 |
| ИА «Белые воины» | Сергей Фомин | 10.06.2005 |
История того, почему в результате беспримерных побед русского оружия Царьград — извечная не столько геополитическая, сколько мистическая цель России — так и не был взят в 1878 году, во многом до сих пор не освещена не только с исчерпывающей, но и вообще с самой малейшей долей ясности.
Объемистый труд известного русского историка генерала Н.К. Шильдера, специально посвященный этому вопросу, так и не был опубликован.
Основательно изучивший Русско-турецкую войну 1877−1878 годов по многочисленным документам, лично встречавшийся и знакомившийся с воспоминаниями первостепенных деятелей той эпохи (такими, например, как граф Н.П. Игнатьев), наконец, сам в качестве офицера участник кампании и автор множества трудов о ней, удостоенных высоких оценок, генерал от инфантерии Н.А. Епанчин писал: «Я имею право сказать, что довольно подробно знаю вопрос о Константинополе. В нем целый ряд недоразумений, интриг, и в результате „козлом отпущения“ оказался Великий Князь Николай Николаевич».
Царская воля была ясно выражена в разговоре Государя с Великим Князем в Ливадии 16 октября 1876 года, во время которого Император сказал брату, что в случае войны с турками тот будет назначен Главнокомандующим. В день заключения Сан-Стефанского мира Великий Князь писал Государю: «Я помню, когда Ты мне в Ливадии объявил Твою волю назначить меня Главнокомандующим, и я спросил Тебя, какая цель войны? Ты ответил одним словом — Константинополь, и вот я у врат Царьграда».
Всегда точный в изображении исторических реалий (тщательно изучавший их) генерал от кавалерии П.Н. Краснов (1869−1947), с которым мы еще не раз встретимся на страницах этой книги, в своем романе «Цареубийцы» (1938), пользуясь предоставляемой жанром свободой, писал:
«Война еще не началась, как Государя окружили масонские влияния, как дипломатия стала давить на Государя и заставила Его […] написать письмо Английской королеве Виктории и обещать ей, что Русские войска не войдут в Константинополь. Масоны грозили, что, если этого не будет сделано, Англия и Австрия объявят войну России и повторятся события Севастопольской кампании…
Главнокомандующему и брату сказано одно — дал королеве слово исполнить другое… Легко было это Государю?.. […] Государь жертвовал Своим самолюбием ради пользы народа.
Начались решительные победы. Сдался Осман-паша. Армия Сулеймана была отрезана от Адрианополя. Укрепленный природой и иностранными инженерами, Адрианополь был занят конным отрядом Струкова. Намык-паша, почтенный турок, старик, парламентер, со слезами сказал: «Турция пропала!..» Великий Князь Николай Николаевич Старший спешил к Константинополю. Между Адрианополем и Петербургом шел непрерывный обмен телеграмм. […]
Свитский генерал Хан Чингис-хан рассказывал: «английский флот появился у Принцевых островов. Румыны стали нахальничать и отводить свои войска к австрийской границе — своя рубашка ближе — боялись Австрии, на Дунае один из двух мостов был сорван бурею, тиф косил нашу армию.
— Несмотря на это, — говорил с кавказским акцентом Чингис-хан, — Михаил Скобелев занимает Чаталджу. Турок трепещет. Мы черкески себе новые шьем — с Николаем Николаевичем в Константинополь входить будем… Турки хотят подписать наши условия мира — англичанка их настраивает. Нах-ха-лы! Николай Николаевич выводит армию в «ружье». Сичас идем на Константинополь! Турки и хвосты поджали… Что ты думаешь?.. Телеграмма от Государя: «Не входить в Константинополь…» Великий Князь — брат Государя… Как может он не исполнить приказа Государя? Был бы Скобелев на его месте, вошли бы туда. Тот пошел бы на это — казни меня, а Константинополь твой!.. Но понимаешь, Великий Князь не может так поступить вопреки воле Государя… Телеграмма!.. […]
Эти темные английские масонские силы вмешались в дело войны. Они поссорили Государя с Великим Князем и внушили Государю недоверие к брату».
Однако вот как реально для России складывалась внешнеполитическая обстановка перед началом военных действий.
Франция, не оправившаяся от разгрома 1870−1871 годов, не могла никак повлиять на события. Она даже была благожелательна к России. Германия стояла на точке зрения невмешательства в Восточный кризис. Бисмарк даже заявил, что, по его мнению, оккупация Императором Александром II Болгарии является законной. Однако стоявшие до сих пор на твердой почве династических связей взаимоотношения двух Империй были серьезно поколеблены отказом в 1875 году России поддержать превентивный удар Германии по готовящейся к военному реваншу Франции. Именно тогда весьма близорукая политика нашей дипломатии бросила Германию в объятия Австро-Венгрии. И хотя Бисмарк высказался, казалось, весьма определенно («Восточный вопрос не стоит костей даже одного померанского гренадера»), он в то же время и не испытывал сильного желания сдерживать Австро-Венгрию. Последняя же, чувствуя молчаливую поддержку Германии, выдвинула требования к России (без этой поддержки она вряд ли решилась бы на такой шаг).
