РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКИЕ ОСНОВЫ КУЛЬТУРЫ

Латинский Запад и Православный Восток: Два пути апостасии — один драматический итог на пороге Третьего Тысячелетия

Культура в интерпретации Освальда Шпенглера — продукт человеческого духа — как и любая система ценностей имеет философскую основу и отражает определенную интерпретацию смысла и путей человеческой истории и собственного места в ней.
Что же является религиозно-философскими основами европейской культуры — этими религиозно санкционированными и поэтому абсолютными этическими параметрами христианской культуры вообще? Это очевидное представление о земной жизни как об испытании перед жизнью вечной и Царстве Божием, о четких границах добра и зла и свобода воли — Дары Святого Духа, а также идея этического равенства людей, которая не позволяет относиться к любому человеку как средству для целей другого и подвергает и царя, и раба единому Суду на основе одних и тех же критериев, обобщенно изложенных в Заповедях и Нагорной проповеди, истолкованных также Св. апостолом Павлом.
Эти основополагающие представления о смысле и целях человеческой жизни и породили христианскую культуру, которая представила миру уникальные достижения во всех сферах человеческой деятельности — от государствостроительства до искусства и техники. Причем эти достижения отличает не только величие масштабов, но и уникальная универсальность нравственной парадигмы, впечатляющая этическая цельность.
Интерпретация верховной власти — как власти от Бога, а значит, как служения породила невиданное ранее отношение к правам и обязанностям правителя, который становился воплощением этического идеала и долга в противоположность языческому — quod licet jovi non licet bovi (что дозволено Юпитеру — не дозволено быку).
Идея тождества греха и преступления, проистекающая из всеобъемлющего характера христианских заповедей, составляющих нравственную парадигму и побудительный мотив всей осознанной жизни христианина, стала этической основой правового сознания и философии права, что породило корпус права, в котором закон следовал нравственной оценке религиозного канона.
В области хозяйственной деятельности доминирующим принципом (по крайней мере исходным) становилась этика достаточности, но не прибыли. Это определило круг нравственно оправдываемых побудительных мотиваций к экономической деятельности, исключающий ростовщичество, осужденное в Священном Писании.
Художественное сознание, пронизанное христианским духом, породило каноны искусства и литературы, живописи и архитектуры, породило само четкое представление о том, что во всех областях творчества может быть красота и уродство, норма и извращение, гармония и какофония, хороший и плохой вкус. Все это провозглашало и подтверждало, что критерии добра и зла в параметрах художественного и интеллектуального выражения человеческой натуры — есть абсолютные, но не относительные понятия.
Великая европейская культура в собирательном смысле этого понятия была порождена грандиозным испытанием свободной воли человека и страстями и муками его души в метаниях между осознаваемым долгом следовать добру и вызовами и соблазнами зла. Эта культура породила героя как воплощенный долг. Пламенное и естественное желание человека выразить эту борьбу, пронизывающую всю полноту его духовной, физической, семейной, общественной, национально-государственной и хозяйственной жизни породило невиданное разнообразие жанров и форм.
Где апогей, в чем предпосылки подъема и причины творческого упадка параллельно с ходом «прогресса» и обретением все большей «свободы»? Что такое на самом деле Возрождение и Просвещение, с которыми принято связывать подъем европейской культуры?
