2 мая (20 апреля ст. ст.) исполнилось 145 лет со дня рождения великого русского философа, писателя и публициста, который всю свою жизнь провел в непрерывном творческом труде. Глубокие, парадоксальные размышления, где отразилась вся его внутренняя суть, удивительно созвучны нашему времени. Множество личных переживаний выпало на его долю: писателя не понимало большинство современников (картина весьма знакома), а его имя было на долгие годы вычеркнуто из истории русской культуры. Как вполне справедливо считает В.А. Фатеев, вряд ли найдется еще такой противоречивый писатель и философ с такими резкими и неожиданными изменениями во взглядах как В.В. Розанов. Однако, при всей этой изменчивости, обращает на себя внимание его постоянная приверженность к одним и тем же главным темам. Подобно «двуликому Янусу», он все время колеблется между двумя противоположными, взаимоисключающими точками зрения на особенно интересующие его явления — христианство, иудаизм, Россию. Такой доведенный до конца релятивизм составляет одну из главных отличительных черт Розанова: увлечение язычеством неотделимо у него от приверженности православию и Церкви, уничижительные заметки о России и русских до полного восхваления всего русского, а также его антисемитские выступления перемежаются с восхищением иудаизмом и любви к еврейскому семейному быту. Загадочный феномен Розанова пытались разгадать многие, а также рассуждения о его юродивости стали общим местом в литературе о нем. Попыткой разобраться в этих «розановских» странностях и послужит данная статья. Василий Васильевич Розанов родился 20 апреля (2 мая) 1856 г. в городе Ветлуга Костромской губернии. Дед Розанова был священником, а отец служил в лесном ведомстве чиновником. Мать происходила из обедневшего дворянского рода Шишкиных. В 1861 году, мальчик остался без отца в пятилетнем возрасте и семья переехала в Кострому. Постоянные материальные затруднения мешали матери продолжить достойное существование. А в 14 лет будущий писатель вообще остается сиротой. Он попал под опеку своего брата — Николая Васильевича, который, будучи учителем в гимназиях Симбирска и Нижнего Новгорода помогает ему получить гимназическое и университетское образование. Все это заставило воскликнуть Розанова: «Я вышел из мерзости запустения…». Детство осталось мрачным пятном в его сознании. При этом, в гимназии будущий философ учился плохо, не проявляя должного старания. Он в эти годы много времени посвящал чтению книг и общению с товарищами. В то же время, как вспоминал Розанов, «Симбирск был родиною моего нигилизма». Именно учась в Симбирске, он активно читает писателей позитивистского направления — Фохта, Молешотта, а из русских — Белинского, Добролюбова, Писарева. А симбирская гимназия навсегда оттолкнула Розанова своим бездушным, формальным и схоластическим подходом как к самому человеку вообще, так и к предмету учебы. Но в то же самое время, с точки зрения А.Н. Николюкина, он пережил там период «воистину безумной любознательности». Пережитое им за время обучения в симбирской гимназии оказалось более важным и влиятельным, чем затем в старших классах нижегородской гимназии и, затем уже, университете. В нижегородской же гимназии началась у Розанова любовь к творчеству Ф.М. Достоевского, которая с тех пор осталась у него до конца его жизни. Именно в эти годы он стал для философа «родным» и «своим». От первой своей книги «Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского» (1891) до проницательных записей «Мимолетное» (1914−1916) мысли великого русского писателя всегда сопровождали Розанова. В 70-е годы властителем дум молодого, деятельного, чрезвычайно энергичного и чистосердечного поколения был Н.А. Некрасов. Он заслонял не только А.С. Пушкина, но и до известной степени всю русскую литературу, включая сюда Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. В 1878 г., окончив гимназию, молодой человек решил поступить в Московский университет на историко-филологический факультет. Он надеялся найти здесь единомышленников и наставников, которые смогли бы ответить на мучившие его вопросы. В университетские же годы у него происходят кардинальные перемены в мировоззрении. Хотя, по его собственному признанию, «университет он проспал», однако именно здесь он стал «консерватором», поскольку «стал в университете любителем истории, археологии, всего «прежнего». Особое значение для него в эти годы имели занятия по средневековой истории и культуре. С этого времени Василий Васильевич, дотоле равнодушно относившийся к православию, полюбил чтение Библии. А.Н. Николюкин вообще считает, что уже с первого курса Розанов «перестал быть безбожником» и Бог стал для него — «мой дом», «мой угол», «родное». «С того времени и до этого, — отмечал Василий Васильевич в своей автобиографии (1909), — каковы бы ни были мои отношения к церкви (изменившиеся совершенно с 1896—1897 гг.), что бы я не делал, что бы не говорил или писал, прямо или в особенности косвенно, я говорил и думал собственно только о Боге: так что Он занял всего меня, без какого либо остатка, в то же время как-то оставив мысль свободною и энергичною в отношении других тем». В университете Розанов был стипендиатом А.С. Хомякова и очень любил историю. Особенно запомнились ему лекции В.О. Ключевского, который после смерти С.М. Соловьева, с 1879 года стал читал лекции по русской истории в Московском университете. Но ни темы, ни хода мыслей первой, пробной лекции Розанов так и не запомнил. Ему больше запомнилось другое: «строение мысли, строение фразы как словесного предложения». Характеризуя манеру ведения лекций, писатель продолжает: «С ним хлынула в университет огромная русская волна; в университет, несколько европейский, несколько космополитический и без определенного вкуса. И все это без вражды к кому-нибудь, к чему-нибудь…» В итоге он делает следующий вывод, говоря о русском историке: «Русская порода, кусок драгоценной русской породы, в ее удачном куске, удачном отколе — вот Ключевский». На третьем курсе университета Розанов женится на Аполлинарии Сусловой — «музе Достоевского», красивой, но весьма своенравной женщине, дочери купца-миллионщика. Много лет спустя после разлуки с Сусловой, вскоре его бросившей, Василий Васильевич сравнивал ее по темпераменту с «раскольницей поморского согласия» или «хлыстовской богородицей». После окончания университета, будущий писатель работал учителем географии и истории в провинциальных городах (Брянск, Елец, Белый). Работа в гимназии не слишком привлекала Розанова, хотя детей он любил. Свободное время он посвящал философскому сочинению «О понимании» и опубликовал его на собственные деньги в 1886 году. Это сочинение Розанова было направлено против позитивизма. В нем он также попытался исследовать науку как цельное знание, установить ее границы, и в итоге дать учение о ее строении, отношении к природе человека и его жизни. С точки зрения многих его современников, Розанов в этом труде «переоткрыл» ряд идей Гегеля. Но по своему характеру изложенная работа обнаруживает сходство со стилем философствования античных мыслителей. Однако, книга не была принята публикой. Это и заставила Розанова искать другие формы творческого самовыражения. В творчестве Розанова этот труд определил очень многое. Тема «понимания» уже в рамках той или иной проблематики (вопросы религии, пола, семьи, человеческой жизни) будет лежать в основании большинства его статей и книг. Таким образом, он установил, что наука сама по себе хороша в своих пределах и понимание, как таковое лежит гораздо глубже и гораздо чаще вне ее, тем самым расчислил себе путь из узкофилософской сферы к работам художественно — философско — публицистического характера. Как уже было сказано, книга прошла почти незамеченной, и это во многом определило переход Розанова к публицистике. В Ельце была создана и первая, как считает А.Н. Николюкин, литературная книга В.В. Розанова — «Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского» (1890−91). Философское размышление о Достоевском, начатое в счастливые годы в Ельце, продолжалось всю жизнь Василия Васильевича. «Я потому так и люблю Достоевского, потому смерть его так страшно поразила меня, что он понял не только светлое, но и все темное в подростках наших, и это темное обвил такой любовью, таким состраданием», — писал он Н.Н. Страхову в одном из своих первых писем от 3 февраля 1888 года. Таким образом, литературное дарование Розанова развернулось еще в Ельце. При поддержке Н.Н. Страхова он начал печатать свои статьи в «Русском вестнике», затем в только что основанном журнале «Вопросы философии и психологии», а также в «Московских ведомостях» и «Русском обозрении», которые вскоре обратили на себя внимание читателей и критиков. Переехав в 1891 г. в город Белый Смоленской губернии, Розанов начал публиковать статьи, две из которых — «Место христианства в истории», «Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского" — обратили на себя внимание критики. Кроме этого, в этом городе произошла встреча и гражданский брак (А. Суслова так развод писателю не дала) Василия Васильевича с вдовой священника Варварой Дмитриевной Бутягиной, которая позднее стала не просто женой и спутницей писателя, но и крепкой его опорой и «другом» (так ласково называл он ее). В принципе, история русской мысли — это, в первую очередь история русской литературы: литературная и философски — эссеическая критика. И в этом плане, В.В. Розанов не был исключением. В первую очередь его интересовали такие титаны русской мысли как Ф.М. Достоевский, Н.В. Гоголь, Л.Н. Толстой, Ф.И. Тютчев, А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов. В связи со статьей о Достоевском, Розанов написал и свои первые работы о Н.В. Гоголе: «Пушкин и Гоголь» (1891) и «Как произошел тип Акакия Акакиевича» (1894), в которых, отдавая дань мастерству русского писателя, говорил об оклеванном Гоголем поколении, писал об отсутствии в его произведении живых лиц, предлагал свое, субъективное представление о натурализме. В книге «Легенда о Великом Инквизиторе Ф.М. Достоевского», выпущенной в 1894 году, В.В. Розанов «затевает тяжбу» (по выражению одного из критиков) «со всей русской литературой». В отличии от общепринятой точки зрения, что вся русская литература вышла из гоголевской шинели, Розанов, как справедливо считает С.Б. Неволин, напротив полагает, что в творчестве классика вовсе не представлены «живые народные характеры». По мнению Василия Васильевича, начиная с Гоголя, вся русская литература с ее бесконечными проблемами «лишнего человека» ни к чему хорошему привести не может. И эта ненависть к Н.В. Гоголю пройдет стержнем по всему творчеству Розанова. Эта розановская статья о Достоевском заинтересовала К.Н. Леонтьева, который в это время доживал свои последние дни в Сергиевом Посаде, при этом будучи тайно постриженным в монахи. Писателя-монаха также заинтересовало творчество Ф.М. Достоевского. Леонтьев считал его розовым, «подслащенным», видя в Христе вовсе не Доброго пастыря, но Страшного Судью. Между Розановым и ним завязалась переписка, в ходе которой выяснилось, что у двух писателей имеется целый ряд общих оценок. На молодого Розанова эта переписка произвела неизгладимое впечатление. В дальнейшем своем творчестве он неоднократно возвращался к этому оригинальному мыслителю и человеку, посвятив ему несколько статей и пропагандируя его творчество в печати. Главное в философии Леонтьева Розанов определяет как поиск «красоты действительности»: не в литературе, не в живописи или скульптуре, не на выставках или в музеях, а в самой жизни, в событиях, в характерах. Полемизируя с В. Соловьевым, видевшим существенный недостаток философии Леонтьева в якобы отсутствии внутренней связи между тремя главными мотивами его мировоззрения (мистицизм византийского типа, монархизм и стремление к красоте в национальных самобытных формах), Розанов считал, что эстетика как утверждение красоты жизни может быть призвана, с точки зрения А.