Русская линия / Библиотека периодической печати / Записки священника III

Продолжение. Начало:

Глава 6

Часа в 3 ночи раздался тревожный стук в окно и послышались крики: «Вода идет!» Мы тотчас же вышли на улицу, никто не спал, во всех домах горел свет. Пошли вместе с народом к лощине, идущей из поймы р[еки] Урал и пересекавшей железнодорожное полотно и наш район, по ней и должна была прийти вода, размывшая сделанные железнодорожниками укрепления. Лощина наполнялась буквально на глазах. Через 10 минут [река] вышла из берегов и пошла на нас. Мы быстро пошли к домам, но вода нас догоняла. Из смотровых колодцев канализации ударили бурлящие фонтаны. Соседи схватили визжавшую свинью и потащили ее вверх по ул. Пржевальского. По лощине переходили по колено в воде. Каждая минута отрезала наш район от города. Мы стояли на крылечке высотой в 60 сантиметров и смотрели, как вода зашла на наш двор и стала подниматься. Обутые в резиновые сапоги, мы ходили по воде. Вскоре в воде оказалась первая ступенька крыльца, затем вторая. Уже рассветало, вот-вот должно было подняться солнце. Мы заперли квартиру и полезли на чердак. Вдруг Варя вспомнила, что она забыла в столике свой паспорт, я спустился, отпер квартиру и достал паспорт. Вода затопила крыльцо и вошла в дом. Тогда мы решили на всякий случай поднять на чердак все узлы с одеждой. Ходя по воде, я передал Варе узлы, запер квартиру и влез на чердак, втянув за собой на чердак лестницу.

День выдался прекрасный — солнечный, безветренный. Было как-то странно сидеть на крыше и видеть вокруг море воды. Мы выбрали несколько ориентиров: столбы изгороди, стена из шлаков противоположного дома и по ним стали следить за подъемом воды. В среднем в час вода поднималась на 10 сантиметров, но эти как бы маленькие сантиметры поглощали большие площади: хребтик за хребтиком уходили под воду. Беспрерывно над нами пролетали вертолеты, эвакуировавшие население старого города, особо тяжело пострадавшего от наводнения. Раз над нами пролетел вертолет с коровой. Варя на чердак подняла и кучу журналов, но не читалось. Мы сидели на крыше террасы и, пораженные, смотрели на свои ориентиры. До верха столбов штакетной изгороди оставалось не более 20 сантиметров. Я размышлял над своей извечной темой, спорил сам с собой. «Человек кузнец своего счастья», — пытаются уверить меня. Согласиться с таким утверждением это значило согласиться с тем, что мы сами пожелали и даже стремились в великие дни Страстной седмицы и Пасхи быть не в храме, а сидеть на крыше затопленного дома, в котором погибает с трудом нажитое имущество, что мы сами желали приехать в Орск и попасть здесь в столь ужасное бедствие. Сплошной абсурд!

Наступила ночь. Мы решили спать по очереди, меняясь через 2 часа. Свет выключен, полная темнота и тишина, нарушаемая лишь уханьем развалившегося дома или сарая, отчаянным криком о помощи, кудахтаньем встревоженных кур и мычанием невыдоенных коров. Кое-где из полуприкрытых дверей чердаков виднелся слабый свет от зажженных фонарей. Прямо по затопленным улицам проплывали лодки ночного патруля милиции, забиравших всех лодочников во избежание хищения оставленных вещей на чердаках домов.

Прошел четверг. Бурный подъем воды прекратился, но медленная прибыль шла. Нашу ограду вырвало из земли, она не уплывала, так как толстой проволокой была прибита к сараю. Еще одна тревожная ночь. Участились обвалы домов, крики о помощи. Нарастало чувство тревоги. Мы подняли свои узлы на связи стропильных ног, не зная о том, что когда здание погрузится в воду на две трети, то столбы вырвет, здание всплывет и рухнет.

В пятницу вода встала. Наступила третья ночь, мы оба не спали. Здание сильно намокло и могло рухнуть каждую минуту. Кроме того, опасались мародерства, как в 1942 военном году, тогда мародеры подплывали к домам, лезли на чердаки, взламывали двери и грабили. Когда в 2 часа ночи стали подплывать к нашему дому и послышались голоса: «Где они?» — мы, сидя на чердаке, притихли и приготовились захлопнуть дверку. Лодка переплыла через затопленные ворота. Послышались голоса: «Где вы? Нам приказали снять вас немедленно. Мы милиция. Завтра ожидается сильный ветер, дом ваш крайний, свободно может рухнуть. Народ без конца приходит в комиссию и говорит, что мы нарочно не снимаем вас. Давайте быстрее, вещи завтра заберете». Мы подчинились приказу, спустились в лодку и минут через 15 были на проспекте Станиславского у почты. Когда рассвело, действительно поднялся сильный ветер, по воде побежали барашки от нарастающих волн. Мы взяли дежурную лодку, чтобы снять узлы с одеждой. Плыли к дому по проспекту Станиславского, в конце его несколько кирпичных больших домов рухнуло полностью. Спустили с чердака вещи в лодку и поплыли к окнам, чтобы заглянуть в дом. Вода в комнатах стояла на высоте выключателя, вещи были в воде, по комнате плавал таз с посудой, а на подоконнике, частично погруженная в воду, расцвела розовая герань. Возвращались по улицам Пржевальского и Сталинградской. Вещи привезли в сарай о[тца] Алексея и сами поселились у него.

Была Страстная суббота. В ночь должно совершаться пасхальное богослужение, но служить нам было негде, наш храм стоял затопленным. К вечеру вода пошла на убыль в самом замедленном темпе. На первый день Пасхи я и о[тец] Алексей сходили на полотно железной дороги, пытаясь издали определить глубину затопления церкви, крестильной и причтовых домов. Вечером на автомашине проехали по городу у района затопления: Первомайку, Водоканал, ул. Строителей. Главная магистраль — ул[ица] Строителей — была затоплена, вода держалась на уровне окон первого этажа универмага. Съездили на гору к ущелью, границы затопления не просматривались: всюду вода и вода. За ночь уровень воды снизился.

В понедельник я и о[тец] Алексей решили проникнуть в церковь. Надевши резиновые сапоги, мы отправились к ул[ице] Васнецова, частично на лодке, частично на плоту и пешком добрались до храма. Он был закрыт, проникнуть внутрь можно было через узкое окошечко над хорами, что мы и сделали. Вода поднималась от пола на полтора метра, глиняная штукатурка намокла и в большинстве отвалилась, пол сантиметров на 10 был покрыт илом. Табуретки, столы во время воды плавали, а сейчас, перевернутые, лежали, где попало. Часть икон и занавесей побывали в воде. В алтаре вода на 5 сантиметров не достала верха св[ятого] престола. В шкафу висела часть оставленного облачения, намокшего и покрытого тиной. Книги, утварь поднимались на хоры. Воздух в здании был удушлив. Мы открыли все двери и окна, чтобы создать сквозняк. Пошли, осмотрели крестильную и дома. Все получило большие повреждения.

Во вторник собрался народ, и мы начали восстановление храма. Оно заключалось в том, что прежде всего нужно было снять намокшую штукатурку, удалить ее и грязь из помещения, все промыть, протереть и начать проветривать, просушку[a], а затем снова оштукатурить и красить. В четверг Светлой седмицы мы отслужили утреню и литургию пасхальным чином, началось прерванное ежедневное богослужение. Люди могли добираться до храма только в резиновых сапогах. В среду Варя вместе со своей сестрой, приехавшей встретить св[ятую] Пасху и попавшей в наводнение, добрались до нашего дома. С большим трудом топором открыли намокшие двери и окна. Все, что было в доме, намокло и попортилось: мебель, книги, швейная машина и один узел с одеждой. Лощина на углу Хмельницкого и Пржевальского была еще с водой, и мы ходили к своему дому через чужие дворы и огороды.

Как восстановить разрушенное, где достать лес, необходимый для починки полов, дверей, окон, оград и проч., ведь нуждаться в нем будут тысячи пострадавших граждан? Я и староста пригорюнились, не зная с чего начать. Но Господь Бог сразу послал нам неожиданную помощь. В субботу старосте сообщили, что недалеко от церкви живет человек, который купил в учреждении и разобрал овощехранилище. Он собирался строить дом, но раздумал, предлагает купить у него весь лес, а кирпич и камень он оставляет у себя на случай стройки, просит за лес уплатить столько, сколько он уплатил за все овощехранилище. Мы тотчас же пошли, осмотрели лес, немедленно купили, и на следующий день на церковном дворе было сложено 46 кубометров круглого и пиленого леса, вполне годного для ремонтных работ. Владыка Михаил[1] очень сочувственно отнесся к нашему бедствию и на 3 месяца освободил от взносов в епархию.

Конечно, первоочередным и главным объектом восстановления был наш храм. Как только просохли деревянные части здания, заботливые руки прихожанок отштукатурили и побелили стены; внутри храма маляры покрасили масляной краской окна, потолки, полы и панели стен, а также крышу, купола и отбронзировали кресты. Используя данное еще о[тцу] Михаилу разрешение, произвели пристройку хорошей остекленной террасы площадью в 40 квадратных метров, сделали ее на каркасе, чтобы можно было в любое время передвинуть террасу на новое место.

К концу ремонта был выполнен наш заказ на иконы как художниками епархиального управления, так и Петром[2]. Иконы писались большего размера на полотне, чтобы можно было их использовать в будущем храме. Когда иконы повесили, то алтарь преобразился. Над св[ятым] престолом на потолке был помещен образ Святой Троицы, на горнем месте — Царь Славы со стоящими по бокам Пресвятой Богородицей и Иоанном Предтечей, между ними образ Спасителя, благословляющего хлеб и чашу, с написанными словами св[ятой] Евхаристии. В линию с ним, вправо — образ Покрова Божией Матери и св[ятых] архангелов Михаила и Гавриила, а влево — образ святителя Николая Чудотворца и первоверховных апостолов Петра и Павла. Каждый образ был писан с лучших образцов под строгим контролем, был продуман до мелочей. Например, ап[остолы] Петр и Павел были написаны на фоне города Коринфа, фотографию которого случайно увидели в «Огоньке». Хорошие образа Покрова Божией Матери украсили вход в храм, а ап[остолов] Петра и Павла — на террасу.

