Патриарх Максим: «Возможно, я и допускал ошибки, но компромиссов во вред Церкви — никогда»

Интервью с митрополитом Софийским и Патриархом Болгарским Максимом

— Ваше Святейшество, Ваши родители оказали какое-либо на Ваше становление духовным лицом?

— Мои родители были обычными сельскими людьми. Моя мать, уроженка богатого рода, вышла замуж за моего отца, который был из бедной семьи и, еще будучи ребенком, остался сиротой. Они оба жили в согласии. Они регулярно посещали богослужения в Троянском монастыре. Мой отец был бессменным членом церковного настоятельства в моем родном селе Орешак. Моя мать была центром духовной жизни района. Она собирала соседок, они вместе молились и читали церковную литературу. У нее было настойчивое желание, чтобы я получил духовное образование, чтобы я подготовился к службе нашей Святой Церкви. Я благодарю своих родителей, потому что они дали мне очень хорошее воспитание, веру и церковность. Они содержали меня с большими трудностями, пока я учился в семинарии. Плата за пансион была 8 тысяч левов в год. У них не было возможности заработать эти деньги. Мой отец занимался ремеслом. После этого он был вынужден стать жандармом, и хотя был поваром, но все-таки в униформе. Моя семья не голодала, но жила бедно.

— Как Вы решили принять монашество?

— Будучи учеником старших классов семинарии, я написал заявление в Зографский монастырь в Атоне, чтобы меня приняли послушником после завершения образования. Я опустил это заявление в ящик, который проверяли преподаватели перед отсылкой корреспонденции. Несколько дней спустя один из воспитателей мне сказал: «Ну и что, Марин, монахом хочешь стать?». А я ему: «Если Бог благословил, возможно, и монахом стану». А он: «Да ну, лучше послужи Церкви, будучи священником». И он стал меня убеждать, чтобы я стал клириком белого духовенства, и чтобы я не спешил думать о монашестве. Я предполагаю, что он задержал мое письмо в Зографский монастырь. Но моя тяга к Богу и желание быть монахом сохранилось. Оно поддерживалось и моими контактами с братством Троянского монастыря, чьим духовным чадом был я, даже не будучи послушником. В декабре 1941 года на четвертом курсе Богословского факультета я принял монашество. Тогдашний игумен Троянского монастыря архимандрит Климент Коевски практически был моим начальным духовным наставником. А моим духовным старцем был митрополит Световрачанский Паисий. Монашество дало мне духовное удовлетворение. Я принял духовное имя Максим в честь св. Максима Исповедника. Я счастлив носить имя этого святого, который, несмотря на все гонения со стороны светских властей и на все пережитые им жертвенные испытания, остался верным Святой Православной Истине. Он мой достойный пример для подражания и к нему я всегда направляю свои молитвы о помощи перед престолом Всевышнего.

— Вы были избраны патриархом в 1971 году, в разгар атеистического режима. Вам не было дискомфортно на этом посту?

— Мое избрание патриархом БПЦ вызвало у меня большое волнение. Потому что в то время было легко умереть, но сложнее было понять и оценить, как жить и как выполнять свои обязанности главы Святой нашей Церкви. Эти волнения я пережил. Я, конечно, имел в виду и положительное отношение Святого Синода, духовенства, церковной общественности, к моему возможному избранию патриархом. Высокое свидетельство в этом отношении выразила городская церковная общественность в лице акад. Михаила Арнаудова, что очень помогло моему решению принять это ответственное перед Церковью, народом и Родиной служение. Я был знаком с академиком Арнаудовым еще с того времени, когда я был гражданским чиновником в Русенской митрополии. С течением лет мы стали близки. Накануне выборов в патриархи я случайно встретился с ним в саду перед Военным клубом в Софии. Арнаудов до этого как-то узнал, что я воздерживаюсь от выдвижения своей кандидатуры, но он со всем свом авторитетом мне посоветовал и убедил не отказываться от участия на выборах.

— И все-таки Вы приняли пост патриарха во время коммунистического режима…

— Такая была обстановка. Атеистический режим делал все, чтобы ослабить значение Болгарской Православной Церкви, веру в нее и в Бога, которую она исповедует и проповедует. Я был на службе по поводу Великого Четверга в столичной церкви «Св. Седьмочисленники», когда ко мне пришли соответствующие люди и сказали, что правительство требует, чтобы я дал священникам распоряжение не обходить принятым каноническим способом церкви с литиями и не бить в колокола. Я категорически отказал, несмотря на то, откуда происходило это требование. А оно происходило от одного из самых высоких мест тогдашней власти. Я остался в церкви и продолжил службу чтением 12-ти Евангелий. Меня очень терзали всеобщие ограничения посещения богослужений и особенно ограничения ученикам, молодым людям и детям. Я делал все возможное, чтобы преодолеть все это в основном через Комитет по вероисповеданиям и его председателя Михаила Кючукова — моего одноклассника. Мы учились в семинарии с первого до шестого класса, он сидел за партой передо мной. Атеистический период нанес большой урон жизни Святой Болгарской Православной Церкви. Начальные годы атеистического режима были очень суровыми. Потом это ожесточенное отношение немного затихло, но не остановилось, потому что атеистическая идеология выполнялась разными людьми с разной степенью ожесточения и озлобления к Церкви. Но никогда не отвергалось значение Церкви как институции. Было очевидно, что никто не может отвергнуть ее значение для болгарского народа, несмотря на отношение к Вере. Отвержение Церкви равносильно отвержению болгарской истории.