Н. Николюкина, «центром, связующим все учение Леонтьева в одно более или менее стройное целое». Леонтьев поклонялся силе и красоте жизни. Ради этого он отвернулся от всего иного, «измял» свою литературную деятельность, как это определяет сам Василий Васильевич, и свою биографию. Леонтьев разошелся со всеми и вся и ушел в монастырь, сначала на Афон, затем в Оптину Пустынь. «Он был «не по зубам» нашему обществу, которое «охает» и «ухает» то около морали Толстого, то около героев Горького и Андреева, — отмечает в одном месте Василий Васильевич, Леонтьев гордо отвернулся и завернулся в свой плащ». В глазах Розанова Леонтьев предстает как защитник юности, молодости, «напряженных сил и трепещущих жизнью соков организма», как провозвестник «космического утра и язычества». Особенно привлекает Василия Васильевича плюрализм мышления философа-монаха, столь близкий и понятный ему самому. В одном месте он отмечает: «Права старость. Права юность. Правы мы, прав он. Тут некуда уйти. Право христианство со страховским «смирением», и прав Леонтьев, с его языческим — «всего хочу», «хочу музыки», «игр» и «нарядов». В Леонтьеве писатель видел мыслителя будущего века: он был ««пифагорейцем нового века», о коем хочется сказать: «Эй, гряди скоро! Приходи новый хозяин в дом"… Все старое решительно надоело и, кажется, прокисло». В 1893 г., благодаря посредничеству Н.Н. Страхова, Розанов переехал в Петербург. С переездом в столицу было связано много надежд, которые впоследствии не оправдались. Он получил место чиновника особых поручений в Центральном управлении Государственного контроля, которое возглавлял друг К.Н. Леонтьева и Н.Н. Страхова, славянофил по своим убеждениям, Т.И. Филиппов. В 1899 году (из-за маленького жалования и тяжелой, полуголодной жизни) оставил службу, целиком посвятив свое время литературной деятельности. Он стал постоянным сотрудником газеты «Новое время», которую издавал один из видных деятелей того времени, А.С. Суворин. Розанов также активно печатался и в других изданиях, таких как «Вопросы философии и психологии», «Русский вестник», «Русское обозрение», «Русский труд», «Новый путь», «Мир искусства», «Весы», «Золотое руно» и в газетах «Биржевые ведомости», «Гражданин», «Русское слово». Вообще, мыслитель пережил несколько идейных переворотов, и без учета различия его взглядов в тот или иной период невозможно дать объективную картину его мировоззрения. Тем более, что эти изменения не раз носили самый радикальный характер — как, например, его быстрый переход от консерватизма начала 1890-х годов к увлечению язычеством и иудаизмом, или неожиданный, после нескольких лет возврата к православию и Церкви, новый виток антихристианских настроений под влиянием революции в «Апокалипсисе нашего времени», при этом умирая около Троице-Сергиевой лавры и исповедуясь перед смертью у обычного священника, а не у стоявшего рядом с ним о. П.А. Флоренского. Основные проблемы, интересовавшие Розанова, достаточно полно выразились в самих названиях его книг: «Сумерки просвещения» (1899), «Религия и культура» (1899), «Природа и история» (1900), «Семейный вопрос в России» (1903), «Около церковных стен» (1906), «В темных религиозных лучах. Метафизика христианства» (1911). Хотя, в основном, Розанов был домосед, он в течении своей жизни все же предпринял несколько путешествий: в 1898 и 1907 годах он ездил на Кавказ и написал о забытом и заброшенном лермонтовском домике в Пятигорске, что послужило толчком для создания там в дальнейшем музея. А.Н. Николюкин выявил три поездки Розанова за границу: весной 1901 года вместе со своей женой в Италию, летом 1905 года в Германию и Швейцарию с женой и старшими детьми и в июне 1910 года с женой в Германию. Эти путешествия по Европе вызвали к жизни «Итальянские впечатления» 1909 года. Вообще же, как считает В.А. Фатеев, заграница мало интересовала Розанова. В «Опавших листьях» он писал: «Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен». При всей категоричности данного высказывания в нем есть и доля истины — родная русская действительность давала ему богатейшую пищу для ума и сердца, и особой потребности в путешествии в Европу у него не было, как впрочем, не было и особой предвзятости и пренебрежения по отношению к западной культуре — просто так складывались для него обстоятельства. Кроме этого, существовала еще одна, более прозаическая причина невыезда заграницу в молодые годы — это, уже упоминающаяся крайняя стесненность в средствах. Почему же все-таки Розанов выбрал Италию? Возможно потому, что Италия привлекала его прежде всего своим сочетанием языческой древности, следы которой сохранились в многочисленных памятниках, с мощной современной католической культурой и ее душой — Ватиканом. И для Василия Васильевича одним из самых «больных вопросов» в этот период стала проблема несовместимости христианского аскетизма с радостями семейной жизни. В этом плане его больше привлекало язычество с его жизнеутверждающим началом. Кроме этого, он продолжил сопоставлять православие с католицизмом и протестантизмом, начав это еще с «Легенды о великом инквизиторе Ф.М. Достоевского» (1891). «Итальянские впечатления», как считает В.А. Фатеев, очень русская книга, написанная «костромичом», «человеком в разлетайке и соломенной шляпе». Хотя, и читающий данные очерки Розанова человек, не найдет здесь широкой, подробной и объективной картины Италии. Выбор эпизодов и художественных объектов представляется в принципе случайным, да и описания богатейшего культурного наследия страны не отмечены широкой эрудицией. Однако это сочинение особого рода, написанное с другими задачами, у него присутствует та неповторимая оригинальность, а также своя подкупающая подлинность и свое несомненное обаяние. Словом, можно прямо сказать, что это очень «розановская» книга, несущая на себе яркий отпечаток его незаурядной индивидуальности. Особый прилив поэтического вдохновения каждый раз вызывает у писателя встреча с языческим миром, неотделимым в Италии от христианства. Причудливое сочетание в Риме и в других городах Италии памятников язычества и христианства буквально завораживает Розанова, и это ощущение эмоциональной возбужденности передается от него самого к читателю. Также очень сильно занимают философа и расхождения внутри христианства, приведшие к развитию столь разительно отличающихся культур. Пытливо всматриваясь в верования других народов, а также искренне волнуясь по поводу истинности религиозных переживаний итальянцев, Розанов невольно возвращается к русской действительности. Обычно выступая дома как религиозный бунтарь, за границей он ощущает свою органическую связь с национальными православными традициями. Будучи очень русским по духу человеком, Василий Васильевич в Италии постоянно выступает как бы представителем русского народа, а также его культуры, веры и ревниво сопоставляет русские начала с западными. По России же Розанов путешествовал не очень часто: кроме уже упоминавшегося путешествия писателя на Кавказ, летом 1907 года он совершил поездку на пароходе по Волге, описанную в серии статей «Русский Нил», печатавшихся в «Русском слове». Кроме этого, были еще его поездки в Москву на юбилей и открытие памятника Н.