Староста, как бывший дорожный мастер, произвел планировку дворовой территории и засыпал ее гравием. Сделали новый колодец из железобетонных колец, над колодцем — навес на четырех колоннах с маленькой главкой и крестом над ней. Предполагалось, что колодец будет использован для одновременного совершения пасхальных богослужений. Тщательно отремонтировали крестильную, полностью перебрали весь низ, подгнившие столбы заменили новыми. Внутренняя отделка производилась только масляными красками. Не забыли покрасить ни крыши, ни ворот. Знали, что в последующие годы отдадим все силы и средства на постройку нового здания храма. Также добротно были отремонтированы жилые дома, гараж, погреба, ограда. К августу месяцу ремонтно-восстановительные работы были закончены полностью.

В июле также обновился причт прихода. Отца Михаила Липатова перевели в Абдулино, вместо него назначили окончившего Саратовскую семинарию о[тца] Александра Соседкина. Через некоторое время уехал в Сибирь протоиерей о[тец] Максим Паникоровский, а вместо него прибыл о[тец] Борис Сандар, также окончивший Саратовскую семинарию. К Преображению Господню в Орск приехал владыка Михаил в сопровождении протодиакона Павла и двух иподиаконов. Он совершил архиерейское богослужение в обоих храмах, доставившее духовную радость прихожанам, усыпавших цветами как дорогу в храм, так и кафедру. После богослужения епископ Михаил тщательно осмотрел проделанные работы по ремонту и остался доволен сделанным.

20 августа я и о[тец] Сергий Дмитриев, настоятель Никольского храма города Орска, поехали проводить владыку в Медногорск. Думали попасть ко всенощной, но неполадка с машинами нас задержала. Подъехали к храму в одиннадцатом часу ночи. Полагали, что кто ожидал, разошлись по домам. Но жажда православного народа видеть своего архиерея так велика, что и в столь позднее время нас ожидало множество прихожан. Когда машина владыки вывернулась из-за угла, то раздался колокольный трезвон, все присутствовавшие зажгли свечи, а отец Илья Бородин, бывший настоятелем, встретил епископа Михаила с крестом на блюде и кратким приветствием. Мы и народ прошли в храм, зажгли паникадила, подсвечник, лампады, и владыка Михаил совершил молебен св. Николаю, небесному покровителю их храма. С таким же духовным горением, радостью прошло на следующее утро служение Божественной литургии. Владыка Михаил очень любил природу, поэтому, будучи на приходе, никогда не отказывался посетить то или иное живописное место. Отец Илья предложил съездить на р[еку] Урал, протекающую в 40 километрах от города. Все охотно согласились. Поехали и мы, орчане, я также люблю природу. На память сфотографировались: владыка с букетом полевых цветов, я с неизменной веточкой полыни, сзади протодиакон о[тец] Павел.

Между прочим, после наводнения я стал фотографировать многие моменты восстановления и благоустройства храма. Вот и сейчас я перелистываю фотоальбом. Снимки говорят, казалось бы, о недавних годах, но как они не похожи на нынешний! Владыка Михаил далеко — в Казани, протодиакон о[тец] Павел слепнет, без лупы не может читать, я не служу, предаюсь воспоминаниям, а Илья Петрович Бородин, встречавший епископа Михаила как настоятель медногорского Никольского храма, в буквальном смысле слова нынче, 15 июля 1962 года, в клубе им[ени] Дзержинского г[орода] Оренбурга проводит беседу на научно-атеистическую тему!

Глубокой осенью я получил отпуск. Мы решили съездить в прославленную Почаевскую лавру[3], а заодно посетить и Киев. Поехали через юг. 7 ноября приехали в город Уральск и провели в нем неделю, посетили оба храма и всех прежних друзей. В Уральске пришлось изменить маршрут, на Днепропетровский поезд сесть трудно: шел переполненным, и мы решили ехать через Москву. Числа 17 ноября прибыли в Почаев и остановились в монастырской гостинице.

После первого посещения храмов лавры нам стал понятен тот восторг, который уносит в своем сердце каждый паломник и всю свою жизнь вспоминает о днях пребывания в монастыре. Четыре часа утра. Тишина. Кое-где светятся огоньки ночников. Но зазвенел колокольчик в руке послушника-будильщика, все просыпаются, быстро одеваются и отправляются в пещерный храм. Сперва, по ступенькам лестницы поднимаешься на паперть Успенского собора, проходишь мимо его и начинаешь спускаться по извивающейся лестнице в пещерный храм. Прежде всего идут к гробнице прп. Иова Почаевского. Горят лампады, читается акафист, старик-монах сидит около гробницы и благословляет проходящих скуфейкой подвижника. Большинство приложившихся к мощам проползает в узкое отверстие, ведущее в ту тайную пещеру, в которой пребывал преподобный Иов в молитвенном подвиге. Совершается уставная служба. По сторонам храма у аналоев стоят иеромонахи-исповедники. Паломники подходят к ним на исповедь, нынче они получат радость св[ятого] Причащения в храме чудесной лавры. Я подхожу к одному иеромонаху. «Отче, поисповедуй меня», — говорю я. «Скажи, что у тебя на душе, что тревожит твою совесть, я слушаю тебя, брате», — отвечает старец. Я говорю ему обо всем пережитом в Орске и заканчиваю такими словами: «Трудно жить в миру — множество соблазнов, вокруг шум, ссоры, козни. Вот если бы иметь условия и обстановку, как у вас, было бы легче жить и спасаться».- «Отче, ты ошибаешься, ответил мне старец.— Тишина у нас только кажущаяся. И здесь живут злоба и соблазны, мы также далеки от исполнения заповедей Христовых, надежда только на милосердие и человеколюбие Божие». Из пещерного храма мы прошли в главный Успенский собор. В нем перед спущенной иконой Почаевской Божией Матери совершался молебен. Мы помолились и приложились к чудотворной иконе, прошли к источнику над стопой Божией Матери, поцеловали слепок Божественной стопы и испили воды.

Накануне дня св. архистратига Михаила наместник лавры о[тец] Севастьян оказал мне честь, пригласивши сослуживать на всенощной и поздней литургии. Служили 7 человек: 2 архимандрита, двое из белого духовенства и 2 игумена. За всенощной совершался акафист архистратигу Михаилу, а после литургии молебен. Мог ли я когда-либо подумать, что будет время — я приеду в знаменитую лавру священником, облачусь в ней и как священник «неосужденно предстану пред святым престолом»! Не является ли это щедрой наградой Пресвятой Девы Марии! Естественно, что в монастырской гостинице все паломники перезнакомились и узнали, кто откуда. Оказалось, что люди приехали из Мурманска, Свердловска, Ташкента, Оренбурга, Харькова, Киева, Владивостока и других близких и дальних мест. Все приехали добровольно, подчинялись лишь велению своих сердец, и за то получили щедрое вознаграждение — ощущение духовной радости, восторга, незабываемых до самой смерти…

Вечером мы посетили Андреевский собор[4], приложились к мощам ангела-хранителя жены — святой мученицы Варвары и прослушали всенощную, литургию же — во Владимирском соборе. Любовались архитектурой, росписью, отделкой. Смотря на Богородицу Васнецова[5], я думал, что ведь это писал автор знаменитых «Трех богатырей». Разве это не опровержение современной клеветы об ограниченности верующего человека?

В Москве мы застали Марию Александровну, она третий месяц жила в столице, ежедневно посещая в больнице отца Константина[6]. На Сретение Господне 1957 года он отслужил свою последнюю службу. В Оренбурге ему помочь не могли и направили в Москву с диагнозом: опухоль в мозгу. Он лежал в лучшей клинике, и лечили его лучшие врачи. Мне и Варваре Васильевне разрешили увидеться с о[тцом] Константином, я почти полчаса провел с ним. Он, остриженный под машинку, с небольшой бородкой, лежал на подушке; по-прежнему сверкал живой взгляд, он проявлял интерес ко всему и не походил на тяжелобольного. Я рассказал ему о наших дорожных впечатлениях и об оренбургских новостях. Расставаясь, мы крепко обнялись. Я вышел из палаты в полной уверенности, что операцию он перенесет хорошо и мы еще множество раз будем переживать радость от встреч. Один день мы затратили на поиски материала на облачение. В магазине по улице Горького мы купили 25 метров отличного шелкового штофа светло-красного цвета из расчета пошивки облачения на весь причт, купили также несколько отрезов на покрывала для престолов и жертвенника.

Первая половина 1958 года была самым спокойным и радостным временем для Покровского прихода, склоки прекратились полностью. Уехал в Сибирь с о[тцом] Михаилом диакон о[тец] Василий Петрушев, последний сторонник бывшего настоятеля. Как было не радоваться прихожанам — месяца не проходило, чтобы не появлялись новые доказательства постоянной заботы церковного совета о благолепии храма и службы. К Рождеству и Крещению были написаны новые иконы праздников для положения на аналой, сшиты облачения из привезенного материала. Праздник Крещения Господня отметили постройкой в ограде церкви изо льда креста высотой в 3,2 метра. Делал его по моему эскизу Д. Павлов, прекрасный столяр-мебельщик. Каждый брус льда был отшлифован. Под основанием креста в углублении была вставлена маленькая иконка праздника, и перед ней могли зажигаться лампады. Крест вызвал всеобщее восхищение. Мы не разбирали его до весны, всякий входящий в ограду обязательно подходил полюбоваться крестом. К Великому посту был написан образ Иисуса Христа в терновом венце размером 65×80. Когда наступил пост, то мы черным материалом закрыли запрестольный образ Царя Славы и на черном фоне стал выделяться написанный образ Иисуса Христа. Такое убранство горнего места целиком отвечало настроениям великопостных прихожан, будя в сердце чувства умиления и благоговения.

