 |
| Вера-Эском | Владимир Григорян | 30.11.2004 |
Национализм и революция
Александру Третьему принадлежат слова, которые знаменовали начало новой эпохи: «Россия — для русских». Идея в основе своей верна, если вспомнить, что все русское у нас со времен Петра Великого было под сомнением. Император Александр, однако, был справедливо убежден, что всякий великий народ должен строить будущее, исходя из собственных особенностей, верований, привычек. Иначе его ждут деградация и гибель. Поэтому в его царствование определено было вернуться на русский путь.
Тот самый, во имя которого трудились Пушкин и Тютчев, Ушинский и Римский-Корсаков, избрать который призывал Достоевский, не говоря об усилиях Церкви. Чего стоила одна Оптина, сплавлявшая русское и православное в столь жарком горниле, что они ставились единым целым. Но искусственное вовлечение в этот процесс государства не могло не привести к серьезным искажениям. Даже во сне Достоевскому не мог привидеться полицейский чиновник, который возьмется осуществлять его мечты. В результате трудности возникли с прибалтийскими губерниями, Финляндией, революционные настроения постепенно охватили Кавказ и т. д.
Внутри самой России дела обстояли не лучше. В то время, как социалисты пытались взорвать Столыпина, правые подкладывали бомбы в квартиру графа Витте. Их склонность к террору ярко себя проявила в убийстве Григория Распутина, не говоря о заговорах генаралов и политиков «во имя России», которые закончились февральской революцией. Оценивая это развитие событий, Витте написал немало ядовитых слов в адрес Царя-мученика, не желая понять, что Государю вообще не на кого было опереться.
Встала ли власть на ошибочный путь? Несомненно. Был ли у нее какой-то другой выход? Слева социалисты, в центре, почти поголовно, либералы, справа… И великий Александр Миротворец, и Царь-мученик надеялись обрести в национальном чувстве силу, способную стать противовесом революции, верили в пробуждение лучших сил. Вместо этого мы получили, по сути, революцию справа.
Здесь ответ на вопрос, как горстке безумцев удалось сокрушить Российскую империю. Им нечего оказалось противопоставить. Национализм оказался лишь формой оскудения того духа любви к Богу и Отечеству, который век за веком созидал Россию. Впрочем, когда дух парализован, высвобождаются психические силы, но этот всплеск энергии недолговечен, как пьяное веселье. Это вполне показал «патриотический подъем» 1914 года, который выдохся после первых же наших военных неудач.
Таким было состояние нашего общества, когда вновь встал вопрос об овладении Константинополем. Многие грезили о каком-то беспредельном расширении России во всех направлениях, но даже собственную жизнь не могли наполнить смыслом. Не горячие, не холодные, с мутной, больной головой подошли мы на этот раз к вратам Царьграда. Не задумываясь, какое яростное неприятие может вызвать у болгар или, что еще важнее, греков, которые во главе с королем Константином мечтали о создании Неовизантийской империи с Царьградом в качестве столицы. О том, как они отнеслись к известию о согласии Англии и Франции передать Константинополь России, сообщал 24 декабря 1915 года российский военный агент в Греции полковник П.П.Гудим-Левкович: «…Буря негодований в Греции: «Константинополь есть достояние греков, и надо принять все меры для противодействия России».
Наше отношение к грекам также было далеко не идеальным. Петербург, например, решительно возразил против их участия в Дарданелльской операции. Лишь немногие у нас нашли силы возвысить голос против борьбы с единоверными братьями.
Слово пастыря
В первую очередь, это были отдельные вожди русского православия. Накануне революции в пользу единства Церкви возвысил голос митрополит Антоний (Храповицкий).
Нельзя сказать, что он был свободен от страстей своего времени. Мечтал, например, заселить земли Сирии и Палестины русскими людьми, «очищая для них и пустыни, и магометанские поселения, которые, впрочем, и сами начнут быстро пустеть под русским владением».
