в Милане, а затем оказался разоблачён в своём дореволюционном жульничестве и получил строгий партийный выговор[54].

Особенно активно криминальный элемент проникал в карательные органы большевистской диктатуры, причём изгоняли его оттуда далеко не всегда.

Так, Ф. Косырев, заместитель председателя контрольно-ревизионной коллегии при ВЧК, отвечавшей за её кадры, до революции не раз был судим, в том числе и за двойное убийство с ограблением.

Он попался в 1918 г. на вымогательстве взяток с арестованных, и только на процессе с участием Н.В. Крыленко выяснилось его уголовное прошлое[55]. Моряк Ф.А. Кронин-Апинь записался в партию большевиков в 1917 г., будучи 15-летним. Поступив впоследствии в чекистские органы, он в августе 1922 г. был осуждён Коллегией ГПУ за бандитизм[56].

Бандит Теодор Козловский в 1907 г. был осуждён военным судом в Риге на 20 лет каторги за разбой и нападение на рижскую пивную лавку. Это преступление было признано настолько тяжким, что даже амнистия Керенского, несмотря на поданное прошение, не коснулась разбойника. Освободившись в конце 1917 г., благодарный Козловский немедленно записался в большевики, с 1919 г. успешно подвизался в ЧК, в 1923 г. став начальником Амударьинского облотдела ГПУ. В 1934 г. ему подтвердили партийный стаж именно с 1917 г.[57]

Польский социалист А.Р. Формайстер, осуждённый в 1906 г. за грабёж, отягчённый убийством беременной женщины, на 20 лет каторги, в 1917 г. был освобождён и сколотил банду, занимавшуюся вооружёнными налётами в Москве. Затем с помощью друзей-коммунистов Формайстер перешёл в ВЧК и много лет занимал ответственные должности в контрразведке и внешней разведке ОГПУ[58].

Начальник Особого отдела УНКВД по Киевской и Днепропетровской областям Я.Е. Флейшман в 1919 г. был арестован за бандитизм, а начальник отделения Особого отдела НКВД УССР Л.Д. Телешевский в 1921 г. — осуждён на три года за кражу, бежал, обосновался в Одессе, занимался торговлей, а в 1923 г., скрыв судимость, поступил в ГПУ и затем в партию[59].

Рабоче-крестьянская милиция активно вела борьбу с политическими противниками власти большевиков, а органы ВЧК — с уголовниками. Весной 1919 г. заместитель председателя ВЧК Я.Х. Петерс сообщал московским ответственным работникам, что ЧК всё время была вынуждена бороться не только с контрреволюцией, но и с бандитизмом, поскольку милиция «по своей организации и моральному уровню является ещё непригодным орудием для борьбы с этим злом»[60]. Вместе с тем Особый отдел ВЧК издал циркуляр, который обязывал милицию фабриковать общеуголовные дела на политически неблагонадёжных лиц: «Если в городе, уезде и деревне замечается вредное в интересах Р.К.П. политическое течение, то нужно. сделать так чтоб главарь этой группы и влиятельные ея члены не заметно для широких масс были бы привлечены к судебной ответственности за уголовное преступление которое при искусной работе. Ч.К. можно им создать. возложить это дело на милицию и Уголовный розыск»[61].

Разумеется, фабрикация дел о контрреволюционных и уголовных преступлениях была гораздо проще принципиальной борьбы с бандитами и коррупционерами.

События конца 1917 — начала 1918гг., связанные с организацией государственности нового типа, продемонстрировали крайне высокую степень криминализации органов власти, особенно на местах. Классовый подбор и отказ многих пригодных к управлению лиц работать с большевиками привёл к формированию элиты из случайного и «примазавшегося» элемента. В Москве высокий уровень криминала демонстрировали, в первую очередь, ВЧК и милиция, на местах же проникновение уголовщины во власть, особенно на уездном и волостном уровнях, было массовым. Высокая степень криминализации большевистской власти стала и неизбежным следствием, и проявлением бурного роста уголовной преступности, стихийного и сознательного революционного разрушения прежних морально-этических ценностей и «первородного» коррупционного разложения многих едва созданных учреждений Советской власти, карательных и партийных органов, опиравшихся на маргиналов, которые при лояльности к лозунгам большевиков получали возможности доступа к «скоростным» социальным лифтам.