11 февраля 1958 года Оренбургскую епархию постигло горе — умер в Москве настоятель собора о[тец] Константин Плясунов, мой близкий друг. Его любили и уважали все служащие и прихожане, он являл собой пример истинного пастырского служения. Получив извещение о кончине, мы — я, Варвара Васильевна и о[тец] Сергий с женой — выехали в Оренбург, чтобы присутствовать на чине отпевания. Боялись опоздать, но оказалось, что вагон для доставки тела не получили, а покойника доставят в Оренбург на самолете. Несколько дней была нелетная погода, и только к вечеру 15 февраля, в годовщину Сретения Господня и последней службы о[тца] Константина в соборе, прибыл долгожданный самолет. Отец Константин еще в Москве в морге был облачен по священническому чину и положен в гроб. С аэродрома гроб занесли сперва в дом, отслужили панихиду и затем перенесли в собор. Всю ночь и последующий день люди шли прощаться с любимым пастырем. Похоронить его в ограде собора не разрешили, предложили хоронить на городском кладбище.

Наступил день отпевания. Храм, ограда и прилегающие улицы были заполнены народом. Чин отпевания совершал епископ Михаил в сослужении 18 священников при 4 дьяконах. По окончании отпетия гроб с телом покойного восемь облаченных священников обнесли вокруг собора, и многотысячная толпа двинулась к кладбищу. Всю длинную дорогу гроб несли на руках, люди беспрерывно менялись — многим хотелось хотя бы сотню шагов пронести дорогого о[тца] Константина. На всем протяжении Челябинского шоссе люди стояли у ворот, многие залезли на крыши сараев, по сторонам шоссе виднелись машины милиции и скорой помощи. Вот и свежевырытая могила у самого края кладбища. Краткая лития, несколько надгробных слов, последнее целование близких, и комья земли застучали о крышку опущенного в могилу гроба. Закончилась земная жизнь преждевременно скончавшегося протоиерея о[тца] Константина, ему исполнилось от роду только 54 года!

Конечно, наводнение 1957 года сильно повредило и без того ветхое здание молитвенного дома. После Крещения началась резкая деформация: северная стена начала отходить под давлением перекрытия, появились продольные трещины шириною в 1−2 см, потолки провисли, на хорах певцы высокого роста не могли стоять, двери покосились. Было очевидно, что здание без капитального ремонта существовать не может. Я сфотографировал обнаруженные повреждения здания и при докладе представил епископу, уполномоченному облисполкома и в горсовет, прося в нем о разрешении постройки нового здания храма на существующем месте или на усадьбе крестильной. Одновременно начали усиленно заготовлять лес круглый и пиленый, но покупку его производить только при наличии документов, подтверждающих собственность продаваемого леса. В апреле 1958 года по указанию горсовета архитектурное управление прислало комиссию для осмотра молитвенного здания. Комиссия осмотрела церковь, признала необходимость срочного ремонта и предложила принять временные меры предосторожности: снаружи здания поставить противоупоры, а внутри 4 подпорки в местах наиболее провисшего потолка.

Я считал, что строительство должно вестись только при наличии проектно-сметной документации: мы будем знать потребность в материалах, транспорте и имели бы ориентировку при найме рабочей силы. Но проектная контора не захотела принять от меня заказ на проект реконструкции без разрешения горсовета. Я поехал со старостой в горсовет к председателю: «Здание молитвенного дома после наводнения пришло в ветхость, о чем говорит акт комиссии горсовета. Просим вас помочь нам — разрешите проектной конторе изготовить нам проект и выделить 50 тысяч кирпича или шлакоблоков», — попросил я. «Нет, ни то, ни другое мы не можем сделать. Проектная контора загружена плановыми заданиями, а кирпича у нас не хватит даже для детсадов», — последовал ответ. «Но как же нам быть?» — «Вы народ богатый, покупайте лес и сделайте каркасно-засыпное здание. Проектировщиков сами можете найти в Орске, здесь инженеров целая армия». Я понял, что дальнейшие мои просьбы ни к чему не приведут. Мы откланялись, но совет о каркасно-засыпном здании взяли за основу дальнейшей деятельности. Вскоре я нашел инженера-проектировщика. Он составил хороший проект реконструкции и смету, получившие полное одобрение и утверждение епископа Михаила. Проектом предусматривалась постройка храма на том же месте с сохранением старого здания на время строительства. Вокруг старого здания закладывался фундамент, на нем возводились каркасные стены выше конька существующей крыши, связываемые перекрытием из ферм с пролетом в 12 метров, здание венчалось двумя куполами, общая высота достигала 16 метров. Предусматривались фигурные окна высотою в 2,5 метра, по фасаду — колонны, отделка цокольной части и барабанов куполов.

Фасад здания я вычертил на большом листе ватмана, этот лист вывесили в церкви для ознакомления прихожан с намеченной постройкой. Вероятно, подавляющее большинство прихожан не верили, что возможно построить столь красивое и величественное здание, но горячо откликнулись на целевой тарелочный сбор на постройку храма. Каждый стремился положить на тарелку посильную жертву, был даже случай присылки пожертвований из других мест и бросания в алтарь чрез врата во время службы сверточка с деньгами.

Мне теперь понятно, как были построены прежние чудесные храмы и монастыри. Душе русского православного человека присуща громадная любовь к храму, забота о его благолепии, и каждый считает счастьем принять непосредственное участие в постройке храма. Это свойство верующих сохранилось и доныне, оно резко проявилось при последовавшем строительстве орского храма. Для закладки фундамента нам нужно было до 100 кубометров бута. После соответствующих разрешений мы получили их на орском карьере. В транспорте нам помогла авторота, обещавшая за наличный расчет выделить на 6 июля, воскресенье, 5 автосвалов, договорились и с рабочими карьера о погрузке бута на автомашины. На 6 июля приходилось празднование Владимирской иконы Божией Матери, шла воскресная и праздничная служба. Староста уехал в карьер, чтобы руководить погрузкой камня. Казалось, что все должно было идти без запинки, но в середине службы я получил от старосты записку, что авторота вместо 5 автосвалов выделила 7, но рабочие карьера, обещавшие производить погрузку бута, на работу не явились, и таким образом создается угроза срыва вывозки бута. Храм был переполнен прихожанами, пришедшими на воскресное богослужение. Я вышел на амвон, рассказал о создавшемся положении и попросил принять личное участие в погрузке, отправившись на карьер. Тотчас же нашлись добровольцы из народа и певцов хора. Добровольцев-грузчиков возглавила Варвара Васильевна, приехав на карьер, она организовала погрузочные бригады по числу автосвалов, позаботилась о еде и воде для работающих. Их оказалось около 100 человек, они, как муравьи, рассыпались по откосам карьера, отбирая лучшие куски и складывая их в кучу для быстрейшей загрузки машин. Машины замелькали, как челноки в ткацких станках. Разгрузкой руководил М. С. Давыдов, оставшиеся с ним прихожане складывали привозимый бут в штабеля. К 4 часам вечера было вывезено с карьера 63 автомашины бута. На следующий день по городу слышались дружелюбные шутки: «Вот, батя устроил своим старушкам воскресник. Нам нужно агитировать народ, а у него и 70-летние что выделывали — подчистили карьер под метелку!»

На 9 июля, день празднования Тихвинской иконы Божией Матери, было намечено рытье котлована для фундамента. Тайно в душе я питал надежду, что, может быть, в дальнейшем нам удастся обложить храм кирпичом или блоками, а посему фундамент решили заложить из расчета тех нагрузок, т. е. фундамент сделать сплошным с закруглением в местах опор до 2 метров. К службе многие пришли с железными лопатами, завернутыми в мешки. По окончании праздничного молебна мы вышли и приступили к копке, разбивку осей здания я со старостой произвел раньше. Народу с лопатами было так много и всем хотелось непосредственно участвовать, что пришлось на каждый погонный метр поставить по несколько человек, они менялись каждые 10 минут. Ясно, что при таком избытке рабочей силы рытье котлованов было закончено к 2 часам дня. На следующий день началась кладка фундамента нанятыми каменщиками, но к ним каждый день приходило много добровольных помощников, они подносили бутовый камень и раствор для заливки. Цемент имелся в достаточном количестве, и раствор делался усиленным. Я лично вел ежедневный неослабный контроль за тщательностью исполнения строительных требований. В основание центральной алтарной опоры я поставил медный крест и лично забетонировал. Через 12 дней, к 21 июля — [к празднику] Казанской иконы Божией Матери, — фундамент нового храма был закончен. Теперь прихожане, глядя на него, могли легко представить величину будущего храма и поняли, что на стене храма вывешивалась не просто картинка. Можно было нанимать плотников. На разговоры с ними ушла неделя. Некоторые приходили, полагая, что [мы] ничего не понимаем в строительстве, и запрашивали несуразную цену. Тут нам помогала смета с ее данными о потребной рабочей силе. Рвачи поняли, что им здесь не поживиться, а пришли те, кто хотел поработать и разумно заработать. Рабочие знали, что ни я, ни староста не скупимся на наградные, но только при условии высокого качества выполненной работы. Плотничьи работы закипели.

Конечно, при строительстве у нас, не имевших ничего, возникало множество затруднений, казалось, непреодолимых, но Божие благословение было с нами, и мы их безболезненно преодолевали. Для крепления каркаса здания и ферм перекрытия нам нужно было почти 2 тонны поковок: болтов, шайб, хомутов, скоб и пр[очего]. Нам удалось решить и эту сложнейшую задачу. Трудно было с 6,5-метр[овыми] досками для ферм, но нашлись и они. А как поднять фермы наверх без крана?.. Но нашелся и подъемный кран, и 12-метровые тяжелые фермы встали на место.

