 |
| Вера-Эском | Владимир Григорян | 08.11.2004 |
В марте 1821 года император Александр I получил письмо от генерал-майора русской армии князя Ипсиланти. Речь в нем шла о начале греческого восстания и о том, что ему, Ипсиланти, предложено было встать во главе сопротивления. «Не презрите мольбы 10.000.000 христиан, которые возбуждают ненависть тиранов своей верностью нашему Божественному Искупителю», — умолял князь.
Греки полагали, что Россия вступится за них, как только осознает размах происходящего. Это мнение имело под собой самые серьезные основания. После русско-турецкой войны в 1805—1807 годах император Александр высказал надежду создать греческую империю на месте турецкой.
Но с тех пор минуло полтора десятка лет, и восставшие не учли, как сильно изменились обстоятельства. После победы над Наполеоном Россия приняла самое энергичное участие в создании так называемого Священного Союза.
Священный Союз
Попробуем объяснить воззрения императоров Александра и Николая Павловичей на этот проект. Подобно отцу, оба они верили, что в Европе началась смертельная борьба между монархиями, с одной стороны, и революционными элементами — с другой. А значит, необходимо сплотить все силы для борьбы с новыми воззрениями, создав братство монархов.
В чем состояли эти воззрения? В попытке использовать национальные чувства и обиды для переустройства мира. Это было характерно и для Французской революции, и для мятежа декабристов, которые верили, что действуют во благо Отечества. От старой доброй любви к родине национализм отличен тем, что лишен религиозных основ, равнодушен к самобытности народов и далек от преданности самодержцу. Вместо этого выступает на первый план крайне расплывчатая ответственность перед нацией, трактуемой в узкоевропейском рассудочном духе.
Возможно, с духом времени вообще бессмысленно сшибаться лоб в лоб, он — итог каких-то глубинных изменений: социальных, экономических и т. д. Но можно овладевать им, исцеляя верой, обуздывая здравым смыслом. Первым у нас, пусть не сразу, стал сознавать это император Павел, озаботившись тем, чтобы поднять авторитет Церкви. Его монарший опыт рос год от года. Разуверившись в создании монархического интернационала, он научился отделять свои идеи от интересов страны и заключил союз с Францией. Россия вновь придет к этому лишь при императоре Александре Третьем.
Это позволяет нам предположить, что царь Павел, объявленный безумцем, был гораздо большим реалистом, чем его сыновья. Он привил им ненависть к революции, но не успел научить бороться с ней…
«Я покидаю дело Греции»
Так как греческое восстание против поработителей подпадало под определение «национально-освободительное», царь Александр заявил: «Я покидаю дело Греции, потому что усмотрел в войне греков революционные признаки времени».
Обнаружив, что Петербург колеблется, османы подняли головы, жестокость их стала возрастать с каждым днем. 10 апреля, в первый день Пасхи, у патриаршей церкви был повешен на воротах Вселенский Патриарх Григорий вместе с троими митрополитами. Тело вождя православного мира отдали иудеям, которые таскали его за ноги со страшными ругательствами по улицам Константинополя, а затем бросили в море. Греков истребляли во множестве. Так, на острове Хиос были вырезаны 90 тысяч христиан. Затем оскорбление было нанесено русским судам, погибли русские матросы… Но мы снесли и это.
Легко обвинить в этом императора Александра, да и есть за что. Но скажем все-таки слово в его защиту. Ведь царь подобен самому высокому дереву в лесу, которое первым притягивает молнии. Труден был выбор, стоявший перед государем. Он понимал, что гибнут единоверцы, люди, связавшие с Россией свои надежды. Но надеялся отстраниться от разгорающегося пожара, предвидя, что еще немного — и он перекинется на Россию, еще шаг — и мы окажемся в балканском котле, из которого не выбраться уже никогда.
Что помешало нашему последнему броску, остается отчасти загадкой. Можно понять императора Александра Второго, которого пять десятилетий спустя остановят громадные по важности причины. Но в 29-м… Мы ведь даже не собирались в тот момент присоединять Царьград к России. Российский посол во Франции К.А. Поццо ди Борго выдвинул идею сделать Константинополь вольным городом под властью греков, но с русским гарнизоном. Британский премьер-министр герцог Веллингтон говорил в то время: «Для всего света было бы лучше, если бы русские вошли в Константинополь и если бы Турецкая империя была разрушена».
