 |
| Вера-Эском | Владимир Григорян | 15.10.2014 |
Внешне он похож на героев фильмов начала 70-х. Невольно вспоминаются Солоницын или Кайдановский, особенно когда отец Александр вышел навстречу в типичном таком свитере, который любили и полярники, и геологи. Вышел, словно из фильма Тарковского, встав у гранитного камня в основании церковного крыльца Иоанно-Предтеченской церкви в деревне Заручевской Вельского района.
Спрашиваю:
— Кто вы по образованию?
— Я работал простым сварщиком на знаменитом Севмаше в Северодвинске, мы строили подводные лодки.
Ответ не удивляет: как раз в 70-е годы множество умных, культурных людей вместо вузов пошли в рабочие. Кто-то протестовал таким образом, другие искали свободы, самостоятельности и так далее. Не стал уточнять, что привело на завод отца Александра Данилова, спросив вместо этого:
— В создании каких судов вы участвовали как сварщик?
— Всех подводных лодок с 1978 года. Это были «Акулы» — все, кроме последней, «Гранит», «Антей». «Курск» начинали строить, когда я уже уходил на пенсию, — его секции тогда как раз закатывали в цех.
— Было чувство гордости за свою работу?
— Конечно. Не гордыни, которую мы порицаем, а радости, сопричастности к великому делу, в котором есть полкапли и моего труда… Поменьше, конечно. И посейчас эти чувства живы: больно, когда узнаю, что лодки, над которыми я трудился, режутся на металлолом.
— Если вы испытывали чувство гордости за свою работу и она вас удовлетворяла, что же привело вас в Церковь?
— Это долгая история. Давным-давно, ещё когда я был пионером-артековцем, помню, лёжа в кровати, тайно читал молитвы.
— Под влиянием бабушки?
— Она меня не подталкивала. Она и мама, все наши были так напуганы, что это передалось мне. До сих пор тот испуг не могу в себе изжить, хотя минуло почти четверть века. Не всегда духу хватает на храм перекреститься, когда люди вокруг — в автобусе, скажем. Прежде подумаю, подумаю… ну сами знаете.
— Когда вы впервые осознанно помолились?
— Лет в двенадцать-тринадцать.
— Как это было?
— Как у нас, русских, это бывает: жареный петух клюнул.
— В двенадцать лет?
— А что? У детей трагедий не меньше, чем у нас, взрослых, и даже похлеще бывает, потому что они беззащитнее, у них опыта жизненного нет, выхода не видят.
— Как совмещалась вера с комсомолом и прочим?
— Я умел ловчить, знал, какие вопросы можно задавать, какие — нет. Приспособленчество такое, с которым по сей день приходится бороться. Что говорить, если меня выдвигали в председатели пионерского отряда, потом — председатели совета дружины, ставили всем в пример как активного пионера. А я мечтал крестик носить, и как приеду в деревню — надеваю. Что это такое? Раздвоение личности. Что там говорить? Вы какого года рождения?
— Шестьдесят восьмого.
— В 80-е всё было уже не так серьёзно.
— Помню, как в 86-м, когда я начал работать в газете, секретарь горкома призывала нас укреплять атеистическую борьбу. Говорила что-то в том духе, что перестройка началась, массы могут обнаглеть, значит, нужно бороться и бороться. Но, знаете, газета, где я работал, была намного свободнее в 80-е, чем в наше время. Сейчас шелохнуться боятся.
— Всегда было страшно принципиальность проявлять. А газеты я как раз в те годы, в 80-е, перестал читать.
— Значит, пропустили бесчисленные разоблачения.
— Прикоснулся к этому и отшатнулся. Понял, не надо мне этого, новая неправда идёт на смену старой.
— Для меня больнее всего было узнавать о том, что случилось с крестьянством на рубеже 30-х: раскулачивание, голод.
— Когда самые первые партии выселенных казаков прибыли в Архангельск и ждали посадки на корабль, было очень холодно. И тогда архангелогородцы начали выхватывать детей ссыльнопоселенцев, разбирать их по домам, чтобы не замёрзли. Охрана смотрела сквозь пальцы. Вот откуда у нас казачество на Севере пошло — общины есть в Котласе, Северодвинске… Почти все служат в силовых структурах — милиции, МЧС, много военных. Это в крови у них.