В. Гоголя в 1909 году, а также в Киев в 1911 году на похороны П.А. Столыпина. В июле 1904 года случилась совершенно непредвиденная поездка с семьей в Саров в годовщину канонизации Серафима Саровского. Рассказ об этом под названием «По тихим обителям» вошел позднее в книгу Василия Васильевича «Темный лик», которая с неослабленным вниманием читается особенно сегодня, в пору обретения мощей преподобного Серафима Саровского. Вот как он рассказывал о преподобном: «Ни один еще святой Русской земли так не повторил, но без преднамерения, неумышленно, великих фигур, на которых, собственно, как мост на своих сваях, утвердилось христианство…Это особенное место, особенное лицо, не смешиваемое с мудрецами, с великими вздыхателями волн истории, как Гус, Иероним Пражский, Лютер. Здесь все тихо». Далее Розанов изумительно точно определил суть отшельничества: «существо «отшельничества», в первой и чистой фазе его, и заключалось в желании «уйти от греха». Ибо «грех» всегда является от замешательства обстоятельств, от столкновения их с лицом человеческим и лица человеческого с ними. Уединись и станешь немного лучше.». С начала 1900-х годов основной темой творчества Розанова становится Бог и пол. Он считал, что связь Бога с полом это гораздо больше, чем связь ума или совести с Богом, и что пол — «это проекция Бога на Земле». В связи с этим, виден также интерес и благорасположение Розанова к истории иудаизма и особенно ярко отражены в его очерке «Юдаизм», который был опубликован в журнале «Новый путь» в 1903 году. Философ искал и находил в Ветхом Завете подтверждение своей родовой теории, которая в обобщенной форме была более ясно изложена в вышедшей в том же году его книге «Семейный вопрос в России». С.Р. Федякин отметил центральный пункт его метафизики — мистику пола, то есть пол как некую космическую величину, в которой берут свое начало человеческая история, разные виды религий (особенно много внимания уделял философ постижению «тайн» иудаизма и критике христианства как религии печали и смерти), а также проблемам семьи и общества. Вся метафизика человека сосредоточена для Розанова тайной пола, но это, с точки зрения В.В. Зеньковского, «абсолютно далеко от пансексуализма Фрейда, ибо все в тайне пола очеловечено» у Василия Васильевича. Понимая пол, как ту сферу в человеке, где он связан со всей природой, мыслитель считает «все остальное» в человеке, как выражение и развитие тайны пола. «Пол выходит из границ естества, он — внеестественен и сверхестественен». Все его книги напоены любовью к «младенцу» (особенно замечательно то, что он писал о «незаконнорожденных» детях, — и вовсе не случайно для Розанова то, что последний источник «порчи» современной цивилизации он видит в разложении семьи, которое эту цивилизацию подтачивает). Отношение Розанова к христианству и Христу было сложным, противоречивым, как, впрочем, и все в его творчестве и жизни. Выросший в атмосфере православия и частью души оставшийся ему навсегда, философ поднимает бунт против всего того, что умоляет и унижает «естество». Глубокое ощущение святости «естества» у него уже христианское и как считает В.В. Зеньковский, оно уже «пронизано лучами той радости, которая зазвучала для мира» в одной ангельской песни. Таким образом, хотя Розанов и остается внутри христианства, но в то же время он включает его в себя неполно, т.к. в своем мышлении ему более дорого бытие, а не тайна Голгофы. Церковь и мир соединены для него лишь в первом ангельском благовестии (от которого он, в целом не отходит), но они глубоко разъедены для него в своем историческом раскрытии. У Розанова спасенная и благословенная им самим природа восстает против креста. И тут у него активно проявляется натурализм, дыхание которого, с точки зрения Зеньковского «проникает нередко в православное сознание в силу его космизма», его направленности к идее преображения мира: все это очень сильно завладевает философа. Таким образом, с точки зрения В.В. Зеньковского, Розанов становится критиком «исторического» христианства во имя «Вифлиема», и проблема семьи становится в центре его богословских и философских размышлений. Но, при этом, не отходя от Церкви, в споре христианства и культуры у него постепенно тускнеет христианство, теряя «жизненно-сладостную» силу и постепенно отходит в сторону, уступая место религии Отца — «Ветхому Завету». «Сущность Церкви и даже христианства определилась, — отмечает он, как поклонение смерти». Но при этом, Василий Васильевич никогда не отходил от русской православной церкви, любя ее, как выразительницу русского духа. Однажды у него вырвалось: «всю жизнь посвятить на разрушение того, что одно в мире люблю — была ли у кого печальнее судьба?». В другом месте он отмечает: «Мир создан не только рационально, но и священно, — столько же по Аристотелю, сколько и по Библии… Весь мир согревается и связывается любовью». Религиозное бунтарство причудливо сочеталось у Розанова с политическим консерватизмом, борьба с косностью и омертвлением — с любовью к традиционным формам русской жизни и церковному укладу. Василий Васильевич многими своими чертами был укоренен в русской действительности с ее идеалом соборности. У Розанова, как справедливо считает В.В. Зеньковский, не понята Голгофа, которая для него была лишь однажды нужна, чтобы через распятие Спасителя совершилась победа над смертью. Он не понял, не вместил того, что каждому из нас дан свой крест и дано узнать свою Голгофу. Не менее важно то, что Розанов разработал возможность построения системы культуры на основе Церкви. Он, как и К.Н. Леонтьев, все время исходил от христианства и всегда был сознательным противником секуляризированной Европы. Но это не помешало ему трагически выразить нерешенность в Церкви самой темы секуляризма. Т.о., проблема церковной культуры, с точки зрения В.