Алексий II обладал властью истины

Настоятель храма мученицы Татианы при МГУ, публицист, создавший пресс-службу патриархии, протоиерей Владимир Вигилянский работал с патриархом Алексием Вторым с начала 2000-х годов до кончины предстоятеля 5 декабря 2008 года. В беседе с журналисткой РИА Новости Ольгой Липич он рассказал о необычном личном знакомстве с патриархом, о его дворянских корнях и понятии чести, о его монархических взглядах и природе власти, о планах Березовского и общении Алексия со старцами, о его «благоговении перед святыней», умении прощать и «уповать на волю Божию».

— Отец Владимир, несмотря на то, что Алексий Второй был избран патриархом в СССР, он был каким-то несоветским (в хорошем смысле этого слова). С совершенно особой манерой поведения, реагирования, речи. Если это — благородство, впитанное с детства в эмиграции, в Эстонии, то почему, на ваш взгляд, оно не выветрилось за десятилетия жизни в СССР, в соприкосновении с властью?

— Люди со стержнем, внутренним. Стержень при тоталитарных режимах, безусловно, ломали. Но дворянский стержень — его можно было сломать, только взяв жизнь у этого человека. У Андрея Битова есть рассуждение в «Пушкинском доме» о разнице между интеллигенцией и дворянством: там вспоминается разговор его героев о том, как в лагерях ломалась интеллигенция и не ломалась аристократия. Другой замес теста, другой состав. И это связано, конечно, с духовной основой. У интеллигенции эта основа рыхлая, шаткая. А у дворян — они были верующие, люди традиционных ценностей, с надежным фундаментом. Тут и понятие чести, которое было очень близко к понятию совести. Противоречия между честью и совестью у дворян практически не было. А у других людей, людей с другой духовной сущностью — нерелигиозной — понятия чести и совести иногда вступали в противоречие, и человек был раздвоен, растроен и так далее.

Дворяне — это совсем другие люди, и мы это всегда как-то видим, видим породу. Дело не в лице и даже не в манерах. Часто это, конечно, в слове выражалось, во взгляде, в реакциях. И русская аристократия, как бы ее ни уничтожала советская власть, но все-таки кто-то уцелел, в основном в эмиграции.

—  С уходом таких людей, как покойный Алексий, мы это теряем?

— Безусловно, теряем. У нас уже практически никого не осталось с дореволюционным воспитанием.

— И у современной молодежи нет шансов дорасти до того понимания чести?

— В том-то и дело, что это «накопительная система». Она не берется ни из книг, ниоткуда. Вот Лихачев Дмитрий Сергеевич — мы видели, это порода. Эмиграция сохранила атмосферу, поэтому люди, родившиеся в эмиграции, несут и несли в себе эту породу. Митрополит Антоний Сурожский — он родился не в России, патриарх Алексий родился не в России, но он воспитывался в этой среде. И вроде бы какие там аристократы — в бедности страшной, в голоде, в лишениях? А стать оставалась, у многих. Я встречаю некоторых людей, совсем уже даже не того поколения, а следующих поколений, в которых это сохранилось. Он, патриарх Алексий, конечно, впитал это в себя от родителей, от той среды. Например, один из его дедушек был белогвардейцем.

Кроме того, там были организации очень живые, которые сохранялись многие десятилетия. Русское христианское студенческое движение, куда входили родители патриарха Алексия, оказалось очень действенной организацией. Люди дорожили этими связями, и в каждой стране, где были русские, духовники этих отделений — это знаменитейшие люди: протоиерей Александр Шмеман, отец Василий Зеньковский, отец Сергий Булгаков — имели к этому отношение.

Они сохранили Татьянин день (в праздник святой мученицы Татианы был подписан указ об основании Московского университета, и она считается покровительницей учения в России — авт.). Они праздновали Татьянин день, когда в Советском Союзе ничего этого не было. И уже потом, выйдя из студенческого возраста, они собирались именно на Татьянин день, уже старики — я встречал таких эмигрантов, одного в Швейцарии, который говорил: «Мы на Татьянин день до сих пор собираемся». Они держались вместе и держатся до сих пор. Очень трогательно.