— В храмы ходят?
— У меня в Северодвинске они прихожанами не стали, но историческая память сохраняется — помогали следить за порядком, охотно вызывались. Но и то хорошо, что на службах присутствовали, сорадовались, время своё в жертву Богу приносили. Приходили в лучшей — парадной — одежде, ничего не понимая в службе, не зная церковнославянского, внимали. Церковнославянский я и сам за четверть века не в совершенстве изучил. Главное — слушать, пытаться понять.
— Мы немного отошли от темы вашего прихода в Церковь. Окружающие не замечали, что вы верующий?
— Нет. Иначе тут же вопросы бы возникли, проблемы. Скажем, в армии меня сразу убрали бы с того места, где я был поставлен. Служил я оператором телефонной станции, а туда не всякого комсомольца брали, очень высокая степень секретности. Двойной жизнью тогда жили очень многие, в том числе неверующие. На работе одно, начальству — другое, на кухне — третье, думаешь четвёртое.
В храме в Архангельске как-то раз вижу: стоит высокий человек, думаю: спрячусь-ка за него. Но тут он оборачивается: а это мой непосредственный начальник, мастер бригады, с женой пришёл на службу. Это было воскресенье, а утром мы встретились на разводе, но ни тогда, ни позже никаких объяснений не было — мы друг друга «не заметили». Потом стало возможным ходить в храм открыто.
После послушания меня рукоположили. Первый приход получил в Нёноксе — там потрясающий деревянный храмовый ансамбль, в том числе единственная в своём роде в России пятишатровая церковь из дерева — Троицкая. На днях ушла из жизни одна из моих прихожанок из Нёноксы — матушка Серафима (Кулякина), постриг она приняла перед смертью.
— Как вас там приняли?
— Поморы — бескомпромиссный народ, у них или «да», или «нет». Если примут, всё простят, если нет — никогда не заслужить ни уважения, ничего.
— Вас приняли?
— Скорее, да, чем нет. Я сам помор по отцу. Знаю предков до десятого колена, с 1625-го — первого года после великой смуты. Ходили в море на промысел, но был ещё побочный промысел — крестьянский. Кто такие поморы, я могу объяснить на примере своего прадедушки. У него рождался один внук за другим — мой отец был четвёртым. Но ведь нужно кому-то и хозяйство вести, по дому хлопотать. Поэтому, когда моя бабушка рожала пятого, прадед сидел у себя на печи, кряхтел и очень надеялся, что будет внучка. Все надеялись. Узнав, что Бог услышал его молитвы, прадед на радостях соскочил с печи, забыв там валенки. А так как обратно забраться ему по немощи было тяжело, то он схватил большие рукавицы, надел их на ноги, накинул тулупчик и побежал в соседнюю деревню, где жил репрессированный священник. Привёл его, ребёнка тут же окрестили.
Прадед был человеком горячим, порывистым и, прежде чем старость его подкосила, силу имел богатырскую. Однажды примёрзли у него во дворе сани с навозом, так что лошадь не могла их сдвинуть. Прадед так рассердился, что прокусил лошади ухо и повалил её на бок, потом подскочил к саням и оторвал один из полозьев от земли. Со вторым лошадь, оправившись от удивления, сама справилась. А дед мой жил одним промыслом, проводил в море в общей сложности девять месяцев в году. Ходил на Печору за сёмгой, потом за тюленем, и так всю жизнь, а крестьянским делом занималась бабушка с сыновьями.
Жили небогато, но не голодали, пока не началась война. Сёмга не подошла, потом навага куда-то запропала, а наваги нет — и зверя нет: тюлень тоже не подошёл. Вот когда была голодуха-то и смерть, самый страшный год в истории Архангельска, вот тут-то и подкосило. В страшную зиму с 41-го на 42-й умерли от голода два младших брата отца. Из старших двое отправились на фронт — один был коммунистом, помереть ему власть не дала, а он, в свою очередь, спас отца, определив его учиться в ФЗО.
— Отец Александр, а где вы служили после Нёноксы?