Эпоха гуманизма, Возрождение утратили эсхатологичность мысли, а вселенские устремления окончательно материализуются, что и было пресловутым «прогрессом». После Просвещения, отдавая безусловный приоритет внешним атрибутам свободы, позитивному праву и пренебрегая критериями свободы внутренней, философский либерализм неизбежно утрачивал побуждение к духовному идеальному, еще присущее древу гуманизма, на котором либерализм вырос как плод. Но гуманизм был детищем все же христианского духа с его приматом идеального, горнего (отсюда героизм европейской культуры), погубленного прометеевской гордыней. Отход от религиозного содержания категории личность неизбежно отбрасывал к дохристианскому, даже до-аристотелевскому и до-платоновскому толкованию человека, его прав, свободы. Уже с Платона и его непревзойденного для своего времени определения человека как смеси животного и божественного, свобода имела смысл прежде всего ради вознесения человека на его «звездную родину», построения «града Божия» (Бл.Августин). Равнодушный к внутренней свободе, либерализм все отчетливее обнаруживал черты третьесословного либертарианства, рожденного реформацией и ростовщиком, который становится «привоем», генетически побеждающим в гибриде, ибо судьба подвоя — быть срезанным до корней…
Постепенно опустошая свою душу, человек одновременно обожествлял свою земную природу, извратив идею богоподобия в богоравность, человек логически шел к идее человекобожия. Излюбленный образ Возрождения — человек-титан, Прометей, требующий у Бога отдать ему его (человека!) землю («Muss mir meine Erde doch lassen steh’n!» — «…землю же мою оставь мне!" — Гете). Теперь человек — властелин земли и провозглашает свое право вершить ее делами и обустраивать ее уже «по собственному образу и подобию». Неизбежное при этом сосредоточение на земных потребностях приводит в конечном итоге «Возрождение» к вырождению духа и высших ценностей — религиозных, национальных в сциентистский скепсис, — утрату нравственной «ответственности за судьбу мира» (Ф.М.Достоевский). Отчуждение становится темой западноевропейской позитивистской философии. О нем размышляли материалисты от К. Маркса до Г. Маркузе в нашем веке
Материалистическая философия не увидела в исследуемом феномене следствие отчуждения человека от метафизических корней его Божественной природы. Но именно отчуждение становится постепенно философской парадигмой ранее героической европейской культуры.
К середине ХХ в. либерализм в крайних теориях окончательно стер границу между добром и злом, возвышая индивида вне этих категорий и утверждая «абсолютный суверенитет взглядов и наклонностей человека в его жизнедеятельности, какой бы специфической она ни была…" — Явное отступление от основополагающего начала Нового Завета о природной греховности человека, который только нравственной аскезой может преобразиться из Адама ветхого в Адама нового. — «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.» (Матф. 5. 3).
Когда были постепенно утрачены абсолютные критерии добра и зла, красоты и уродства, то есть каноны прекрасного — красота, гармония, норма были объявлены скукой и пошлостью. Извращение, отклонение от нормального стало считаться развитием от простого к сложному… В мире исчезает понятие «неблагородного поступка», нарушающего Канон — указание о соотношении поступка к Добру и злу, оставляя место лишь «некорректному" — нарушающему Закон — определенные правила поведения. «Свободный индивид» полностью порабощенный своей плотью и гордыней исповедует нигилизм по отношению ко всем традиционным ценностям, внутренний нарциссизм для души и гедонизм для тела.
Накануне ХХ столетия православная Россия не была частью той западноевропейской цивилизации, что выросла на рационалистической философии Декарта, идейном багаже Французской революции и протестантской этике мотиваций к труду и богатству. Вальтер Шубарт («Европа и душа Востока» М, 1998), анализируя различия между романо-германским и русским типами сознания, нашел весьма интересную аналогию: западный прометеевский индивид и русский иоанновский человек… Эти типа оба были подвержены искушению разными путями, но одной и той же идеей земного рая.
Даже в ХVIII веке православная Россия все еще отвергала ростовщичество и жила «по правде», а не по праву, а право все еще следовало за религиозным каноном, так как грех отождествлялся с преступлением. В то время как западноевропейская либеральная интерпретация свободы сводилась все более к вопросу свобода от чего?, православная Россия продолжала ценить внутреннюю свободу, само определение которой неотделимо от вопроса свобода для чего? Было ли это осуществлением Святой Руси? Этот идеал был неосуществим — ни западный, ни русский православный христианин не мог вместить всю полноту Его Слова. И Запад и Восток шли по пути апостасии. Что же особенного было на каждом пути?
