Меня поразило, что в России люди молятся стоя по 6−7 часов

Пресвитер Константин Симон был членом Папского совета. В прошлом году он перешел в Православие, а 31 марта этого года принял монашеский постриг в Высоко-Петровском монастыре в Москве. Мы разговариваем с ним о его семье и детстве, католицизме в США и Европе, а также о русской литературе, музыке и духовности.

Мои предки — и православные, и протестанты-реформаты. Со стороны отца — венгры, со стороны матери — украинцы. Мать была православная, отец — протестант, но когда они встретились, то приняли решение перейти в католицизм латинского обряда. И меня, маленького, крестили католиком, то есть у меня не было выбора.

Потом меня отправили в католическую школу, в которой я провел двенадцать лет, можно сказать, при старой образовательной системе. Потому что это было до Ватиканского собора, когда еще изучение Катехизиса было на уровне.

Каждый день по сорок пять минут у нас был урок религии. И перед нашим миропомазанием мы должны были выучить наизусть пятьсот вопросов и ответов по догматике. Так что, когда я поступал в семинарию в Риме, то уже очень много знал.

Двенадцать лет все-таки провел в школе у монахинь, которые были очень строгими.

А в семье мы не очень часто говорили о религии. Но я знал про православных и протестантских предков. И когда я был мальчиком, мне были больше интересны предки православные.

Когда мне было десять лет, я стал интересоваться Россией и Православием. И потом, я был меломан — не любил современную музыку и обожал классическую. Все, наверное, считали меня психопатом, потому что я обычно, когда возвращался из школы, полтора часа слушал русскую оперу: «Борис Годунов» или «Хованщина», или «Евгений Онегин», или Римского-Корсакова. Это мне очень нравилось.

Потом, когда мне было двенадцать, я стал читать русскую литературу — сначала на английском языке, а потом, когда уже более или менее выучил язык, стал читать по-русски. Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского. Моим любимым автором был Гоголь, но на меня очень влияли нравственные рассказы Толстого. И мне кажется, что я через это стал более сознательным христианином.

Когда мне было восемнадцать, я решил поступить в семинарию и учиться на священника. Моя семья не очень это приветствовала, но не была против. Мама хотела, чтобы я стал врачом, в отличие от священника это было для нее очень престижным.

Но все-таки я вырос в среде, где все были верующими — соседи и родственники. По крайней мере, по воскресеньям регулярно ходили в храм — или в православный храм, или в католический костел.

— В России существует достаточно распространенное представление, что Америка — протестантская страна. Но, по Вашим словам, получается, что там много и православных, и католические школы с серьезным образованием.

— Еще когда я был ребенком, Америка была вполне именно протестантской страной. Католики считались людьми второго сорта. Это начало меняться, когда я учился в школе. Но Америка все же остается преимущественно протестантской страной.

Хотя там, где я родился, в маленьком городе недалеко от Нью-Йорка, в Нью-Джерси, было очень мало протестантов. Некоторые соседи, шведы, были протестантами, но остальные почти все были католиками. Очень много поляков, словаков, венгров, эмигранты из Восточной Европы и православные.

В городе, где я вырос, было, по-моему, шесть разных католических костелов, православный храм, несколько протестантских и синагога, потому что каждая группа эмигрантов имела свой костел или храм. И обычно поляки ходили только в польский костел, где проповеди были на польском языке. Венгры ходили в венгерский костел, где все было на венгерском, и так далее.

— Решение Ваших родителей принять католицизм латинского обряда — это был компромисс? Чем он был продиктован?

— Мой отец не был особенно религиозным. Но он всегда ходил в храм и хотел, чтобы в семье была одна религия.

Он не очень хотел принимать Православие из-за языка, потому что все было по-церковнославянски. Он не понимал.

А мама вообще не хотела становиться протестанткой, поэтому они пошли на компромисс и приняли католицизм латинского обряда. И мой отец, который был крещен кальвинистом, вынужден был перекрещиваться. Ему было, по-моему, тридцать лет, когда он женился на моей матери, и он должен был повторить крещение.

— Что Вы помните из школьного детства?

— Что в то время всё было очень строго, немножко слишком строго для многих. В советских школах давили на коммунизм и марксизм, а у нас в католических школах — на религию. Каждый месяц надо было исповедоваться, потом стоять на коленях и читать епитимью. Надо было причащаться.

Особенно обращали внимание на девушек. Я не знаю почему, но к ним наше школьное начальство относилось с подозрением. Были всякие наказания, если девушка приходила в наряде, а не в форме, и если форма была слишком коротка. Было строго, одним словом.