— Святейший Алексий вспоминал в разговорах с вами свое детство, юность?

— Да, мы вообще довольно много говорили. Как-то я ему сказал, что у меня дедушка француз. Ему это очень понравилось, возможно, потому, что его предки были обрусевшими немцами. И несмотря на то, что у него было мало времени, были назначены какие-то дела, а мы все говорили и говорили.

— А что-то особо запомнившееся из тех бесед можете рассказать? И как вы лично познакомились с патриархом?

— Один раз, когда я был простым священником и деканом факультета журналистики РПУ и получал очередную церковную награду, у меня было не софринское облачение — и меня предупредили: «Патриарх этого очень не любит, последним подойдешь к нему». Я подошел к кресту (целовать крест после того, как закончилась служба) — и вдруг патриарх мне говорит: «Я смотрел ваши передачи по телевидению. Вы знаете, мне очень понравилось» («Как жить по-православному» — у меня была такая серия с Иваном Демидовым из 16 передач по 6-му каналу в 2000 году). А я смотрю: из алтаря выглядывает тот человек, который меня предупреждал об облачении, и показывает, что, мол, я ж тебя предупреждал, что будет выговор! А патриарх говорит: «У нас вообще не хватает подобного рода передач. Надо как-то это обдумать. Ко мне должны скоро прийти предприниматели для того, чтобы организовать православное телевидение. Я бы хотел, чтобы Вы тоже пришли и поучаствовали в этом разговоре».

Прошло время, и никаких предпринимателей, телевидения — я думал, что он про меня забыл. Но через год мне позвонили и сказали: «Вас вызывает патриарх». Вызван я был по очень интересному поводу. Сейчас я могу рассказать эту историю.

«Первый канал» был в руках у Березовского, и он решил отдать управление каналом в руки некоего Попечительского совета. Этот Попечительский совет Березовский сам собрал, и туда входил патриарх. Патриарх говорит: «Мне это, конечно, совершенно не нужно. Но я посоветовался, и меня попросили, чтобы я не отказывался от этого. И я хочу, чтобы моим представителем в этом Попечительском совете были вы». Но тогда именно Березовского выдавили из России, государство выкупило у него «Первый канал» — и этот Попечительский совет даже ни разу не собрался.

Мы с патриархом тогда обменялись личными телефонами: он записал мой, а я записал его. И он мне сказал: «По этому поводу можете звонить мне всегда, в любое время».

Честно говоря, мне это было интересно, я понимал, что это вообще мое дело. Я знал многих людей из этого списка, язык, на котором они говорят. Это, в принципе, было в моих силах. Это точное попадание, притом что патриарх не знал меня как журналиста.

Я об этом тогда никому не рассказывал, выполняя просьбу патриарха.

— В одном из интервью после смерти патриарха Алексия вы говорили о том, что он был монархистом. В чем это проявлялось?

— Он, конечно, понимал, что в России это не очень популярно. Он просто мне признался, что монархист. И тогда мне многое вообще стало понятно в нем. Он публично не высказывался о своих политических предпочтениях, отмалчивался, когда о чем-то таком шла речь. Даже в связи с канонизацией (семьи последнего Российского императора Николая II), пока общество не было готово.

Но когда он встречался с потомками Романовых, то всегда знал точно, как кого правильно назвать, как к нему обратиться — он в своей среде был. Его предки были царскими служаками, в основном военные, генералы, губернаторы. У него были предки из воевавших в Отечественной войне 1812 года. Поэтому для него восстановление храма Христа Спасителя как храма-памятника героям этой войны было очень важно — его предки кровь свою проливали там, фамилия Ридигеров указана на стенах храма Христа Спасителя.

— Ощущал ли он себя свободным человеком в СССР и в новой России?