Формально нас остановило следующее обстоятельство. В тот момент, когда генерал Дибич готовился к захвату проливов, султан капитулировал. Было принято решение, что лежачего не бьют. Более того, четыре года спустя, когда против турок ополчился Египет, мы спасли Османскую империю от развала. Идеи Священного Союза, согласно которым султан считался братом-монархом, продолжали свою губительную работу.
Это возбуждало в Европе неприязнь и подозрение, не овладело ли русскими какое-то помешательство. Австрийский канцлер Меттерних так охарактеризовал замысел царя Александра: «Смесь либеральных идей с религиозными и политическими». Иные же, подобно маркизу де Кюстину, полагали, что Россия вынашивает жуткие планы. «А если русским когда-либо удастся завоевать Запад, — писал де Кюстин, — они не будут управлять им из своей страны, подобно древним монголам; напротив, ни в чем они не обнаружат так свою прыть, как в стремительном исходе из своих ледяных равнин».
Мы же, по простодушию своему, ничего не замечали. Лишь четыре десятилетия спустя царю Николаю Первому осмелились доложить, что наш авторитет в Европе упал ниже нуля. Это его потрясло, но к тому моменту Крымская война стала уже неизбежна.
Крымская война
Запад стремительно вооружался против России, а мы почивали на лаврах. В 1849 году, вслед за Турцией, спасли от развала Австрийскую империю, разгромив восставших венгров. Как заметил на этот счет А. Керсновский, «с удивительной прозорливостью Россия спасала всех своих будущих смертельных врагов». Надо сказать, что прагматизм часто бывает вреден в политике — этим именем любят прикрывать близорукость. Альтруизм вреден всегда.
Точкой отсчета для начала Крымской войны стали наши претензии на Константинополь. К этому времени государь Николай совершенно разочаровался в возможности мирного сосуществования с Османской империей, которая, начиная с 1840 года, вновь вернулась к откровенно антироссийской политике.
Николай Первый предложил Лондону частичный раздел Турции, в результате которого мы должны были получить Царьград и контроль над Балканами. Британии предложены были Крит и Египет. В ответ на это англичане стали распевать гимн с припевом: «Русские не получат Константинополя», а французы двинули свой флот в турецкие воды. Император Николай Первый часто называл Османскую империю «больным человеком». Но у этого «человека» были весьма энергичные товарищи.
Престарелый маркиз де Кюстин, давний наш ненавистник, откликнулся на это следущей репликой: «Еще пятнадцать лет назад я возвещал неизбежность поединка между Католической и Русской Православной Церковью: что ж, вооруженная борьба, страшная борьба началась».
В том же духе выразился архиепископ Парижский Сибур, который присвоил событиям статус «нового крестового похода». «Война, — говорил он, — в которую вступили Франция с Россией, не есть война политическая, но война священная… Все другие основания не более как предлоги, а истинная причина, угодная Богу, есть необходимость отогнать ересь Фотия; укротить, сокрушить ее».
Какая… наивность. Консервативная идея рушилась, открывая путь аду, а последние защитники ее продолжали рыться в архивах, отыскивая поводы для того, чтобы ненавидеть друг друга. Французы будут доблестно сражаться в Крыму, не понимая масштабов своей ошибки. Воспользовавшись нашей ссорой, объединится и резко усилится германский мир. Штурмуя Севастополь, Франция открывала немцам дорогу на Париж.
Лишь героизм русского солдата помог нам и в катастрофе сохранить достоинство. Технической причиной поражения русской армии стала нехватка снарядов в Севастополе. На каждый выстрел защитников города приходилось три выстрела противника, в остальном наши силы в битве за город были равны. Если брать шире, помешало неправильное устройство армии, окоченелость высшего начальства, того же князя Меньшикова, командовавшего в Крыму. Получив от государя икону «Умиление», ту самую, перед которой молился преподобный Серафим, он сунул ее в чулан. А гонцу архиепископа Херсонского Иннокентия (Борисова), приславшему чудотворный образ Касперовской Божией Матери, заявил: «Передай архиепископу, что он напрасно беспокоил Царицу Небесную — мы и без Нее обойдемся».
