 |
| Статья.ру | Михаил Ситников | 30.08.2004 |
«Елизавета Юрьевна Скобцова отложила мирское одеяние, облеклась в простую белую власяницу, спустилась по темной лестнице с хоров Сергиевского храма и распростерлась крестообразно на полу». Наверное, непосвященные в эту судьбу, были бы уверены, что читают сценарий. Однако этой черно-белой, похожей на описание кадра фразой о. Сергий Гаккель все снова и снова возвращает к жизни память об одной из удивительнейших — одновременно и загадочных, и простых русских женщин в нашей вчерашней еще истории.
«Я слышала недавно такое имя — мать Мария», — встает в классе «новой русской» гимназии пятнадцатилетняя девочка, будущая журналисточка. И продолжает: «Что-то очень знакомое, но я не знаю. Вы не могли бы рассказать о ней поподробнее?». Я теряюсь, и на какие-то секунды внутри возникает мерзкий снобистский холодок: «Боже мой! — глупо скрипит мой собственный голос в ушах. — Как можно так блаженно ни фига не знать из того, что знать как раз бы и надо в первую очередь?». Это потом я буду ругать себя за столь недостойный прилив собственной глупости. А пока собираюсь с мыслями, чтобы снова вспоминать о матери Марии, говорить и повторять сказанное до меня столькими людьми столько раз…
8 декабря 1891 года в Риге, в семье юриста Юрия Дмитриевича Пиленко родилась дочь. После появления на свет ей пришлось делать операцию, она осталась жива лишь чудом. Но только для того, чтобы через неделю захлебнуться при крещении и оказаться на руках доктора, который едва успел вернуть ее к жизни. В четырнадцать лет Лиза впервые и близко снова увидела смерть — умер отец. Горе поселило в ней нечто, похожее на упрямство, с каким иной раз нежная травинка пробивается сквозь асфальтовый гнет. И переезд из имения отца близ солнечной Анапы в серый Петербург стал началом ее подвижнического восхождения, не прекращавшегося всю жизнь.
В 18 лет, не закончив Бестужевских курсов, Елизавета вышла замуж. И стала Кузьминой-Караваевой. Но замужество, часто расслабляющее других, было для нее продолжением первых детских исканий. Мысли — особенно по смерти отца, о том, что такое Бог, есть ли Он, что есть милосердие и в чем справедливость, где любовь, почему жизнь, зачем смерть — все они постепенно обретали в ее сознании стройность и ясность. И в начале 1912 года вышел первый сборник стихов поэтессы Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки». За ним вскоре последовали новые — «Юрали» и «Руфь».
Судя по признанию, которое снискала она даже у Блока, ее ждала слава на ниве тревожной российской поэзии. Но — размолвка с мужем, и она уезжает с дочерью Гаяной в Крым. Затем революция, второе замужество, эмиграция со вторым мужем — Даниилом Скобцовым, рождение и вскоре смерть второй дочери, нищета, никчемность существования беглецов из раскуроченной российской Атлантиды — все это стало теми кусочками опыта, той смальтой, из которой постепенно складывались первые фрагменты уникальной мозаики будущего облика матери Марии.
А тогда, в конце 20-х годов Елизавета Скобцова снискала в Париже славу удивительной и несколько странной женщины, которая ни в коем случае никогда и никому не отказывала в помощи. Она удерживала своих соотечественниц от падения, возвращала семьям отцов и детей, ухаживала за немощными, билась за каждого из потерявших надежду выжить. В конце концов, все это сделало немыслимым ее собственное семейное благополучие. А проявившаяся еще в детстве склонность к искренней религиозности ускорила выбор: в 1932 году с согласия мужа она получила церковный развод у митрополита Евлогия (Георгиевского), а затем приняла постриг, в честь преподобной Марии Египетской.