— Этого я сказать не могу. Но могу сказать, что положение патриарха — это крайняя несвобода, он всегда на людях, уединения практически нет. Даже дома полно народу. Никакой то, что мы называем, личной жизни.

Однажды я наблюдал, как он шел крестным ходом по улицам Москвы — как он жадно всматривался, как ему было интересно, что там происходит на улицах, в офисах, в кафе. Потому что до этого он Москву видел в основном только из окна автомобиля. Только кабинеты, залы, храмы и мелькающие в окне автомобиля прохожие.

— Стяжал ли патриарх Алексий тот «дух мирен», о котором говорил Серафим Саровский, благодаря которому «тысячи вокруг спасутся»?

— Он был наделен какой-то силой, даже не убеждением, не красноречием, а какая-то харизма в нем была. Я видел, что люди мрачные, чиновники — и вдруг он появлялся, и у них сразу возникали улыбка, умиление. Он как-то действовал на людей, магнетически что ли. Конечно, он был и очень обаятельный человек в общении. Кстати, и патриарх Кирилл обладает в личном общении очень большим обаянием. Патриарх Алексий нес с собой особую атмосферу, мир, причем он мог молчать — и это чувствовалось и при его молчании. Атмосфера надежности и силы. У него была сила и власть. Но власть не в вульгарном понимании, а внутренняя власть, какая бывает, например, у какого-нибудь творца: поэта, композитора. Мы знаем, в музыкантах, в писателях есть власть над звуками, словом. Вот у него тоже была эта власть. Не от властолюбия. А власть истины, которая за ним стоит. Он обладал силой утверждения истины.

Достаточно увидеть, как человек молится. Как он глубоко уходит в молитву. Это большая редкость. Я это видел у некоторых старцев, например, у отца Кирилла Павлова. И у патриарха Алексия это было.

— Духовные наставники из старцев у него были?

— Отец Кирилл у него жил в Переделкино. Он был духовником лавры и когда начал болеть, стал немощным, патриарх его вообще взял к себе.

— А с другими старцами общался?

— Я один раз видел. Был такой старец Авель в Рязанской епархии. Я о его существовании не знал. Но была хиротония в Сретенском монастыре одного епископа, настоятеля Рязанского монастыря, и приехал какой-то старенький архимандрит — мне сказали, что это старец Авель. Была всенощная накануне хиротонии, патриарх подозвал к себе этого отца Авеля, и они во время службы полчаса сидели, лицо в лицо, и тихо о чем-то говорили. Я наблюдал духовную беседу двух старцев, и меня это поразило.

— Патриарх Алексий боялся чего-либо, или у него не было страха ни перед чем на Земле?

— Слово «боязнь» — неправильно для него. Но он волновался, близко к сердцу принимал церковные события. Думаю, это от ответственности — он нес ответственность за Церковь.

— Насколько в своей жизни он следовал формуле: «Выше закона может быть только любовь, выше правды лишь милость, выше справедливости лишь прощение»? Он прощал?

— Да. У него были непростые отношения с некоторыми архиереями. Они шли, видимо, из юности, может быть, из каких-то старых распрей, и неизвестно было, кто в чем виноват, но знали, что патриарх с одним из них как-то принципиально не общался. Так вот: когда тот заболел, патриарх поехал к нему в больницу. А патриарх в больницах лично мало кого посещал.

Потом, я сам слышал, как он говорил: «Не люблю неблагодарных людей». Благодарность — это великое духовное состояние. И он различал: кто этим духом наделен и кто не наделен. Он видел. А это говорит о духовном стержне.

— На ваш взгляд, какова была бы его реакция на акцию в храме Христа Спасителя группы Pussy Riot?

— Он был бы возмущен до предела просто. У него благоговение перед святыней было в крови. Для него это что-то вопиющее. Я представляю, как страшно бы он переживал. Намного острее, чем многие ныне переживают. У него, возможно, инфаркт был бы от этого.

— А он мог бы простить совершивших такую акцию?

— Если бы они попросили прощения — конечно, простил бы. А кто бы не простил, если бы они попросили прощения?!