В православии и русском мировосприятии сильнее всего была выражена эсхатологическая сторона христианства. По мнению добросовестного исследователя мировоззрения и сознания во всех слоях русского общества Стивен Грэхама, Запад и Россия — это Марфа и Мария, добавим, к сожалению разделенные. По его мнению русское христианство сосредоточено даже на пороге ХХ века на идее Царства Божия и абсолютного совершенства в нем. Особенно это относилось к простому народу, который считал нашу смертную жизнь не подлинной жизнью, и материальную силу не действительною силой.
Бердяев в своих рассуждениях о России часто подчеркивал, что «русская идея» — не есть идея цветущей культуры и могущественного царства, русская идея есть эсхатологическая идея Царства Божия». Наконец, великие слова Св. Серафима Саровского из беседы с Мотовиловым, блестяще выразили идеал — стяжание Духа Святого в себе. Это путь Марии.
У Европы на ее пути были свои грехи, у России на своем — свои. Западный человек свое сомнение обратил в скепсис и нигилизм в отношении к Богу и Божьему. Русский и вообще православный человек страстно веруя в Бога, также родил сомнение и скепсис, даже нигилизм. Но это нигилизм в отношении всего, что творит человек в этом земном мире. «Мы русские, апокалиптики или нигилисты» — писал именно в этом смысле Н. Бердяев в своей «Русской идее». К сожалению такой скепсис также есть порождение гордыни, которая не может смириться с собственным несовершенством и теряет стимул к деятельности в области несовершенного и обреченного. «Уверенность в будущем обожении обеспложивает настоящее» в отношении к любой деятельности у русского, точно подметил Л.П.Карсавин.
Подмечено, что даже истоки атеизма у западного европейца и русского различны: европеец становится атеистом из эгоизма и очерствелости сердца. Он признает только себя. В своей самонадеянности он не терпит никаких богов. Русский становится атеистом из противоположных побуждений: из сострадания к твари земной. В своем вселенском чувстве он простирает взор далеко за пределы своего «я». Он больше не хочет совместить страданий, которые видит вокруг себя, с благостью Бога… Он, как Иван Карамазов, теряет веру в Бога из-за слезы невинно страдающего ребенка. Из сострадания к испытывающим мучения русский становится ненавистником Бога.
Поэтому для русских безбожников нет ничего более ненавистного, как монашество и теодицея — оправдание и почитание милостивого Бога. Это объясняет почему воинствующе антихристианский марксизм был столь пламенно воспринят и развит на русской почве — почти как псевдоморфоза религии.
Революция была порождением западного мышления. Сама идея революции, моментального насильственного переворота всех устоев могла родиться только в христианском мире на пути апостасии — отступления от Христа, а не в буддизме, в мире пантеистических представлений о бесконечном круговороте. Это чудовище, порожденное сном разума (Гойя) — порождение человеческого ума, потерявшего связь с Богом и в силу своей гордыни не терпящего собственного и всеобщего несовершенства — всего лишь иной тип нигилизма. Чем сильнее апокалипсическая вера в моментальное уничтожение всех грехов — тем разрушительнее в самопровозглашенной роли высшего судии и творца новой эры по собственным человеческим критериям… Ко времени, когда марксизм довел идею революции до уровня науки, Европой уже слишком овладели скепсис, она уже была теплохладной и неспособной на революцию, стоившую слишком дорого. Революцию подхватила Россия.
Как это ни парадоксально, критерии этики были объявлены относительными и соответствующими стадии развития общества, «способу производства», цель — оправдывающей средства. Равенство на земле обернулось на практике этическим неравенством для «антиисторических классов и индивидов, которые стали средством. Вызов традиции был всеобъемлющ, и традиционная культура стала первой мишенью.