— Потом мы ставили храм в Северодвинске — Воскресенский, на острове Ягры, где я был первым настоятелем. Храм этот мы привезли из деревни Солзы, что километрах в двадцати от Северодвинска. Перед тем церковь успела побывать и складом, и клубом, сохранность была ещё неплохой, но она уже начала разрушаться, стояла без крыши. Нашёлся человек — Алексей Иванович Климов, который предложил: «А давайте перевезём её город». Мы собрали жителей деревни — там всего-то жило девять старушек — и предложили: «Отдайте нам храм, а мы вам вместо него часовню поставим». Они согласились: «Берите, он всё равно здесь погибнет». Всё, что выше окон, мы сохранили — это материал родной, в том числе даже потолочные перекрытия. А что ниже окон — пришлось заменить: брёвна пришли в ветхость. За несколько лет всё сделали, довольно быстро, хотя нам казалось, что медленно.
— Завод помогал?
— «Звёздочка» помогла — это тоже судостроительный завод и очень известный. Храм стоял год, второй, и третий пошёл, должен был осадку дать, а мы соображали, где денег на вагонку взять, чтобы его обшить.
Это очень дорого было, нам не по силам. Вдруг вижу однажды в окно, как заезжает лесовоз с этой самой вагонкой. Оказалось, её выделил директор предприятия Николай Яковлевич Калистратов. Потом прислали нам бригаду, которая выполнила все работы. Он большой патриот Северодвинска — Калистратов.
— Вы его не просили о помощи?
— Нет, я вообще редко о чём-то прошу, по гордости, наверное. Предпочитаю подумать, где и как самим… неподходящее слово для нашего рода деятельности… заработать. Выпрашивать как-то не по нутру, хотя священнику и нужно это уметь. Тем настоятелям, которые умеют просить, я в хорошем смысле завидую. Это называется «правильным сотрудничеством с сильными мира сего». Молодцы, коли умеют — негордые, в отличие от меня.
В 1995 году освятили мы храм, и прослужил я там до 2003-го, пока не позвал меня духовник помогать ему с окормлением Радовской женской монашеской общины. Это скит от Соловецкого монастыря, но женский.
— Кто был вашим духовником?
— Покойный игумен Елеазар (Кондратьев), служивший на Соловецком подворье. Бывший военный, командир роты, капитан, 600 прыжков с парашютом, он прошёл все «горячие точки», в которые ввязывалась наша страна, начиная с 56-го года, в Венгрии. У него была пожизненная подписка о неразглашении, да и неразговорчив он был. Но вот однажды ушёл в Церковь. Дело в том, что он полдня отдавал службе — своей эскадрилье, а полдня трудился на восстановлении монастыря — Иоанно-Богословского во Владимирской области. Когда об этом узнало его командование, пришлось уйти в отставку. Как духовник, он учил меня не размахиваться по жизни, терпеть неприятности, быть довольным тем, что есть.
Умер батюшка 4-го октября 2010-го, в один год с архангельским владыкой Тихоном. Непрестанно поминаю их с отцом Елеазаром и буду поминать, пока живой. Надеюсь, что и они там меня не забывают, перед престолом Божиим.
— Как вы оказались здесь, в Заручевской?
— Я здесь совсем недавно и не настоятель — просто окормляю несколько приходов. Местный предприниматель Андрей Подолян, построивший Иоанно-Предтеченский храм, поставил рядом дом для причта и любезно разрешил в нём жить. Это временно, сейчас строится дом в селе Пежма, где я надеюсь обустроиться уже надолго, там прекрасный приход, я служу настоятелем.
— Мне сказали, что вы окормляете двенадцать приходов в округе.
— Можно и пятнадцать насчитать, но в некоторых я ни разу не бывал, даже толком не знаю, где находятся. Кокшеньга, например. В какой стороне — представляю, а как выглядит — нет. Просто не успеваю везде побывать. Служу, кроме Заручевской и Пежмы, в Аргуновском, Долматово, Судорме, Благовещенске, Георгиевском, то есть семь приходов — это те места, которые успеваю объехать по кругу один-два раза в месяц. Удивляют храмы — один лучше другого. Везде ждут, везде рады, что будет служба и можно к Таинству прикоснуться. Перед крещением обязательно беседы проводятся, чтобы человек послушал, подумал, может, ему это и не нужно. Нужно ответственно подходить к Таинству. Не все понимают правильно. А так всё слава Богу.
— И всё-таки, как вы оказались в этих краях, далёких от мест, где живут поморы?
— Вельский район — родина моей мамы. Я с 70-х годов отпуски здесь проводил.