— Но многие в российском обществе по сей день возмущаются неадекватной мерой наказания участниц группы — тюремным сроком.

— Я тоже так считаю. И об этом много раз говорил. И что?

— От Церкви ожидали некое действенное прошение о помиловании.

— А кто из совершивших это просил о защите? Они хотя бы одно слово «простите» сказали, что-то такое сделали навстречу тем, от кого ждали прощение? Христианское сердце, безусловно, пошло бы навстречу всегда.

— Вы чему-то учились у Алексия Второго как у пастыря, руководителя?

— Конечно, он был воплощением терпеливости, рассудительности и упования на волю Божию. Это три вещи, которые очень характерны для патриарха.

— Близкие друзья у него были?

— У него были давние знакомые, с которыми он не прекращал общаться и которые время от времени к нему приходили. Они были связаны еще с его жизнью в Ленинграде. И в разговорах, при которых я присутствовал, однажды прозвучало: «Помните, Ваше Святейшество, как Вы приехали ко мне на Новый год? Сами были за рулем „Волги“? И мы праздновали с Вами Новый год?» Какие-то такие любопытные вещи я узнавал. Но, конечно, людям в таком положении дружить очень сложно.

Был какой-то круг людей еще близких к нему — это те, с кем рядом он жил. Матушка Филарета, например, которая была его как бы келейником-секретарем, занималась обустройством хозяйства, руководила монахинями, которые ухаживали за ним. Он очень ценил, конечно, ее преданность, верность.

Были люди, с которыми он работал много лет. Архиепископ Арсений, например, который появился еще мальчиком в Ленинграде и потом прошел с ним несколько десятилетий. Это были близкие люди, которым он доверял, с которыми что-то важное обсуждал.

— Что главное, на ваш взгляд, он сделал для Церкви и России?

— Он имел огромный авторитет. Когда в «Независимой газете» публиковались списки людей, влияющих на политику России, он был в первой десятке. Это довольно высокий рейтинг, при том, что он не мелькал по телевизору, как многие другие политики.

Для Церкви было очень важно, что инициатива при нем не была наказуемой. Если человек что-то предлагал сделать для Церкви, он всегда получал поддержку от патриарха. Потому что вся жизнь церковная тогда начинала бурно разворачиваться: восстанавливались церковные структуры, а кадров не было. Он отвечал на письма лично.

— Помню, когда патриарх Алексий встречался с журналистами перед Рождеством или Пасхой, то для каждого находил теплые слова, что-то спрашивал, дарил пасхальные яйца, сам принимал какие-то символические подарки, например фотографии, благодарил. Только ли к пресс-пулу был такой человечный подход или и ко всем людям?

— Он вообще так относился ко многим людям. Память у него была фантастическая. Помнил людей много лет и внимательно к ним относился.

— Многие люди приходят к гробнице Алексия II в Елоховском соборе не только по памятным дням. Можно ли говорить сегодня о его почитании верующими и о канонизации в будущем? Вспоминаете ли вы его в своих молитвах?

— Всегда. Каждый день поминаю его. А что касается вопросов почитания и канонизации — еще времени слишком мало прошло. Но могу сказать, что накануне в Переделкино ко мне подошла одна старушка и сказала, что собирается завтра ехать на панихиду по нему в Елоховский собор, и спросила, когда там будет служба? То есть люди из пригорода едут в центр Москвы, чтобы почтить его память.

Память о нем не стирается со временем. Даже те недоброжелатели, которые были, вспоминают его добрым словом. Я как-то слышал, что Николай Сванидзе сказал, что вот был потрясающий патриарх Алексий. Венедиктов мне как-то сказал, как он его ценил. Это говорит о том, что критика, которая была очень адресная и довольно уничижительная в отношении патриарха Алексия (я этим вопросом занимался, я это помню), — она сейчас совершенно не то что непопулярна, а если кто скажет то, что говорилось о нем при жизни, так его просто все заклюют.

Он оставил о себе очень хорошую, светлую память.