Западная интеллигенция, атеистичная и материалистичная, вполне сочувствовала философским основам марксизма. Она приветствовала Великий октябрь, но ей не понравился СССР с духом мая 1945 года, который возродил отчасти традиционные ценности. Интеллектуалы разочаровались в СССР, которые утратил должную степень «левизны», но они не разочаровались в идее ниспровержения Богоданного мира и иерархии, то есть в идее революции. Левый дух блуждал от Запада на Восток и обратно меняя свои инструменты по мере их негодности.
Разочарованные «пламенно-левые» (Режи Дебре, Э. Че Гевара, Пол Пот, закончивший Сорбонну) уходят из «декадентского» мира в джунгли делать новые бескомпромиссные революции, поскольку Великая Октябрьская выродилась и провозгласила устами Хрущева бюргерские идеалы: «догнать и перегнать Америку». Разочарованные левые «скептики» демонстрируют характерный для всего западного мира всплеск нигилизма — явления сугубо левого характера в евангельском понимании термина левый — в общественной жизни, культуре и искусстве.
Студенческий бунт шестидесятых был иррационально асоциальным антиэтатизмом; музыка, литература и театр «абсурда» — логическим «общечеловеческим» детищем предреволюционного русского авангарда, В. Мейерхольда с его «эстетическим расстрелом прошлого» и «эпического театра» Б.Брехта. Явление хиппи — это пассивная революция тотального отчуждения от богоданного мира и бытия, демонстративное пренебрежение всеми ценностями и их отрицание — стирание грани между Добром и злом, объясняющее последующую популярность на Западе необуддизма, индуизма. Наконец, «новые левые» и «новые правые» — разве это не формы одной и той же тоски по планетарным утопиям и по левым и «правым» — «консервативным», но обязательно революциям. Даже в цитадель христианской традиции на Западе — в католическую науку вторглась явно левого толка «теология освобождения» (документы IV конгресса латиноамериканских епископов — CELAM), ярко отраженная в произведении «Бедняк, движущая сила истории» Педро Нуньеса. (P.Nunez's «El Pobre, protagonista de una historia»).
Сегодня же и посткоммунистическая Россия и остаток европейского духа — подвергаются усиленному давлению со стороны «атлантического» космополитического либерального проекта «единого мира на основе общечеловеческих ценностей». Что произошло?
Характерной философской основой того течения американской идеологии, что породил политическую доктрину «атлантизма» и идею «единого мира» — вторую (после коммунизма) универсалистскую версию царства человеческого является мессианизм, основанный на провиденциализме пуритан, вдохновленных Ветхим заветом. (Об этом не раз писал патриарх англосаксонской исторической мысли Арнольд Тойнби). Макс Вебер, указывая на одну из центральных черт философии пуританизма — методически рационализированное осуществление своего мессианского предназначения, утверждал. что настоящий кальвинист гораздо более уверен в своей избранности, чем правоверный и богобоязненный ветхозаветный иудей. С этим нужно согласиться: не Иов многострадальный с его величественно смиренным «отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Иов.42.5) вдохновлял янкизм!
Кальвинизм занимает особое место в протестантизме. Если лютеранство — апостасийное явление в самом христианстве, его рационализация, то кальвинизм связывают с альбигойскими ересями, с манихейством, его корни в глубине истории борьбы добра и зла. Сама идея о том, что еще до сотворения мира люди делятся на предназначенных ко спасению и не предназначенных, есть полная противоположность христианскому восприятию мира как всеединства через троичность. Дуалистическое деление мира на несмешивающееся положительное и отрицательное, белое и черное, где зло также признается сущностым, а значит способным к творению, свойственное манихейству, порождает и отказ людям в этическом равенстве, деление людей на ненужных и имеющих ценность, для которых другие могут быть средством. Англосаксонскому кальвинизму безусловно свойственно пренебрежение и безжалостное отношение к другим нациям (истребление индейцев, голодная смерть двух млн. ирландцев после неслыханной в христианской истории экспроприации земли и сгона исконного населения). Мотив цивилизаторской роли англосаксонской расы играл огромную роль в британской колониальной идеологии, что ярко демонстрирует Р. Киплинг в его философии «долга белого человека», оформленной с аристократическим изяществом.
