 |
| Православие и Мир | Александра Кузьмичёва (Сопова) | 10.07.2014 |
В советское время в монастырских зданиях располагались уездный комитет партии, госпиталь для красноармейцев, поселковая коммуна, детский дом, интернат для детей с отклонением в развитии и общеобразовательная школа, в соборе была машинно-тракторная станция. «А что кто мог с этим поделать? Голову бы оторвали», — говорит Дмитрий Клопов.
«Пинежским Пиросмани» называл своего односельчанина Дмитрия Клопова уроженец Верколы Федор Абрамов. Когда в 1990 году вдова писателя стала добиваться возвращения Артемиево-Веркольского монастыря Церкви, одним из первых, кто пришел его восстанавливать, стал уже пожилой художник. Теперь об основанном в XVII веке монастыре он говорит, что «начинал» его с нуля — вернее, с руин.
Историю своей жизни Дмитрий Михайлович Клопов рассказал корреспондентке портала «Православие и мир» Александре Соповой в возрожденном Веркольском монастыре.
Школьник с Евангелием
Когда я в школе учился, меня хотели выслать за веру. Евангелие у меня тогда нашли — оно от дедушки было. Оно и сейчас сохранилось у меня. Это было в 50-х годах, нет, даже раньше, в 40-х. Кто выслать хотел — это была жена директора школы — Анна Васильевна. Муж ее Евгений Лазаревич похоронен здесь, а Анна Васильевна не здесь.
Я тогда читал Евангелие и говорил: я буду восстанавливать Веркольский монастырь. Анна Васильевна: «Не будешь». Говорю: «Буду!» Она к директору школы. Меня хотели посадить за это дело. Велели стоять в учительской, а приходит Екатерина Александровна Стручкова, заслуженная учительница РСФСР. Благодаря ей в Успенском соборе монастыря и росписи сохранялись, пока она здесь жила, до 70-х. Она мне тогда говорит: «Ты чего здесь стоишь?» Я говорю: «Анна Васильевна меня поставила. Завтра по этапу идти». — «Не пойдешь. Поди домой!» Я ушел домой.
Тем и кончилось. Все-таки она меня не уважала. Когда монастырь открылся, Анна Васильевна извинялась здесь передо мной. «Извини меня, — говорит, — за все».
Веркольский монастырь. Фото: fabramov.ru
Голодные годы
Родителям некогда было мне рассказывать про веру или про монастырь, потому что они работу работали. Мама, Варвара Трофимовна, пахала, сено косила. Ставила сено. Кучи возили. Я тоже возил сено. Пахал. Не много пахал, но все-таки было дело. Боронил. Все-все-все. Поля ведь были большие. Сейчас полей нет. Одно поле-два под картошку и все. А раньше сколько ячменя было. Колосом жили.
Учился я не особо по русскому, а математика у меня хорошо шла. Но все художники слабо учатся, по русскому языку особенно. Потом я с Абрамовым подружился, он хорошо меня уважал. А родители меня вообще не уважали, потому что я занимался живописью, рисованием. Они не понимали.
Фото: Клуб друзей музея Ф.А.Абрамова
Еще до меня, когда белые пришли, у нас дома была бабушка Матрена, ее давно нет в живых, я ее и сам не помню. Пришли и говорят: мы здесь пулемет поставим в окошко. Придите, поставьте пулемет, — отвечает, — я у вас весь пулемет железом разломаю. Они и не поставили.
Я у другой бабушки — Игнатьевны — жил. Мать была в лесу, а я кормил овец на мясо, госпоставка была. 40 кг мяса нужно было сдать государству. Есть у тебя мясо, нет мяса, — должен сдать 40 кг, а если есть корова — еще 420 литров молока. Сельхозналог 700 рублей, подоходный налог, страховку с обложения на двор — сколько было налогов. Мать приехала с лесоповала, где сама лес валила — как голая: ничего нет, все сдала государству.
Хлеба у нас не было — как-то амбар обокрали. Мне пришлось мох с болота таскать. В углу стояла ступа с пестом, я мох толок и шаньги пек. Знаете, что такое шаньги? Вы есть не будете эти шаньги. После них и по-тяжелому не сходишь. Все бывало. Спасались рыбой, так и жили.
Отец не пришел с войны, погиб. Пришел дядя Иван, брат его. Ружье у него было с биноклем. 117 фашистов убил. Семь языков знал. Герой Советского Союза, а вино пил. Ордена и медали по пояс. Вернулся в 1945 году, заходит в низкую избу, здоровается с бабушкой: «Здравствуй, мать». А я на кровати лежу.
Горячий был дядя Иван: как выпьет, так тетка и дети выскакивают в окошко.