В. Зеньковского, никак не может быть решена, обходя вопросы и проблемы Розанова и его идеи о Церкви и поле. Пафос двухтомника статей Розанова «Семейный вопрос в России» (1903) — в защите семьи и религиозном оправдании пола как основы брака. Философ ощутил глубокое внутреннее перерождение семьи и брака, а также воспринял его как главный симптом религиозного оскудения, ибо именно в семье он видит неугасаемый творческий огонь, согревающий весь процесс культуры. Вот почему он так болезненно и тоскливо ощущает то скрытое осквернение брака, от которого «загнивает» и вся полнота культурной жизни Европы. И далее Розанов изумительно верно объединяет процесс борьбы с нигилизмом с семейным воспитанием ребенка. «Борьба с нигилизмом, — пишет он в этой книге, — мне представлялась через ребенка и на почве отцовства», но, в итоге, ему пришлось лишь констатировать дальнейший распад семьи. С глубокой скорбью Василий Васильевич говорит о падении религиозного отношения к браку и пророчески отмечает, что «надвигающейся новый век будет эрой глубоких коллизий между существом религиозным и таинством брака и между цивилизацией нашей, типично и характерно атеистической и бесполой». Последние десятилетия особенно ярко подтверждают прогноз мыслителя. И в этой связи он с полным правом говорит об упадке европейской цивилизации, отмечая при этом: «Европа есть континент испорченной крови». Вот почему, вопреки горделивой фразе о «веке ребенка», Розанов пишет жуткие слова, о том, что «в цивилизации целой потух младенец.» И когда «теоретики» сексуального образования пытаются ныне нам навязать аборты и обвинять борющихся с ними в реакционности, пусть внимательно ознакомятся с сочинениями такого замечательного философа как В.В. Розанов. При общей консервативной «тональности» его писаний это был мыслитель, не стремящийся связать себя с мнением каких-либо партий или направлений в философии и политики, а также позволявший себе писать статьи противоположного содержания во враждебных друг другу органах печати, чем вызывал резкое негодование со стороны публицистов и общественных деятелей из разных лагерей. В своем творчестве он продолжил критику западной цивилизации, начатый «славянофилами», Ф.И. Тютчевым, Ф.М. Достоевским, Н.Я. Данилевским, Н.Н. Страховым и К.Н. Леонтьевым. Он сам посвятил последним трем свои работы и статьи: «Эстетическое понимание истории» (1892), «Литературная личность Н.Н. Страхова» (1890), «Поздние фазы славянофильства» (1895) и неоднократно возвращался к ним в своих статьях, письмах и многочисленной «листве». Подобно другим русским писателям его эпохи, Розанов критикует не Запад как таковой, а именно современную ему западную цивилизацию. В «стареющей жизни Западной Европы» мыслитель чувствует глубокое иссякание ее творческих сил. «Во внутренних европейских событиях, чем ближе к концу века, тем яснее «общеевропейской» делалась только пошлость. Все смешалось, но пошлость не менялась… Европеизм раскладывается; старые общеевропейские лозунги — длинны и древне прекрасны, но они просто не действуют». В «Опавших листьях», с присущей здесь Розанову свободой выражений он пишет: «Вся цивилизация XIX века есть медленное, неодолимое, и, наконец, восторжествовавшее торжество кабака». При этом, писатель резко противопоставляет христианский Запад Востоку: западное христианство ему представляется «далеким от мира», «антимиром». В православии «все светлее и радостнее», поэтому дух Церкви «на Западе еще библейский, на Востоке — евангельский». Дехристианизация Европы несомненна для Розанова. «Весь Запад, продолжая хранить, — пишет он, декорум религии, в тайне души и … в практике жизни разошелся с христианством». Далее он, подобно Тютчеву, критикуя католицизм, говорит о внутреннем противоречии православия и католицизма. Исходя из этого противоречия, мыслитель критикует и устройство западной семьи, в которой отсутствует полнота и нравственные устои. А в связи с этим загнивает и полнота культурной жизни. Розанов продолжает традицию почвенников, обращая главное внимание на историческое, духовное и семейные ценности народа. У Розанова «почва» означает близость к неугасимой силе мира — к полу, к семье, к рождению новой жизни. Здесь мы прикасаемся к творческой силе мира и становимся ему нужными и становимся живыми его участниками. Тут же возникает и источник жизненной силы и духовного здоровья. Главные философские книги, которые предвосхитили опыт многих экзистенциалистов, а также богословов и религиозных философов, написаны в форме отрывков и афоризмов («Уединенное» (1912; «Опавшие листья», 1912−13; «Сахарна» (1913−14), «Мимолетное» (1914−15); «Последние листья» (1916−17)). Они одновременно стали открытием как нового литературного жанра, так и нового метода философствования. С точки зрения формы, эти работы часто напоминают черновые наброски, написанные только для себя, что нашло свое выражение и в языке (постоянные сокращения, эллипсы, умолчания). Вместе с тем каждый отрывок — это уже запечатленный момент мысли и, таким образом, результат мышления вполне совпадает с его процессом. Данная трилогия Розанова («Уединенное», «Опавшие листья», «Сахарна», «Мимолетное», «Последние листья») стоит за пределами того, что до сих пор писали о литературе, культуре и жизни. Менее всего писатель стремился к созданию последовательной философской, религиозной или литературно-критической концепции. Этот принцип сознательной непоследовательности постоянно дает знать в его «случайных» записях, набросках «для себя», составляющих трилогию с ее характерными, очень часто вызывающего для общественной нравственности пометами о времени и месте написания. В качестве примера можно привести следующие его названия: «Когда болел живот», «В купальне», «В кабинете уединения». Хотя эти пометы сами по себе ничего не добавляют к тексту, но они создают особый колорит писаниям Василия Васильевича и создают ощущение жизни, текущего момента. Основная концепция Розанова в данной трилогии, как вполне обоснованно считает А.