Побывав в Прибалтике на 2-ом съезде Студенческого Христианского Движения, в котором она принимала участие вместе с профессором Зеньковским и о. Сергием Четвериковым, она посещает все святыни тех мест, вплоть до знаменитых монастырей Валаама. А когда вернулась в Париж, то определила свой дом под приют для одиноких женщин и полностью отдалась делу просвещения и милосердия. Она трудится в Религиозно-философском обществе бок о бок с Н. Бердяевым, о С. Булгаковым, К. Мочульским, о. Александром Ельчаниновым.
Встретившись в 1935 году на 1-ом Международном конгрессе писателей в защиту культуры с Алексеем Толстым, она отпускает с ним в СССР давно мечтающую о родине дочь, а уже через год теряет ее: Ганна умерла в Советской России. Накануне оккупации Франции немецко-фашистскими войсками мать Мария и некоторые другие эмигранты из России, в том числе И. Фондаминский, Н. Бердяев и Г. Федотов отказались от предоставленной им возможности укрыться в США. А меньше, чем через месяц в Париж вошли фашисты.
Для русских, оказавшихся за рубежом, война началась раньше, чем для России. Но арестовывать, открыто преследовать эмигрантов из России начали только с июня 1941 года. Именно с того времени мать Мария, остававшаяся пока на свободе, связала свою судьбу с Сопротивлением, с чего начался отсчет ее краткого пути к мученичеству. В конце апреля 1943 года монахиня была арестована и отправлена в женский концлагерь Равенсбрюк. Но и там, где вся жизнь проходила под бдительным оком нацистских контролеров, она открыто занималась тем, что давно уже восприняла как свое призвание: всемерно помогала своим товарищам по несчастью — преимущественно евреям, на которых, как известно, нацистская «принципиальность» изливалась в полной мере. В последние месяцы жизни больную и окончательно обессилевшую Марию три раза переводили из лагеря в лагерь, а 31 марта 1943 года она была казнена в газовой камере Равенсбрюка под N 19 263.
Биография Елизаветы Скобцовой к настоящему времени изучена достаточно подробно и, в отличие от приведенных мною кратких сведений, занимает довольно увесистый том. Биографию же матери Марии печатные объемы давно перестали вмещать. О ее удивительной жизни написано немало, к ее образу, впитавшему в себя столь разные, казалось бы, черты талантливой и беспокойной русской эмигрантки, альтруистичной сестры милосердия, яркой проповедницы социального христианства и монахини, обращались художники — от романистов до кинематографистов. Не обошли вниманием монахиню и критики, в том числе и ее единоверцы — русские православные. И дело здесь, вероятно, в том, что на фоне непрекращающегося социального делания, мать Мария оставила после себя не только сборники стихов и сочиненные в эмиграции драматические поэмы, но и беспрецедентную концепцию монашества в миру.
Новый тип благочестия, порожденный изменившимся с появлением большевизма и фашизма миром, не укладывался в традиционную схему представлений о христианстве. Ведь обителью для монахини оказывался не монастырь, не келья, а весь мир. Митрополит Евлогий, сожалея о невозможности сохранения в эмиграции российской православной традиции исихазма, показал однажды Марии из окна поезда на бегущие мимо леса и поля и сказал: «Вот он, твой монастырь». Так оно и вышло.
Каждый Божий день сталкиваемся мы с «пропагандистской проповедью» исключительности. То какого-то сугубого православия, то единственно верного пути к возрождению державы, то поголовного бабкослужения, то таинственного послушания, которое «выше молитвы и поста». Большой умница, о. Валентин Асмус, оказался, наверное, справедливо покоробленным всем, что связано с Марией Скобцовой — ее представлениями о вере, о Церкви, о монашестве. Священник Русской Православной Церкви — той самой, которой мать Мария служила, лишь мечтая о прикосновении к ее Алтарю, не приемлет, судя по его публикациям, ни вынужденного «вольного» монашества, ни искренности усилий, ни самой матери Марии. И это ни в коем случае не вздорность — это тоже позиция. Причем, свойственная многим христианам: может же проявляться брезгливость к иным писаниям, например, Иосифа Волоцкого. Так почему бы не «усовестить» мать Марию?