Однако четко и без всякого культуртрегерства идея превосходства, кальвинистская самонадеянность в своей роли орудия Бога выражена британским идеологом Сесилем Родсом: «Я считаю, что мы первая раса на земле и чем шире мы населим мир, тем лучше будет для человечества. Если есть Бог, то я думаю, что Он только радуется тому, что я стараюсь окрасить как можно больше частей карты Африки в цвет Британской империи». Немногие задумываются, что белые африканеры Южной Африки, создавшие режим апартеида, — это кальвинисты — голландские и французские гугеноты и английские пуритане. Пуритане в Америке не занимались проповедью Слова Христова местным жителям — они не предназначались к спасению, и пуритане их безжалостно стерли с лица земли.
Пуритане мечтали о разрушении традиционного типа хозяйствования, что можно было осуществить без помех лишь в Америке. Она должна была стать землей обетованной для пуритан, которые полагали, что их избранность проявляется в том, что они становятся орудием Бога, и тем вернее их избранничество, чем эффективнее они действуют в сфере мирской активности. Разве эти идеи не близки тем, кто отверг Спасителя? Отчего же им не сделаться охотно «прозелитами» среди пуритан, которые не ищут Царства Божия, в котором не будет ни эллина, ни иудея, и не стремятся стяжать Святого Духа, но сознательно строят царство человеческое, в котором уже прозелитам предоставляется шанс возвести трон для себя? Почему бы «богоизбранным», что мнят себя почти материальной частицей Бога, не воспользоваться плодами рук тех «избранных», что почитали себя «орудием» Бога?
Вебер также утверждает. что пуританизм стал движущей силой западной экономики и общества. Если это так, это подводит нас к выводу об исторической неизбежности перехода Европы под англосаксонскую — американскую эгиду, как и политической и культурной капитуляции Старого Света. Все это и случилось к концу ХХ века. Европа, начиная с XVIII века постепенно, а с середины XIX в. окончательно сдавалась либеральным идеям. Но парадокс заключается в том, что родина реформации и революций, либеральной философии и протестантской этики не могла быть ведущей в процессе, который сама же породила.
Европейская философия государства и права, общественное сознание под пеплом богоборческих пожаров имели католическо-христианский фундамент и лишь приспосабливались под нужды ростовщика. Но европейская этика, выросшая из католицизма, не могла быть последовательным носителем и проводником духа ростовщической версии либеральной экономики и неизбежного культа человека, не вступая постоянно в противоречие с христианскими канонами — о природной греховности, об идеале аскезы и добра без земного воздаяния. Выбрав путь к царству человеческому, Европа должна была уступить роль лидера тому, кто эту философию наиболее последовательно воплощал в чистом виде без помех в реальном хозяйстве и государственных формах.
Американские пуритане последовательно с мессианской убежденностью строили царство человеческое и свое владычество над миром, доказывая земным успехом свою богоизбранность, как и учил Кальвин. Пуританизм стал фактическим отступлением от Заповедей Блаженств (сущности христианства) и оказался выбором в пользу власти и хлеба на Горе искушений.
Западноевропейский дух был высоко выработан долгим испытанием свободной воли между добром и злом и он породил один свой тип либерального упадка в культуре — отчуждение, рефлексия. самоанализ, отрицание абсолютных моральных критериев, утрата гармонического единства с остальным миром. Американская пуританская самоуверенность в своем предназначении и провиденциальной роли орудия Бога освобождали человека от мук выбора и породили иной тип либерального упадка: отсутствие страстей и метаний свободной воли и долга между добром и злом не способствовало высокой выработке духа — отсюда цивилизация без культуры в понимании ее как порождения человеческого духа (О.Шпенглер). налицо культ человека, который на глазах превращается в языческий культ человеческого тела и панический страх перед физическим несовершенством, старением и смертью. Это Спарта и Рим, но только Рим не христианский, а Рим языческий. Российские посткоммунистические либералы — прошедшие школу атеизма и материализма, воспринимают именно этот американский гедонистический тип либерального общества, и поэтому Россия как и Европа капитулирует перед «атлантическим» цивилизационным проектом.