Н. Николюкин (если вообще тут можно говорить о какой-то либо концепции), была направлена против литературного «шаблона», а также позитивизма и вообще каких-либо «правил». Всякое «движение души» сопровождалась у Василия Васильевича «выговариванием», которое он непременно записывал. По словам Розанова, он всю жизнь «задыхался в мыслях». Главный смысл «Листвы» Розанов видит в попытке сказать то, что до него никто еще не говорил, ибо не считал это Что-то заслуживающим своего внимания. Простые бытовые ситуации — двойка, полученная дочкой в школе, болезнь жены и многое другое, наталкивают его на обобщения, связанные по меньшей мере, с государственным устройством страны. При этом, разбирая настенную живопись египетских храмов и пирамид, а также видя полное отождествление животного с человеком, Василий Васильевич приходит к выводу, что творцы этого перешагнули «грань космоса, в которую заперто человеческое существование». Современная философу критика усмотрела в этом глубинный, исповедальный смысл и в жанровом отношении сравнивала с исповедями Августина и Руссо, с мыслями Паскаля, с афоризмами Ницше, с наблюдениями в области пола З. Фрейда. При этом не замечалось то новое, что определяет все эти книги. «Я прежде всего исповедуюсь», — отвечал на эти высказывания писатель. В книге «Сахарна», написанной в 1913 году, Розанов продолжил основные темы «Уединенного» и «Опавших листьев», в тоже время придав им особую остроту. В «Сахарне», как и в других своих книгах, Василий Васильевич превыше всего — политики, религии, литературы — ставил живого человека, а также смысл и загадку его существования. В ней он особенно сильно воспел женщину как силу рода и материнства, так как никто в русской литературе, ни до, ни после не сумел. И в тоже время, эта книга аутична, т. е. обращена к самому себе. Гуманизм Розанова, как считает А.Н. Николюкин, «по своему проявился в его понимании религиозно-нравственных аспектах национального вопроса». В любой конфессии — христианстве, мусульманстве, иудаизме — его привлекало общечеловеческое нравственное содержание бытия. При этом, еще во втором коробе «Опавших листьев», писатель вспоминал, что «пробуждение внимания к юдаизму, интерес к язычеству, критика христианства — все выросло из одной боли» — из семейного вопроса и из-за того, что церковь не желала признать его детей от второго брака, забывая при этом об отдельном человеке. Библия, Ветхий Завет, по словам Розанова, «универсальный родильный дом», который жаждал он обрести и в России. Однако, особенно после убийства П.А. Столыпина его образ мыслей в этом отношении резко меняется, и он пишет М.О. Гершензону в начале 1912 года: «Я настроен против евреев (убили — все равно Столыпина или нет, — но почувствовали себя право убивать «здорово живешь» русских), и у меня, (простите) то же чувство, как у Моисея, увидевшего как египтянин убил еврея. Розанову как писателю всегда присущ антиномизм мышления, что наиболее ярко проявилось и в его отношении к пресловутому еврейскому вопросу. Понимание и любовь соседствуют с настороженностью, недоверием и ожиданием «беды для себя». Осенью 1913 года Розанов печатает несколько статей в газете «Земщина» в связи с судебным процессом М. Бейлиса. Руководители Религиозно-философского общества, и прежде всего Д.С. Мережковский и А.В. Карташев поднимают вопрос об изгнании Василия Васильевича из своей среды за статьи, написанные в связи с делом Бейлиса. 19 января 1914 года Религиозно-философское общество было собрано для исключения Розанова. Разгорелась острая дискуссия. С одной стороны, раздавалось много голосов в его защиту. Председательствующий даже растерялся, и заседание было отложено. Через неделю, 26 января 1914 года, заседание Религиозно-философского общества возобновилось. При этом противники философа сплотились. Так, Д.В. Философов заявил: «Или мы, или он». Но, в то же самое время ряд священников и философов (среди которых были В.И. Иванов, С.Н. Булгаков, П.Б. Струве) выступили против суда над ним и его исключения. Однако, эти здравые доводы не были услышаны собравшимися, и Розанов был исключен из того самого общества, одним из основателем которого он был в начале века. В 1914 году, Розанов собрал свои статьи последних лет по еврейскому вопросу и опубликовал их в книге «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови», где речь шла о тайнах и ритуалах иудаизма, о деле Бейлиса и отношении к нему печати. Размышления о евреях, еврейских обычаях и нравах в историческом аспекте, еврейском вопросе в России — все это для него составляло некую мифологему, которую он пытался обосновать и изложить во вневременном контексте. И тогда у него возникали такие великолепные очерки, как «Библейская поэзия» (1912) и др. Когда же Розанов обращался к конкретным событиям, то из-под его пера появлялись публицистические статьи, которые, увы, из-за политической борьбы, не понимали его современники. А философа при этом мало интересовали исторические реалии (поэтому, как отмечает А.Н. Николюкин, при переизданиях он часто отказывался от исправлений фактических неточностей, на которые ему указывали издатели). Прежде всего Василия Васильевича заботила виртуальная литературная мифологема, творимая по своим внутренним законам. Его же современники воспринимали мифологемы Розанова как прямое видение действительности. В целом, в еврейском вопросе, писатель занимал двойственную позицию (так ему свойственную): с одной стороны, он вполне разумно отрицал антисемитизм в виде погромов, но при этом, он всегда оставлял за собой право высказываться против тех, кто ненавидел Россию или клеветал на нее. «Не люблю и не доверяю» — говорил он о таких деятелях. И это было его право как русского писателя и патриота, которое никто и никогда не мог отнять у него. Мыслитель думал и выговаривал разное, творил свои мифы, но, с точки зрения А.Н. Николюкина, «всегда болел за Россию». На вопрос, что он отрицает решительно и однозначно, Василий Васильевич прямо отвечал: «Непонимание России и отрицание России». Во второй половине 1910-х годов, как справедливо считает В.А. Фатеев, утратив духовную связь с петербургской интеллигенцией, Розанов все чаще обращает свое внимание на «молодых московских славянофилов» — В.А. Кожевникова, С.Н. Дурылина, С.Н. Булгакова, о. П.А. Флоренского, В.Ф. Эрна, С.А. Цветкова, Ф.К. Андреева и др. Он выражает желание сотрудничать с московским религиозно-философским издательством «Путь», активно переписывается с москвичами. Особенно он выделял московский кружок о. П.А. Флоренского, отношения с которым, несмотря на все их кричащие разногласия, были дружескими. В этой связи, есть все основания назвать В.В. Розанова прямым наследником идей славянофилов, Ф.И. Тютчева, Ф.М. Достоевского, Н.Я. Данилевского, В.И. Ламанского, Н.Н. Страхова и К.