В начале сентября, после Успения Божией Матери, епископ Михаил посетил Орск. К этому времени у нас стояли стены, были установлены оконные колоды, на земле монтировались фермы, т. е. будущее здание просматривалось. Владыка, его свита и мы сфотографировались на фоне постройки. Епископ Михаил был поражен и обрадован размерами здания и в виде шутливого одобрения сказал мне, что можно уже думать об иконостасе и он постарается подобрать его. Я хорошо знал, что за его шуткой скрывается самое твердое намерение, а посему сердечно поблагодарил его, но попросил разрешение на то, что иконы иконостаса писать под моим наблюдением нашему иконописцу. Качество его работы было столь очевидно, что владыка не отказал в моей просьбе.

Вскоре после отъезда архиерея в один из вечеров мы подняли фермы перекрытия. Здание резко выделялось из одноэтажных домов непланового поселка, его стало легко видеть со многих точек городской территории, а особенно четко из окон вагонов пассажирского поезда Оренбург—Свердловск. Мне передали, что один из ответственейших руководителей города сказал: «Это что же такое?! Еще немного, и поп заставит нас из окон молиться на его кресты. Не дело, нужно выправить положение!» После этих слов, видимо ставших приказом, все, как говорится, перевернулось на 180⁰.

Начало изменений пришлось на праздник Воздвижения Креста Господня, 27 сентября 1958 года. В этот день я служил позднюю литургию. Во время службы дважды приходил милиционер с вызовом меня в отделение милиции, я ответил, что могу быть только после окончания богослужения. В милицию я поехал вместе со старостой Я. П. Шереметом. Здесь мне предъявили обвинение в самовольном строительстве нового молитвенного дома, составили акт и предложили подписать. Я крайне удивился предъявленному обвинению, отказался подписать акт и показал имеющееся у меня разрешение уполномоченного облиспокома от 17 июля 1958 года, оно гласило: «В соответствии с указаниями Совета по делам Русской православной церкви при Совете Министров СССР от 10 июля 1958 года № 1488, разрешаю Вам произвести перестройку (капитальный ремонт) молитвенного дома. Об этом разрешении доведите до сведения исполком Орского горсовета». Милиционер с неподписанным актом поехал в райсовет на мотоцикле, а мы следом на автомашине. В кабинете секретаря райсовета при нас устроили экстренное заседание административной комиссии. Мне снова твердили о самовластье, я отрицал наличие такового. Тут же комиссия вынесла постановление: «За самовольное строительство нового молитвенного дома на площади старого молитвенного дома Рожкова Владимира Ильича подвергнуть одному месяцу исправительно-трудовых работ с вычетом 25% и предложить в трехдневный срок снести незаконное строение. В случае невыполнения строение разобрать в административном порядке за счет владельца». Выслушивать меня не стали. При росписи в постановлении я сделал приписку: «Строго на основании имеющихся документов».

Мог ли я в действительности признать себя виновным в каком-либо самовластье, в совершении чего-либо противозаконного, вредного для народа? Еще в октябре 1957 года, после разрушительного наводнения, я официально сообщил как Орскому горсовету, так и уполномоченному при облисполкоме о плохом состоянии молитвенного дома и просил разрешения на строительство нового на нашей усадьбе по Аккермановской улице № 28. Весной 1958 года, прежде чем начать строительство, я побывал со своими просьбами о помощи стройматериалами в горсовете, в райсовете, у многих директоров стройуправлений и заводов. Всюду я говорил о постройке молитвенного дома, и многие оказывали помощь. Новое здание молитвенного дома нужно для тысяч верующих граждан Орска, Новотроицка и близлежащих районов, дети которых являются активными работниками. В этом году построены новые здания церквей в Саракташе, Кувандыке, отремонтировано в Медногорске. Почему же нельзя сделать в Орске? Ведь не открывается новая церковная община в области, а только для существующей, зарегистрированной на месте ветхой, развалившейся церкви возводится новое крепкое здание методом, принятым всеми органами при ремонте своих домов, т. е. закладываются параллельные стены. Свобода вероисповедания признается Конституцией Советского Союза, общинам верующих предоставляются права юридического лица. Газета «Известия» и наш церковный журнал[7] очень часто сообщают о поездках церковных деятелей за границу и заграничных к нам. «Вы приговорили меня к месяцу исправительно-трудовых работ. Что прикажете мне завтра делать, куда выходить работать?» — спросил я у председателя. Он ничего не ответил, а лишь махнул рукой. Мы вышли из кабинета.

Вечером я уехал с докладом о случившемся к епископу в Оренбург. Епископ Михаил очень огорчился и принял непосредственное участие в хлопотах о разрешении докончить начатое строительство. Не получив такового в области, владыка и я в начале ноября выехали в Москву. Были в Патриархии, но здесь уже отгородились от участия в разборе таких конфликтов. Затем попали на прием к зам[естителю] председателя Совета по делам Р[усской] П[равославной] Ц[еркви]. Епископ Михаил полчаса упрашивал его о выдаче разрешения. Затем вызвали меня, я снова слушал обвинения в самовольстве, но оправдывался и просил от имени верующих городов Орска и Ново-Троицка разрешить достроить здание. Поездка имела положительные результаты. В декабре в Орск приехал уполномоченный облисполкома, переговорил с руководством города и дал мне словесное разрешение на окончание строительства. По приезде из Москвы я договорился с плотниками об окончании каркаса, и вскоре они сделали каркасы куполов. С первых же весенних дней 1959 года мы могли форсировать окончание стройки, а сейчас, зимой, стали усиленно заготавливать пиломатериалы, столярку (рамы, двери) и проч.

Но не только хозяйственно-строительные заботы требовали от меня раздумий. Были и другие события, когда я задавал себе вопрос: как понять их и как мне следует поступить. Одно событие произошло в конце 1958 года. Недалеко от Покровского молитвенного дома в неплановом поселке жил о[тец] Антоний Петухов. Я с ним ни разу не встречался, но много о нем слышал. Говорили, что еще до о[тца] Михаила Липатова он был настоятелем молитвенного дома, он его организовывал и открывал. Когда-то о[тец] Антоний, потеряв первую жену, вторично женился, имел от нее детей, но факт второженства скрыл от епископа Мануила[8]. Когда епископ узнал об этом, то запретил о[тцу] Антонию в служении, но последний не посчитался с запрещением и, оставив службу в Покровском молитвенном доме, стал служить и обслуживать ряд пунктов, где не было церквей и священства, он периодически бывал на станциях Айдырля, Домбаровка и Кваркино. Верующие в этих населенных пунктах, равно как и в самом Орске, относились к нему хорошо; сам он также, видимо, не тяготился своим запрещением и не делал попыток к снятию его, тем более наложивший запрещение архиепископ Мануил в конце 1948 года был осужден и находился в заключении. Но в конце 1958 года подошел час его кончины, и он захотел поисповедаться и пособороваться. Пришли ко мне женщины и стали просить выполнить просьбу умирающего. Но как мне быть, могу ли я разрешить запрещенного? Может быть, посоветоваться с о[тцом] Антонием телеграфом запросить архиепископа Мануила о снятии запрещения? Но о[тец] Антоний был в таком положении, что такой совет мог ему показаться (да и был бы по существу) только вежливым отказом, нежеланием выполнить предсмертную просьбу. Отбросив всякие колебания, я пошел. Отец Антоний уже чуть-чуть владел речью. Я только спросил его, действительно ли он хочет поисповедаться, он прошептал: «Да». Тогда я пособоровал его и причастил Св[ятых] Таин. На страждущее, изнеможенное его лицо легли тени умиротворения, отхода в «страну далече», вскоре о[тец] Антоний умер. Приближенные хотели облачить его в ризу, как священника, и просили его отпеть по священническому чину. Но я ответил, что я причастил его в его последний час, невзирая на запрещение, но отпевать буду только по чину мирянина. Народ меня любил и уважал, а посему послушался. Отца Антония одели в рясу и принесли в храм, который он когда-то открывал. После отпетия под пение «Святый Боже» вынесли из храма, и погребальная процессия двинулась на кладбище старого города. Оставшиеся после него св[ятой] антиминс, дароносицу, утварь, богослужебные книги я взял в храм, они, как и их хозяин, вернулись туда, откуда были взяты. В факте отпетия о[тца] Антония в храме и возвращении его вещей в храм я усмотрел знак, что Господь Бог принял искреннее раскаяние о[тца] Антония и по Своему великому милосердию и человеколюбию принимает его с миром в Свои небесные обители, а меня делает свидетелем яркого показа Божия соизволения в судьбе человеческой.