У меня есть одно яркое воспоминание. Одна девушка сделала себе прическу немножко странную. Мне тогда было уже тринадцать лет, нет, четырнадцать — я был в средней школе. И вот девушка пришла с такой прической, а монахиня сказала: «Под кран!» Повела ее в уборную и пустила воду: «Вот тебе сейчас прическа!»

Но я был пай-мальчик, и ко мне хорошо относились.

— И даже несмотря на все строгости этого воспитания Вы потом решили продолжить религиозное образование?

— Да, потому что эта строгость была относительная. Я не ассоциировал эту строгость с моей личной верой. Это было их восприятие веры, но у меня было другое.

Мне было восемнадцать, когда я поступил в семинарию. Я уже в это время хотел принять Православие, но это было невозможно, потому что у меня не было контактов с православными.

Это желание усилилось, когда я побывал в России. В первый раз я посетил Советский Союз с моей теткой только в 1973 году.

— А что Вы помните из той поездки?

— У нас была группа туристов, и нам очень мало показывали в то время. Я помню, показали музей Ленина, но не Мавзолей.

— Вас пощадили, видимо. А потом учеба в Риме. Как выглядят изнутри, глазами студента, Ватиканские университеты?

— Это вообще не то, что русские представляют. Это не как здесь, когда человек живет и учится в семинарии. В Риме есть разные колледжи для каждой национальности и обычно для каждой католической страны. Человек там живет, но не учится. Это как будто общежитие, но очень строгое. А учиться каждый день ходят в университет.

В Риме существуют разные папские университеты. Я ходил в Григорианский университет, где преподавали иезуиты. Я занимался два года философией, и три года богословием. Я должен сказать, что обучение там имело не очень строгий режим.

До этого все семинаристы ходили в университеты в подрясниках разных цветов. Были и красные, и фиолетовые, и голубые — в зависимости от колледжа. Но в мое время этого уже не было. Мы ходили в «гражданке».

Философия была достаточно либеральная. Мы проходили всю историю философии, даже Ницше и Маркса. Разумеется, мы не изучали марксизм, но изучали материализм. Богословие у нас было еще более либеральное, что мне не очень нравилось.

Хотя, конечно, Рим нельзя сравнить с Германией. В Германии богословие намного более либеральное, чем в Риме.

В католическом богословии все очень ясно. Определение, уточнение и так далее — это мне нравилось. Но то, что вы думаете про католическое образование сегодня, это совсем не так.

Многие русские считают, что в католических школах ещё существует схоластика. Это уже давно не так. К сожалению, может быть, потому что, по крайней мере, была система. Сегодня системы уже нет, все изучают понемножку.

Изучают и Отцов Церкви, и Средние века, изучают очень многих немецких богословов — и получается такая смесь. Раньше было иначе. В Риме ещё есть университеты, где можно заниматься наукой системно, например, в Анжеликум, где преподают доминиканцы. Но у григориан такого не было.

Я всегда знал наизусть молитвы по-церковнославянски, я сам занимался церковнославянским и русским языком.

Потом я стал служить по восточному обряду. Я очень любил восточный обряд, но здесь в монастыре я вижу, что этот восточный обряд хотя не был униатским, как служат западные украинцы, но все-таки отличался от обряда, по которому служат в Москве. Здесь очень много нюансов, которых там нет.

И поэтому для меня приехать в Москву и перейти в Православие не стало большим изменением, по крайней мере, внешне, я уже привык к этой традиции, молитвам и, в некотором смысле, образу жизни.

— Вы в дальнейшей своей деятельности много ездили по Европе. Какие страны Вы посетили и с какими культурами познакомились?

— В Восточной Европе, мне кажется, я был во всех странах, кроме Албании и Эстонии. После того как я занимался богословием в Риме, написал докторат, я вступил в иезуитский орден и два года нунциата провел в Бельгии, где все было по-французски.

Потом меня перевели в Германию, где все было по-немецки. А я стал заниматься в университете в Мюнхене балканской и славянской филологией. Ещё я занимался албанским языком, румынским, сербскохорватским и болгарским языками. Я никогда не пользовался этими языками, и все эти языки практически забыл.

Те языки, которые я выучил сам — немецкий, французский, итальянский и русский, — я до сих пор помню и могу свободно говорить. Но языки, которые я выучил в университете, я почти совсем забыл.

В это время я очень хотел посетить Албанию, потому что интенсивно занимался этим языком. Но не удалось, потому что в это время священников туда не пускали.

— А какие культуры из европейских Вам особенно запомнились? Если говорить о людях разных культур, которые живут в Европе, кого бы Вы вспомнили, перечислили?

— Я много раз посещал Англию. Мне нравится Англия и англичане.

Я провел много времени во Франции. Тогда у иезуитов был русский центр в Медоне, под Парижем. Я посещал этот центр и даже работал там в библиотеке. Мне очень нравится французская культура, французский язык — второй мой любимый после русского.