В России наше самопредательство привело к крушению всей русской истории, в котором Россия утрачивает не только свою роль великой державы, но и себя как самостоятельную историческую личность с собственным поиском универсального смысла исторического бытия.
Сегодня достаточно оснований развенчать философское заблуждение, что европейский либерализм является антиподом коммунизма. С христианской точки зрения марксизм — не что иное как «кузен» европейского либерализма, оба они — версии царства человеческого без Бога». Марксизм и либерализм разными путями строят безрелигиозный, материалистический, космополитический мир, достигая объявленую масонами цель «уничтожить между людьми различие ранга, верований, мнений, отечества…"(Клавель).
Самопредательство, совершенное Европой, позволяет космополитическим финансовым механизмам, опирающимся и на военную мощь, вести себя как вездесущее мировое правительство, диктующее волю Его величества Ростовщика порабощенным нациям, состоящим, разумеется, из совершенно свободных индивидов, Земной успех ростовщика — вот итог всех универсалистских проектов, что соблазняли самонадеянного человека на Западе и на Востоке — всемирное братство труда, общеевропейский дом, единый мир на основе общечеловеческих ценностей и универсальных прав человека, главным из которых является право на незнание истины и на благоустроенную несопричастность к мировой борьбе добра и зла…
Проявления этого очевидны и в области культуры. Культура отражает состояние и настроение духа и одновременно воздействует на него, либо сопротивляясь, либо уступая добру и злу. Сегодняшняя дехристианизация всех основополагающих этических измерений культуры явилась неизбежным результатом. Соперничество между коммунизмом и либерализмом было лишь семейным спором о владычестве и троне в их «едином мире», о другом этим Левиафанам было спорить нечего. Ставка на западного «прометеевского индивида» оказалась успешнее, чем на русского «иоанновского человека». Запад построил свой рай на земле, который действительно поражает своим благосостоянием, но врядли чем-то другим.
Но именно это что-то другое занимало западного человека в период возрастания европейской культуры и европейского величия. Русский интеллигент прошлого, околдованный улыбкой Джоконды и шекспировскими страстями, жаждой познания Гете и блеском картезианской логики, павший перед заклинанием «свободы, равенства и братства», увидел бы на рубеже XXI в. лишь кабалистические столбики «Internet» и следы ростовщика во всем. Этот подлинный хозяин «liberte» сумел под прикрытием соблазнительной триады, неосуществимой без Бога, протащить разрушительное: «laissez passer, laissez faire» — «пропустите всюду, не мешайте действовать», «что не запрещено — дозволено». С этим ключом удалось отделить полностью понятие греха от преступления (идеал Кавура — La loi est athee — закон атеистичен). Наконец, удалось извратить понятие «свободы» от простительной слабости ко греху и бесспорного права на творчество и сомнение, воплощенных в Фаусте и превратить его в право объявлять красоту и уродство, порок и добродетель, истину и ложь равночестными, соблазнив человека в нигилизм и цинизм Мефистофеля, объявляющего равными добро и зло.
Но столь же очевидно, что такая свобода утрачивает всякий стимул и побуждение к творчеству культуры. Этот импульс был задан ни чем иным как ясными границами добра и зла. Свобода без границ теряет свою субстанциальную сущность и определение. Свобода без абсолютных параметров добра и зла приходит к энтропии и приводит к полной творческой импотенции. Это всего лишь очередное наглядное проявление теперь в области культуры давно установленной богословием и философией истины — зло не имеет потенциала к творению, зло не субстанциально, определение его псевдо-существования — это отрицание и коррупция добра.
