 |
| Православие и Мир | Александр Егорцев | 21.12.2015 |
Когда тебе без десяти минут сорок два и родители твои давно умерли, ты поневоле будешь всё чаще задумываться о смерти. Что же это такое? Мой отец умер давно, мама отошла в 2006-м. И тогда же пришло понимание, что по законам Вселенной (или Божьего мирозданья) следующая очередь — твоя. Отныне я — самый старший в семье. И было мне тогда 32. Впереди будет свадьба, любимая жена и трое (двое) на данный момент детей. Но о смерти всерьёз я подумал в 2006-м, после смерти мамы..
Она умерла у меня на руках. В буквальном смысле. От рака. Говорят — «самая христианская болезнь», потому что многих через жуткие страдания (если выдержат) приводит к покаянию и очищению. Не знаю, как у других, но в мамином случае это было именно так.
Время поспело, и мама обошла и всю Южную Африку. Правда, не без эксцессов на этот раз. В какой-то жутко дикой африканской республике спёрли у неё прямо на улице только что купленные туфельки. Рискуя жизнью, бывший старпом погналась за чернокожим обидчиком, да только скрылся он в непролазных джунглях и был таков. А ещё на самом мысе этой Доброй Надежды обидно ущипнул её глупый пингвин, с которым у неё всё никак не получалось на память сфотографироваться.
И снова она вернулась довольной и счастливой, показывала фото с туземцами на каноэ времён Жюля Верна. Поглядывала на глобус и подумывала, куда бы ещё отправиться в путешествие.
Но неизлечимая болезнь уже сильно давала о себе знать. Жизнь была на грани.
Оказались мы в растерянности, не знали, куда обратиться. Или просто так умирать? Помогла моя коллега Елена Писарева, посоветовала врачей, помогла положить в подмосковную больницу на операцию.
Пока маму резали, я, сидя в машине рядом с больницей, по указанию священника читал Акафист святителю Николаю. Операция прошла успешно, она выжила. Правда, метастазы остались. Как сказала врач, лечить бесполезно, но ещё, может, несколько лет и протянет.
+ + +
Забрал. Потом новая операция. Новые «химии».. Стало полегче.
Мы съездили на машине в Абхазию — незабываемое путешествие! Лазили по горам, посещали святые места, на обратном пути попали в аварию. На горном перевале протаранили ростовский джип «Чероки» (он был виноват и отправился домой на буксире, а мы своим ходом на Жигулях-«восьмёрке» с оторванным капотом дотянули до Москвы). Чудесная была поездка!
Под занавес мама возложила на меня последнюю дань:
— Нашла я путёвку по всей Европе. Из Москвы в Канны, на автобусе!
— Но тебе же нельзя! Тряска и жара при твоём диагнозе тебя погубят!
— Ты не понимаешь! Ты что же, хочешь, чтобы я тут дома лежала и медленно загибалась?! Дай мне, пожалуйста, ещё немного пожить.
И снова она вернулась счастливая. И как-то так я уже привык, что мама снова куда-то съездит, потом сделает операцию, потом ещё куда-то поедет — и так будет всегда.
В Советском Союзе было несколько женщин-судоводителей, одна из них — моя мама. Штурман дальнего плавания. Позднее — старший помощник капитана на сухогрузах типа «Волго-Балт».
Рвота становилась всё чаще. Боли усиливались. Было плохо.
Сообщив как-то о мамином состоянии знакомому священнику из Ярославской епархии, я внезапно услышал неожиданное сочувствие:
— Знаешь, судя по твоим словам, ей осталось не больше полугода. Онкология. Постоянная рвота. Я это знаю. Готовься. Полгода.
Эти слова священника что-то во мне оборвали. До этого момента я думал, что мама будет жить ещё долго, как бы «вечно», всё время меня опекая, оберегая и укоряя. Операция — «химия» — путешествие. Операция — «химия» — путешествие. И так до бесконечности.
Самый родной и близкий человек — как давняя мебель в квартире: старый шкаф стоит десятки лет, ты его уже не замечаешь. Ну, стоит и стоит, как неотъемлемый атрибут комнаты — ты к нему привык и не обращаешь на него внимания. Но если вдруг этот шкаф убрать — сразу в комнате станет как-то пусто, чего-то не хватает.
Так и родная мать! Как шкаф.
+ + +
После сотен телерепортажей в «Русском доме» и «Русском взгляде» у меня появилось много знакомых священников, и в Москве, и в глубинке. Но у нас есть семейная особенность: мы можем ставить всех на уши, когда речь идёт о помощи другим людям, но если дело касается нашей семьи — мы робеем, стесняемся, боимся обременить знакомых уважаемых пастырей.