Второе событие связано с протоиереем о[тцом] Михаилом Ильинским. Когда он приехал служить в Орск, то недели 2 жил у нас. Он приступил к служению после 40-летнего перерыва, эти годы он был на светской работе и выслужил пенсию. Живя у нас, о[тец] Михаил вспоминал о прошлом. Я с глубочайшим интересом слушал его рассказы о служении священников в дореволюционные годы на севере Сибири среди крещеных инородцев. Сам же рассказывал о современных условиях служения, о том, как идет жизнь священника. Рассказал ему о случае нахождения захороненных Даров Святых в г[ороде] Уральске и показал ему Дары. Он был поражен этим рассказом. Вскоре он поехал в Оренбург, где у него были родственники. Приезжает, передает мне сверточек и говорит: «Отец Владимир, я был поражен вашим рассказом о Святых Дарах. Приехав в Оренбург, я спросил Настю: „А куда делись те святые принадлежности, с которыми о[тец] Федор Важанов ходил по селам в тридцатые годы?“ Она ответила, что они спрятаны, зарыты. Мы вместе разрыли, достали, и я передаю их Вам». В свертке был св[ятой] антиминс, несколько медных иконок и небольшой кипарисовый крест. Я не смог отнести этот случай к простой человеческой случайности, ведь трудно придумать подобное при самом сильном воображении: моя жизнь со всеми происшествиями, жизнь о[тца] Михаила, наша встреча в Орске, разговор… и земля возвращает то, что было спрятано в ней: в г[ороде] Уральске отдает Святые Дары, а теперь — святой антиминс. Конечно, святой антиминс я должен был сдать своему епископу, но меня заинтересовал крест. Рассматривая его, я на обратной стороне заметил тщательно зашлифованный кружочек. Что это могло быть? Может быть, в кресте заделаны святые мощи? Я осторожно вскрыл его. Действительно, углубление было сделано для мощей, но их не было. Тогда я решил с одного антиминса, сильно поношенного, снять святые мощи, заделать их в крест и крест оставить для положения на престол будущего Покровского молитвенного дома. Я вложил святые мощи в кипарисовый крест, тщательно заделал и на обороте масляной краской написал историю креста и вложения в него святых мощей с наказом хранить его до скончания века. Господь Бог судил иначе. Я храм не достроил, и теперь кипарисовый крест со святыми мощами сопровождает меня в моих скитаниях и напоминает мне, как и хранимые Святые Дары, о том, «что человеку невозможно, то Богу возможно».

Рождественские и крещенские праздники прошли хорошо. Их отметили торжественными богослужениями, новыми иконами, новым облачением. Опыт прошлого года позволил сделать на Крещение еще более величественный и красивый ледяной крест — высотой в 4,5 метра, он вызвал еще большее восхищение, чем в 1958 году. Но, оказывается, это были последние радостные дни для прихожан храма. Начались вызовы меня и старосты в горсовет, райсовет, где требовали от нас немедленной разборки нового здания. 24 января меня и старосту к 10 часам утра вызвали в горсовет, а к 12 часам дня — в райсовет. Здесь, в кабинете председателя, мы застали целую комиссию. «Так что же Вы, Рожков, не выполняете решение административной комиссии и продолжаете самовольно строить здание?» — такими словами встретил меня председатель. «Гражданин председатель, о каком самовольстве вы говорите? Вы же знаете, что у меня есть разрешение уполномоченного облисполкома», — ответил я и показал взятое разрешение. «Но Вам не разрешали строить новое, а Вы его строите, Вы изменяете габариты здания. Говорят, Вы инженер, то должны понимать, что нарушаете закон».— «Да, я инженер и понимаю, что мне дано разрешение на реконструкцию здания, и таким образом возведение параллельных стен не является самовольством, а необходимостью, чтобы не прекращать богослужения и тем самым удовлетворения религиозных потребностей орской общины верующих. Проезжайте по Орску и увидите, что ремонт всех домов, пострадавших от наводнения, ведется только так».— «Вам не разрешали это делать, Вы увеличиваете площадь».— «Конечно, площадь на немного увеличится, но само здание остается на месте. Ведь для кого оно строится? Для верующих советских граждан».— «Еще раз предлагаю разобрать к 1 февраля. Надо [за]кончить, а не самовольничать».— «Гражданин председатель, Вы говорите, что я самовольничаю. А разве я не в этом кабинете лично у Вас просил помочь мне лесоматериалами, и Вы дали разрешение получить несколько кубометров досок с лесобазы? А разве не в советских предприятиях мне изготовили поковки, отпустили бутовый камень, цемент?» — глядя ему в глаза, спросил я. «Ну вот что. Говорят, что Вы человек умный, должны понимать: было время одно, а сейчас другое, не упрямьтесь и к 1 февраля разберите здание. Все», — с этими словами он встал, и мы вышли из кабинета.

2 февраля я получил отношение уполномоченного облисполкома, в котором предлагалось «разобрать незаконную новую стройку, а ремонтировать старый молитвенный дом в соответствии с данным разрешением № 43 от 17 июля 1958 года», т. е. аннулировалось данное в декабре разрешение на окончание начатого строительства. Было ясно, что спасти стройку нельзя, но в то же время я не мог согласиться с тем, что своими руками разберу то, с чем были связаны надежды верующих, так щедро помогавших строительству и личным трудом и пожертвованиями. Какой же я буду «добрый пастырь»? А если придется пострадать, то ведь за храм Божий и только исполнятся слова Писания: «Изгнани правды ради — егда поносят вас, изженут и рекут всяк зол глагол» (Ин 15.18). Нет, разбирать я не буду, ни прихожане. Пусть разберут сами.

14 февраля меня снова вызвали. Я поехал опять со старостой и подал от имени церковного совета заявление, в котором мы соглашались снять купола, не ставить на храме кресты, т. е. чтобы ничто не напоминало приезжающим и проходящим о наличии церкви и не нарушало, как уверяли нас, архитектурный ансамбль города. Наша просьба была отвергнута. 7 марта последовал новый вызов: увещевают, советуют пожалеть себя, не доводить дело до суда. Из Оренбурга получил известие, что назначен новый уполномоченный. 13 марта я получил официальное отношение райисполкома, в котором меня обвиняют, что я «продолжаю умышленно игнорировать советские законы, не выполняю постановление адм[инистративной] комиссии и письменные указания уполномоченного о сносе незаконно возведенного строения вокруг существующего дома. В четвертый раз предлагаем Вам в срок до 19 марта 1959 года снять самовольно возведенное строение».— «Нет, разбирать построенное я не в состоянии, строил не для того, чтобы разбирать», — так я ответил на последней явке в райисполкоме 16 марта 1959 года. Вскоре я получил вызов явиться к новому уполномоченному, имея на руках регистрационную карточку на право служения. 1 апреля я явился, и у меня была отобрана регистрация на право служения в Покровском молитвенном доме города Орска, а, следовательно, и фактическая возможность закончить строительство дома Господня.

Но в городе Орске мы прожили еще полтора месяца. На апрель владыка дал мне отпуск, чтобы я мог закончить административно-хозяйственные дела и подготовить хозяйство к сдаче новому настоятелю. К Благовещению Пресвятой Богородицы, 7 апреля, мне удалось закончить одно дело, тянувшееся несколько месяцев. Меня угнетало, что позлащенная дарохранительница, стоявшая на престоле, потускнела и пылилась — в воздухе Орска много пыли и газов, — необходимо было дарохранительницу прикрыть остекленным футляром. Сперва попытались сделать его из дерева, но ничего красивого не получилось. Мне подсказали сделать его из металла. Я сделал эскиз: 4 резных колонны, установленные на фигурную подставку, поддерживают свод, на котором высятся 5 глав, имитировавших главы Успенского собора во Владимире. Подставка, колонны, свод — хромированные, а купола — из бронзы. Внутри свободно устанавливалась золоченая дарохранительница со Святыми Дарами. Перед всенощной мы поставили ее на престол. Когда открылись царские двери, то глаза всех устремились в алтарь: лучи света играли огоньками на выступах колонн, куполах футляра и самой позлащенной дарохранительнице. «Вот, о[тец] Владимир построил какую прекрасную церковь!» — зашептали обрадованные прихожане. Я же с печалью думал и грустью: «Господи, ту церковь мне не пришлось достроить, но вот эта, вероятно, переживет всех нас: не сгниет, не сгорит… Да будет воля Твоя! Пусть хотя бы она напоминает православным людям о нашем намерении и старании построить дом Божий. Пошли человека, который смог бы достроить начатое и продолжить неленостное служение». К святой Пасхе, по представлению епископа Михаила, я был награжден Святейшим Алексием, Патриархом Московским и всея Руси, наперсным крестом. Увидя меня на пасхальной службе с новым наперсным крестом, прихожане обрадовались за меня и единодушно сказали: «Отец Владимир так трудился, что действительно достойно заслужил эту награду».

Удаляя меня из Орска, городские власти и уполномоченный полагали, что теперь удастся быстро разобрать «незаконное, самовольное сооружение». Они исходили и исходят из предположения, что строительство храмов ведется исключительно ради личных, корыстных целей служителей и церковного совета, нагревающих руки на стройке и получающих еще большую возможность для обирания одурманенных темных людей. Я говорил как в Москве в Совете по делам Р[усской] П[равославной] Ц[еркви], так и городским властям, что постройка нового здания есть самое сильное желание верующих двух городов, но они, конечно, не верили. Отбирая у меня регистрацию, уполномоченный одновременно предписанием от 25 марта предложил церковному совету «разобрать незаконную застройку; старый молитвенный дом можете ремонтировать в соответствии с данным вам разрешением от 17 июля 1958 года». Прихожане воспротивились такому требованию. Начались многочисленные хождения ходатаев, как членов церковного совета и двадцатки, так и отдельных граждан, по кабинетам руководителей города и района с неотступными просьбами о разрешении на достройку. Всем казалось нелепым, кошмарным разбирать почти готовое здание. В хлопотах прошел весь апрель. Не добившись удовлетворения своих просьб в городе, прихожане поехали к уполномоченному и председателю облисполкома. И здесь ничего не добились, но руки не поднимались на добровольную разборку здания. Прошел и май месяц, можно было пропустить строительный сезон — нового не добьешься, а старое здание рухнет. Верующие послали делегацию в Москву. Делегация была со своими слезными просьбами в Патриархии, в Президиуме Верховного Совета СССР, в Совете по делам Р[усской] П[равославной] Ц[еркви] при Совете Министров СССР и даже у своего орского депутата военного министра СССР маршала Малиновского Р. Я. Просьба осталась без удовлетворения. Сложнейший и трудный путь был пройден полностью. Среди делегатов в Москву была и бывшая красная партизанка Ольга Вишнякова…

Настоятелем в Покровский молитвенный дом был назначен иеромонах о[тец] Илья Б. Он приехал в 20-х числах апреля, т. е. тогда, когда юридически место было за мной, как находившимся в отпуске до 1 мая. Среднего роста, полноватый, с русыми длинными волосами, неподстриженной бородой и усами, в черном подряснике, лакированном монашеском ремне, в скуфейке, с наперсным крестом, с захлестными четками в левой руке, он производил хорошее впечатление. Еще более оно улучшилось, когда он совершил первое богослужение: хороший голос, дикция, содержательная проповедь, чинная служба, монашеский клобук на голове. Народ был доволен. Был доволен и я, сказавши окружившим меня прихожанам, обеспокоенным дальнейшей судьбой прихода: «Видите, вам скорбеть, печалиться нечего — владыка прислал хорошего настоятеля. Будем надеяться, что он и храм достроит, и дела церковные пойдут так же хорошо».