Западный человек не раз протестовал против де-сакрализации и де-христианизации своей природы, против того, что Шиллер называл Entgottung — обезбоживанием. В этом была суть периодических всплесков романтизма в европейской культуре. В то время как реальный Сирано де Бержерак так способствовал материалистическому вырождению, разве не лебединый крик раздавался из уст ростановского Сирано, который тщетно взывал к персонажам Золя о вечному стремлению человеческой души к идеалу… Но красота богоданного мира не может отражаться в сознании человека. отвергнувшего Творца, такое гордое сознание рождает лишь «черный квадрат» Малевича, этот «манифест коммунистической партии» либеральной эстетики.
Все это побуждает к выводу: высокий человеческий дух был выработан на Западе в первое тысячелетие христианства, объявленое теперь презрительно либералами как «темный век» — «Dark Age». Все, чем христианство и Запад, как часть христианского мира, обогатили человечество — преданность истине, любовь, честь, долг, семья, нация, государство, отечество, культура, наполненные невиданным ранее содержанием, — было достигнуто вовсе не прометеевской дерзостью. Кровавый пот Франциска Ассизкого и слезы Блаженного Августина, — вот что выковало в дисциплине высокий дух, который обрел способность к высокому культурному творчеству. Прометеевский индивид поразил этот дух гордыней и после возрождения неминуемо последовало вырождение того самого единого мира общечеловеческих ценностей.
Кредо современного либерала включает сегодня тезис, что в мире нет таких ценностей, ради которых стоит умирать. Но это подрыв фундамента всей христианской культуры. И на Западе, и на Востоке для мучеников за веру, для всех погибших за отечество, долг, честь, любовь вдохновляющим образом была Искупительная Крестная Жертва Спасителя, примат духа над плотью.
Позитивист, наверное, скептически отнесется к тому, что в христианской эсхатологии и историософии это общество предсказано. Идея «единого мира» посягает на Божественный замысел о многообразном мире, где путь к Христовой Истине прокладывает собственный, а не чужой духовный опыт. Этот разрушительный проект крушит все цивилизации — опыты творческого акта «народов, что получили Дары Святого духа и претворили Их по-своему» (Иван Ильин). Результатом является гибельное всесмешение на безрелигиозной основе культур, народов и государств — их обезличенный раствор. Может эксперимент «solve-coagula» — «растворяй и сгущай», наконец, перешел к настоящему делу после упражнений в колбах алхимиков? Но по Откровению именно из этого хаоса и явится в мир князь тьмы. Цель современного либерализма — подняться над «относительными» истинами — духовная средина, теплохладность — определена в Апокалипсисе как симптом царства зверя, проявление сущности сатаны: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». (Откр. 3, 15−16).
Когда ради совладычества над миром Европа провозглашает теперь устами своего атлантического пресвитера единое «постхристианское общество», Европа тем самым отрекается уже от себя самой, от собственного великого прошлого и его исполинской культуры. Ее героика, идеал, романтизм и подвиг, даже Декартово сомнение, само «безумство гибельной свободы», — все было задано христианским духом. Либерализм со своими добрыми намерениями лишь вымостил дорогу к «закату Европы» к шпенглеровскому «Untergang des Abendlandes». Но на этом витке истории замена Священной Римской империи на Pax Americana — была эсхатологически неизбежна — он лучше служит ростовщику и его земному успеху. Велика плата за царство человеческое.
Конец истории, объявленный Фрэнсисом Фукуямой, действительно грядет для Запада, не только для коммунизма. Американский философ, может быть, непроизвольно обнажил внутреннюю пустоту либерализма, не имеющего внутреннего импульса к продолжению всемирной истории вне соперничества со своим «дебильным кузеном» (Драгош Калаич) — коммунизмом.