В Германии, Мюнхене, я провел всего девять лет, хорошо знаю город, путешествовал по Германии. Я занимался там в университете, но Мюнхен — вообще, католический город, а сегодня он наполовину католический, наполовину протестантский, потому что немецкий народ после присоединения Восточной Германии смешивается. Теперь там очень много протестантов, но это не влияет на атмосферу, культура все-таки католическая.

Когда я учился в университете на факультете филологии, (не богословия), секуляризация была до такой степени сильна, что мне даже нельзя было говорить, что я священник. Они издевались. Это не тот научный атеизм, как существовал в Советском Союзе, они не могут тебя из-за этого выгнать. Просто не принимают всерьез. И это — высшие интеллектуальные круги немецкого общества.

Даже сами иезуиты в Германии меня очень поразили — иногда, живя там, я считал, что живу с язычниками. Студенты упражнялись в проповедях и любили делать провокации. Я помню, в это время вышел порнографический фильм, и кто-то говорил проповедь на эту тему. Другой, я помню, сказал, что он не верит в загробную жизнь.

Очень странно, но такова была среда у иезуитов в Германии. Если ты приходил в трапезную даже в воротнике, они обзывали тебя неприличными словами. С другой стороны, на интеллектуальном уровне они были очень высоки. Некоторые из иезуитов были знаменитостями.

В Риме такого не было. Была секуляризация и у иезуитов, но не до такой степени. Но в Риме были совсем другие проблемы. Недостаток духовности и недостаток литургической жизни. Решающее значение при окончательном выборе моего жизненного пути в Православии имел тот недостаток литургической жизни в современной католической Церкви, который подтолкнул меня к этому шагу.

— Что такое духовность в Вашем понимании?

— В Риме есть даже курсы духовности. Я никогда не понимал, как можно научно заниматься духовностью. Духовность для меня — это что-то личное, и нельзя преподавать духовность, хотя в католических университетах это официально преподается, и некоторые католики получают в духовности доктораты.

Духовность для меня — это жизнь с Богом, это личный опыт спасения. Можно преподавать жития святых, изучать опыт разных исторических личностей, но духовность — это слишком сложно и невыразимо для аудиторного преподавания. Я нашел духовность здесь, в Москве. Я нашел её в православных храмах.

Помню, мы с моим другом путешествовали по Западной Украине и по Словакии, посещали католические храмы, униатские и православные. И мой друг-словак, который сам из Рима, мне сказал: «Странное ощущение: мы входим в католический костел, и все холодно, мы входим в православный храм, а все тепло».

— Когда Вы приехали в Россию уже после советского времени в первый раз?

— В 1990-х годах. Мне кажется, в первый раз я приехал в 1990 году, еще был Советский Союз. А потом приезжал в Россию почти каждый год. Всегда в Москву, хотя меня приглашали читать лекции в Белоруссии и на Украине, и потом в Санкт-Петербурге.

Мое впечатление от этих времен очень сложное. Было очень много верующих людей, но храмы были так разрушены! Картонные иконостасы, богослужение шло в этих страшных условиях. А с другой стороны, люди часами стояли в этих руинах и молились.

Я помню, как посетил храм в центре Москвы на Пасху, и мне сказали, что метро начинает работать только в пять часов. И прихожане остались в храме и молились после длинного богослужения до пяти утра и потом возвращались домой.

Это на меня произвело очень глубокое впечатление, потому что католики часто не могут сидеть на своих скамейках даже сорок пять минут — уже хотят выйти из костела. а эти люди стоят шесть-семь часов и в таких условиях.

В то время я посетил еще храм Иоанна Воина в Великую Пятницу. Было прекрасное богослужение, пение, но храм был так набит, что нельзя даже было креститься. Мне было очень тяжело, но я стоял до конца. Я стоял там только один раз, но остальные ведь регулярно ходили в этот храм, и я до сих пор не знаю, как, потому что это очень тяжело.

Я помню, что во время богослужения передавали свечи, и это немножко мешало молиться, потому что мне по плечу всё время стучали свечой. Но люди привыкли к этому и жили так. Это настоящий подвиг. И я сказал бы, величайший подвиг, наверное больший, чем у монахов, которые подвизаются в монастырях. Это действительно достойно.

— А насколько вообще соответствуют действительности западные представления о русских?

— Это зависит от народа. У каждого народа свое представление о русских, и оно зависит от окружения этих людей. Когда я проходил нунциат в Бельгии, то общался с католиками-иезуитами и священниками-бельгийцами. И у них было о русских очень положительное мнение, потому что в Бельгии находится еще один монастырь восточного обряда — Шевтонский. Все гордятся этим монастырем, знают и посещают.

Восточные обряд и восточные иконы, кресты очень популярны в Бельгии. Меня они много раз просили служить по восточному обряду для этих послушников. Послушники сами выучили православные песнопения на французском языке и пели. В каждом бельгийском католическом костеле в то время пели «Отче наш» Римского-Корсакова. Да, там очень любили русскую культуру.

В Германии совсем другое. Там или были равнодушны к русской культуре, или же считали, этого нельзя было говорить, но все-таки считали, что славяне — люди второго сорта, не такие интеллигентные, как немцы. Меня это всегда очень возмущало. Но может быть, это касается только моего круга общения.

А в Италии мои знакомые не приветствовали этого перехода в Православие. Но все-таки меня за это не проклинали и не были совсем против. Даже настоятель иезуитов сказал: «Если это так, ну, что. Мы все будем вместе в раю, какая разница? Вы все-таки идете в другую христианскую Церковь».

Но всё-таки там часто говорили, что мне будет неудобно в Москве, потому что меня никогда не примут. Из-за того, что я, во-первых, американец, во-вторых, я украинского происхождения со стороны матери, и сейчас отношения Украины и России очень напряженные. Потом говорили, что меня не примут, потому что я — бывший иезуит, и скажут, что бывших не бывает.

Но так не произошло. Меня очень хорошо приняли здесь в монастыре. Я никогда не чувствую себя отстраненным.

Прежде всего, конечно, я благодарен Святейшему Патриарху Кириллу, который меня принял, благодарен архиепископу Петергофскому Амвросию, совершившему чин моего присоединения к Православию. Благодарен нашему наместнику отцу Петру (Еремееву) и братии этого монастыря, которые так хорошо ко мне относятся. И вообще, всё не так, как мне предсказали в Риме. Всё наоборот.

Московский народ — мягкий, хороший, добрый, верующий, благочестивый. Я чувствую себя здесь дома, и мне очень нравится.

— Что было решающим в том, что Вы, наконец, решили официально принять Православие?

— Я готовился в течение нескольких лет. Во время болезни моих родителей я должен был провести несколько лет в Америке, ухаживая за ними, потому что был единственным сыном.

После того я вернулся в Рим и опять стал преподавать. Но я не знал, останусь ли я там или нет, потому что мне там было уже немножко неудобно. Я уже внутренне принимал православную веру и принимал все, чему православная вера учит. И я, католик, постоянно посещал в Риме православный храм, но не мог причащаться.

Потом было знакомство с православными студентами, которые учились в Риме. Они очень ко мне хорошо относились.

Очень часто писали у меня доктораты. Почти каждый год меня приглашали в Свято-Тихоновский университет, где я читал доклад, обычно на исторических конференциях. Там всегда очень хорошо ко мне относились, хотя я был католиком.

Потом студенты познакомили меня с епископами. Владыка Амвросий Петергофский очень хорошо ко мне всегда относился. Потом я познакомился с владыкой Романом Якутским, который является блестящим примером епископа.

Он находится в очень трудных условиях, но все-таки все успевает, даже если иногда у него здоровье не на уровне, но очень старательный и все исполняет. Еще владыка Лонгин Саратовский, владыка Александр, сейчас он в Казахстане, очень на меня повлияли.

Я должен сказать, уже когда я в первый раз был в Петербурге, когда я впервые увидел академию, как учатся православные студенты, это на меня очень подействовало. И уже тогда я хотел официально принять Православие, но этот процесс длился, по крайней мере, два-три года. Я готов был принять Православие лет пять тому назад.

— Сейчас, после пострига, какие у Вас планы на жизнь, если слово «планы» совместимо со статусом монаха?

— Мне очень нравится жить здесь, в Высоко-Петровском монастыре, и участвовать в богослужении. Нравится сам ход православной службы. И пение здесь прекрасное.

Какие-то замыслы есть. Я хотел бы в будущем что-то писать. У меня уже есть одна книга. У меня была возможность собирать материал про деятельность в России Католической Церкви, и я написал книгу об этом. Но я хотел бы продолжать что-то писать и преподавать, если будет возможность, с разрешения, конечно, отца наместника.

Я хотел бы еще каким-то образом помочь и поспособствовать развитию богословской науки в России. Я вижу большие перспективы. Я видел у моих русских студентов большие способности, желание учиться и передавать информацию, которую они получили в западных университетах, особенно в Риме, в России следующему поколению. Я хотел бы быть еще активнее в этой области.

Интервью подготовила Дарья Менделеева

http://www.pravmir.ru/ieromonah-konstantin-simon-ya-vsegda-ochen-lyubil-russkuyu-kulturu-1/