В январе 1877 года между Австро-Венгрией и Россией в Будапеште была подписана секретная конвенция. Одним из условий, на которых Император Франц-Иосиф согласился сохранить свой нейтралитет, было то, что Россия не тронет Константинополя. Что это был за «нейтралитет», можно судить по письмам Государя из Действующей армии, в которых Он прямо писал, что «депеши, полученные Мною из Вены, испортили Мне немало крови». В одном из посланий Император подробно рассказывал о преступных планах венгров, формировавших отряды вольных стрелков в Карпатах с целью нанести предательский удар в спину Русской Армии в Румынии.
Другим, и более серьезным, препятствием была Англия.
Еще в 1876 году, на другой день после беседы с братом, 17 октября, Император Александр II принял в Ливадии английского посла Лофтуса и «дал ему слово, что в случае победоносного исхода войны Константинополь не будет присоединен к России. Таким образом, Государь точно разграничил эти два понятия цель войны и присоединение».
Однако уже первая официальная реакция Англии на объявление Россией войны Турции была «прямо враждебная и даже дерзкая». Когда эту первую ноту оставили без ответа, последовала вторая. В ней были перечислены «все те пункты неприкосновенности, которых Англия требует от России под угрозою, в случае несогласия России, признавать каждое из нарушений этих перечисленных пунктов за сазш. Пункты эти были следующие: Суэцкий канал, Египет, Дарданеллы и Босфор, Константинополь и, в заключение, Персидский залив». По оценке современников, реакция на эту последнюю ноту со стороны министра иностранных дел Горчакова была такова, что он, «опасаясь разрыва с Англиею, поступился достоинством России. […] Князь Горчаков счел нужным ответить лондонскому кабинету длинным посланием, в котором уже без всякого соображения с достоинством России по каждому пункту отдельно давал обязательство Англии за Россию признавать их обязательными… […] Эта декларация была Ахиллесовою пятою для России в предпринятой ею войне, и все то, что два года спустя произошло для России печального и унизительного под стенами Царьграда сперва и в Берлине на конгрессе после, было неизбежным последствием этой несчастной декларации, сделанной князем Горчаковым при объявлении войны. Это было прямо установлением принципа опеки не только Европы, но и лично Англии над Россиею в ее войне с Турциею».
До поры до времени об этом даже не знал Главнокомандующий, Царский брат.
«Когда Главнокомандующий находился в июле 1877 году в Тырнове, — писал очевидец, — то однажды за обедом с чинами полевого штаба Великий Князь высказал мысль, что если дела и впредь пойдут так же успешно, то может случиться, что нам придется вступить в Константинополь. В числе обедающих был Александр Иванович Нелидов, состоявший при Главнокомандующем по дипломатической части; после обеда он имел разговор с Великим Князем и определенно доложил Главнокомандующему, что и речи не может быть о вступлении в Константинополь, так как Государь дал Англии торжественное обещание Константинополя не занимать, понимая под этим словом неприкосновенность Константинополя для нашей армии. Такая точка зрения была совершенно неожиданной».
Так война превратилась для России, с точки зрения ее государственных интересов, в военную прогулку (выражение появившееся в первый период войны).
В начале 1878 года в Константинополе турки уже готовили русским войскам торжественную встречу.
Прибывшего в январе 1878 года в турецкую столицу в придворной фуражке с кокардою князя В.П. Мещерского турецкие купцы наперебой зазывали к себе в лавки и, угощая кофе, уверяли, что они «с нетерпением ждут появления русских войск». На главной улице ко дню вступления Русской Армии воздвигались трибуны для публики.
В Германском посольстве, на котором присутствовали итальянский и австрийский дипломаты, их германский коллега принц Рейс, обращаясь к кн. Мещерскому, заявил:
«- На днях русские войска входят в Константинополь […]
Я смотрю на обоих послов и вижу на их лице тревожное изумление.
— То есть как войдут? — спросил австриец. — Частным образом.
— Нет, самым официальным.
— Как, с оружием в руках?
— Да, с оружием в руках.
— Так это взятие Константинополя? — спросил австриец.
— Да, взятие Константинополя. Я полагаю, что русские имеют на то полное право, — заметил принц.
— А Европа, — почти торжественным голосом сказал итальянский посол, — а Англия?
Принц усмехнулся.
— Мой дорогой коллега, — ответил он, — вы знаете, что Европа, а следовательно, и Англия признают принцип свершившегося факта…»
«Положение наше в настоящую минуту, — писал 14 января 1878 года в дневнике генерал П.Д. Зотов, — блестящее. Турки армии не имеют, мы от столицы их в 5−6 переходах с 100 000 армией, которая еще может быть усилена 6-ю дивизиями Восточного отряда… […] Нам следует настаивать на мире с Турцией сепаративно, как бы это не было неприятно для наших друзей. Ни Англия, ни Австрия моментально вмешаться в войну не могут, они будут только нас пугать. Раз заключен сепаратный мир, мы им выставим un fait accompei ( Свершившийся факт. Фр.), а это в политике вещь очень важная, поневоле замолчат.
Кренке рассказывает, что будто бы Государь прислал Великому Князю копию с телеграммы к Нему королевы Виктории, в которой Ее Британское Величество пишет, что она надеется и уверена, что Император не станет заключать мир с Турцией без предварительного соглашения с Англией.