Можно ли представить подобные слова в устах Суворова, Ушакова, Кутузова, Милорадовича — этих людей духа? Так же, как и Церковь, армию у нас попытались превратить в некий департамент. Героев войны 12-го года сменили чиновники — люди с безупречными анкетами.
Исход войны можно было решить одним ударом, который предложил в начале кампании император Николай. Согласно его замыслу, мы должны были занять Константинополь, высадив с кораблей 16-тысячный отряд. Наш флот в тот момент находился в превосходном состоянии, им командовал великий Нахимов. Благодаря десанту мы могли заградить узкие проливы и тем самым подорвать решимость европейцев ввязываться в войну. При самом худшем раскладе для нас мы могли бы потерять вместо русского Севастополя турецкий Стамбул. На два штурма англо-французов бы не хватило.
Царя отговорили дипломаты — представители все той же породы людей, которая начала у нас доминировать еще при Алексее Михайловиче, следившем, чтобы во власть не просочились шибко религиозные русаки. Ведь они почти поголовно подозревались в сочувствии староверам. И вот Крым, и злая ирония судьбы: во главе борьбы, начатой по религиозным мотивам, оказались у нас люди, лишенные веры.
«Врата России»
Вопрос, отчего нам не удалось овладеть Константинополем в царствование Александра Освободителя, до сих пор волнует многих. Совпало множество необходимых для этого условий, и среди них важнейшие: разгром турок в жестокой войне, горячее желание общества, провозгласившего устами Достоевского: «Константинополь должен быть нашим!». В этом действительно возникла большая потребность. Попробуем пояснить.
При царе Алексее Михайловиче в Царьграде не было никакой экономической нужды. Практически все побережье Черного моря было в руках османов и никого в России особо не интересовало. Мечталось о создании могучей теократической империи, что смахивало на утопию, рожденную избыточным воображением.
Но после Петра Великого, побед Потемкина, Суворова, Ушакова половина Черноморского побережья оказалось в русских руках. Открылся превосходный путь в Европу. Однако турки в любой момент могли его перерезать. Или, наоборот, впустить в огромную акваторию суда враждебных нам держав, заставив опасаться десантов на расстоянии от Одессы до Поти. Что и произошло в Крымскую войну. Царьград стал ключом к вратам в Россию. Все попытки убедить османов пользоваться им корректно ни к чему не вели.
Это само по себе было важнейшим мотивом для того, чтобы овладеть Константинополем. Плюс к этому прежнее желание унаследовать от Византии ее религиозную роль.
Распад Балкан
Что расстроило дело? Почему Господь не благословил нам вернуть Церкви храм Святой Софии? Обратимся к ситуации на Балканах, где болгары и румыны, предчувствуя свое освобождение, начали вдруг с большой энергией наносить удары по православному делу.
Это было вызвано тем, что во главе всех церковных дел в Османской империи традиционно стояли греки. Невозможно было представить избрание Вселенского Патриарха из числа болгар или молдаван. Греческое влияние было огромным, иногда угнетающим, но в целом имело благотворный характер. До XIX века оно на подчиненных султану территориях не оспаривалось. Затем ситуация начала стремительно меняться.
Греки все больше осознавали себя великой нацией и мечтали вернуть былую славу, часто действуя силой оружия. При этом они утратили доверие турок, чем не преминули воспользоваться другие балканские народы, гораздо более робкие, чем эллины, и не имеющие греческого религиозного гения. Во главе их стояли люди, которые получили образование в европейских университетах, часто убежденные вольтерьянцы. После того, как османы зверски расправились с Патриархом Григорием, они решили, что час их пробил.
Первыми вырвались из-под влияния Вселенского Патриарха румыны, которые в 1821 году положили начало созданию своей национальной Церкви. Однако после того, как Россия подарила им независимость, правительство князя Кузы начало откровенные гонения против монашества, часть монастырей разграбило, а часть закрыло.