Что значит «очищая»? И что это за благодатное владение, способное заставить несколько миллионов человек стать беженцами? Это был, по сути, смертный приговор России как империи, созданной благодаря терпению и великодушию русского мужика и потерявшей всякую прочность, когда за дело взялось образованное сословие. В оправдание владыки скажем, что он вторгся в ту область, в которой ничего не смыслил.
Там же, где он был силен, то есть в области церковной, его мысли имели совсем другую направленность. В то время у нас шли споры, присоединять ли Вселенский Патриархат к Русской Церкви, как это было проделано с Грузинским престолом. Побеждало мнение, что так и придется сделать.
Высказывания архиепископа Антония звучали резким диссонансом:
«Что хорошего обращать св. град во второй Петербург и уничтожать там Патриаршество, плодить наши глупые семинарии, часовые всенощные, концерты Бортнянского?.. Не радует меня девиз: «Изгнание турок из Европы». Что такое Европа? Кому она нужна? С какими нравственными ценностями совпадает это географическое понятие?»
О том, нужно ли нам учиться у греческого православия, он восклицал: «Да, непременно нужно! Православие многие из нас вмещают в своем сердце лучше греков, но… чтобы противопоставить свое чужому, воровски вошедшему в нашу жизнь, нужно не только тепло чувствовать, но и ясно мыслить и точно выражаться». И пояснял, что если в трудах современных греческих богословов мы видим творчество религиозной мысли, как у древних отцов, то у нас — либо средневековую схоластику, либо плагиат с бездарных, безыдейных немецких диссертаций, где ни слова нельзя было найти о религиозном смысле Божиих речей.
И скорее российский Синод, полагал владыка Антоний, должен склонить голову перед Константинопольским Патриархатом, чем наоборот. Конечно, это было неисполнимо, но вот что замечательно. После столетия разделений в п е р в ы е столь ясно было произнесено слово о том, что Православная Церковь неделима и что не сила может воздвигнуть ее на должную высоту, а самоотверженность.
Это случилось накануне нашего падения.
Направо пойдешь…
Что его вызвало? Существует несколько объяснений, которые, на первый взгляд, неоспоримы. Например, что мы увлеклись Европой, соблазном земного рая, и ради этого пожертвовали верой.
Да, было увлечение и был соблазн — это касается слабых. Но что угнетало и влекло к катастрофе сильных?
Растерянность, что мы серьезно отстаем от Запада, попытка понять — чем пожертвовать, чтобы англичане или немцы не обратили нас в колонию, как Индию или Китай? Ошибки совершались непрестанно, но ведь и опыта взять было неоткуда.
Нужно было учиться жить во враждебном окружении, в новой индустриальной эпохе. Иные по сей день полагают, будто знают, что нужно было делать. Что пойди мы, например, куда-нибудь в противоположную сторону, то и русаки бы сейчас ходили с сияющими лицами, и все народы устремлялись выразить нам восхищение.
Думается, однако, что никакого выбора у нас не было с самого начала. Что история устроена по какому-то совсем иному принципу: налево пойдешь — убиту быть, направо — голову потеряешь, прямо — вообще жуть. Но если Богу будет угодно, то убиту не совсем, и вместо головы лишиться только шапки, да и прямо прорубиться можно. Поэтому, обернувшись на нашу историю, скажем: «Слава Богу за все».
Пустота
После свержения Государя наспех сформированное правительство и не думало отказываться от Царьграда, полагая, что эта идея популярна в стране. О том, что переживали по этому поводу православные, то есть, наверное, большая часть народа, лучше других сказал отец Сергий Булкаков: «Я любил Царя. Хотел Россию только с Царем, и без Царя Россия была для меня и не Россия. Первое движение души — даже подсознательное, настолько оно было глубоко, — когда революция совершилась и когда по-прежнему раздавались призывы: война до победного конца, было таково: но зачем же, к чему теперь и победа без Царя? Зачем же нам Царьград, когда нет Царя. Ведь для Царя приличествовал Царьград. И мысль о том, что в Царьград может войти Временное Правительство с Керенским, Милюковым, была для меня так отвратительна, так смертельна, что я чувствовал в сердце холодную, мертвящую пустоту».