Мне кажется, что подобная телеграмма со стороны Английской королевы, первый министр которой, несмотря на официальный нейтралитет, всячески поддерживал Турцию и нам пакостил, есть, по меньшей мере, со стороны Ее Британского Величества самая дерзкая насмешка, за которую следовало бы ей ответить равносильной дерзостью».
Дальнейшие события развивались следующим образом:
«15 января Государь повелел Главнокомандующему наступать на Константинополь, если турки в трехдневный срок не подпишут условий перемирия и предварительных условий мира; это требование было исполнено турками 19 января 1878 года.
Граф Н.П. Игнатьев, посланный Государем в Главную квартиру армии для ведения переговоров с турками, […] устранял всякую мысль о захвате Россией Царьграда при тогдашних обстоятельствах».
Турки затягивали исполнение условий договора, и тогда Великий Князь двинул войска к Царьграду. В авангард под командой генерала М.Д. Скобелева наряду с другими войсками был назначен 1-й Лейб-драгунский Московский полк. В колонне, наступавшей вдоль берега Мраморного моря на Царьград, шел и Лейб-Гвардии Преображенский полк.
С 19 января до 19 февраля граф Келлер, согласно послужному списку, находился в городе Чаталджа, селениях Кадыкюй, Наказкюй, Баазкий и Ихитай и городе Селевры (Силиври).
Большинство местных жителей в этих селах и городке были греки, никогда не относившиеся дружелюбно к России за исключением тех случаев, когда приезжали туда за денежными сборами.
Между прочим, в маленьком живописном городке Силиври, располагавшемся на берегу Мраморного моря, произошел оригинальный случай, свидетелем которого наверняка был и граф Ф.А. Келлер. «Там был греческий митрополит, к которому… полковой священник [Л.-Гв. Преображенского полка] о. Зиновьевский обратился с просьбою разрешить совершить богослужения в местной греческой церкви. Едва ли митрополит мог сомневаться, что о. протоиерей первого полка Русской Гвардии действительно православный священник, однако же он ему отказал, и потребовалось обращение к митрополиту командира нашей бригады Принца А.П. Ольденбургского с ручательством, что о. Зиновьевский действительно православный священник. Митрополит присутствовал на первой Литургии и вошел в храм под руку с Принцем. На нас поведение митрополита произвело тяжелое впечатление, а положение Принца было довольно своеобразным в этом церковном вопросе, ибо Александр Петрович был лютеранин».
+ + +
«Блестящие успехи нашей армии чрезвычайно обеспокоили английское правительство […] 26 января лорд Биконсфильд приказал английскому флоту бросить якорь у Константинополя с согласия или без согласия турок, и 3 февраля флот стал близ южного входа в Босфор, у Принцевых островов».
Итак, семь английских броненосцев под флагом вице-адмирала Hornby с довольно значительным десантным корпусом на борту бросили якорь под Константинополем. Командиром одного из кораблей — броненосца «Султан» — по личному настоянию королевы Виктории был назначен ее второй сын — Альфред, герцог Эдинбургский (1844−1900). «Тонкость» этого шага состояла в том, что он состоял капитаном I ранга Российского Императорского Флота, приходясь зятем Императору Александру II. (В 1874 году в Санкт-Петербурге, вопреки препятствиям, чинившимся будущей английской свекровью, единственная Царская дочь, Великая Княжна Мария Александровна сочеталась законным браком с герцогом Альфредом) Командир английской эскадры получил приказ немедленно начать бомбардировку русских войск, если только они вступят в город.
«Тогда Государь повелел Главнокомандующему „немедленно занять Константинополь, если англичане войдут в Босфор“, и указал, что „если англичане будут вести себя миролюбиво, то считать их как союзников“, прибывших для сохранения порядка, если же они будут действовать враждебно, то „считать их врагами“. Слова „если англичане войдут в Босфор“ давали значительную неопределенность повелению Государя, ибо англичане, в сущности, уже были в Босфоре, так как их флот стоял в одном часе хода от Константинополя».
+++
Для авангарда, в состав которого входил полк графа Ф.А. Келлера, скоро наступил конец непродолжительной стоянки в Селевры (Силиври). «11 февраля мы получили приказ продолжать поход к Царьграду. Мы выступили в тот же день и к вечеру дошли до сильно укрепленной позиции; длинный морской залив преградил нам путь, и только у самого берега моря его пересекала длинная дамба с мостами; противоположный берег был укреплен и занят турками. После переговоров и угроз с нашей стороны турки отступили, и ночью мы перешли дамбу беспрепятственно. К утру мы подошли к местечку Сан-Стефано и стали фронтом к Царьграду, из-за которого восходило солнце; до города было около десяти верст.
Вскоре к нам приехал верхом Главнокомандующий, сердечно благодарил войска за службу и сам, взволнованный видом Константинополя, с особым чувством сказал:
Ребята, видите вы этот город; ведь это Царьград».
+ + +
Уповая на поддержку англичан (английские броненосцы в Мраморном море и вправду уже наблюдали русские войска), турки продолжали тянуть с заключением мира. Великий Князь пригрозил им занятием Константинополя. И мир был подписан.