И все же обстоятельство, которое можно считать основной причиной претензий некоторых нынешних русских православных к подвижнице, заставляет обратить на себя внимание: дело в очень нестандартном, соответствующем настроениям Предсоборного присутствия 1918 года, но ни в коей мере не отвечающем нынешней концепции нео-государственного православия, отношении Скобцовой к клерикализму. Она не скрывала своих соображений, которые были и остаются иной раз нелицеприятными, но всегда открыты и честны, как и вся ее жизнь. Говоря об особенностях дореволюционного периода истории церкви, Скобцова констатировала факт, что тогда «вся система предопределяла то, что самые религиозно-одаренные и горячие люди не находили в ней себе места. Они или уходили в монастыри, стремясь к полному отрыву от всякой внешней церковной деятельности, или же вообще поднимали мятеж, бунтуя зачастую не только против данной церковной системы, но и против Церкви». Когда Никита Струве в справедливом возмущении отвечает отцу Асмусу, уличает его в «стиле Жданова или Семичастного», он не учитывает, что автор такой неприязни не о. Валентин, а та церковь, чья «духовная жизнь, — согласно словам самой матери Марии, — отошла куда-то на задний план, а на поверхности было официальное, государственно-признанное вероисповедание, выдававшее чиновникам удостоверение о том, что они исповедовались и причащались».
Это не единственные горькие слова, сказанные матерью Марией о состоянии российского православия. Точность ее определений должна была очень раздражать как представителей государственно-религиозного блока империи, так и ломающих голову над созданием удобной церкви большевиков.
Биография этой российской монахини (наверное, так лучше называть житие Марии, старавшейся быть как можно ближе к людям) говорит сама за себя. Во всяком случае, человека, который посчитал бы ее жизнь неполной, не найдется. Но что касается уже упомянутых замечаний о ее самобытности, то так ли уж и само-бытно оно? И так ли уж справедливо?
Если в России укоренилось мнение, что религиозный опыт — это, прежде всего, монашество (а монашество буквально обязано соответствовать исихазму — умному в молчании деланию), то и слова «соль земли» воспринимались как потаенная, не от мира и не для мира сего соль. Творящий милосердие в миру мог быть кем угодно — богатым меценатом, нищим блаженным, но никак не воспринимался как монашествующий, потому что таковым должно быть лишь «за стеной». Мать Мария не просто поставила под сомнение такой стереотип, но и опровергла его всей своей жизнью. И зря тратятся нервы и силы иных критиков ее опыта, ищущих в оставленных ею текстах богословских вольностей: их там нет, потому что эта удивительная монахиня не занималась богословием. Она не богослов, а просто монахиня — так она жила. И если отдельные положения записанных ею размышлений не отвечают требованиям некоей общепринятой концепции и вызывают возражения, то только потому, что что-то подобное, несомненно существующее, вымарывалось из книг, в которых могло быть оставлено. И не принималось во внимание церковью, подобно собранным Борхесом апокрифам, так как не отвечало «требованиям текущего периода». Эти положения ценны сами по себе: в отличие от утраченного, мнение матери Марии сохранилось. Оно вещественно и потому неоспоримо.
Причиной новой волны внимания к монахине стала публикация в журнале «Вестник РХД N 176 (1997 г.) и в интернете ее неизданной рукописи, датированной 1937 годом. Текст был найден годом раньше в архиве матери монахини — С.Б. Пиленко, и представляет собой своеобразное резюме, в котором 46-летняя Скобцова делится своим мнением о том, что есть Церковь, как видятся ей христианское благочестие и делание, какие соблазны могут подстерегать христианина в условиях новейшего времени. Рукопись под названием «Типы религиозной жизни» с подзаголовком «О благочестии и злочестии и Православии» поражает своей незащищенной честностью. Стереотипы представлений, тем более религиозных, меняются нелегко, а митрополиты, похожие на Евлогия, встречаются все реже и реже. Поэтому по поводу сохранившейся рукописи копья ломаются, и будут ломаться еще долго.