Эта пустота поглотила и Временное правительство, и сокрыла в себе Россию. Но история ее в 17-м году отнюдь не закончилась.
В начале 20-х годов в Константинополе произошел трагикомический случай. Митрополит Евлогий, прибывший с потоком беженцев из России, потерял калошу. Вскоре выяснилось, что та же беда случилась с генералом Р., который великодушно уступил свою уцелевшую калошу владыке.
В городе и его окрестностях скопилось около 300 тысяч русских жителей, половина из них стала его постоянными жителями. Даже сегодня там обитает, по некоторым сведениям, до 20 тысяч эмигрантов из России и их потомков. После окончания Первой мировой войны Константинополь был оккупирован войсками союзников. Но в то время как турки — извечные наши враги — встретили русских с распростертыми объятьями, а османские офицеры наперебой звали наших на постой, ни лиры за это не требуя, союзники вели себя безобразно. Морили в резервации на полуострове Галиополи, требовали сдать оружие, преследуя не самые добрые цели.
В результате мы опять едва не завоевали Царьград. О том, что происходило на Босфоре в 1921 году, можно прочесть в письме наркома иностранных дел Г. Чичерина в ЦК РКП (б):
«Коллегия НКИД решительно высказывается за принятие предложения тов. Е. (личность не установлена — В.Г.) относительно Константинополя… По словам тов. Е., врангелевцы так резко настроены против Антанты, что они охотно возьмут Константинополь. Престиж Советской России среди них очень велик… После захвата ими Константинополя мы должны будем, по словам тов. Е., обратиться к ним в таком приблизительном смысле: «…ваши преступления забываются и вам разрешается вернуться на родину».
У нас должен быть наготове политический аппарат, чтобы в тот момент сразу бросить его в Константинополь, причем ради большей осторожности переброска политработников может происходить как будто самочинно, по их собственному желанию. Мы таким образом овладеем положением в Константинополе… Формально же Константинополь будет передан турецкому государству. Тов. Е. полагает, что в тот момент врангелевцы без труда займут Андрианополь и Салоники, там появятся наши комиссары, и едва держащиеся балканские правительства будут опрокинуты, что может иметь громадный политический эффект и дальше Балкан…»
Предложение это принято не было. На то были особые причины.
Большевики и Турция
Благодаря личному распоряжению первого турецкого президента Ататюрка на стамбульской площади Таксим был возведен в 1928 г. памятник героям национально-освободительного движения. Среди них можно увидеть фигуру полномочного представителя РСФСР в Турции Семена Аралова.
Личность, кстати, прелюбопытная. Старый большевик, он, не вняв призывам Ленина, принял участие в Первой мировой войне. Был награжден пятью боевыми орденами Российской империи и дослужился до замначальника штаба пехотной дивизии. После революции выступал за продолжение войны с Германией, затем стал основателем военной разведки большевиков — будущего ГРУ. В 22-м году этот третий в то время по должности человек в Красной армии был направлен на работу в Турцию. Настолько важным считался этот участок.
Между тем в Малой Азии в то время разгорался мятеж генерала Мустафы Кемаля Ататюрка, собравшего, по наиболее достоверным оценкам, 100-тысячную армию. На помощь ему пришла Советская Россия. Было поставлено 39 тысяч винтовок, сотни пулеметов, 54 орудия и огромное количество военного снаряжения. Через Азербайджан шли нефть, бензин и керосин, турецкий флот пополнился двумя морскими истребителями — «Живой» и «Жуткий», а красные офицеры из числа татар-коммунистов активно участвовали во всех событиях.
Были со стороны Кремля жертвы и более значительные. Турции подарили огромный кусок российской Армении с населением в полмиллиона человек. Были переданы Кемалю 10 миллионов рублей, в том числе 200 кг золотом, отнятым у Церкви в помощь голодающим Поволжья. Эти деньги могли спасти сотни тысяч жизней, но игра шла по-крупному. В ноябре 21-го года к кемалистам под видом купца Михайлова прибыл с инспекцией Фрунзе.