На 19 февраля (день восшествия на Престол Государя и 17-ю годовщину освобождения крестьян) был назначен торжественный парад для торжественного объявления о заключенном мире.
Главнокомандующий Великий Князь отправил Государю телеграмму, завершавшуюся рифмой:
В день освобождения крестьян,
Произошло освобождение христиан
От ига мусульман.
Ознакомившись с этим текстом, офицеры-острословы, прекрасно понимавшие разницу между ценой добытой победы и выгодами мира для России, прибавили к этому одну строчку:
Jch bin ein dummer mann
(Глупый я человек (нем.) — С. Ф).
С этого дня чуткий слух современников начинает улавливать вполне явственное вмешательство в ход человеческой истории Вышних Сил.
«Ужасный был этот день 19 февраля в Сан-Стефано, — писал князь В.П. Мещерский. — Все время тихая погода вдруг рассердилась и впервые явилась во всей ярости своего гнева. С утра стал шуметь ужаснейший ветер, море заволновалось, по небу неслись темные тучи, и в этой-то холодной и мрачной обстановке войска стали сбираться на парад, на поле возле Сан-Стефано». Зябнущие от ужасных порывов разбушевавшегося урагана люди думали только об одном: «как бы скорее пытка кончилась».
«Великий Князь подъехал к первым шеренгам войск и сказал солдатикам: ребята, оглянитесь назад, — вон Святая София. Солдаты оглянулись назад.
— Вот отсюда, с пригорка, вам лучше будет видно, — сказал Великий Князь, указывая на место, где он находился.
И солдатики подбежали к этому возвышенному месту и оттуда стали смотреть в темную даль, где с трудом, благодаря мчавшимся по небу тучам, можно было разглядеть купол какой-то мечети.
Помню, как у меня в эту минуту болезненно сжалось сердце.
Так вот для чего были все эти победные и братские клики; для чего десятки тысяч лучших сынов нашего народа легли навеки на поле битвы; вот для чего тысячи и тысячи солдат лежали, томясь в страданиях от ран и болезней, — думал я, и думали, вероятно, все до единого стоявшие на сем сан-стефанском поле русские войска, — чтобы взбежать на пригорок под стенами Константинополя и оттуда взглянуть через туманную даль на купол Св. Софии».
Но вот у белого домика на окраине Сан-Стефано, где происходили переговоры и за которым внимательно наблюдали войска, обнаружилось какое-то движение. «Раздалась команда „Смирно!“, и мы увидели едущую, направляясь к фронту войска, коляску с тройкой лошадей, в которой, с бумагами в руках, сидел главный уполномоченный, генерал-адъютант Игнатьев. Он ехал и держал бумагу свою высоко, точно торжественно и словно возносил ее над тысячами героев-солдат, стоявших в строю под своими прострелянными знаменами, точно он говорил: вот, ребята, плод вашего героизма и дело вашей крови!
И затем прочитано было объявление Сан-Стефанского мира.
Раздалось „ура“.
Ураган, заглушавший это „ура“, — был сильнее звуков солдатской груди, и так же холоден, как ее крик!
Но лицо у главного представителя нашей дипломатии было сияющее, и этот контраст между сиянием вестника мира и между разочарованием войск, которым он о нем объявлял, я запомнил.
Затем всех поразила торжественность минуты, когда провозглашена была на этом поле вечная память войскам, живот свой положившим за веру, Царя и отечество, и когда все войска в эту минуту преклонили колена под звуки молитвенного пения, сливавшиеся с плачем шумящего ветра».
Потом был церемониальный марш. Потом… «Когда же мы вернемся домой?..»
+ + +
Постепенно в результате неопределенности позиции Санкт-Петербурга положение у Главной квартиры стало меняться. «Мы даже не догадались, — сетовал А.А. Керсновский, боясь даже предположить нечто иное, кроме глупости или недогадливости, — задержать у себя 145 000 турецких пленных до выяснения международной обстановки! Возвратив их в конце весны, мы собственными руками воссоздали турецкую армию, с таким трудом сокрушенную у Плевны, Шипки и Филиппополя. Турецкая армия у Константинополя крепла с каждым днем, наша — таяла от болезней».
А вот свидетельства о том же очевидца: «Турки сосредоточили под Константинополем гарнизоны крепостей Рущука, Шумлы, Варны и Силистрии, на очищении коих мы энергически настаивали, не поставив туркам условием, чтобы эти войска были перевезены в Малую Азию, а не под Константинополь.
Таким образом, на глазах нашей Главной квартиры, бывшей в Сан-Стефано, появились значительные турецкие силы, которые заняли позицию между Константинополем и нашей армией, имея правый фланг у Черного моря, а левый — у Мраморного, а оба эти моря были не в наших руках.
Если бы был исполнен совет Н.П. Игнатьева занять европейский берег Босфора севернее Константинополя, то турки не могли бы занять ту позицию для прикрытия Константинополя, которую они укрепили. Позиция эта укреплялась на наших глазах и наконец стала настолько сильной, что успех атаки ее был более чем сомнительным; ее и можно было атаковать только в лоб, и если бы Англия открыто взяла сторону турок, то ее флот угрожал бы обоим нашим флангам».