Н. Леонтьева. Особенно это проявилось в его историософской работе «Война 1914 года и русское возрождение», которое без всякого сомнения можно отнести к ярким образцам неославянофильского направления мысли (в их числе статьи и работы В.Ф. Эрна, Л.А. Тихомирова, М.О. Меньшикова, С.Н. Булгакова, С.Н. Дурылина). В ней он оценивает духовную ситуацию, характерную для первых месяцев мировой войны 1914 года, приводя причины существенного отличия двух различных духовных цивилизаций — германской от русской. Сама форма данного произведения разделяется на несколько отдельных статей. Среди наиболее интересных и для нас важных следует назвать следующие его выступления: «На улицах Петербурга», «Забытые и ныне оправданные. (Поминки по славянофилам)», а также «Немцы у себя и у нас». Во многом эта работа стала предтечей произведений В.Ф. Эрна «Меч и крест» и «Время славянофильствует», где он также как и В.В. Розанов отмечает причину немецкой жестокости с духовным кризисом в Германии, который определяется в преобладании начал либерализма и рационализма. В своем произведении Василий Васильевич приводит вопиющие факты жестокого обращения немцев (врачей, военных и чиновников) к русским (а также к женщинам). Подобные проявления жестокости Розанов объясняет повсеместным проявлением в немецкое сознание антирусских идей, которые насаждались большой когортой германских идеологов (как это было в конце XIX века блестяще показал В.И. Ламанский). Здесь же, уже в полной мере можно говорить о зарождении первых симптомов будущей чумы ХХ века — немецкого фашизма, столь тонко подмеченными В.В. Розановым в этой работе. Основной причиной жестокости немцев, публицист считал их отход от традиций христианства и немецкого романтизма, главными выразителями которого были Гете, Шиллер и Шеллинг. Приход же германских народов к протестантизму и идеалам Нового времени еще более усугубило ситуацию. В итоге к концу ХIX века, в немецком общественном сознании победили материалистические и естественнонаучные идеи Фохта, Бюхнера и Молешотта, которые окончательно выбили из них христианские традиции и нравы. И сама христианская вера у немцев превратилась в пустую формальность. Это в частности выразилось в международной политике Бисмарка и императора Вильгельма II. При этом, Розанов вспоминает идеи славянофилов, которые с его точки зрения, стали предтечей русской консервативной традиции и он сам вполне естественно считал себя ее наследником. В этой связи, он вспоминает братьев Аксаковых, А.С. Хомякова, Ф.И. Тютчева, М.Н. Каткова, М.П. Погодина, Н.Я. Данилевского, Н.Н. Страхова, Ф.М. Достоевского и К.Н. Леонтьева. В статье «Забытые и ныне оправданные» философ предварил идею В.Ф. Эрна о том, что само «время славянофильствует», что грешно и стыдно в этот переломный момент в истории России не быть патриотом своей страны. Как же это сегодня для нас актуально, особенно после агрессии стран НАТО против миролюбивой и православной Югославии. Ведь и первая мировая война началась после агрессии Австро-Венгрии и Германии против интересов сербского народа. В унисон Розанову в это время выступили уже упоминающиеся здесь В.Ф. Эрн, С.Н. Булгаков, М.О. Меньшиков, С.Н. Дурылин, Е.Н. Трубецкой и Т. Ардов (В. Тардов). В «Последних листьях» 1916−17 годов, Розанов закончил развивать свой излюбленный жанр художественно-философской мысли, оказавший своеобразное воздействие на русскую литературу ХХ века. Он здесь как бы пошел дальше «Опавших листьев», «Уединенного», «Сахарны», «Мимолетного». С 1916 года Василий Васильевич стал именовать свои подневные записи «Последними листьями». Это можно объяснить прежде всего тем, что писатель, остро ощущая конец личной жизни, как бы прощается со своим читателем. И во многом, поэтому, в них подводил итоги собственной деятельности в литературе, глубоко оценивая каждое свое слово, которое в любой момент могло бы стать последним. Подводя итог всему пережитому он отметил: «Я весь вылился в литературу. И «кроме» ничего не осталось». В этих листьях, его больше, чем раньше, тревожит дальнейшая судьба России, ее целостность и усиление в обществе нигилистических и разрушительных идей. Розанов видел явное возрастание в обществе, в прессе и в государственных структурах страны сильное влияние определенных еврейских кругов, масонства и русской революционной интеллигенции на эти процессы и предостерегал страну об опасностях либеральных, нигилистических и эгалитарных идей, которые несли в общество хаос и разрушение. В «Последних листьях», Василий Васильевич не переставал размышлять над судьбами русского народа, не стремясь при этом прийти к какому-либо заранее данному выводу. Сфера интимной жизни всегда являлась для него главенствующей. Оттуда, из семейно-личностной жизни он взирал на национальный вопрос, на революцию, на противоборство различных, но не приемлемых для него по самой своей сути партий как таковых. Поэтому, его во многом противоречивые взгляды резко критиковались в радикальной и либеральной печати и он обвинялся Д. Мережковским и Д. Философовым в том, что является одним из «самых ярких представителей темных и злых общественных сил». Особую тревогу у Розанова вызвало постижение разрушения в общественном сознании устоев традиционной семьи, которая была залогом развития и укрепления русской государственности. Он вполне позитивно относился не только к традиции русской православной семьи, но и к мусульманским и иудейским традициям. Но, при этом, философ предлагал взаимное уважение, взаимодействие, а не насильственное навязывание своей особенности в семейные традиции других народов. Беспокоило его именно проникновение еврейства в семейные традиции прежде всего православного народа (особенно русского), а также мусульман. В «Последних листьях» 1917 года, Розанов глубоко скорбит о происходящих революционных событиях в стране и особенно отречение царя Николая II от власти. Его сильно расстроил сам ход данного трагического факта, приведший Россию к новым смутным временам (они на новом историческом витке продолжаются и сегодня, после распада единого прежде государства), которые выражались в отсутствии твердой государственной власти и религиозной традиции, гарантом и осуществителем которого он считал государя. Окидывая взором исторический путь «революционной России», Розанов видел трагедию в том, что инородцы — немцы и евреи — стали оказывать решающее влияние на основные события в стране. Суть революции, как считает А.