Спустя какое-то время, 22 июня 1922 года, у него состоялся в тогдашней столице Украины Харькове разговор с турецким послом. Дипломат спросил у Фрунзе: как бы отнеслась Москва к официальному оформлению союза с Турцией и установлению такой же связи, какая существует между Россией и союзными республиками.
— В перспективе это желательно, — ответил красный «маршал», — но для настоящего момента вряд ли целесообразно.
В тот момент туркам по ряду причин казалось, что большевики собираются оставить их на произвол судьбы. Это было равносильно поражению. Однако через три месяца Кемаль Ататюрк окончательно покончил с Антантой и шаг за шагом начал отдаляться от Москвы.
Последним ярким эпизодом нашей дружбы стал визит в Анкару Климента Ворошилова. В октябре 33-го года он вместе с Кемалем принял парад турецкой армии, его именем была названа одна из улиц Измира… А спустя три года Турция подписала в Монтре договор, по которому корабли враждебных нам держав получили право беспрепятственно проходить через Босфор в Черное море. Политику спасения своих будущих врагов большевики переняли у Российской империи с большой точностью.
Накануне войны
Последствия не заставили себя ждать. Сейчас обсуждается идея, что именно СССР повинен в столкновении с гитлеровской Германией. Сторонники этого мнения врать умеют здорово, но и независимо от них мы вынуждены согласиться, что безвинной овечкой Сталин не был.
В 34-м году он обрушился с разгромной критикой на статью Энгельса «Внешняя политика русского царизма». Вину за разжигание страстей в Европе конца XIX века глава советского государства переложил, в первую очередь, на Германию, осудив Энгельса за «переоценку роли стремления России к Константинополю в деле назревания мировой войны».
Это мнение справедливо. Но в той же работе Иосиф Виссарионович, формально осудив «завоевательную политику царизма», почти с восторгом отметил роль русской, т. е. царской, армии в том, «чтобы расширить границы России от Днепра и Двины за Вислу, к Пруту, Дунаю, к Черному морю, от Дона и Волги за Кавказ, к истокам Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи. Это она сделала Россию великой, могущественной, внушающей страх, и открыла ей путь к мировому господству».
Правда, путь этот Россия до революции так и не прошла. И вряд ли желала пройти. Не собирался ли Сталин восполнить этот пробел? Сходным образом мыслил и Гитлер. История возвращалась на круги своя.
Если скупо очертить контуры ситуации конца 30-х, то Германия делала все возможное, чтобы втянуть нас в войну с Англией. Договоренности «Молотова-Риббентропа» предполагали, что при разделе мира Россия получит Иран, Ирак, Индию. В секретной справке генерала Йодля отмечалось, что операция СССР против Индии сопряжена с огромными трудностями, но свяжет английские войска. В передней Азии большевики, вероятнее всего, захватят нефтеносный район Моссула и тем помешают переброске в Европу англо-французских войск, дислоцированных в Сирии.
Сталин не возражал, но и не проявлял никакого интереса к этому плану. Он упорно двигался в Европу: советизировал прибалтийские республики, которые германский мир издавна считал своими; обкорнал ориентированную на Гитлера Румынию (не говоря о том, что в захваченной нами Буковине жило много немцев); выразил твердое намерение усвоить Финляндию, откуда германцы получали стратегическое сырье и где стояли их военные части. И, наконец, большевики начали высказывать намерение ввести войска в сочувствующую германцам Болгарию. Гарантируя, правда, сохранение трона царю Борису. Немцы, сжав зубы, терпели, они были слишком заняты боевыми действиями на Западе, но Гитлер все больше бесновался.