Румынское духовенство сначала поддалось шовинистическому угару, но, обнаружив, к чему это ведет, начало решительную борьбу. Так, епископ Филарет Скрибан на заседании Синода проклял присутствовавшего там князя Кузу. Тронуть владыку не решились, зато митрополита Молдавского Софрония в ответ на протесты сторонники князя лишили жизни. Все это несколько отрезвило румынское общество, но не переродило. Добавим, что к антигреческим настроениям очень скоро добавились антирусские.
Эти скандалы настолько расшатали православную веру среди болгар, что начался ее стремительный упадок. Например, число насельников их самого значительного — Рыльского — монастыря сократилось к началу XX века в десять раз.
Далее начали ссориться уже славяне. Достоевский в 1877 году писал о девочках-сиротках, вывезенных с Балкан в Россию: «…сербские девочки сидят-де в одном углу, а болгарки в другом, и не хотят ни играть, ни говорить друг с дружкой, а когда спрашивают сербок, отчего они не хотят играть с болгарками, то те отвечают: «Мы им дали оружие, чтоб они шли с нами вместе на турок, а они оружие спрятали и не пошли на турок».
Очень скоро их отцы — болгары, с одной стороны, и сербы с греками, с другой, — втянутся в войну за спорные территории, которая с перерывами будет продолжаться до 1945 года.
Два крыла
Все это ставило Россию в очень сложное положение. Доктрина панславизма во второй половине XIX века начала вытеснять у нас идеи Священного Союза (но своим отрывом от реальности ни в чем ей не уступала). Наше общество столь откровенно симпатизировало болгарам в столкновении с греками, что последние были крайне обижены. В 1874−75 годах на Афоне произошел громкий «русско-греческий Пантелеимоновский процесс», в который оказались втянуты почти все насельники Святой Горы. Греческие иноки страшились раствориться в быстро умножавшемся русском монашестве и попытались взять его под свой контроль. Из этого ничего не вышло, но осадок остался тяжелый.
Эта война в сердце православия, его главной цитадели, имела глубокие корни. Если резко обозначить крайние позиции, то можно свидетельствовать вот о какой беде. Греки полагали, что православие — это, в первую очередь, религия греческого народа. В то же время в России существовало убеждение, что после падения Константинополя православие стало русской верой, которую исповедует также часть подданных Османской империи.
Флорентийская уния резко подорвала на Руси уважение к восточным церквям, в дальнейшем недооценка их только росла. Еще и потому, что в Москву регулярно приезжали клянчить деньги худшие представители Востока. Они непрерывно льстили, создавая впечатление, что греческое православие почти сошло на нет. Они сыграли огромную роль в расколе, что нанесло новый удар по нашему уважению к православному Востоку. При этом мы даже не заметили, что греческие патриархи прибыли на Собор 1666−67 годов (закрепившего раскол) против воли Вселенского Патриарха. Он-то как раз был категорически против того, чтобы дело приняло у нас столь злой оборот.
Какое-то, не всегда выражаемое открыто, несогласие между д в у м я к р ы л, а м и Православной Церкви росло много столетий. Когда славяне Османской империи стали энергично жаловаться в русскую жилетку, что они едва ли не в равной степени страдают от турок и греческого духовенства, это стало одним из важнейших толчков для рождения славянофильства. Никто не пожелал услышать Константина Леонтьева, писавшего: «Самый жестокий и порочный по личному характеру своему православный епископ, какого бы он ни был племени, хотя бы крещеный монгол, должен быть нам дороже двадцати славянских демагогов и прогрессистов».
Это было следствием непонимания того, что именно попытка папства подчинить греков стала главной причиной раскола между Римом и православным Востоком. Мы вплотную приблизились к тому, чтобы встать на тот же путь. Безусловно, славянофильство, в самом широком смысле этого слова, было прекрасным явлением в русской общественной жизни. Но когда говорят о его поражении, то часто уныло кивают на правительство, мол, не оценило, не поддержало. На самом деле причина лежит гораздо глубже.
Раскол православия набирал силы с каждым годом, и славянофилы стали деятельнейшими катализаторами этого процесса, заражавшего русское общество. И когда мы остановились в 1878 году в 10 верстах от Царьграда, то не сознавали, что подошли к краю пропасти — что в эти дни решается судьба Православной Церкви.