От армии до живописи
Шесть классов образования я получил. Взяли меня в армию. Воинская часть 21 504 была у нас. Я стал в учебке учиться хорошо — был отличником. Шесть нас человек отличников было из 150 учеников по всей Архангельской области. Нас направили дальше в школу — мы были шофера, радисты, парашютисты, а теперь чтобы были на все руки.
Стал я заниматься радиовещанием. Самолеты наводил. Сначала на «восьмерке» работал, потом на «десятке» — это станции, радиолокационные установки. РАФы, РСБ, Р-103 станция. Камеры газовые мы строили. Сначала деревянные, потом железом оковали. Заходишь в них в противогазе, в защитной одежде. Прослужил я три года, а чего только не было, много постиг интересного.
После армии лес рубил, после — в техникум пошел. Лес возил на лесовозе, за перегруз машины меня на ковер ставили. Все делал, ударником социалистического соревнования был. Всяко бывало — и бревно по мне катилось, и в мотор однажды чуть тросом не утянуло, но живой остался, Бог сберег. Бог есть и Бога нужно знать.
У нас здесь ничего не было. Здесь у нас в магазине, что я делаю, то и купишь. Ложки, поварешки, грабли, санки, черпаки, туеса, ведра. На шесте воду черпали. Я и ковать научился.
У Пинеги. Фото: fabramov.ru
Я две жизни прожил. Одна жизнь — физический труд, 42 года физического труда, на всех процессах побывал. И живопись — вторая работа. Федор Александрович (Абрамов, — прим. ред.) говорит: «Работы не продавай ни в коем случае». Вот я работы и не продаю. Мало их от меня разлетелось — в основном, по домам. Остальные у меня. Знаете, сколько работ? Это тихий ужас, все в работах.
По живописи — знаете, как интересно в Верколе — все есть. Люди такие интересные, старухи интересные, старики. Попишешь их, выставки сделаешь. Такие рожи интересные, такие места красивые.
Живописи нет начала и не будет конца. У меня было 36 персональных выставок. В Архангельске, в Карпогорах, в Москве, в Ленинграде, в Верколе много. Публикации были. Я и по дереву работаю, и щепных птиц делаю, и токарю.
Ко мне письма летели так: Дмитрию Клопову, мастеру, который делает птиц на реке Пинеге. Все, больше ничего на конверте нет. Доходило.
Монастырь с нуля
Этот монастырь я начинал с нуля. Здесь была полная разруха, в окнах не было рам, стекол не было. Все разбито. Двери все сняты. Никакого иконостаса не было. Был бандитизм. Знаете, что такое бандитизм?
Вокруг ни одного храма не было, денег не было. Ведь восстановить храм — это непросто, это не кол воткнуть. Первую урну я сам сделал, чтобы класть деньги. В совхозе поставил в управлении. Этот ящичек у меня разбомбили, пропили деньги. Потом мне привезли три машины стекол — я сам их резал для рам. Я режу так, что ни одно стекло не сломаю.
Крестный ход. Фото: fabramov.ru
Пошло у меня дело, бросил клич в газету, чтобы мне помогли. Пошли деньги на меня прямо. Я и иконы кое-какие сделал. Здесь ничего не было, ни одной иконы не было. Иконы написал, молились на эти иконы.
Священника из Москвы запросили, прислал владыка, отец Иоасаф был с Западной Украины, из Львова, он потом во Львов и уехал. Ему на Севере было не то, что тяжело, а страшно тяжело. У него даже волосы примерзали к подушке, было время, потому что зимой, когда он приехал сюда, еще не во все окна и стекла нарезаны были, вот как жили.
Фото: verkola.ru
Других монахов еще не было. Мы с отцом Иоасафом на большой машине в Сульцу ездили, там была пилорама, сюда возили материалы. Цементу сколько возили из Архангельска. Местные жители потом приходили, помогали, убирали, хлам убирали. Все ведь захламлено было, был бардак чистейший. А везти надо все через Пинегу — иногда по зимнику, а иногда по воде на лодках. И батюшки не опытны были, опыта у батюшек нет.
Теперь я в Верколе живу. Дети — пять дочерей — все выращенные, все выученные, все разъехались. Я сейчас один. Им всем мы веру передали. Дети — как веревочка, можно ее всяко изогнуть. Все выучились: Ленка старшая — врач-ветеринар. Она училась хорошо, хотели даже, чтобы она поехала в Ленинград или в Москву. Ирка художественный институт закончила. Учит детей в Суре.
http://www.pravmir.ru/dve-zhizni-pinezhskogo-pirosmani-dmitriya-klopova/