Мы не располагаем сведениями о том, как всё это воспринимал вольноопределяющийся граф Ф.А. Келлер, однако об общем состоянии армии имеются некоторые свидетельства.
«Пребывание в Сан-Стефано, — вспоминал гвардейский офицер-семеновец, — было страшно тоскливым. […] В войсках свирепствовал тиф. Настроение становилось все более тоскливым и унылым. Вскоре после нашего прихода в Сан-Стефано, нам были разрешены поездки в Константинополь и я там бывал раза два-три… […] Оставалось только чтение и для этого я закупал книги в Константинополе».
Эти поездки в Царьград вспоминал и его сотоварищ, офицер-преображенец, проявивший при этом гораздо больше любознательности: «Мы совершали поездки в Константинополь, осматривали его исторические достопримечательности, начиная с храма Св. Софии — увы, все еще мечети. Поездки в Константинополь мы совершали не как победители, а как туристы, в штатском платье…» Святая София, вспоминал офицер Генерального Штаба, «была набита беженцами, среди которых было довольно много больных черной оспой». Несмотря на сделанные предохранительные прививки, многие заболевали, возвращаясь впоследствии на родину с сильными следами оспы на лице…
Лично наблюдавший русских воинов в эти дни очевидец писал: «Мне казалось, что наши герои-войска, усевшись в Сан-Стефано, у ворот Царьграда, увы, похожи были на Руслана в замке Наины, отдаваясь чарам изнеженной истомы и теряя волю, энергию и инициативу. […]
…Измученные, усталые, почти голодные и нравственно убитые известием о том роковом „стой“, которое судьба произнесла в тот миг, когда они вынесли все невзгоды, все тяжести похода с надеждою все забыть в стенах взятого Царьграда. […]
…Началась новая жизнь нашей гвардии. Она расположилась лагерем около Сан-Стефано и получила отдых и приволье. Но невеселы были этот отдых и это приволье. Внезапный переход от героических подвигов небывалого в истории мира перехода через Балканы, с лазанием по горам и переходами по шею через реки, — к бездействию в мягком воздухе Босфора имел губительные действия на наши войска и в физическом, и в нравственном отношении. Сразу между войсками, где не было больных на сказочных вершинах Балкан, появился тиф, сразу стали наполняться госпитали, а рядом с этим целый день, чтобы изгнать тоску, люди ели, пили, играли, дремали до вечера, когда везде открывались гостеприимные двери кафешантанов, и одурелые от дневного бездействия люди в полудремоте слушали похабные шансонетки. […]
Как вчера помню сильное впечатление, которое на меня произвела картина одного из многих действий этой атмосферы на молодого офицера, еще недавно давшего своему имени ореол героизма. […]…После первых минут радостной встречи я стал испытывать странные впечатления, глядя на усталое, скучное и безжизненное выражение лица, глаза точно дремлющие, речь ленивая, с постоянными перерывами […] Что я ни делал, чтобы разбудить в нем дремлющего льва вопросами и расспросами, я не мог ничего добиться, кроме общих фраз, дышавших скукою и разочарованием, и после часовой квазибеседы вышел с самым тяжелым впечатлением на душе».
Но еще более точно (по крайней мере, с точки зрения психологии русского офицера), а также с высоты последующего тяжелейшего опыта революции, гражданской войны и эмигрантского прозябания писал об этом фантастическом стоянии у врат Царьграда кавалерийский генерал П.Н. Краснов:
«Время шло, и не видно было, как вдруг наступила весна, пришло тепло, потом стало и жарко, и вот уже июль на исходе — поспели фрукты: урюк, черная слива, абрикосы, груши дыни, и появился первый золотистый, янтарный виноград. […]
У деревни Амбарли был расположен госпиталь для выздоравливающих. Повыше, на горе, над деревней, стоял лагерем Лейб-Гвардии Литовский полк. […]
Над деревней, поближе к лагерю, есть каменный уступ, как бы природный балкон над морем. На нем лежат мраморные глыбы. Сюда, особенно под вечер, когда повеет прохладой, собираются выздоравливающие из госпиталя. Они садятся на камнях и долго, часами смотрят вдаль.
Сказочная, невероятная, несказанная красота кругом. Вот оно — синее море! Море-океан детских сказок. И на нем — Царьград — тоже город-сказка, знакомый с детских лет.
Константинополь внизу, как на ладони… Он лепится по кручам перламутровою россыпью домов, золотых куполов, иглами минаретов, прихотливо прорезанный морскими заливами. Море за ним, подальше вглубь, такого синего цвета, что просто не верится, что вода прозрачная. Кажется, нальешь в стакан — и она будет, как медным купоросом настоянная. В извилине залива Золотой Рог — вода мутно-зеленая — малахитовая. Эта игра прозрачных красок, белые гребешки волн, то и дело вспыхивающие по морской дали, так чарующе прекрасны, что нельзя вдосталь налюбоваться на них.