«О чем они поют?»
В какой-то момент это вдруг остро почувствовал даже главный сторонник штурма Царьграда генерал Скобелев. Его друг писатель В.И.Немирович-Данченко рассказывал о таком эпизоде. Они сидели с Белым генералом на берегу Босфора, спорили о сложившейся ситуации. Немирович произнес:
— Никогда ни серб, ни чех не уступят своей независимости и свободы за честь принадлежать России.
Скобелев решительно возражал. В этот момент со стороны моря послышалось очень красивое пение на греческом.
— Вы знаете, что это поют они? — спросил Скобелев.
— Нет! — ответил Немирович.
— Я тоже не знал. Но спросил, мне сказали… Слышу уже не в первый раз… Это греки, молодые греки из константинопольских лавок. Торгаши, а поют о будущей славе эллинов, о всемирном могуществе Греции — о том, что и это море, и этот вечный город будут принадлежать им, о том, что все народы придут и поклонятся им, и даст им новая Греция, этим новым варварам, свет науки, сладость мира и величие свободы… Вот о чем поет маленькая, совсем крошечная Греция, эта инфузория Европы… И посмотрите, с каким увлечением, с какой силой и страстью!.. А мы!.. Эх, скверно делается даже…
«С разрушением государства, с уничтожением культуры было разрушено все, в живых ничего греческого уже более не осталось и для восстановления его потребовалось бы не возрождение, а настоящее воскресение, которое и в историческом смысле столь же невозможно, как и в физиологическом».
И далее:
«Совершенно в ином свете представляется обладание Константинополем для России. Выгоды, которые он бы принес ей, поистине неоценимы и неисчислимы».
Но вдруг в рассуждениях Данилевского появляется какая-то растерянность. Что будет, если мы все-таки возьмем Константинополь? Ведь речь идет о столице мирового православия и на третьих ролях его держать будет невозможно. В то же время переносить туда столицу опасно, она отвлечет из России слишком много нравственных, умственных и материальных сил. Поэтому Царьград должен стать столицей Всеславянской федерации, куда Данилевский готов включить и румын, и чехов. Но готовы ли они к этому? Данилевский честно признается, что не готовы. А значит, «не нужен нам берег турецкий», пусть «от Турции останется одна тень, но тень эта должна еще до поры до времени отенять берега Босфора и Дарданелл, ибо заменить ее живым, и не только живым, но еще здоровым организмом пока невозможно…»
А значит, Константинополь должен быть не всеславянским, а исключительно русским. Почему греки должны смириться с таким поворотом, Федор Михайлович не объяснил. Продолжая спорить, он писал:
«Кажется, Н.Я.Данилевский считает, что для самой России будет искусительно и, так сказать, развратительно единоличное владение Константинополем, возбудит в ней дурные завоевательные инстинкты и проч., но, кажется, пора бы наконец уверовать в Россию, особенно после подвига теперешней войны. Она доросла-с; даже до Константинополя доросла…»
После появления этих строк прошло несколько месяцев. Русско-турецкая война была в разгаре. В феврале 77-го года, гуляя по Невскому, Федор Михайлович вспоминал страшный рассказ о турецких зверствах, о девочке, на глазах которой с отца содрали кожу. Здесь на Невском такое невозможно… В этот момент:
«Знаете, господа, я остановился на том, что… если не сдирают здесь на Невском кожу с отцов в глазах их детей, то разве только случайно, так сказать, «по не зависящим от публики обстоятельствам», ну и, разумеется, потому еще, что городовые стоят».
Это было прозрение. Ровно через сорок лет городовых на Невском не станет. Их убьют.
Вот мнения трех горячих сторонников освобождения Царьграда. Данилевский считал, что овладевать им нам рано. Леонтьев полагал, что поздно, это нужно было делать до церковного раскола между греками и болгарами. Достоевский был убежден, что Россия доросла до Царьграда, но призрак будущего вдруг примораживал его к месту.
Растерянность овладевала в конечном итоге всеми, кто всерьез задумывался, что значит Царьград для нашей истории.
«Прошу тебя как брат»
Но в российском образованном обществе 1877−78-х годов ожидание, что Россия прирастет Константинополем, было очень сильно.