13 ноября 40-го года Молотов, находившийся с визитом в Берлине, получил от Сталина телеграмму: «…Если немцы предложат раздел Турции, то в этом случае можно раскрыть наши карты…» О чем идет речь? В тот же день было дано согласие на вступление СССР в военный союз с Германией при исполнении ряда условий. Вот одно из них, весьма обтекаемо высказанное:
«Если в ближайшие месяцы будет обеспечена безопасность СССР в проливах путем заключения пакта взаимопомощи между СССР и Болгарией, находящейся по своему географическому положению в сфере безопасности черноморских границ СССР, и организации военной и военно-морской базы СССР в районе Босфора и Дарданелл на началах долгосрочной аренды».
Судя по всему, это была последняя соломинка, переломившая хребет пакту «Молотова-Риббентропа». Через 35 дней фюрер одобрил план нападения на СССР, подписав план «Барбаросса». Он претендовал на Европу и надеялся, что Москва поможет ему в войне с Англией. Но она упорно избегала этого, присваивая спорные территории, лежавшие между нами и третьим рейхом. Однако нужно учитывать и то, что Гитлер еще в 20-е годы утверждал, что главная цель грядущей войны — захват русских земель, «жизненного пространства» для «высшей расы». Открытым текстом пояснял, что война с Францией нужна лишь для того, чтобы обеспечить тыл для рывка на Восток. Сталин «Майн Капмф» читал.
«Проморгали Константинополь!»
После начала войны о Царьграде пришлось на некоторое время забыть. Да и потом дела не лад не пошли. В книге Вадима Кожинова «История России. Век ХХ» есть такой эпизод:
«Не могу забыть, как в 1975 году один из прославленных полководцев Второй мировой войны, главный маршал бронетанковых войск П.А.Ротмистров в присутствии множества людей гневно воскликнул, прервав мою речь: «Проморгали Константинополь, проморгали!»
Дело в том, что в конце сентября 1944 года наши танки вышли на южную границу Болгарии, от Царьграда их отделял один бросок. Ротмистров в то время был заместителем командующего бронетанковыми войсками, и, судя по всему, вопрос о захвате проливов тогда энергично обсуждался. Сталин этой идеи не поддержал. Он рассчитывал, что сможет убедить союзников решить дело миром. Он претендовал на Армянское нагорье, включая Арарат, а также создание военно-морской базы близ Стамбула.
Много лет спустя Молотов пояснял, что «в последние годы Сталин немножко стал зазнаваться, и мне во внешней политике приходилось требовать то, что Милюков требовал, — Дарданеллы! Сталин: «Давай нажимай! В порядке совместного владения». Я ему: «Не дадут». — «А ты потребуй!»
23 июля 1945 года этот вопрос, по воспоминаниям Трумэна, обсуждался на Потсдамской конференции. Черчилль первым возвысил голос, категорически возразив против строительства советской базы на Босфоре. Сталин пожаловался, что, согласно конвенции Монтре, Турция имеет право блокировать проливы, «когда она считает угрозу войны возможной», то есть в любой момент. Американский президент заметил, что это можно изменить, Черчилль его поддержал, но дальше разговор все никак не мог сдвинуться с мертвой точки.
В какой-то момент Трумэн неудачно выразился, что «вопрос о территориальных концессиях — это дело между Турцией и Россией, которое они должны решить между собой». Сталин удовлетворенно произнес, что готов сделать это, но американец тут же поправился, пояснив, что вопрос о Черном море касается также Соединенных Штатов и всего остального мира.
В тот момент Сталин уже знал о том, что в США создана атомная бомба.
Не мытьем, так катаньем
Столкнувшись с сопротивлением Запада не только в Европе, но и в делах восточной политики, Кремль начал искать обходные пути. А планы были широкие, распространяясь в том числе на Грецию, Палестину, Турцию. Неожиданно для всех Патриарх Константинопольский Максим, несмотря на давление турецкого правительства, отказался осудить действия местных коммунистов (развернувших вооруженную борьбу). Это стало итогом новой религиозной политики Сталина.