То, что эти копья ломаются в современной России, где проблема религиозного поиска вновь становится актуальной, удивляться не приходится. Наследие матери Марии чрезвычайно актуально. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к ее словам: «Нет, кажется, таких общественных язв, которыми не болела бы современность. И наряду с этим нас окружает толпа, не сознающая трагичности эпохи, наряду с этим нас окружает ничем не омраченное самодовольство, отсутствие сомнений, физическая и духовная сытость, почти пресыщенность. Это не пир во время чумы. В пире во время чумы есть своя огромная трагичность, от него один шаг, один жест до религиозного покаяния и просветления, в нем некое мужество отчаянья. И если на нем окажется человек, желающий дать свою любовь миру, то ему не трудно будет найти слова и обличения, и призыва, и любви. Теперь во время чумы систематически подсчитывают свою небольшую дневную выручку, а вечером идут в кинематограф. Нет речи о мужестве отчаянья, потому что нет отчаянья, — есть полная удовлетворенность и полный душевный покой».
Это жестко, очень жестко и реалистично на фоне нашего нынешнего словоблудия по поводу якобы идущего духовного возрождения. Но что делать: это правда — и в бытность Марии и ныне. А посему объяснимо мне беспокойство знакомого мне священника, который в разговоре о матери Марии с нескрываемым волнением осведомился о том, понимаю ли я «эту тонкость: ведь она и монахиня-то такая не слишком добродетельная. Вон у нее жизнь до того какая была. Да и мужей сколько».
Милый, честный батюшка! Прекрасно понимаю, что спорить с тобой о «моральном облике» матери Марии не просто бессмысленно, но и безнравственно изначально. Что это было бы с моей стороны свинским неуважением к твоему личному — далеко не легкому и не худшему опыту. Что разговор здесь о действенности монашества Марии бессмысленный — она же и жила и преставилась не в келье. Отсюда, не пытаясь даже «защищать» эту удивительную монахиню, которая вовсе не нуждается в какой-либо защите кроме Господней, просто приведу ее собственные слова о смысле одного из аспектов монашества: «Тут раскрывается духовный смысл даваемого при монашеском постриге обета нестяжания. Конечно, он относится не только к нестяжанию матерьяльному, не только к элементарному отсутствию сребролюбия. Тут речь идет о нестяжании духовном. Что противоположно ему? Какие пороки коррелятивны добродетели нестяжания? Их два, и в общежитии они часто смешиваются. Это скупость и жадность. Можно быть жадным, но одновременно с этим не скупым, а даже расточительным. И можно быть скупым, не стремясь с жадностью что-то приобретать из чужого. И то и другое одинаково неприемлемо. И если это неприемлемо в мире матерьяльном, то еще менее приемлемо в мире духа. Нестяжание нас учит не только тому, чтобы мы не искали с жадностью пользы для своей души, но и тому, чтобы мы не скупились на нее, чтобы в любви мы все время расточали ее, чтобы мы приходили к духовной наготе и душевной опустошенности, чтобы не было у нас ничего самого святого и ценного, чего мы не были бы готовы отдать во имя Христовой любви тем, кто в этом нуждается. Духовное нестяжание есть путь юродства, безумия во Христе, противоположного мудрости века сего, есть блаженство нищих духом, есть предел любви, отдающей свою душу, есть отлучение от Христа во имя братьев своих, это есть отвержение себя. И этому нас учит подлинный христианский путь каждым словом, каждым звуком Евангелия».
Ну, вот, собственно, все и сказано. Потому что остальное — всего лишь выводы. Ведь жизнь матери Марии для нас — реальный повод для светлой гордости за Россию, не требующий даже той краткой ее биографии, к которой я обратился вначале. Одной статьи конечно же недостаточно, чтобы транспонировать для несведущего «киносценарий» в крупицу религиозного опыта. Тем более, что национален этот опыт только номинально и, подобно «пророчеству в своем отечестве», так и не признан.
23 августа 2004 г.