По заливу и проливу снуют каюки, белеют паруса и взблескивают вынимаемые из воды мокрые весла. Недвижно стоят корабли в паутине снастей, и черный дым идет из высокой трубы парохода…
По другую сторону пролива в сизой дымке, точно написанные акварелью с гуашью, розовеют оранжевые горы Азиатского берега. Оливковые рощи прилепились к ним голубовато-зелеными нежными пятнами. Дома Стамбула кажутся пестрыми камушками. Вправо синий простор Мраморного моря, и на нем, в легкой дымке тумана, в белой рамке прибоя, видны розовые с зеленым Принцевы острова. […]
…Если сказать, если осознать, что все это, что мы видим теперь перед собою, вся эта несказанная красота — наша… Нами завоеванная. Русская… Тогда все можно простить и забыть […] И мертвых, и страдающих оправдать… И все, что мы пережили на Балканах […] Все будет ясно и все оправдано… Кровь пролита не даром… Все это — наше!.. […]
Как мы тогда шли!.. После Филиппополя […] Январь… Оттепель… Снег тает. Совсем весна… Лужи блестят на солнце, и повсюду радость победы. Я шел с полком по шоссе… По сторонам лежали трупы убитых турок и болгар… Резня была… Конские трупы, обломки повозок, домашняя утварь… Ужас!.. Весь ужас войны был перед нами!.. Но если вся эта здешняя красота — наша — ужас войны оправдан, все прощено и забыто… Мы уничтожили армию Сулеймана. Семь дней мы шли среди трупов. На привале негде стать — всюду тела… И запах!.. Мы ночевали среди разлагающихся трупов… Днем — жара нестерпимая — жажда охватывала нас. По канавам вдоль шоссе — вода… Подойдешь напиться — там трупы, нечистоты, кровь — вонь… Солдаты пили эту воду — нельзя было их удержать. Я думаю, там и начался этот ужасный тиф, что косит теперь нашу армию. 16 января мы подошли к Адрианополю. Шел дождь. Резкий, холодный ветер прохватывал нас насквозь. Мы входили в город вечером. Темно… Грязь непролазная, войска растоптали улицы. Кое-где тускло светятся окна. Куда ни приткнемся, везде грязь, теснота, все забито людьми, бежавшими из сел. Мы стояли за рекою Марицею, в предместье, у громадного каменного моста очень древней постройки. Была объявлена — дневка. Нам было приказано заняться исправлением мундирной одежды… Мы поняли — для входа в Константинополь! 19 января — уже вечер наступал — слышим за рекою гремит — «ура!» Вспыхнет в одном квартале, перекинется в другой, смолкнет на несколько мгновений и снова загремит. Потом совсем близко, тут же за рекой, оркестр заиграл гимн. Мы послали узнать, что случилось? Оказалось, что приехали турецкие уполномоченные для переговоров о мире, с ними кавасы привезли золотое перо и чернильницу. Великий Князь Главнокомандующий лично объявил о заключении перемирия […]
24 января нас собрали и перед полком читали приказ о заключении перемирия. Бурная радость, новые бешенные крики «ура!"… Люди целовались друг с другом, как на Светлый Праздник. Но это продолжалось недолго. Вскоре наступило раздумье и какая-то неопределенная тоска. Точно что-то было не закончено, недоделано… Вспомнились замерзшие на Балканах, вспомнились убитые под Карагачем, раненые, и как-то… будто стыдно стало за свою радость. Прошло так четыре дня в какой-то неопределенности, в этом раздумье о том, так ли все это хорошо вышло? 28 января получаем приказ генерал-адъютанта Гурко на завтра — наша 3-я гвардейская пехотная дивизия выступает к Константинополю.
Дивизия была построена на большом дворе громадных турецких казарм. Мы почистились, как только могли. Обновили желтые околыши фуражек, переменили канты, нашили на наши старые, обожженные огнем костров шинели новые петлицы. А как начистили манерки! — золотом горели… И… выправка! Такой в Варшаве, на парадах, не бывало. Приехал Шеф полка Великий Князь Николай Николаевич Младший. Его Высочество благодарил полк за Филиппополь. Вызвал вперед офицеров. «Ваше дело, 4 января, — сказал нам Великий Князь, — под Карагачем, было чисто офицерское… Беспримерное, славное, молодецкое… Государь Император приказал вас благодарить. Примите же и мое поздравление, а также и мою благодарность…» […] Потом повернулся к полку и скомандовал: «Наплечо!.. шай на кра-ул!» Показал рукой на Георгиевских наших кавалеров и сказал: «Поздравляю вас, литовцы, с Георгиевскими кавалерами!..» Потом мы взяли «к ноге». Командир полка спросил: «Прикажете вести?» — «Да, ведите», — сказал Великий Князь. Мы взяли «ружья вольно» и справа, по отделениям, тронулись из казарм. Наш оркестр грянул наш Литовский марш. На улицах турки смотрели на нас. Мы шли лихо. Все — и турки то же — знали — идем в Константинополь!.. В тот день дошли до Хавса, 30-го были в Алопли… И февраля достигли Силиври […]