Заботясь о будущем прихода, я решил произвести тщательную передачу дел, документов, имущества с подробным оформлением, с актами инвентаризации на 1 мая. Это даст о[тцу] Илье сразу ознакомиться с хозяйством[b], чтобы ничего не пропало при передаче, а с другой стороны, не даст возможности впоследствии кому-нибудь что-либо свалить на меня. Были проинвентаризированы склады, ящики продавцов, касса, ризница, утварь и прочее. 30 апреля 1959 года я сдал в кассе и на счетах 95 865 рублей, на 75 тыс. облигаций, на 40 тыс. рублей церковных товаров, готовый каркас здания храма, 40 кубометров пиломатериалов, 11 тонн цемента, 200 килограмм[ов] разных красок, 200 кг олифы, много хорошего облачения, утвари, полный комплект богослужебных книг, в полнейшем порядке всю юридическую документацию и бухгалтерскую отчетность.

При сдаче произошло небывалое происшествие. У кладовщика М. С. Давыдова, отличавшегося аккуратностью, не сошлось наличие свечей по складу с книжными остатками. Недоумевал я, староста и бухгалтер, кладовщик же твердил: «Не иначе у меня украли на складе». Я потребовал вторичной проверки склада. Давыдов, видя, что я не отступлюсь, пока не докопаюсь, не выясню в чем дело, сознался, что он по требованию нового настоятеля произвел переоценку и пересортировку свечей и запутался с остатками. «Что же ты, Марк Спиридонович, так торопился, ведь я еще не сдал дела? Подождал бы хотя моего отъезда… Разве этому я учил вас?» — сказал я. Давыдов и присутствующие опустили глаза. После случая с кладовщиком стало ясно, что после моего отъезда быстро разрушится все то, над чем я так упорно и долго трудился…

В тот год святая Пасха приходилась на 3 мая, естественно, что Светлую седмицу и Радоницу мы решили провести в Орске. Варвара Васильевна усердно трудилась — пела в правом хоре, а я ежедневно, как и раньше, бывал на всех службах, стоял в алтаре и по привычке читал поминания, слушал службу и пение. Прихожане постоянно толпой окружали меня, выражали свое сочувствие и любовь, и некоторые просили дать на память фотокарточку. Я снялся у последней написанной под моим руководством иконы Почаевской Божией Матери и эту карточку раздарил просителям. Однажды поздно вечером жену остановила на улице незнакомая старушка. «Матушка, наверное, скорбите, что приходится уезжать из Орска? Отец Владимир тоже поник: сколько трудов на стройке положил», — сказала она. «Убиваться не убиваемся, — ответила жена, — но, конечно, печально. Не думали, что придется расставаться с Орском».— «А ты, матушка, не горюй да и о[тцу] Владимиру скажи то же. Это даже к лучшему. Все равно скоро закрывать церкви-то станут и те, которые есть, батюшек сильно обложат налогом и притеснять будут всякими манерами. Это я хорошо знаю от верных людей. Так и скажи об этом о[тцу] Владимиру». Всегда помнил евангельские слова: «Вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое» (Мк 24. 9), «Будут поносить вас, гнать и всячески неправедно злословить за Меня» (Ин 5. 11), но все же я не поверил словам неизвестной старушки. Думалось, что эти времена придут тогда, когда обезлюдят храмы, придет в них «мерзость запустения». А ведь сейчас храмы не вмещают молящихся, расцветают и крепнут от их постоянной заботы и помощи… Закон охраняет свободу совести и представляет верующим возможность молиться. Сами верующие — советские труженики, строители новой жизни…

Отъезд мы назначили на 17 мая, в воскресенье, поездом, отходящим из Орска в 5 часов вечера, имущество было отправлено в субботу, при себе остались чемоданы. Часов с 3 дня стали походить прихожане, пожелавшие проводить нас, быстро наполнился народом дом и двор. Кто-то принес в подарок маленькие иконочки святителя Николая и великомученицы Варвары. Вокзал «Локомотив» был от дома в 250 метрах, за полосой огородов. Люди, учитывая, что поезд на станции стоит только 2 минуты, попросили в последний раз благословить их дома. Мы помолились и стали прощаться, провожающие обнимали матушку и подходили под благословение ко мне. Пошли на вокзал. Присутствующие на вокзале не удивились множеству провожающих, все знали, что нынче отец Владимир уезжает из Орска. Подошел поезд, я и Варя вошли в вагон. Истекли 2 минуты стоянки, и поезд медленно тронулся. Провожавшие замахали руками, слышались возгласы: «Не забывайте нас, молитесь за нас!» По лицам многих текли слезы. Сзади, за толпой, лежал город Орск с громадами труб и заводов, а на фоне его, на переднем плане, выделялся мощный каркас недостроенного храма…

На площадке вагона я простоял до ущелья, пока поезд не завернул за скалу и город не скрылся из глаз. Скрылся из глаз, но не из сердца. Сердечная память заставляет писать эти страницы, пишу, а где-то в подсознании звучит мелодия и слова: «На реках Вавилонских тамо седохом и плакахом» (Пс 136). Особо ранят сердце: «Аще забуду тебе, Иерусалиме», — и оно отвечает: «Нет, мне никогда не забыть трудов и надежды, печалей и радости, испытанных в Покровском молитвенном доме города Орска!»

Июнь—ноябрь 1962 года (22 марта 1966 г.). Оренбург.

Глава 7

В напастех, и скорбех, и в болезнех

Такими словами характеризует человеческую жизнь тропарь Казанской иконе Божией Матери. И она действительно такова, поэтому так умиляется сердце верующего человека при словах: «Заступнице усердная!.. Всех нас заступи, о Госпоже, Царице и Владычице, иже в напастех, и в скорбех, и в болезнех обремененных грехи многими». После отъезда из Орска я буквально оказался в таком положении — пришла тяжелая болезнь, пришли напасти, пришли и скорби. Первая пришла только ко мне, и она по милости Божьей ушла, оставив лишь след своего посещения. Напасти и скорби пришли не только ко мне, но ко всем верующим во Христа и терзают сердце и душу их доныне, все углубляясь и расширяясь.

Через несколько дней после приезда в Оренбург на втором суставе указательного пальца правой руки я заметил маленькую черную точечку, но не придал ей значения. Вскоре палец начал распухать, обнаружилось, что на нем будет нарыв. Я не пошел в больницу, а начал лечиться домашними средствами. Они не помогли, опухоль распространилась на всю кисть, появились сильные боли. Я пошел в поликлинику. Врач осмотрел руку и сказал: «Знаете, Вы так запустили руку, что придется, видимо, отнимать палец, а может быть и кисть, если не удастся остановить болезнь. Сейчас вскроем нарыв"… Я был ошеломлен словами доктора. Сестра сделала мне уколы новокаина, я положил руку на стол, доктор подошел и быстро сделал два продольных взреза вдоль пальца, стараясь проникнуть до самой кости. От боли и напряжения у меня выступила испарина и, видимо, бледность. Видя мое состояние, меня подвели к кушетке и предложили полежать, я лег, отбросив больную руку… Когда я очнулся, то палец уже был забинтован. Начались ежедневные хождения на процедуры, мне делали по несколько уколов, вливая пенициллин, стараясь не допустить заражения. Борьба с болезнью продолжалась месяца два, палец удалось сохранить, даже не выпала пораженная болезнью кость, но остался навечно след взреза, и сам палец полностью не сгибается…

Напасть пришла в виде изменения политики финансовых органов в вопросе обложения духовенства подоходным налогом. В те годы духовенство облагалось в соответствии с инструктивным письмом Министерства финансов СССР от 13 декабря 1946 г. Им предусматривалось, что только священники, диаконы и псаломщики облагаются по статье 19-й, а все остальные граждане, работающие в церковных организациях, облагаются по статье 5-й, т. е. наравне со служащими и рабочими советских учреждений и предприятий. Епископы и преподавательский состав духовных академий и семинарий облагались также по статье 5-й. Обложение духовенства шло из суммы годового дохода, показываемого налогоплательщиком в подаваемых декларациях, и проверялось поквартальными обследованиями фининспекторов. Инструкцией допускался опрос членов церковного совета и других лиц, но в случае расхождения суммы дохода с показаниями налогоплательщика рекомендовался дополнительный опрос его. Налог прогрессивный: при доходе 200 рублей в месяц взималось 34% от общей годовой суммы, при 300 руб. в месяц — 42%, при 400 — почти 50%. При обложении же по статье 5-й налог не превышает 10−13%.

Я приехал в Орск в конце 1956 года. Покровский молитвенный дом существовал 10 лет. Конечно, за эти годы вопрос о доходах духовенства финорганами был достаточно изучен и размер подоходного налога определился. Фининспекторы составили только 2 акта обследования — один при окончании года, другой в середине, причем данные о количестве совершенных треб брались из книг учета настоятеля, ни к каким дополнительным опросам других лиц фининспекторы не прибегали. Приезжавшие из области ревизоры соглашались с установленным размером дохода и не находили каких-либо оснований к резкому увеличению налога. Так было в 1957 и в 1958 гг.