Как известно, она в корне изменилась вскоре после начала войны. В этом сыграли роль и участие митрополита Гор Ливанских Илии, и то, что Русская Церковь доказала на деле свой патриотизм, и то, что перепись 37-го года обнаружила, что половина мужиков в стране по-прежнему верует в Бога. Но говорить о каком-то нравственном перерождении большевиков было бы наивно.
Случившееся, скорее всего, вообще не потребовало от них особых душевных усилий. Сознательных богоборцев у нас было не так уж много. Молотов вспоминал о том, как развлекались в Кремле: «Мы все трое были певчими в церкви. И Сталин, и Ворошилов, и я. В разных местах, конечно… Ворошилов пел. У него хороший слух. Вот мы трое пели: «Да исправится молитва твоя…» Очень хорошая музыка. Пение церковное».
Это не помешало именно этой троице распорядиться об уничтожении Храма Христа Спасителя. Писатель Феликс Чуев спросил однажды у Молотова, зачем нужно было это делать. Тот сказал о храме:
— Да ну его к черту.
— Там уже не молились, — сказал Чуев.
— Ну, а для чего он тогда нужен?
Было это или нет, сказать трудно, но с планами большевиков согласуется полностью. Резюмируя их, совет по делам Русской Православной Церкви направил 14 февраля 1947 года доклад в ЦК ВКП (б). В нем говорилось:
«Как известно, Русская православная церковь… занимает среди всех автокефальных православных церквей лишь пятое место (в порядке очередности получения прав автокефалии). Между тем ее удельный вес в православном мире и возросший в последнее время авторитет дают основания к тому, чтобы она заняла первое место, хотя и не без некоторой борьбы».
Автором текста был бывший семинарист, полковник Госбезопасности Георгий Карпов. Он сообщал также, что осенью в Москве должно состояться предсоборное совещание, где главы всех Православных Церквей обсудят «подготовку созыва в 1948 году… не собиравшегося уже несколько веков Вселенского Собора (всемирного съезда) для решения вопроса о присвоении Московской Патриархии титула вселенской».
Таковы очертания проекта создания в первопрестольной так называемого «Красного Ватикана». Практически Россия вернулась к той же политике, которой руководствовалась при царе Алексии Тишайшем и Патриархе Никоне. Сталину удалось обнажить, как мало в ней было, несмотря на благочестивую риторику религиозного смысла.
Кто-то с искренним восхищением, как, например, митрополит Илия или первосвятители Антиохийской и Александрийской Церквей. А Патриарх Сербский Гавриил остался верен нашему братству даже после ссоры Сталина с Тито — югославские власти так и не смогли на него повлиять. Кто-то небескорыстно — Кремль на подарки не скупился. Иные враждебно — Кипрская Церковь, например, которая находилась в зоне влияния англичан, или Элладская — в Греции шла ожесточенная борьба с коммунистами.
Но в целом отношение было положительным. СССР победил в войне вследствие того, что повернулся «лицом к Богу» — так это виделось со стороны. Поэтому интерес Кремля к православию не казался необычным. Было ощущение, что возрождается Российская империя, а Русская Церковь давно уже была крупнейшей в православном мире.
Но что-то вдруг начало разлаживаться. Как пишет историк Михаил Шкаровский, сначала заболел Вселенский Патриарх Максим, потом в больницу попал полковник Карпов. В это время на восточные Церкви резко усилилось давление со всех сторон: Ватикана, переживавшего расцвет востребованности в политике (в первую очередь, конечно, в Европе), англичан, действовавших силой, американцев, сыпавших деньгами, и т. д.
Окончательную точку в этой истории поставила отставка и смерть Патриарха Максима. Его сменил на престоле архиепископ Нью-Йоркский Афинагор, призвавший к сотрудничеству христиан и мусульман для борьбы с коммунизмом.
«Он мне рассказал, — писал митрополит Антоний, — как его Владыка Сеpгий попросил стать посредником между ним и Сталиным. Он отказывался: Я не могу! — Вы единственный, кто это может сделать, вы должны».