Утраченный смысл исторического бытия для России и для Европы можно обрести лишь на пути нового осмысления вселенской истории как соперничества двух идей — искания Царства Божия и строительство царства человеческого, в котором трон не окажется пуст.
Черты и проявления этого мира уже слишком очевидны — «гражданское общество» неких «Homo globalis» — индивидов, утративших связь с высшими ценностями веры, нации, семьи и живущих идеалом «ubi bene ibi patria» — «Где хорошо, там и отечество» — то есть «хлебом единым». Это уже не нации, а эгоистическая толпа — охлос. Но за слепой и самодовольной охлократией всегда прячется олигархия. Этот неизбежный удел демоса и извращение его кратии были еще описаны Аристотелем и Полибием двадцать три века назад. Тип такого олигарха превосходно являет собой Жак Аттали. Этот высокопоставленный мировой ростовщик уже не скрывает, что является не менее высокопоставленным философом и архитектором будущего. Сегодня он, смакуя и без тени смущения предлагает когда-то христианскому Западу свою весьма реальную антиутопию «Царства Банка» («Lignes d’horizon», 1979).
Только нация, которая не утратила Дары Святого Духа, может в качестве метафизического Рима противостоять злу. Такие нации имели великую историю. Они не были простой численной массой. Подлинная нация — это преемственно живущее целое, связанное духом, миросозерцанием, общими представлениями о добре и зле, общими историческими переживаниями. Они составляют единый мир как гармонию многообразия и всеединства, где каждый индивидуальный и национальный опыт, даже отрицательный для воплощения Христовой истины имеет всемирно-историческое значение, где свободный выбор между добром и злом будет определять итог.
Наше будущее в основе своей зависит не столько от успешных экономических реформ или удачных международных соглашений. Пример России весьма назидателен: ни громадная территория, ни внушительная экономика, ни даже ядерное оружие не спасают от упадка и унижения. Ибо материя без духа не творит историю.
Что касается некогда величественной Европы, то ее роль сегодня как нельзя лучше символизирует двусмысленная гримаса Хавьера Соланы, улыбка, с которой шакал Табаки из «Книги джунглей» Р. Киплинга извещал народ о самонадеянной, злой и грубой воле своего хозяина — Шер Хана, попирающего Закон… Это и есть Pax Americana, заместивший не только Священную римскую империю и Москву — III Рим, но и все материалистические универсалистские миражи земного рая без Бога — «всемирное братство труда», «общеевропейский дом», «единый мир». И неслучайно Хавьер Солана, побыв camarada, уже не возвращается к сеньору, а становится Mister Солана.
Сотрудничество России и Европы действительно может дать обеим мощный и столь необходимый импульс на пороге 2001 года с Рождества Христова. Но его даст Европе вовсе не унизительный экзамен России на западноевропейский либерализм, а плодотворное и конструктивное взаимодействие и соединенные осознанные духовные усилия всех этнических, конфессиональных и культурных составляющих Европы: романской, германской и славянской, Европы латинской и Европы православной. Настало время в полной мере осознать значимость русского православного форпоста для всего христианского мира в целом перед лицом не только геополитических и демографических, но и духовных вызовов грядущего столетия.
После падения Константинополя Господь освободил русских от монгол, и Русь попыталась хранить метафизический Рим. В это же историческое время Испания успешно завершает реконкисту и также считает себя Римом. (В устах Тирсо де Молины им становится Толедо — «императорский град и Второй Рим»). Может это Господь оказал Свою Милость всему христианскому миру от Атлантики до Урала, даруя ему возможность общеевропейского дома — Его дома… И разве не «libido dominandi» — «похоть властвования», о которой предупреждали в эсхатологических тонах и великий европеец — Блаженный Августин, и старец Филофей — совратили нас по -разному в силу наших разных слабостей и привела нас всех к одному трагическому исходу…
Европе нужно христианское возрождение и новая реконкиста!
V Конгресс «Cultura Europea»
окт. 1998, Памплона, Испания