Но наступил 1959 год. Как я уже упоминал, в январе месяце прошел 21-й съезд КПСС. Из его решений вытекала необходимость развертывания научно-атеистической пропаганды, одним из его звеньев явилось усиление налогового обложения духовенства, но требовалось провести эту операцию научно обоснованно. Вот как она прошла в Орске. 25 февраля 1959 года райфо вручило нам платежные извещения на 1959 год. Они предусматривали незначительное повышение дохода на 1959 год и соответствующий перерасчет за 1958 г. Согласно извещению, я должен был уплатить в 1959 году 2100 руб. налога, к 15 марта мы произвели соответствующие уплаты. Казалось, поскольку налог установлен самими финработниками, не должно было возникнуть каких-либо недоразумений, но в последних числах марта приехал в Орск старший инспектор облфо гр[ажданин] Г. со специальным поручением проверить налоговое обложение духовенства г[орода] Орска. Размер дохода он стал выявлять методом опроса широкого круга лиц. В это время я отсутствовал, уезжал в Оренбург сдавать регистрационную справку уполномоченному. Когда я приехал, то опрос лиц инспектором был закончен. Он вызывал старосту, продавцов обоих ящиков, просфорню и одного молодого священника. Переговорив с ними, я понял, что инспектор преследует цели максимального увеличения подоходного налога и что показания опрошенных лиц дают ему возможность любого повышения дохода, а следовательно, и налога.

Вот как шел опрос приглашавшихся. Приглашены продавцы. Входят, инспектор встречает их самой дружеской улыбкой, приглашает садиться на стулья и начинает вести беседу: «Ну, как идут дела в вашем молитвенном доме? Как будто неплохо… Пожалуй, тесно в таком маленьком помещении, устаете?» — «Да, слава Богу, прихожан много, конечно, тесно», — отвечают польщенные вниманием продавцы. «Вы продаете просфоры. Почем они у вас продаются и сколько люди дают священникам?» — «Человек покупает просфору у нас, и если поминанье отдает на проскомидию, то вкладывает в поминанье для батюшек 10 копеек, а если на обедню, то 50 копеек».— «Хорошо. А не бывает так, что вместо 10 копеек прихожане вкладывают священникам 20 или 30 копеек?» — задал вопрос фининспектор. «Нет, как будто так не бывает», — отвечают продавцы, удивленные вопросом инспектора. «У вас прихожане — народ добрый, батюшек любят, — улыбаясь, говорит инспектор.— Может, и бывает так, хотя бы изредка?» — «Ну, может быть, когда и случилось», — отвечают продавцы, не догадываясь, что такое их согласие требуется инспектору, пишущему акт опроса. «Хорошо, я больше вас не задерживаю, распишитесь в акте», — подавая ручку, говорит инспектор. Затем в кабинет входит староста. «Скажите, пожалуйста, сколько у Вас подается поминаний на проскомидию и обедню?» — «Не скажу, не считали мы их в отдельности», — ответил староста. «Ну, примерно: будет пополам?» — «Нет, пожалуй, много».— «А будет обеденных 40%?» — «Тоже не будет».— «А 15% будет?» — «Да, 15%, пожалуй, будет», — отвечает утомленный допросом староста. «Подпишите акт, Вы свободны». Вызывается молодой священник. Он только 2 месяца служит на приходе и по существу не знает фактического положения, но, желая показать себя осведомленным, без запинки отвечает на любые вопросы инспектора. Священник давно забыл вычисление процентов, а потому легко соглашается с предложением инспектора, что обеденные поминания составляют 20%, иначе соглашается с тем, что в каждое пятое поминанье вкладывается 50 копеек. Но инспектор не прочь повысить не только цену, но и количество подаваемых поминаний: он задает священнику вопросы о количестве поданных просфор на Пасху, Рождество, каждый двунадесятый праздник, на каждую родительскую, на дни больших и малых праздников, держа перед собой специально составленную справку. Священник, вместо того чтобы прямо и честно сказать, что он не знает, наоборот пытается отвечать на каждый вопрос, соглашаясь с произвольно устанавливаемой инспектором цифрой. В итоге разговора появляется подписанный акт со множеством цифр, дающих возможность составления любых расчетов.

По возвращении из Оренбурга я поехал к инспектору, встретил он меня, как и всех, любезной улыбкой. Я привез с собой книгу ежедневного учета дохода с подведенными месячными и годовыми итогами. Присел к столу, началась беседа, опрос. «Сколько просфор у вас продано за год?» — спросил инспектор. «Сейчас скажу Вам», — ответил я, открывая страницу с годовыми итогами. «Нет, нет, Вы книгу отложите, я прошу ответить без нее. Скажите, сколько было продано просфор на родительскую после Пасхи».— «То есть как это на память, а для чего же ведется книга учета?» — ответил я, взглянув ему в глаза, отлично понимая, к чему он клонит. «Я не доверяю Вашей книге, она не полностью отражает положение. Согласитесь с этим?» — «Почему Вы так думаете? Это все же книга ежедневного учета. Вижу, что она Вас не устраивает, сколько же Вы хотите накинуть на недоучет: 5−10%?» — «Все же давайте вспомним по отдельным дням без книги», — настаивал инспектор. «К сожалению, я не могу, просто не в состоянии заниматься такими удивительными воспоминаниями», — твердо ответил я. «А скажите, какой у вас процент просфор подается на литургию и проскомидию?» — «5% просфор подается на обедню, остальные на проскомидию», — ответил я, держа развернутую книгу учета. «Вы преуменьшаете, у вас подается на обедню не менее 20%, я точно знаю». При опросе инспектор писал акт. Я, сидя напротив, свободно читал его. В ответах на большинство вопросов он писал «от» и «до», под первой цифрой был мой ответ, под второй — называемая им цифра. «Я попросил бы не писать акт в такой редакции, я не смогу подписать все это „от“ и „до“. В окончательном подсчете у вас все превратится в „до“. Записывайте мои показания точно», — попросил я. Вопрос о просфорах для инспектора был основным, на нем он построил свой вариант увеличения дохода священников, по количеству остальных треб мы договорились быстро. Видя его твердое намерение во что бы то ни стало повысить доход, я соглашался без особых прений с предлагаемыми инспектором цифрами, подсчитывая в уме, что при этих данных общее повышение дохода не превысит 10% против установленного райфо.

Инспектор уехал в область, не ознакомив нас с общим актом, что нарушало установленный инструкцией порядок. Ему, видимо, были нужны специальные указания. Больше мы его не увидели, но 30 апреля райфо прислало с посыльным новые платежные извещения взамен ранее выданных, по которым 15 марта были уже сделаны первые платежи. По новым извещениям наш доход увеличился в полтора раза и в таком же размере считался и для истекшего, уже оплаченного, 1958 года. Налог же, как прогрессивный, удваивался. Мы написали жалобу в облфо. Я, ввиду отъезда из Орска, отказался принять новое извещение, пошел в банк и уплатил в депозит причитающуюся с меня сумму налога по ранее врученному извещению.

21 мая облфо нам прислало ответ, ставший стандартным в последующие годы для всех жалобщиков: «Доход причта подтверждается материалами опроса священнослужителей и других служителей молитвенного дома и не является завышенным… Облфо не находит оснований для понижения предъявленных вам к уплате сумм подоходного налога и оставляет ваше заявление без удовлетворения». Меня заинтересовал этот ответ, и я решил во что бы то ни стало добиться возможности ознакомиться с этими «материалами опроса» и как «научно» обосновал облфининспектор столь разительный взлет дохода духовенства. Раньше инспектора составляли акт в присутствии налогоплательщиков и один экземпляр акта оставляли им. Теперь же мне упорно отказывали в ознакомлении с актом и расчетами, но счастливый случай помог мне.

В конце мая в оренбургском облфо находился ревизор К. из Министерства финансов РСФСР. Я обратился к нему со своей просьбой, он обещал разобраться с моим делом. 30 мая он принял меня в инспекторской комнате и сказал: «Я просмотрел Ваше дело. Вы должны платить, расчет соответствует и Вашим показаниям».— «Прошу меня извинить, что я буду возражать. Я не мог давать подобных показаний».— «Хорошо, Вы не верите мне. Пожалуйста, посмотрите расчет инспектора и показания опрашиваемых». Я стал просматривать расчет. Почти каждая цифра вызывала мое удивление — откуда она взята? Кроме того, я нашел прямые пункты исправленного завышения дохода. Оказалось, что в расчет вставлен доход от хождения по домам верующих, а он был прекращен еще в 1956 году, о чем было официально сообщено райфо. Во-вторых, стоимость натурных приношений прихожан на Пасху, что противоречило самой инструкции. Процент обеденных просфор определен в 13,3%, а остальные оценены по 20 копеек вместо 10. Так инспектор использовал полученное согласие продавцов на возможность случайных, редких оплат просфор по 20 и 30 копеек. «Какие же это мои показания? Здесь любая цифра выдумана. Откуда взято такое количество крещений, браков, отпетий? Все это чистая подделка», — сказал я, возвращая ревизору дело. «Что Вы говорите! — воскликнул ревизор.— Это данные взяты из Вами подписанного акта, нате, смотрите», — он вновь протянул мне дело, развернув его на нужной странице. Я стал читать акт опроса меня райфининспектором М. 30 декабря 1958 г. В конце стояла как бы моя подпись. Я поразился, ибо никаких встреч с инспектором у меня не было, тщательно вгляделся в подпись и воскликнул: «Поразительно, в государственном учреждении занимаются подлогами! Никакого обследования 30 декабря не было, акт подложный, моя подпись подделка — переведена через копирку, по-видимому, с декларации».— «Что Вы говорите, как Вы смеете? Вы шутите».— «Нет, я не шучу. Со всей откровенностью заявляю, что этот акт подложный, я о нем не знаю и никогда его не подписывал. Вижу, мне здесь делать нечего», — я встал и стал выходить. За столами сидели смущенные, удивленные сотрудники налогового отдела.