Чтобы пособоровать умирающую, я позвал своего однокурсника. Владик Томачинский, выпускник филфака МГУ, бывший мой главный редактор газеты «Татьянин день», с которым я часто по работе ругался и спорил. В ноябре 2006-го он был уже иеромонахом Сретенского монастыря. Отцом Симеоном. Хотя мама помнила его ещё Владиком.
Отец Симеон сразу согласился. Приехал к нам домой как-то просто, без дежурной скорбной мины. Сразу всё понял. Только спросил:
— Если так всё тяжело и больно, Саша, есть специальная молитва. То есть это уже не просьба об исцелении и выздоровлении. Тут, я понимаю, речь уже не об этом. Есть молитва — с просьбой к Богу, чтобы скорее забрал к Себе, чтобы избавил от этих мук. То есть это, по сути, прошение о даровании скорейшей смерти. Но чтобы её прочитать, нужно согласие самого больного.
Я спросил у мамы напрямую. Так и так. Можем прочитать. Согласна?
— Да.
Отец Симеон пособоровал и прочитал эту специальную молитву от лица умирающего.
Но мама ещё, наверное, больше недели всё никак не умирала. Хотя была уже почти в бессознательном состоянии. Не вставала, не говорила и глаза не открывала.
+ + +
В тот день я, как обычно, собирался уйти на работу, в Останкино. Маша, моя будущая жена, почему-то вдруг стала уговаривать меня не уходить. Сама не знала почему:
— Ну, просто давай ты сегодня не пойдёшь на работу.
— Ладно.
Около полудня мы стали читать молитвы. Маша — какой-то канон о здравии — в другой комнате. Я — в маминой. Почему-то подумалось: может быть, это сейчас настанет?
Был тогда у меня обычай: три молитвы — «Живый в помощи Вышняго», «Правило веры..» и Киприану и Иустинии. Только начал читать вторую — любимому семейному святому — Николаю Чудотворцу, покровителю мореплавателей и путешественников, — слышу, дыхание за спиной стало каким-то другим, редким, надрывистым.
— Правило веры и образ кротости, воздержания учителю.
Слышу: резкий необычный вздох.
— Яви тя стаду твоему, яже вещей истины.
Снова вздох.
— Се бо ради стяжал еси смирением высокая, нищетою — богатая.
Третий, надрывный вздох. И тишина.
— Отче священноначальниче Николае, моли Бога о нас!
Оборачиваюсь — всё, совершилось. Жизнь покинула тело. Душа ушла. Остался костенеющий труп.
Дальше было, как обычно, как во сне. Милиция, скорая, звонки и очереди ритуальных агентов — знакомая многим необходимая рутина.
И тихое отпевание в Никольском храме на Рогожском кладбище (где и завещала мама). Только 7 человек: священник с дьяконом, я с будущей женой, наш друг юрист Алла Степанова и нежданно появившаяся телеведущая Лена Писарева с сыном Арсюхой. Так и проводили.
Зачем я это пишу? Наверное, чтобы поделиться наблюдениями о причудах жизни и смерти. Или просто выговориться.
Журналистка «Русского репортёра» Марина Ахмедова пришла однажды к неожиданному выводу:
«Я боялась подходить к родственникам погибших. Но они сами искали меня, чтобы поговорить. Им казалось, что пока они говорят, погибший с ними. Самое страшное начинало твориться с людьми, когда не оставалось больше никого, с кем они могли бы поговорить об умершем. Тогда его отсутствие ощущалось резче».
И ещё одно пронзительное наблюдение: «Рождение мистично — к нам приходит вестник из другого мира. Смерть близких ещё сильнее будит в нас мистические чувства — уходя от нас, они из ткани нашей души протягивают за собой длинный провод, и мы уже не можем жить только этим миром — в наш тёплый, уютный дом поставлен аппарат в бесконечность» (священник Александр Ельчанинов, «Записи»).
Что ж, будем ценить и помнить наших родителей — нашу старую пыльную мебель. Хоть и кажется, что в квартире только место занимает, но убери эту мебель — и станет вдруг неуютно, холодно, неожиданно и невосполнимо пусто. И в квартире, и в жизни.
Но пройдёт время, и когда-нибудь мы сами станем такой же мебелью, пыльной и занимающей лишнее место. Лишь бы дети и внуки к ней привыкли и эту мебель терпели, любили и помнили.
