 |
| Фома | 17.05.2014 |
Когда началась война, мне было девятнадцать, и я ушел на фронт. Еще в школе я был самым метким среди сверстников, гордился полученным значком «Ворошиловский стрелок». И был очень горд тем, что на фронте стал снайпером.
Иван Терентьевич ТКАЧЕВ, полковник в отставке:
Когда началась война, мне было девятнадцать, и я ушел на фронт. Еще в школе я был самым метким среди сверстников, гордился полученным значком «Ворошиловский стрелок». И был очень горд тем, что на фронте стал снайпером.
Сам факт присутствия снайперов на поле боя наводит страх на врага. Дистанция для такого стрелка не имеет никакого значения. У хорошей винтовки мощная оптика, и часто в прицеле видно выражение глаз ничего не подозревающего человека. Убивать тяжело. Но была война. Я считал, что невозможно воевать в белых перчатках и никогда не питал жалости к фашистам. Было ясно: если мы не выстрелим, выстрелят в нас. На моем счету сотни точных попаданий.
Но однажды я не выстрелил. И Бог дал мне удивительную возможность оказаться лицом к лицу с последствиями этого поступка.
Осенью сорок третьего года моя дивизия держала оборону на участке у белорусской деревни Турки-Перевоз. В тот вечер из штаба принесли почту, и мне в руки попало письмо, адресованное «самому храброму воину». На фронт часто приходили такие воодушевляющие солдат послания. Это письмо было от Валентины из Ленинграда. Она умоляла отомстить за убитых врагами родителей.
Я был очень тронут и на следующий день исполнил просьбу — уничтожил нескольких фашистов. Солнце уже клонилось к закату, и бой почти затих, когда вдруг в траншеях противника началось какое-то оживление. Я взял винтовку и навел прицел. Возле землянки стоял высокий худой немец. «Долговязый — мой», — предупредил я товарищей.
В прицеле я отчетливо видел его лицо, повязку на правом глазу и шрам на щеке. Шатаясь, он нес какойто ящик в сторону окопа. Вдруг остановился: увидел своих убитых cослуживцев. И застыл — оторопевший и жалкий. Из укрытия выскочил офицер, сбил «долговязого» с ног и сам упал замертво, сраженный пулей кого-то из моих товарищей. Я по-прежнему предельно ясно различал через оптику и его глаза, и шрам на щеке, но уже не видел разметки на прицеле. Диоптрии «поплыли», и я снял палец со спускового крючка: пусть живет…
Прошло много лет. В 1972 году в парке Горького в Москве проходила выставка ГДР. Я зашел посмотреть. И вдруг увидел: немец-экскурсовод что-то кому-то рассказывает на ломаном русском. Шрам на щеке, неподвижный правый глаз, знакомая долговязая фигура… Я не верил своим глазам!
Разговорились. Да, в сорок третьем он воевал на том же участке фронта, что и я. Да, он помнит тот случай. Тогда, еще не оправившись от ранения, он подносил патроны к gулемету и услышал крик: «Ложись! Снайперы!» Но растерялся и остался стоять, пока не был сбит с ног. Вскоре его комиссовали и отправили домой.
Месяца через три я получил письмо из Германии. На фотографии — тот самый солдат, его жена и три дочери, очень похожие на отца. А на обратной стороне надпись: «Дорогой друг, посмотри на фотографию. Этих милых деток могло бы и не быть на свете, если бы вы тогда, на фронте, не проявили великодушие и не сохранили жизнь нашему дорогому отцу и мужу. Мы вам очень обязаны. Приезжайте в гости».
Ответ я не написал. Просто не смог подобрать слова. Впрочем, и времена для переписки с заграницей были не самые лучшие. Но всем сердцем почувствовал я тогда смысл заповеди «Не убий». И вспомнил строчки из любимого мною Блока:
Жизнь — без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами сумрак неминучий
Иль ясность Божьего лица…
Записала Марина ЛАЗАРЧУК
|
|