О том, что было дальше, владыка Николай передавал: «Я три дня лежал перед иконами и кричал: Спаси меня, Господи! избави меня!..»
Так относились у нас к сотрудничеству с большевиками. Наверное, наша Русская Церковь действительно первейшая. Но только к проекту «Красного Ватикан» это никакого отношения не имеет.
Отблеск Белого Царства
Турки очень долго, практически до середины XX столетия чувствовали себя в Стамбуле неуверенно. Те из них, кто располагал средствами, упорно хоронили своих родственников на малоазиатском берегу Босфора, опасаясь потерять вместе с городом могилы своих предков. Л. Троцкий писал в 1912 году: «Я уже перешел в Азию, — говорил мне один видный депутат в начале Триполитанской войны, поселившийся в Скутари против Константинополя, — так как все равно нас скоро выгонят из Европы».
Не выгнали. Правда, Османской империи более не существует. Но осталась Турция. До 1965 г. Босфор перекрывался противолодочными сетями. Затем они были заменены американским оборудованием по слежению за подводными лодками и наземными кораблями. Сейчас в нарушение всех договоренностей турки препятствуют нашему судоходству через Босфор. Это очень узкий пролив, в иных местах его ширина составляет не более 750 метров. Судьба его, судя по всему, не решена окончательно. Он продолжает оставаться в руках людей, которых история ничему не научила. Так совсем недавно государственный министр Турции Абдулхаллюк Чей призвал «реабилитировать Великую Османскую Империю», пополнив ее за счет Азербайджана, тюркских республик Средней Азии, Ирана и даже Украины. «Россия не в силах противостоять нам», — приводит его слова публицист Ксения Мяло.
Но есть пророчества, их слишком много, чтобы отмахнуться, что придет день и мы победим. Не знаю, что должно в нас измениться? Быть может, страдания, очищая, готовят нас к тому дню, когда мы вернем Царьград своим братьям по вере — учителям, по слову владыки Антония (Храповицкого), освободившим некогда Русь от рабства диаволу — православным грекам. Это может произойти незадолго до прихода антихриста, которого мы должны встретить не разъединенные Царьградом, а собранные им воедино.
В 1923 году русский беженец в Царьграде о. Сергий Булгаков подвел черту под прошлым и будущим нашего стремления к этому граду, написав:
«София есть Храм вселенский и абсолютный, он принадлежит вселенской Церкви и вселенскому человечеству… Какая слепота, какая детскость была у нас… когда приготовили уже, говорят, крест в Петрограде, может быть, даже и указ Св. Синода об утверждении креста на Храм… Окровавленными сапожищами вступивши в Софию, завести в ней свои порядки, или пробовать синодальным хором покорить и убедить эти стены!
Но в гневе воззрел Господь на дела сынов человеческих и посмеялся им. Правы пути Твои, Господи! Одно из двух. Или София есть лишь археология, архитектурный памятник с начавшимся уже неизбежным разрушением, и тогда вся эта затея воздвигать крест на ней была только великодержавным честолюбием… Или София действительно есть то, что она есть, Божественный символ, пророчество, знамение.
У старообрядцев есть мудрое, как я вижу теперь, верование, что восстановление креста на Софии… означает конец истории. Если освободить эту мысль от эсхатологического испуга, ее окрашивающего, и выявить скрытое в ней видение, то она означает, что София станет осуществима лишь в полноте христианства, то есть в конце истории, когда явлен будет ее последний и зрелый плод, и сверкнет в мире православное Белое Царство».
Воздержимся от того, чтобы сказать на это: «Да сбудется». Слишком велика цена. Но с мужеством и терпением склоним головы перед промыслом Божиим и скажем: «Да будет воля Твоя. В чем бы она ни заключалась, мы исполним ее ради Царьграда Небесного, Небесного Иерусалима и Небесной Москвы».
Потому что единственный крестовый поход, который имеет значение, — это поход в Небеса.
Январь — октябрь 2004 г.