Царь Александр колебался до последнего. Экономика была подорвана. Англия устами лорда Биконсфилда грозила нам войной, если мы все же попытается овладеть Царьградом. По этому поводу даже Феофан Затворник воскликнул: «Хоть бы шапку-невидимку и ковер-самолет достать. Вот бы погулять по англичанам. Первого Биконсфильда схватить бы за волосы и ну таскать над Лондоном. Потом, бросивши, прогреметь бы: всем вам будет то же за неприязнь к России».
Государь понимал, что ему предстоит принять судьбоносное решение. Быть может, прозревал, что оно будет стоить ему жизни. Боялся ли государь англичан? Наверное, все-таки нет. Ставки были слишком высоки, да и в Крыму нас разбили не англичане, а французы (британцы как раз показали себя довольно посредственными солдатами). Но во сколько десятков тысяч русских жизней обойдется нам последний бой за Царьград? Эта мысль наполняла сердце государя ужасом. Всеволод Гаршин — участник войны, настроенный довольно революционно, — оставил нам описание Александра Освободителя, которого увидел в походе:
«И он знал, что мы готовы были умереть… Вокруг была пышная свита, но я не помню никого из этого блистательного отряда всадников, кроме одного человека на сером коне, в простом мундире и белой фуражке. Я помню бледное, истомленное лицо, истомленное сознанием тяжести взятого решения. Я помню, как по его лицу градом катились слезы, падавшие на темное сукно мундира светлыми, блестящими каплями; помню судорожное движение руки, державшей повод, и дрожащие губы, говорившие что-то, должно быть, приветствие тысячам молодых погибающих жизней, о которых он плакал. Все это явилось и исчезло…»
Государь уехал на войну цветущим человеком, а вернулся стариком, с пальцев которого спадали перстни. За эти месяцы он увидел несколько тысяч лиц раненых, даже подбирал их в свою коляску на поле боя. Его сердце было истерзано.
«К чему, в сущности, сводится все русско-панславистское надувательство? К захвату Константинополя — больше ни к чему. Только этот захват мог бы с силой воздействовать на религиозные традиции русского крестьянина, воодушевить его на защиту священного Царьграда, продлить существование царизма…
Этого, во всяком случае, было бы достаточно, чтобы направить ярость всего народа на социал-революционеров, отнять у них поддержку либералов…
В случае же сохранения мира русские панслависты останутся в дураках… Тогда императору ничего другого не останется, как сделать еще одну последнюю попытку — опереться на старых обанкротившихся бюрократов и генералов, уже потерпевших кораблекрушение… после чего не останется другого выхода, как созвать либералов, то есть Национальное собрание, в той или иной форме, а это, насколько я знаю Россию, означает революцию на манер 1789 года».
Здесь, как видите, верно предсказано, что с нами произойдет. И все это царь Александр понимал, быть может, глубже Энгельса, веровавшего, что русскому мужику нужен Царьград. На самом деле народ смутно, но помнил, с чего начался раскол, а миллионы старообрядцев вообще ничего не забыли. Войну крестьянин понимал как необходимость спасти православных братушек от басурман, что и было исполнено. Но в чем нельзя отказать знаменитому социалисту, так это в знании нашего образованного общества. Оно так и не простило царю случившегося. Война, которая, подорвав наше хозяйство, не принесла практической пользы, привела в бешенство людей, мнящих себя большими государственниками, чем сам государь.
Взгляд Энгельса был верным, но плоским, как у того предсказателя, который пытался отговорить апостола Павла от поездки в Иерусалим. Где святого ждал арест и начало восхождения на крест, к вечной жизни.
Было ли благословение Божие на то, чтобы мы вошли в Царьград, который многим виделся древом жизни для России? Было или нет? О чем думал царь Александр несколько дней перед тем, как принять решение? Как горячо он молился? Этого мы не знаем.
Наконец решение было принято. В ставку Великого князя Николая Николаевича ушла телеграмма: «Прошу тебя как брат и повелеваю как государь: не входить в Константинополь».
Церковь была спасена. Но какой ужасной ценой…
N 474, сентябрь 2004 г.