Мой дед по маме служил в церкви и был репрессирован в 32-м году. За несколько лет перед тем дедушка как бы умер, его уже обмывать начали, а он вдруг вернулся к жизни, забрал семью и переехал в деревню Заозерье, стал служить псаломщиком в тамошней церкви. У меня от него книга осталась, и Псалтырь хранит память о нём — следы от свеч, затёртые страницы, пометки, благодаря которым я вижу, как дед служил. Арестовали их вместе со священником. Направили на исправительные работы в лес, где дед заболел и умер.
— И как выживала семья после ареста?
— Младшая сестра умерла от голода, старшая отправилась в город, нашла работу, карточку получила, а мама с 10 лет ушла в люди, в няньках была, домработницах. Моя мама! Когда ей 15 исполнилось, шёл 1943 год, она поехала в Молотов, так называли в то время Пермь, завербовалась на предприятие, где давали 800 граммов хлеба в день — немыслимое богатство. Мама не только сама ела, но и посылки родным каждый месяц отправляла. Удивительно, но все посылки в войну доходили. Все! Ведь все почтовые работники сам были полуголодные и знали, что в посылках продукты, но не было случая, чтобы посылка потерялась. А теперь запросто.
— Арест деда повлиял на то, что вы начали молиться?
— Конечно. Когда я рассказал о деде отцу Владимиру, духовнику Архангельской епархии, он ответил: «Так что не удивляйся, что ты в Церковь пришёл. По молитвам деда это случилось, чтобы ты довершил то, что он не смог».
— У Вельского района есть отличия от других мест Архангельской области?
— Здесь люди совершенно другие, чем в больших городах, где я бывал, служил. Там заражённость духом времени, много делячества, суеты, нетерпения. А здесь народ уравновешенный, спокойный. В Пежме сами восстановили храм, наплевав на все запреты — государственные, так называемые охранные. Храм охраняется государством, но до чего доохранялись, мы прекрасно знаем. Кто бы его восстановил ещё? Музейщики? И люди полгода круглосуточно по очереди читали Псалтырь, чтобы Бог послал им священника. Глава администрации Владимир Трапезников вспоминает: «Что написано по-старославянски — не очень понимаю, но всё равно читаю». Результатом доволен. Говорит, как начали молиться, народ заинтересовался и мужики пить перестали.
Нам очень немного отпущено времени. Многие современные подвижники и архиереи говорили одно и то же: «Воспользуйтесь временем, пока можно что-то успеть восстановить — восстанавливайте. Ещё при нашей жизни начнутся гонения». Не сомневайтесь в этом, предпосылки все есть. Враждебность растёт, всё больше тех, кому мы ненавистны. Мы и сами этому способствуем…
— Недруги Церкви и без помощи найдут, к чему прицепиться, а не найдут — выдумают.
— Было бы желание. А желание есть у многих. Надо спокойно делать своё дело, но не медлить. Нам дано малое время, чтобы встать на ноги, опомниться. Помню, как всё начиналось, как народ к Тысячелетию Крещения Руси всколыхнулся, пошло обращение; приподнялся целый пласт народных чаяний, надежд, сорвалась та тяжёлая плита, которая нас всех давила, в том числе меня.
— Тоже помню это время. До середины 90-х как на крыльях летал. Было замечательно. Да и потом замечательно, но уже труднее.
— Поначалу Господь несёт на руках, как дитя, а потом посылает испытания, чтобы человек окреп. По силам, каждому своё. Как бы говорит: «Я не отправил тебя вместе с Евгением, пока ещё не новомучеником, на Кавказскую войну, это не по тебе. Не послал тебя на тёмную улицу заступиться за женщину или ребёнка, слабоват ты ещё. А вот это по тебе — в храме стоять, тут и оставайся, оружие твоё — вера, не забывай о нём, слово почитай Божие, потом посмотришь, чего будет». А то «я сам, сам, сам» — и повалился. Не ошибиться, не удариться в поиски религиозной эйфории, которая вводит в прелесть. Несть числа опасностям, яко посреди сетей хожду многих.
..Отец Александр говорит всё это задумчиво, медленно, и я не понимаю, ко мне он обращается или к самому себе. Его окликают, и он отправляется чинить машину. В сельской местности окормление семи приходов без неё затруднительно.