В тифу, в бреду […] мне все виделись страшные видения… Мои предки наступали на меня, требовали отчета… Весь наш род был военный, офицерский….В 1814 году наша Гвардия возвращалась из Парижа!.. Наш полк стоял на rue de Babylone, на левом берегу Сены… При Елизавете наша армия возвращалась из Берлина! Наши полки были в Милане, в Вене! и с какими солдатами! Нам сдавали пьяниц, воров, преступников, — розгами, шпицрутенами, казнями мы создавали солдата — чудо-богатыря!.. Теперь с нами — лучший цвет народа Русского!.. Наши чудо-богатыри орлами перелетели через Дунай и Балканские горы… Наши деды побеждали величайших полководцев мира — Карла XII, Фридриха Великого, Наполеона, — и теперь с нашим прекрасным солдатом, сломив сопротивление Османа и Сулеймана, — мы не вошли в Константинополь!.. Почему?.. […]
Англия не позволила!.. Дип-пло-мат-ты вмешались!.. И Государь сдал. Перед дипломатами. С такими солдатами — нам бояться Англии? О!., какую ненависть к себе в эти дни посеяла в русских сердцах Англия… […] Английский жид — Биконсфильд — жирным пальцем остановил полет наших орлов к Босфору и Дарданеллам… Жид!.. Понимаете вы жид!.. Вы знаете., — вот эти часы, когда я сижу здесь и смотрю на эту исключительную красоту, расстилающуюся передо мною, — это тяжелые часы. Очень тяжелые, жуткие часы. Если Русский гений смог из топи финских болот, из бедных сосновых и березовых Приневских лесов создать «парадиз земной», — что создал бы он здесь!.. И вот — нельзя. Английский жид не позволяет…»
Речь здесь идет не о происхождении английского премьер-министра и даже не о его вполне объяснимом протекционизме соплеменникам. Это фиксация того самого жидовства, о котором писал еще апостол Павел (Гал. 1, 13−14), только принявшего для облегчения извечной своей задачи личину христианства. О том, что крещение Дизраэли было сплошным лицемерием (что всегда и везде было в обычаях талмудистов), свидетельствует его творчество и публично высказываемые им взгляды. Уже сюжет раннего его романа «Замечательный рассказ о Давиде Альрои» (1833) говорит сам за себя: его герой еврейский «князь изгнания» XII века (своего рода предантихрист), действовавший среди горских евреев северо-восточного Кавказа и мечтавший о восстановлении еврейского государства, а также о примирении еврейства с мусульманства.
Герой другого его романа «Танкред, или Новый крестовый поход» (1847), «молодой аристократ, уезжает в Палестину, чтобы вернуть христианской церкви ее иудейскую первооснову, в которой автор видит подлинный источник европейской цивилизации, и тем самым влить новую силу и новую нравственность в христианство».
«Христианство есть не что иное, как более полная форма еврейства и является такой же «семитической религией», как последнее, — вот мысль, которая повторяется почти во всех сочинениях Дизраэли». Более того, согласно Дизраэли, «христианство — завершающая стадия иудаизма».
«Почти во всех произведениях Дизраэли изображаются евреи, гордящиеся своим происхождением и живущие романтической верой в будущее своего народа на возродившейся древней их родине. В написанной им биографии лорда Бентика Дизраэли отводит отдельную главу проблемам еврейства и взаимоотношению иудаизма и христианства, рассматриваемых автором как две стадии одной и той же религии, которые в будущем должны слиться в единую». Эту главу он начинает опровержением того, что евреи были рассеяны по всему земному шару и повсеместно подвергаются преследованиям в наказание за распятие ими Иисуса Христа. С ловкостью фокусника подменяя причину следствием, Дизраэли утверждал, что «смерть Иисуса на кресте была в той же мере предопределена, как и появление Его на земле, и только таким образом могло быть осуществлено искупление Его смертью грехов человечества. Греки и другие народы древности, продолжает он, теперь в культурной жизни никакой роли не играют, евреи же и поныне занимают в ней видное место, потому что они «представители семитического принципа», всего того, «что есть спиритуалистического [духовного] в нас»». Обвиняя европейских христиан, он пишет, что это именно «они преследованиями оттолкнули евреев и заставили их примкнуть к революционным партиям».
Не все, однако, тогда предались унынию, опустили руки. Были в ту пору в Русской Императорской Армии не только лучшие в мире солдаты, опытные офицеры, но и достойные военачальники, способные вести эту Великую армию к новым победам. «В тяжелую стоянку под Сан-Стефано, — вспоминал впоследствии генерал А.Н. Куропаткин, — Скобелев деятельно готовится к возможным и, по его мнению, необходимым действиям для занятия Босфора. Местность, позиции турок были изучены им с полной подробностью. Одновременно Скобелев готовился к войне и с европейским противником, выписывал карты, книги, составлял предположения о нападении на Австрию со стороны Румынии и Сербии. Имя Скобелева в это время было настолько популярно в армии и вообще в России, что в числе лиц, предполагавшихся к назначению в случае европейской войны командующими армиями, все чаще и чаще упоминалось среди войск и имя Скобелева».
Какие-то неясные слухи достигали и до России. «Военные, вишь, так и засучают руки, — с затаенной надеждой писал свт. Феофан Затворник. — Драться и драться надо, когда нужда заставит».