Объективности ради отметим, что в южных губерниях России, подконтрольных армии и правительству генерала А.И. Деникина, происходили аналогичные процессы криминализации местной власти. В воссоздаваемые белыми прежние губернские и особенно уездные учреждения устремились авантюристы, любители лёгкой наживы и проходимцы с тёмным прошлым, движимые жаждой обрести власть над населением и использовать её для пополнения своих карманов. Уже к осени 1918 г. разного рода преступные личности установили в «Деникии», на уровне местного управления, режим произвола, вымогательства и казнокрадства[62].

В «Совдепии» же, в конце концов одержавшей победу в Гражданской войне, вседозволенность власть имущих ежечасно порождала и сохраняла криминал снизу доверху. Секретный циркуляр ЦК РКП (б) от 30 ноября 1922 г. признавал факт «громадного распространения взяточничества» среди ответственных работников, грозящего «разрушением аппаратов рабочего государства»[63]. Особенно сильно были поражены преступностью карательные и правоохранительные органы. Говоря о советской милиции, Ю.Е. Аврутин констатирует, что она «в целом никогда не была законопослушной организацией, с уважением относящейся к своим согражданам»[64]. В 1922 г. советская Рабоче-крестьянская милиция была коррумпирована, по официальным данным, на 95%; пьянство и взяточничество в ней стали «притчей по языцех»[65]. Судебные органы имели ничуть не больше авторитета. В одном из советских сатирических журналов горько шутили, что разница между судом и революционным трибуналом заключается лишь в большей дороговизне трибунала как более сурового по части приговоров[66].

Власть, обретшая криминальное «родимое пятно» уже в момент своего рождения и усилившая его за годы кровавой Гражданской войны, сохраняла уголовников в своих рядах и дальше при сравнительно терпимом к ним отношении. В беззакониях советских и партийных ответственных работников, по большому счёту, не видели «ничего предосудительного и опасного»[67]. Даже не все очевидные эксцессы привлекали к себе внимание, поскольку красный бандитизм низовых властей выполнял, по мнению руководящих органов партии большевиков, роль социальной «чистки».

Верхи «рабоче-крестьянского» государства реагировали обычно лишь на антисоветские повстанческие настроения населения и факты полной дискредитации власти, часто связанные с параличом её деятельности в результате повсеместных «склок», «трений», споров о пределах компетенции и подсиживаний. Та же власть, что проявляла хотя бы относительную дееспособность, была спаяна круговой порукой и имела фактически мандат на широчайший спектр злоупотреблений, включая откровенно криминальные проявления.

Только при очевидной непригодности местных работников вышестоящие органы обращали внимание на их «тёмные делишки». Наибольшие возможности для злоупотреблений были у отличавшихся максимальной автономностью вооружённых, карательных и чрезвычайных институтов власти: Красной гвардии, РККА, ВЧК, ЧОН, Рабоче-крестьянской милиции и продовольственных отрядов и т. п.

Этому способствовал широко распространённый ведомственный сепаратизм, когда военные власти легко укрывали от ответственности проштрафившихся подчинённых.

Укрепление Советской власти и органов большевистской партии в 1919 — начале 1920-х гг. сопровождалось массированными чистками аппарата и РКП (б) от непригодных элементов, однако порочные классовые принципы подбора работников и зависимость чиновников-коммунистов прежде всего от решений партийных комитетов фиксировали патриархально-клановую систему взаимоотношений, слабо подверженную правовому регулированию.

И полвека спустя номенклатура носила «родимые пятна» своих прародителей: замкнутая властная система 1940−1960-х гг. «не отличалась высокой эффективностью, так как число управленцев, исключённых из партии, получивших различные партийные и дисциплинарные взыскания, снятых с занимаемых должностей, оставалось стабильно высоким»[68]. Полное игнорирование уроков прошлого способствовало новой криминальной революции в 1990-х гг., многообразные последствия которой до сих пор болезненно отражаются на российской государственности и обществе.

---

Примечания: