«ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ» РУССКОГО ДВОРЯНСТВА

Птенцы гнезда Петрова
Интеллигентный человек в современной России, как правило, с благоговением относится к русскому дворянству. Это — дань историческим заслугам сословия русского всеевропейского человечества, создавшего уникальную культуру. Дворянская культура представляется единственно возможной и потому считается культурой подлинно русской. Критика дворянской культуры кажется посягательством на русскую культуру как таковую, на саму Россию. Но тот непреложный факт, что цветущая и непревзойденная русская дворянская культура XVIII и XIX веков повинна катастрофе XX века, заставляет критически переосмыслить содержание и сущность этого феномена. Насколько культура образованных слоев России была подлинно русской? Каково внутреннее задание этой культуры? Каких творческих высот она достигла? Как влияла на духовное воспитание народа? Куда, в конце концов, привела Россию культурная верхушка общества — русское дворянство? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо переоценить происхождение, развитие, внутреннее задание и достижения культуры русского дворянства, превратившейся в XIX веке в культуру русской интеллигенции. Не умаляя исторических заслуг образованных слоев, необходимо непредвзято оценить их роль в российской истории. Это потребует отказа от многих предрассудков. Так, например, социальный статус русского дворянства к XIX веку многим уже представлялся несправедливым, но мало кто сомневался в органичном историческом происхождении этого сословия. Объективный анализ очевидных исторических фактов показывает, что положение дворянства явилось «не как необходимое развитие, но как некоторое уклонение от правильного развития основного духа русской государственности» (И.В. Киреевский), то есть дворянство как класс сложилось в результате исторического насилия.
Об этом рассуждает Иван Лукьянович Солоневич в книге «Народная монархия»: «По русской национальной культуре Петр и его наследники прошли батыевым нашествием… Старая Московская демократическая Русь, политически стоявшая безмерно выше всех современных государств мира, петровскими реформами была разгромлена до конца. Были упразднены и самостоятельность Церкви, и народное представительство, и суд присяжных, и гарантия неприкосновенности личности, и русское искусство, и даже русская техника: до Петра Москва поставляла всей Европе наиболее дорогое оружие. Старомосковское служилое дворянство было превращено в шляхетский крепостнический слой. Все остальные слои нации, игравшие в Москве такую огромную национально-государственную и хозяйственную роль: духовенство, купечество, крестьянство, мещанство, пролетариат (посад), были насильно отрешены от всякого активного участия во всех видах этого строительства. Потери русской культуры оказались, на данный момент, безмерно выше, чем потери от коммунистической революции… Начисто оторванный от почвы, наш правящий слой постарался еще дальше изолировать себя от этой почвы и культурой, и языком, и даже одеждой… Петр не только „прорубил окно в Европу“, он также продавил дыру в общенациональном фронте. Дворянство устремилось в эту дыру, захватило власть над страной, и, конечно, для него было необходимо отделить себя от страны не только политическими и экономическими привилегиями, но и всем культурным обликом: мы — победители, не такие, как вы — побежденные. Сама идея захвата власти была взята с Запада. Недаром при Петре появляется совершенно новый для Руси термин: благородное шляхетство. И если на Западе „шляхта“ была отделена от „быдла“ целой коллекцией самых разнообразных культурно-бытовых „пропастей“, то такие же пропасти надо было вырыть между победителями и побежденными новой послепетровской России. Если вместо прежнего поместного владельца и тяглового крестьянина, на разных служебных ступенях несущих одинаковую государственную службу, возникли шляхтичи, с одной стороны, и рабы — с другой, то логически было необходимо отделить шляхтича от раба всеми технически доступными способами и внешнего и внутреннего отличия. Нужно было создать иной костюм, иные развлечения, иное миросозерцание и по мере возможности даже иной язык».
Это описание онтологической иллюзорности нового дворянского сословия, которому первый русский император привил манеру издеваться над исконно русскими традициями, а истинно русское видел в способности повторить либо превзойти западное. «Укрепив свой правящий центр в далеком нерусском Петербурге, устранив на сто лет русскую монархию, превратив себя — в шляхту, а крестьянство — в быдло, согнув в бараний рог духовенство, купечество и посадских людей, — дворянство оказалось в некоем не очень блистательном одиночестве. Общий язык со страной был потерян — и в переносном, и в прямом смысле этого слова: дворянство стало говорить по-французски, и русский язык, по Тургеневу, „великий, свободный и могучий“, остался языком плебса, черни, „подлых людей“, по терминологии того времени. Одиночество не было ни блестящим, ни длительным. С одной стороны — мужик резал, с другой стороны и совесть все-таки заедала, с третьей — грозила монархия. И как бы ни глубока была измена русскому народу — русское дворянство все-таки оставалось русским — и его психологический склад не был все-таки изуродован до конца: та совестливость, которая свойственна русскому народу вообще, — оставалась и в дворянстве. Отсюда тип „кающегося дворянина“. Это покаяние не было только предчувствием гибели — польскому шляхтичу тоже было что предчувствовать, однако ни покаяниями, ни хождениями в народ он не занимался никогда. Не каялись также ни прусский юнкер, ни французский виконт. Это было явлением чисто морального порядка, явлением чисто национальным; ни в какой другой стране кающихся дворян не существовало. Сейчас, после революции, мы можем сказать, что это дворянство каялось не совсем по настоящему адресу и что именно из него выросли наши дворянские революционеры, — начиная от Новикова и кончая Лениным… Российский дворянин ни одного русского явления не мог назвать соответствующим ему словом, в голове его образовался „круг понятий, не соответствующий ни иностранной, ни русской действительности“ (Ключевский), — то есть никакой действительности в мире» (И.Л. Солоневич).
Очевидно, что Петр I только завершил многие реформы, начавшиеся до него или подготовленные в течение всего XVII века. Политические реформы Петра определялись тенденциями, которые наметились уже при Алексее Михайловиче и сущностью которых была трансформация сословной монархии в абсолютистскую. Дворянство в XVII веке сделалось наиболее влиятельным социальным слоем, давление интересов и вкусов которого испытывали и государство, и общество, и культура. Оно толкало государство к реформированию на абсолютистских началах, добилось сначала поземельного крепостного права, а затем (во второй половине XVII века) — его превращения в личное. Но только при Петре русское царство жестко перестраивается в абсолютистскую бюрократическую монархию, опирающуюся главным образом на дворянство. И все это проходило в неестественных и болезненных формах. В результате «реформ» дворянство подчиняет себе остальные сословия: крестьянство, городской посад, традиционное купечество, которое заменено кумпанствами. В сфере культуры «в Петровское время не столько усваивались „общечеловеческие начала“ европеизма, сколько попросту вводилась западная рутина. Вводилась мерами принуждения и средствами слишком часто морально унижающими» (Г.В. Флоровский).

Больная экзистенция
Все это имело далеко идущие последствия для самого дворянства, для русской культуры и для России в целом. Рассмотрим, прежде всего, как менялись историческое положение и природа русского дворянства.
Служилое дворянское сословие Московской Руси реформами Петра I отрывается от отечественной культуры и насильственно ориентируется на Запад. С тех пор пропасть, отделяющая дворянство от остального народа России, ширится от десятилетия к десятилетию. Дворяне при Петре I говорили на голландском, затем на английском, c конца XYIII на французском языке. Дворянские дети учились говорить на каком-либо европейском языке, а только затем, и то не всегда — по-русски. «Мы были на руках французской гувернантки, позднее узнали, что мать наша не она, а загнанная крестьянка», — писал в век пробуждения дворянского самосознания Александр Герцен. Низкопоклонство перед Западом сочеталось у дворян с доморощенной спесью. Постепенно дворяне теряют чувство гражданского и социального долга. При Екатерине II дворянство добилось своих эгоистических притязаний: полностью секуляризовало Церковь, окончательно закрепостило крестьянство (крепостное право, утвердившееся в середине XVII века, переродилось из поземельного в личное, ужесточилось и распространилось на новые территории), подчинило все остальные сословия и освободилось от обязательной государственной службы. Тем самым русское дворянство разрушало органичные основы исконно русской культуры. Оно превратилось в единственный культурный и даже единственно образованный слой России, — ибо мыслило, по европейскому стандарту, свою «образованность» и «культурность» единственно возможными. И прошлое России, и современные народные массы рассматривались дворянством в категориях «варварства». К XIX веку все прочие сословия представляли собой бессмысленные и мычащие (по выражению Николая Бердяева) массы. Культурный голос имело только дворянство. И русская светская культура постепенно превратилась в культуру дворянскую, ибо традиционно народная культура вымарывалась как «варварская». Так дворянство растеряло органичные связи исторического происхождения и существования. Оно превратилось в паразитический класс без Отечества, без собственной культуры, без обязанностей, с узурпированными правами и привилегиями. Как говорил Ф.М. Достоевский, «улетели мы от народа нашего, просветясь, на Луну, и всякую дорогу к нему потеряли».
Таким образом, социальный, экономический, политический, культурный статус, место и роль в истории своего народа, то есть историческое положение русского дворянства было изначально неорганичным и все более искажалось со временем. Отсюда и экзистенциальное[1] состояние дворянства — его историческое самоощущение и самосознание, мотивы и претензии, воля и рефлексия — было больным. Понимание себя и мира вокруг себя у дворянства было искаженным. Этот «первородный грех» дворянской культуры был унаследован порожденной ею интеллигенцией.
Необходимо отметить, что провинциальное мелкопоместное дворянство в какой-то степени оставалось близким к народной жизни и вследствие этого сохраняло некоторые черты органичной русской культуры. Оно не знало или плохо знало иностранные языки, сохраняло патриархальные отношения, само вынуждено было физически трудиться. Связь с народом сохранялась вопреки социальному статусу дворянства. Но национальные черты жизни сознавались не как достоинство, а как следствие бескультурья провинции, которая всеми силами равнялась на европеизированные городские центры. Естественно, что такая установка со временем все больше денационализировала и патриархальное дворянство. К тому же дворянство в целом отделяла от народа пропасть социального рабства, которую не умаляло существование идиллических патриархальных отношений. Это был общенациональный раскол, который только выражался по-разному.
Действительно, две культуры сосуществовали в сложных противоречивых отношениях. «Даже XVIII век русское барство, особенно в нижних слоях его, много народнее, чем выглядит на старинных портретах и в биографиях вельмож. Не все получали свой последний лоск в Версале. В саратовских и пензенских деревушках — я говорю о дворянстве — XVII век затянулся чуть не до дней Екатерины. Обе культуры живут в состоянии интра-молекулярного взаимодействия. Начавшись революционным отрывом от Руси, двухвековая история Петербурга есть история медленного возвращения. Перемежаясь реакциями, но все с большей ясностью и чистотой звучит русская тема в новой культуре, получая водительство к концу XIX века. И это параллельно с неуклонным распадом социально-бытовых устоев древне-русской жизни и выветриванием православного сознания. Органическое единство не достигнуто до конца, что предопределяет культурную разрушительность нашей революции» (Г.П. Федотов).

Самосознание новой элиты
Рассмотрим характерные особенности сознания нового русского образованного общества. Выражая типично интеллигентски-дворянское сознание, Николай Бердяев писал: «Россия и Европа, Восток и Запад — вот основная тема русской рефлексии, русских размышлений». Но эта тема была основной только для образованного общества начиная с XVIII века. Сама по себе Россия — огромный евразийский материк, который не вмещается в измерения ни Востока, ни Запада. Проблема Востока и Запада не стояла в древнерусском сознании, которое было открыто и азиатской Монголии, и восточной Византии, и Западной Европе. Этот вопрос стал острым только для русского дворянства и русской интеллигенции, ибо тема России и Запада была основным вопросом их происхождения и формирования. С самого начала птенцы гнезда Петрова были воспитаны на любви к передовому Западу и на отталкивании от дикого Востока. Все в России воспринималось ими как — низкое, подлое, варварское, подлежащее заквашиванию западной культурностью. При этом Россия петровским дворянством виделась не из реальной России, и не с точки зрения какой-либо исторической реальности. Но и любовь русских культурных людей к Европе тоже имела своим предметом не существующее в реальности. Строго говоря, петровское дворянство не знало европейскую культуру, не понимало и различий в культуре европейских народов. Для французов, например, дикий Восток начинался уже за Рейном, и они относились к немцам с таким же культурным снобизмом, как немцы к русским. Для англичан же истинно европейское сохранялось только в пределах Альбиона. Для всех европейцев граница между добром и злом совпадала с границей между Западом и Востоком, что слепо было заимствовано русским дворянством. Таким образом, сознание дворянства изначально — по происхождению и установке — иллюзорно, фиктивно, пронизано болезнью лжеевропеизма (по выражению Ф.М. Достоевского), его духовная Родина — в мифической Западной Европе.
Иллюзия «русского Запада» в сознании дворянства была основана на мифе об азиатском варварстве, отсталости и замкнутости России и о западной культурности и прогрессе. «Русский Запад» существовал только в умах русского образованного общества, которое было «нашим скитальцем по чужим парадным и непарадным подъездам» (И.Л. Солоневич). Западноевропейская культура воспринималась как всечеловеческая и единственно возможная культура, по отношению к которой все остальные — и своя отечественная — являют собой разные степени «недокультуры» и варварства. В дворянском сознании Россия лишается онтологического статуса, культурной самобытности, исторической миссии. Она должна стать почвой для взращивания великой европейской культуры. Иллюзия «русского Запада» диктовала, что нужно заимствовать в Европе, что отвергать и что внедрять у себя. Естественно, что фиктивная ориентация приводила к заимствованию не лучшего на Западе, не достижений, а ошибок и заблуждений. «Некоторые основные движущие факторы европейской духовной культуры (например, европейское правосознание) русскими верхами усваивались плохо, народом совсем не усваивались» (Н.С. Трубецкой).
Н.Я. Данилевский описывал формы иллюзорного дворянского сознания: «Все формы европейничанья, которыми так богата русская жизнь, могут быть подведены под следующие три разряда: 1) Искажение народного быта и замена форм его — формами чуждыми, иностранными; искажение и замена, которые, начавшись с внешности, не могли не проникнуть все глубже и глубже. 2) Заимствование разных иностранных учреждений и пересадка их на русскую почву с мыслью, что хорошее в одном месте должно быть и везде хорошо. 3) Взгляд как на внутренние, так и на внешние отношения и вопросы русской жизни с иностранной, европейской точки зрения; рассматривание их в европейские очки… причем нередко то, что должно бы нам казаться окруженным лучами самого блистательного света, является совершенным мраком и темнотою, и наоборот». К этому нужно добавить, что русский ведущий слой заимствовал на Западе и само мировоззрение, причем в наиболее радикальных, то есть мрачных и темных формах.
Таким образом, иллюзия «русского Запада» отражает не географию пространств, а географию душевных состояний. На ней были воспитаны многие поколения русского образованного общества. Больная иллюзия искажала реальность, насильственное ее воплощение разоряло исконно русскую культуру. С другой стороны, иллюзия была обречена разбиваться всякий раз при встрече с реальностью, чем объясняются многие разочарования русских при поездках по Западной Европе. Однако, надо признать, что при всем своем западнофильстве русское дворянство в своем большинстве не превращалось в предателей-космополитов (подобно современным западнофилам на содержании); верность трону и ревность к службе были нормой для представителей этого сословия. Этим государственническим настроем дворянство отличалось от «демократической интеллигенции» разночинского закваса и от современных поклонников «общечеловеческих ценностей». Будучи в своей значительной части адептом чуждой западной культуры, дворянство не превратилось в «пятую колонну» Запада в смысле политическом. Вместе с тем, печать ложного статуса умаляла достоинства и увеличивала недостатки дворянского сословия: «Пороки крестьянства и старого купечества были пороками личными; национально, в смысле общего типа, оба эти сословия были почти всегда безукоризненными; дворянство же во многих случаях лично почтенное и государственно всегда чрезвычайно доблестное, с точки зрения национально-культурного типа было ниже и хуже не только китайских мандаринов, но даже и турецких пашей и беев, которых, по крайней мере, резкие особенности их религии принуждают не все свое уступать европеизму, не все обычаи, не все поверия, не все юридические понятия, и т. д.» (К.Н. Леонтьев).

Социальный статус дворянства
Таким образом, Петр I прорубил окно не в Европу, а, по характеристике Ивана Солоневича, в некую Лапландию — холодную страну судорожных грез и больных мечтаний. В этой искусственной стране, воплощением которой стала призрачная столица болот и туманов — Петербург, — и было выведено новое племя людей с лжеевропейской ориентацией. Как писал Иван Киреевский, «русскому человеку… надобно было почти уничтожить свою народную личность, чтобы сродниться с образованностью западною, ибо и наружный вид, и внутренний склад ума, взаимно друг друга объясняющие и поддерживающие, были в нем следствием совсем другой жизни, проистекающей совсем из других источников». Это воспитание «русских европейских умов» (Ф.М. Достоевский) создает нацию в нации, или народ вне нации: смесь голландского и немецкого в одежде, французского с нижегородским — в языке, помесь западного рыцарства, восточной дикости — в нравах.
С екатерининских времен дворянство, освободившееся от обязательной государственной службы и подчинившее остальные сословия, превращается в паразитический класс. У екатерининских вельмож — питомцев Петра — считалось престижным жить не по средствам, тратить на удовольствия как можно больше. Этот маниакальное стремление к обогащению ради роскоши, комфорта и удовольствий было неведомо в допетровской Руси, где золото, парча, драгоценности служили символом сана, родовитости, общественного статуса, где богатством не мерилась ценность человека. Нормальное состояние боярина Московской Руси — государева служба со всеми обязанностями, правами и благами, которые она предоставляет. Послепетровский вельможа стремится к службе ради богатства, которое позволяет пресыщаться светскими забавами. В условиях неизбежного в суровой стране низкого прибавочного продукта ведущий слой государства паразитически грабил трудовые сословия, а изъятые средства тратил в большинстве своем на покупку зарубежных предметов роскоши, что финансировало промышленность европейских стран. Отсюда первоначальное накопление национальных сил, необходимое для всякого культурного взлета, было эгоистически задержано русским барством. Естественно, что обязанность крестьян кормить не воина и государева слугу, а ублажать бездельника — расширяла социальную пропасть между крестьянством и дворянством до ненависти, что и было причиной многих волнений и бунтов.
На дворянское сословие можно распространить определение Игоря Шафаревича — малый народ, который стал завоевателем на своей Родине, поработил и истощил ее силы, который два века воспитывался на любви к не существующему Западу и к далеко не лучшему из существующего на Западе, на ненависти или презрении к русскому духу. Русские культурные слои оторвались от всего русского. Носитель русской светской образованности переставал быть русским, хотя при этом претендовал на выражение русского самосознания. «Дотоле, от сохи до престола, россияне сходствовали между собою некоторыми общими признаками наружности и в обыкновениях, — со времен Петровских высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия государственных состояний» (Н.М. Карамзин).
Но социальная пропасть между дворянством и остальными сословиями могла играть и предохранительную роль. Пока проевропейское дворянство было отделено от низших классов стеной привилегий, «оно могло вредить народу только вещественно, стеснять его волю, наносить безнаказанно ему личные оскорбления, пользоваться иногда неразумно и жестоко даровым трудом мужика, брать с купца взятки без всякого зазрения совести. Все это так; но оно не могло тогда вредить народу духовно, государственно, воспитательно, религиозно и культурно, стирая своим примером и влиянием драгоценные черты его национального характера. Нанесению этого рода вреда (несравненно более существенного, чем вред материальный и личный в глазах того, кто понимает, что значат слова: государство, нация, культурный тип!), — нанесению этого вреда препятствовали тогда глубокие предрассудки и закорененные привычки обеих сторон. Эгоизм и открытое презрение высших, привилегированных — с одной стороны; апатия и скрытое отвращение низших — с другой спасали культурный стиль народа. Высшие не спешили учить и ласкать низших, привлекая их этой лаской постепенно к подражательности. Низшие, с своей стороны, смотрели на „господ“, как на нечто чуждое, „немецкое“ и даже весьма противное, не потому именно, что „наказывает“ и „заставляет на себя работать“, а потому, что „в узком и коротком платье ходит, посты плохо соблюдает и т. д.“» (К.Н. Леонтьев).
Трудно признать этот трагический раскол в русской душе. Тем более что к XIX веку русская дворянская культура, особенно русская классическая литература, достигла непревзойденной высоты. «Дворянство было нашим передовым культурным слоем. Дворянство создало великую русскую литературу. Дворянские усадьбы, дворянские семьи были первой нашей культурной средой. Красота старого русского быта — дворянская красота. Благородный стиль русской жизни — прежде всего дворянский стиль. Чувство чести, прежде всего и более всего, развивалось в русском дворянстве. Русская гвардия в свое время была школой чести» (Н.А.Бердяев). Эту характеристику можно усилить на опыте современности. Все, что мы находим лучшего вокруг себя, преодолевая идеологические эвересты, все, к чему тянется наша просыпающаяся душа, создано, в основном, русским дворянством. Все оздоровительные ценности нашей больной жизни — это ценности, строго говоря, дворянской культуры. Мы и к христианству приходим в основном через русскую дворянскую литературу. Бесспорные заслуги дворянства перед Россией возрастают еще больше перед лицом того факта, что оно было физически истреблено большевизмом, а культура русского дворянства десятилетиями выжигалась из нашего сознания. Но и все традиционные классы и сословия России были также уничтожены большевиками. Русское дворянство несет неизмеримо большую вину за происшедшее, ибо оно идейно взрастило и вдохновило те течения, которые породили большевизм и на ранних этапах поставляло основные кадры организаторов идеологического нашествия. Перед лицом этих жестких выводов истории положительная характеристика, данная дворянству Николаем Бердяевым, бледнеет. Да, дворянство было нашим передовым культурным слоем. Но то, куда завел страну этот передовой слой, заставляет поставить вопрос: почему и какой ценой дворянство стало передовым слоем? И было ли только оно призвано к культурной миссии в России?
То, что русская культура к XIX веку была в основном дворянской, еще не доказывает, что дворянство было наиболее талантливым и творчески одаренным сословием в России. В нем выразилась общая талантливость русского народа, которая и могла только так проявиться, ибо только дворянство имело условия, необходимые для культурного творчества. И высокая дворянская культура нисколько не оправдывает социального паразитирования дворянства.

Потерянная история
Трудно представить, какой была бы русская культура, если бы она получила возможность развиваться органично и на месте Петра I оказался не радикал и циник, а реформатор-традиционалист. Если бы России удалось сохранить традиционные формы жизни и не прививать чуждые, то это позволило бы сформироваться богатейшей самобытной православной культуре, охватывающей все сферы жизни общества. Представим себе, вслед за Иваном Солоневичем, что накопление творческих сил русского народа к XIX веку произошло без духовных срывов иосифлянства и их последствий, без дворянской революции Петра I. Что сохранились и развивались бы органичные российские сословия: служилое, а не паразитическое дворянство, традиционное предприимчивое и грамотное купечество, самоуправляющиеся городские сословия — ремесленники и посад. Представим, что не прервалась традиция крестьянской грамотности допетровской Руси, когда отец учил сына читать по Псалтири. Такое внутренне свободное и сознательно ответственное крестьянство невозможно было бы превратить в немых рабов. И такое состояние народа предохранило бы Россию от многих трагических срывов. Деловые и служилые сословия, развиваясь в атмосфере традиционного уклада, стали бы носителями богатой светской культуры.
Представим, что Русская Церковь сохранила самостоятельность и независимость от государства и духовный авторитет у правящего слоя. Что в ней живы традиции Сергия Радонежского и гармонично уравновешивались традиции Нила Сорского и Иосифа Волоцкого. Храмы не разрушались, а монастыри не закрывались, как при Екатерине II, а оставались бы очагами духовной культуры, хозяйственной колонизации и благотворительной деятельности. Ученое монашество было бы носителем православной русской культуры, а образованное духовенство — воспитателем народа в ее традициях. Духовные и светские школы создавались бы на основе православной русской культуры. Церковь была бы религиозной совестью народа и духовным авторитетом для общества и государства.
Представим, что формы государственного управления в России складывались бы не в результате слепого копирования различных европейских образцов и насильственного слома русских, а совершенствовались на основе киевско-новгородско-владимирско-московской государственной традиции.
Представим, наконец, что правящий слой России не разрушал бы десятилетиями традиционные формы жизни. Не грабил бы народ, а богатство тратил бы на культурный прогресс, а не обменивал на европейскую роскошь. Чем обладала бы Россия, если бы не пережила этого хищнического разграбления национальных богатств и траты народных сил?!
Русская православная культура, не отрываясь от отечественных корней, вошла бы в соприкосновение с западной, будучи зрелой и подготовленной к восприятию здоровых влияний, заимствование западного было бы основано на органичном росте своего. Очевидно, что встреча с Западом произошла до Петра I, но без его насильственного переворота взаимовлияние было бы безболезненным и более плодотворным. Русской мысли не пришлось бы пробиваться через испуг, запрет и консервацию, через искус неправославного богословия и немецкой философии.
В представляемой ситуации массы народа не были бы лишены возможности творческого самовыражения, а творчество культурных слоев не было бы исковеркано сознанием собственного незаконного происхождения и паразитического положения. Социальная база для формирования и роста культурных слоев была бы неизмеримо шире. В каждом служилом сословии могли бы выделяться творчески одаренные личности, которые и сформировались бы в органичный культурный слой и пришли к культурному творчеству как к духовному тяглу, назначению, а не от пресыщенности и необходимости заполнить и скрасить свой досуг. При естественном развитии нация, выделяя в себе органичный культурный слой, смогла бы создать соответствующие условия для его социального и экономического существования. Представим себе, во что могла бы к XIX веку развиться традиция грамотности крестьянского сословия, какую литературу создало бы традиционно русское дворянство, образованное свободное купечество и посад, когда они обрели бы свой голос; какие философские и богословские традиции развились бы в свободной Русской Церкви, какую невиданную русскую архитектуру, живопись, музыку, какой органичный общенациональный быт и уклад создали бы свободные и трудолюбивые русские сословия!
Представляя вполне реальную историческую возможность органичного развития русской цивилизации, приходишь к выводу, что сложившееся положение никак не оправдано только тем, что так сложилось. Искусственное выделение паразитического культурного слоя не является ни единственно возможным, ни лучшим путем для создания самобытной национальной культуры.
Для чего эти гипотетические проекции? В прошлом можно искать не только то, что было, но и то, что могло быть и, главное, что должно было быть. В прошлом для нас интересно не только его фактическое, но и его должное, которое всегда необходимо представлять для осмысления настоящего. Когда же мы пытаемся установить, что должно было быть в прошлом, мы тем самым узнаем, что должно быть в настоящем и будущем. Поиски истинной линии прошлого помогают понять настоящее и обрести подлинное будущее. Таким образом, эти ретроспекции не являются пустыми фантазиями. История не фатальна, и у России были благие возможности. Судьба России могла оказаться более цельной и здоровой. Конечно, вряд ли русскому народу удалось бы всецело воплотить свой идеал — это невозможно в пределах земной истории. Но сам идеал мог оказаться более осознанным, и многое в жизни могло больше соответствовать этому идеалу. Это сделало бы жизнь более органичной и, главное, предохранило бы Россию от глобального падения. Органичная русская православная цивилизация несла бы миру отличный от современной цивилизации взгляд на бытие. Деятельная и ответственная православная культура оказалась бы более здоровой основой для жизни и познания. В такой России не смогли бы получить распространение и роковое влияние небытийные идеологии.
Подводя итоги, можно сказать, что при Петре I дворянское сословие превращается в завоевателей в своей стране, разрушивших исторический уклад жизни, подчинивших все другие сословия. К концу XVIII века дворянство становится паразитическим классом, без гражданских обязанностей и социальной ответственности, живущим чуждыми России интересами и говорящим на иностранных языках. «Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр» (Н.М. Карамзин). Появление этого духовно безродного сословия было историческим насилием. Дворянство становится единственным носителем светской культуры и к XIX веку создает блистательную дворянскую культуру, которая в лучших своих представителях пытается повернуть к органичным народным истокам, но несет в себе и семена разрушения. С конца XVIII века внутри дворянства выделяется интеллигенция — сословие строителей культуры. Но на всю жизнь дворянской интеллигенции падает тень «первородного греха» сословия, сформировавшегося на иллюзии «русского Запада», что и будет основной причиной разложения и гибели, вернее — самоубийства культуры русского дворянства.

[1]От экзистенция — (лат. existentia) — существование. Экзистенциалии — способы человеческого существования, категории человеческого бытия. В данном случае экзистенциальные — исторически заданные способы, формы и типы существования субъекта (человека, сословия, народа, культуры), во многом определяющие его ментальность, характер, установки, самоидентификацию, отношение к окружающему миру. Человек как экзистенция — существование вечной души — самотворящее свободное существо, но в воплощенном состоянии мира сего большая часть людей потеряла или забросила многие свои бытийные характеристики и влекома инерцией исторического потока. Их экзистенциальные измерения задаются в меньшей мере свободным самоосуществлением, в большей — зависимостью от сложившихся форм существования, в которые они погружены изначально или вследствие своего выбора.