— Вы говорите, что атеистический режим не отвергал Церковь, но хотел ее обессилить. Я, однако, вспоминаю свои школьные годы, что 24 мая Вы были на трибуне мавзолея (Георгия Димитрова - прим. пер.) вместе с Тодором Живковым (бывший генсек ЦК БКП — прим. пер.). Не было ли это сотрудничеством Церкви с коммунистическим режимом?

— Я был и ближе с Тодором Живковым (смеется). Конечно, сотрудничества Церкви и личного моего сотрудничества с гражданской властью для проведения ее мероприятий никогда не было. И если иногда и было некоторое сходство со стороны Церкви и государства в добрых начинаниях, то Церковь принимала подобающее ее положению участие. По вопросу мира в мире Церковь принимала участие, но в такой степени и в такой форме, что это было участие Церкви как Церкви со своими Евангельскими принципами в пользе мира на земле. <>

У меня всегда и над всем были интересы Церкви, даже и при исполнении своих гражданских обязанностей. В этом отношении я не делал никаких компромиссов. У меня были очень тяжелые переживания, но я их переносил, прежде всего, в собственном огорчении. И мое присутствие на трибуне было не по моему желанию, а как исполнение моих гражданских обязанностей. Один раз при встрече с Живковым он потребовал от меня, чтобы поместные архиереи стали и председателями организаций Отечественного фронта (ОФ). Архиерейские наместники тоже должны были возглавить местные организации ОФ. Я ему ответил, что это ни в коем случае нельзя допустить, потому что БКП атеистическая партия. Нельзя допустить, чтобы архиерей стал председателем организации ОФ, потому что эта организация руководствуется коммунистической партией. Живков сказал: «Ну да, так-то оно так, но сделайте все необходимое, чтобы было объединение народа». Я ему ответил: «Церковь всегда ратовала за объединение народа и сейчас ратует и в будущем будет ратовать, но путем привлечения других к себе, а не будет принимать чуждые ее идеологии принципы». Вот такой вот у нас был разговор.

— Каковы были Ваши отношения с Живковым? Вас обвиняют в том, что Вы пользовались его поддержкой?

— Моя первая встреча с Тодором Живковым была представительной в качестве новоизбранного патриарха. В то время было уже принято решение Совета Министров (СМ) разрушить церковь «Св. Спас» в центре Софии. В минуты перед встречей я сказал Кючукову, что поставлю вопрос о церкви. Кючуков попытался меня разубедить, мол, уже есть решение СМ. После протокольного разговора с Живковым, я ему сказал о церкви — что она памятник Средневековья, что люди ее чтят, и что ее необходимо сохранить. Он сказал: «Возможно, уже решение СМ есть, но раз доклад по этому случаю неправильный, значит, возможно, само решение о разрушении тоже неправильное. Решить вопрос». И тогда вопрос действительно решился. Но сейчас церковь находится в таком состоянии, что ее нельзя полностью восстановить для богослужения. Над ней был построен банк. У меня были 4 официальные встречи с Живковым. На одной из них я выдвинул вопрос о сохранении церкви «Св. Иоанна» в Пернике, которую хотели разрушить из-за строящегося недалеко дома партии. Во время нашей последней встречи в 1989 г. я потребовал возвращение Семинарии из села Черепиш в Софию. Личных контактов с Живковым у меня не было.

— Бог нас учит, что нет безгрешного человека. Есть ли грехи у Болгарского Патриарха?

— Неужели я могу сказать, что я не согрешил, что у меня нет греха? Такое я не только не могу сказать, но и моя совесть мне не допустит пойти против слов Святого Писания, что нет человека, живущего даже один день, без согрешения. Возможно, я допускал ошибки, но компромиссов во вред Церкви — никогда, даже не позволял себе думать, что могу допустить компромисс. Случайные ошибки в оценке того, что было бы лучше для Церкви, я допускал. Я предпочитал всегда то, что будет на пользу Церкви, но не как позорный компромисс перед кем бы то ни было, перед властью. В случаях, когда мне надо было выбирать, я выбирал то, что будет полезно Церкви, а не мне. Я, возможно, воспринимал это болезненно, но всегда было важно, чтобы это было на пользу Церкви, а не в мою угоду.