Но вот в Петербурге закончились колебания, возобладали люди определенных взглядов и было принято определенное решение… Началось, по Скобелеву, «позорное стояние в виду Константинополя». Открыто восставшему против дипломатического решения «стать у ворот Константинополя и любоваться волшебною картиною св. Софии» герою турецкой кампании, требовавшему «немедленного похода на Галлиполи с целью воспрепятствовать англичанам войти в Дарданеллы», из Петербурга строго погрозили пальцем. Именно в этот период с генералом и познакомился князь В.П. Мещерский. Произошло это в Константинополе в одном из кафешантанов. Прославленный генерал сидел за бутылкой в компании с французской кокоткой: «Когда в промежутках между цинизмом и грубостью его речи с француженкой он возвращался к известному спокойному положению, тогда по его нервному тону я узнавал, как он негодует, как он оскорблен всем, что заключает в себе это сан-стефанское сидение для России печального».
Идо сих пор…
…скорбный терновник Галлиполи
нещадно царапает грудь.
(О. Анатолий Кузнец)
Особенно если еще вспомнить Галлиполийское сидение Врангелевской армии. Сорок с лишним лет спустя…
…Позже, оправившись от шока, М.Д. Скобелев вновь не раз возвращался к нерешенному в 1878 году вопросу. «Рано или поздно, — писал он в августе 1881 года М.Н. Каткову, — русским государственным людям придется сознаться, что…Россия должна владеть Босфором, что от этого зависят не только величие, как державы первенствующей, но ее безопасность в смысле оборонительном и соответственное развитие ее мануфактурных центров и торговли».
«Всякое государство, — считал он, — имеет право и долг искать свои естественные границы. Мы, славяне, должны иметь Босфор и Дарданеллы, иначе потеряем свой исторический raison d etre. Если этого не достигнем, мы задохнемся, как бы широка ни была наша территория. С этим вопросом надо покончить и блюсти здесь свои интересы. Наполеон хорошо видел, что нам надо, и в Тильзите предложил Императору Александру I Турцию, Молдавию и Валахию, предоставив ему свободу действий против Англии и Германии. К сожалению, мы этого тогда понять не могли или не сумели».
«Боже, как неутешительно смотреть вдаль, писал Наследник Цесаревич Александр Александрович К.П. Победоносцеву 23 марта 1878 года, — и что ожидает еще наше дорогое отечество! Но на все воля Божия, лишь бы мы не зевали и Бог бы вразумил и не оставил нас. Но надо признаться, что тяжело снова начинать борьбу, и на этот раз серьезнее только что конченной нами».
В свое время, внимательно ознакомившись с составленной в конце января 1897 года профессором международного права Ф.Ф. Мартенсом «Запиской о проливах Босфорском и Дарданельском», Император Николай II отметил: «… когда и как можно достигнуть этой цели — этого теперь сказать нельзя. Это вполне зависит от обстоятельств».
+ + +
Между тем подходила Страстная неделя. 16 апреля отпели Светлую заутреню…
В день Пасхи последовало увольнение Великого Князя Николая Николаевича от должности Главнокомандующего. На другой день последовало присвоение ему звание генерал-фельдмаршала.
По приезде в Петербург на вокзале его встретил Государь. Внешне все выглядело благопристойно.
В личной беседе Император Александр II упрекнул брата за то, что тот не взял Константинополь. «Помилуй, Саша, — сказал Великий Князь, — да у меня хранятся телеграммы, коими Ты мне запрещал входить в Константинополь». Государь, уклонившись от обсуждения проблемы, возразил: «Никогда я этого не запрещал».
Сан-Стефанское сидение явно затягивалось…
«И не было солдата, и не было офицера, который в то время не чувствовал, что русские войска в позорном пленении у Европы перед воротами Константинополя».
В памяти ветеранов сохранилось сильное землетрясение, разметавшее на биваке Л.-Гв. Семеновского полка составленные в козлы ружья. Сильное впечатление произвело оно и на офицеров, проводивших, по обычаю, вечер в местных ресторанах: не помня себя, они, словно горох, посыпались в окна…
Так и слышится во всем этом горькая укоризна Свыше не познавшему времени посещения своего Третьему Риму…
Вот почему, когда говорят о судьбе, о Промысле Божием (в смысле благой Божией воли, а не попущении, как одного из проявлений Промысла в человеческой истории), мне всегда вспоминаются слова святителя Феофана Затворника[Следует заметить, что наш Святитель не испытывая никакого пиетета перед Англией: (20.2.1878) «Англичане как шавки бегают кругом и вякают…» (Собрание писем святителя Феофана. Вып. 3. М. 1898. С. 69; (25.3.1878) «…Как бы уязвить Англию?! Так и хочется ее укусить, чтоб завизжала преблагим матом. Она — пребезсовестнейшая с[коти]на!» (Там же. Вып. 7. М., 1900. С. 109]. из его письма, написанного 29 апреля 1878 года: «Что же вы воевать или мириться собираетесь?! У меня воинственное настроение! — Англичан бы поколотить и австрийцев. Жалею, что я не Бова Королевич. — Хоть бы шапку-невидимку и ковер-самолет достать. — Вот бы погулять по англичанам. Первого Биконсфильда схватить бы за волосы, и ну таскать над Лондоном. Потом бросивши прогремел бы: всем вам будет то же за неприязнь к России».
|
|