Н. Николюкин, виделась Василию Васильевичу и в том, что «чиновник» был невыносим. Он был внешне холоден, бездушен и вообще перестал заботиться о русском государстве. Таким образом, сам чиновник превратился в «мундир без души и совести» и перестал служить государству. Розанов рассуждает дальше: чиновник стал тихо продавать частицы России, а немец и еврей стали «обходить чиновника». Еще в «Сахарне», летом 1913 года, под знойным солнцем Бесарабии, Василий Васильевич записал следующее на листке: «Революция — это какой-то гашиш для русских… Среди действительно бессодержательной, томительной, пустынной жизни. Вот объяснение, что сюда попадают и Лизогубы, да и вся компания «Подпольной России», довольно хорошая (хотя и наивная), и Дебогорий Мокриевич». Заканчивает он запись следующими словами: «В Петербурге уже исключительно проходимцы — социал-проходимцы». Самовлюбленность — вот, с точки зрения Розанова, суть революции, а также тупая вера в свою правоту и непогрешимость. В революции люди теряют наслаждение сегодняшним днем, осознанием действительности и живут «завтрашней радостью, которая становится стимулом человеческой жизни. Всех людей она делает нереальными — тенями. Введя, при этом, каждого человека пустоту относительно «сегодня», революция, говорит Розанов, бесконечно «огорчила и сквасила» человека и «прокисла» целый век. Революция изгнала из жизни доброту, благость, красоту, которые могли бы спасти мир. Она уничтожила «прекрасных и счастливых» и вот Розанов написал реквием уходящего мира и нормальной жизни в России. Презирая события революционной смуты 1917 года, Василий Васильевич безусловно верил в «бесконечно далекий день», в то, что «будет, будет заря». И вполне, как пророчество, звучат ныне его слова, записанные им в 1915 году о революционерах, взрывающих русскую землю: «Еще подышит «синий человек», лет 40, пожалуй — все 85 и наконец — перевернется книзу лицом, последний раз «укусит землю», вздрогнет и вытянется. О, Господи… Как тяжело». Октябрьская революция и последовавшая за ней разруха и голод вывели его из равновесия: в его душе неожиданно с огромной силой всплыли былые антихристианские, языческие настроения. Ярким свидетельством переживания Розанова в этот период стали периодические выпуски уникального по своему накалу трагических чувств «Апокалипсиса нашего времени» (1917−18). Писатель придал революционным событиям форму вселенской катастрофы, крушения всей европейской цивилизации и христианской культуры. С небывалой силой вырвавшийся у Василия Васильевича апокалиптический «вопль» о гибели России стал одним из выразительных литературных свидетельств трагической революционной эпохи. Но, как вполне обоснованно считают С.Р. Федякин и А.Н. Николюкин, Розанов лишь по внешности выглядит отступником, проклинающим христианство и вернувшимся к давним, излюбленным темам: к иудаизму и Египту. Слишком уж болезненно он порочит Новый Завет, противопоставляя ему Ветхий. Его «Обращение к евреям» в октябре 1918 года, которое он хотел сделать предисловием к одному из выпусков «Апокалипсиса», выдает и тайную, горестную причину его озлобления — это внезапная смерть сына, в которой Василий Васильевич готов был видеть карающую руку Провидения. И в сущности, любое высказывание Розанова в «Апокалипсисе нашего времени» — не окончательно. Позднее «антихристианство» мыслителя опровергается не только его христианской кончиной, но и как считает С.Р. Федякин, самим тоном его горестной книги и той разорванностью мысли, когда писатель, например, готов уверить читателя, что, отталкивая от себя сам дух Евангелия, он вовсе не отрицает подвига русских святых. Не случайно в это же время он пишет Эриху Голлербаху ставшие знаменитыми строки: «До какого предела мы должны любить Россию?.. до истязания; до истязания самой души своей. Мы должны любить ее до «наоборот нашему мнению». Таким образом, сказанное писателем в последней его книге, можно рассматривать лишь как его чисто субъективное «мнение» и никак не может стать последним его словом, поскольку этим последним словом была его любовь к России. Подтверждением этого настроения служит и такое его высказывание, выраженное в письме к П.Б. Струве: «Господь с нами все-таки, Господь с Россией все-таки, т. е. даже с революционной и, следовательно, окаянной». В выпуске же «Апокалипсиса», появлявшимся в августе 1918 года, Василий Васильевич не смог удержаться, чтобы написать: «Самый «социализм их», как я его не ненавижу, все-таки замечателен: ведь социализм выражает мысль о «братстве народов» и «братстве людей». Одно лишь смущало: чтобы между неодинаковыми, ничего общего между собой не имеющими, людьми установить «равенство» и даже «братство» как условия «свободы», нужно «и истину и справедливость перевернуть вверх дном». Антихристианский же пафос «Апокалипсиса нашего времени» и христианская кончина Розанова говорят не столько о незавершенности внутренней тяжбы Розанова с самим собой, сколько о ее неразрешимости. Во многом розановские нападки на христианство П.А. Флоренский объясняет тем, что из-за общей неразберихи в стране его не приютил «какой-либо монастырь», а Розанов стал бы восхвалять не только этот монастырь, а все вместе. Но в Сергиевом Посаде Василия Васильевича встретили бедствия послереволюционных лет, помноженные на его прежние семейные проблемы, и они вылились во все эти выступления. Октябрь 1917 года выбил почву из-под ног В.В. Розанова. Русский писатель и философ перебрался в Сергиев Посад, где служил лучший его друг — священник Павел Флоренский. 1918−1919 годы — череда сплошных несчастий в жизни писателя. Трагически погибает его единственный сын — Василий. Измученного, постоянного ищущего работы для пропитания семьи, Василия Васильевича разбил инсульт. Деньги, отправленные А.М. Горьким, пришли с опозданием. Умирал Василий Васильевич долго и тяжело. В большом нетопленом доме стоял нестерпимый холод. Чтобы его согреть, больного накрыли шалями и шубами. Он не жаловался, только иногда говорил совсем «по-розановски»: «Сметанки хочется… каждому человеку в жизни хочется сметанки». Соборовал его отец Павел Флоренский. В начале 1919 года Василий Розанов отошел ко Господу. Похоронили его рядом с другим русским философом, монахом Климентом (Константином Леонтьевым), в Черниговском скиту Троице-Сергиевой лавры.