Через 2 дня я лично вручал зав[едующему] облфо письменное заявление. В нем сообщил о допущенном произволе в расчете и подложном акте, просил вновь рассмотреть нашу жалобу. Разговор носил бурный характер, выдержать его мне помогало сознание своей абсолютной правоты и опыт бывшего ответственного руководителя учреждения. Зав[едующий] облфо не захотел вникнуть в дело, а положившись на своих сотрудников, в тот же день подписал официальный ответ мне. В нем сообщалось, что он, заведующий, рассмотрел мое заявление и лично проверил материалы, положенные в основу обложения, установил, что доход подтвержден документами и оснований для снижения нет.

Мне не оставалось ничего, как только написать заявление в вышестоящую инстанцию — министерство, что я и сделал. К заявлению приложил копии всех заявлений и ответов на них и ряд справок Покровского молитвенного дома, показывающих завышение расчетов инспектора. Министерство дало указание пересмотреть расчет. Меня вызвали 11 августа к инспектору Г., в моем присутствии он пересоставил акт. Я его не подписал. Инспектор выкинул только прямые абсурды, как не существовавшее хождение по домам и стоимость хлебных приношений на Пасху, а самое главное — повышенный доход, выдуманную им плату в 20 копеек за поминание оставил. На основании пересмотра мне уменьшили налог на 153 рубля, о чем и сообщили в министерство как о выполнении их указаний.

Тогда я написал жалобу в Министерство финансов СССР. Снова затребовали мое дело в Москву, а тем временем облфо описало наше имущество и передало дело в суд о взыскании задолженности. Я и жена поняли, что нам не добиться удовлетворения обоснованной, справедливой просьбы. Я пошел в райфо и внес в сберкассу числящуюся за мной недоимку и попросил выдать мне справку об отсутствии за мной задолженности. Мне ее не выдали. А ведь так недавно, когда я уезжал из Уральска, мне в тех же финансовых органах выдали такую справку и даже по чеку выплатили через Госбанк переплаченные деньги. Почему же не выдали? Новые времена, новые отношения. А сколько неприязни, явной и скрытой злобы, пренебрежения испытал я при посещении учреждений, когда отстаивал новое здание молитвенного дома и когда хлопотал о снижении неправильно начисленного налога! Разве эти отношения не подтверждают справедливость евангельских слов: «Вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое» (Мф 24. 9)? Обстановка, сложившаяся в 1959 году, для меня и жены не явилась необычайной. Мы хорошо знаем Св[ятое] Евангелие и глубоко в него веруем, поэтому глубоко верим, что к христианам должны прийти скорби, но полагали, что эти времена еще далеки. Происшедшее же в 1959 году поразило нас своей неожиданностью. преждевременностью.

К сентябрю рука у меня зажила, и стало ясно, что она не помешает моему дальнейшему служению в Церкви. Я написал просьбу в Совет по делам православной Церкви при Совете Министров СССР. В заявлении я писал, что из факта отобрания регистрации за отказ разобрать здание нового молитвенного дома сделал соответствующие выводы и прошу разрешить мне служение в Оренбургской епархии. Вскоре я получил разрешение. Летом произошло событие, оказавшее влияние на мое дальнейшее служение, — Михаил, епископ Оренбургский и Бузулукский, получил в свое управление Челябинскую епархию в связи с уходом на покой архиепископа Иоанна[9]. Ознакомившись с епархией, владыка Михаил с присущей ему энергией принялся налаживать жизнь приходов. Для некоторых из них было необходимо назначение новых настоятелей. Когда я обратился к нему с просьбой с назначением на приход, то он попросил меня подождать, чтобы он смог меня назначить настоятелем одного из двух храмов в гор[оде] Магнитогорске. Снова возникла перспектива ехать в новые далекие, незнакомые места. Я не стал отказываться, всецело положившись на волю Божию, пусть Он в соизволении Своего епископа укажет мне место моего дальнейшего служения православной Церкви. В первой половине ноября 1959 года владыка Михаил назначил меня настоятелем Никольского храма г[орода] Магнитогорска Челябинской епархии. Радовало и ободряло, что небесным покровителем храма, в котором предстояло трудиться, будет всеми любимый и прославляемый святой Никола, Милостивый, Мирликийский чудотворец.

Январь—март 1963 г. Оренбург (26 марта 1966 г.)

Глава 8

Воздаяние

Наступление новых, иных времен в жизни Церкви почувствовалось в редакции указа о назначении. В 1958 году выдача епископом указа о назначении гарантировала фактическое служение на приходе и не допускало возможности отказа в получении регистрации у уполномоченного Облисполкома. «О[тец] Владимир! Вот вам указ о вашем назначении в Никольский храм г[орода] Магнитогорска, — сказал мне, благословляя, епископ Михаил.— Но вы прежде отправляйтесь в Челябинск, в епархиальное управление. Там увидитесь с секретарем управления о[тцом] Георгием К.— и с ним вместе съездите к уполномоченному гр[ажданину] Салову. О результатах вашего посещения сообщите мне немедленно телеграфом». Вопреки существовавшей практике на этот раз в редакции указа была добавлена такая заключительная фраза: «Настоящий указ дан для предъявления уполномоченному Совета по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР по Челябинской области».

30 ноября 1959 года я прибыл в Челябинск. Епархиальное управление находилось в доме № 6 по Сосновскому переулку. Я представился о[тцу] Георгию и передал ему пакет епископа Михаила. Он созвонился по телефону с уполномоченным, доложил ему о моем приезде и попросил назначить время приема. О[тец] Георгий не поехал со мной. Я отправился один. Кабинет уполномоченного располагался на первом этаже громадного здания Облисполкома. Уполномоченный, мужчина лет 45, невысокого роста, худощавый, с нервным лицом, предложил мне присесть. Началась беседа. Он внимательно просматривал мой паспорт, а я рассказывал ему свою биографию. «У Вас великолепная гражданская специальность — геодезист. В пять минут можете устроиться в этом городе. Зачем вам служить священником?» — как бы вскользь заметил уполномоченный.— «Да, я знаю это, — ответил я ровным, спокойным голосом.— Я верующий. Служу священником по убеждению и просил бы Вас выдать мне регистрацию». Уполномоченный пристально посмотрел на меня, открыл стол, взял бланк и стал писать регистрационную справку на мое служение в Никольском храме. «Ну, хорошо… Служите», — сказал он, вручая мне справку.— «Благодарю Вас», — ответил я, встал и вышел из кабинета.

В епархиальном управлении были поражены столь быстрым получением регистрации и недоумевали. Вскоре я понял причину недоумения. Епископ Михаил назначил меня настоятелем Никольского храма вместо отчисленного за штат по требованию уполномоченного протоиерея о[тца] Николая Л. На место настоятеля претендовал второй священник — протоиерей о[тец] Николай С. Многие думали, что о[тец] Николай Л. сможет упросить уполномоченного оставить его на месте. Через час после моего возвращения от уполномоченного приехал из Магнитогорска о[тец] Николай С. Ему сообщили, что Салов выдал мне регистрацию. Наша встреча произошла в комнате для приезжающих, где упаковывал чемодан.

В комнату вошел мужчина высокого роста, очень полный, с коротко остриженными волосами, подрезанными усиками и бородкой-экспаньолкой в прекрасном синем костюме. «Давайте познакомимся. Я — Николай С. из Магнитогорска», — протягивая мне руку.— «Рад Вас видеть и познакомиться с Вами», — ответил я, пожимая протянутую руку, несколько смущенный такой внешностью и одеждой протоиерея, совершенно необычной для священнослужителей Оренбургской епархии.— «Были у Салова? Получили регистрацию?» — с нескрываемым любопытством и завуалированным сомнением спросил о[тец] Николай.— «Да, был и получил», — ответил я, протягивая ему регистрацию. Он внимательно, в глубокой раздумчивости ее прочитал.

Поезд в Магнитогорск уходил в 7 часов вечера. Перед выездом о[тец] Николай организовал в комнате для приезжающих обед. На нем были о[тец] Николай, секретарь и я. На столе стояли закуски, вино и водка. О[тец] Николай налил по стопке водки. Чокнулись. О[тец] Николай внимательно смотрел на меня, видимо, ожидал, что я буду отказываться от водки, но я спокойно поднял стопку, пожелал всем «Здоровья!.. со встречей!» и выпил. О[тец] Николай оживился, глаза у него заблестели. «О[тец] Владимир! Мне кажется, что мы с Вами прекрасно сможем сработаться и служить», — сказал он.— «Я также думаю и буду этому рад», — ответил я. Я отлично понял причину его радости. Ему показалось, что он нашел возможность дальнейшего контакта со мной. А в то, что может быть «дружба — дружбой, а служба — службой» он не верил.

Поезд прибыл в Магнитогорск утром. Мы сели в ожидаемую нас автомашину, принадлежавшую приходу. Так вот он прославленный первенец индустриализации нашей страны, памятник первой пятилетки! Недалеко от шоссе над городом доминировала гора Магнитная, опоясанная горизонтальными площадками разработок. Под ними высилось здание Агломерационной фабрики. Справа от шоссе расположился металлургический завод, протянувшийся на добрый десяток километров. Домны, мартены, прокатные станы и более сотни вечно дымящихся труб. По сторонам шоссе стоят четырехэтажные дома, но за ними просматриваются сохранившиеся бараки комнатного типа и брусчатые двухэтажные дома типа РД-16. Производит впечатление архитектурный ансамбль близ здания заводоуправления и драматического театра.

У фельдшерско-акушерской школы мы свернули на ул[ицу] Чкалова, и я сразу увидел храм, резко выделявшийся на фоне одноэтажных домов поселка Дзержинского. Я не ожидал увидеть такой храм. Каменный, с двумя рядами окон, с четырехгранным шпилем колокольни и восьмигранным барабаном главного купола, он казался стройным, изящным. В его силуэте я увидел ясное сходство с недостроенным, оставленным храмом в г[ороде] Орске. Впоследствии я понял, что такое сходство вызвано сходными условиями постройки здания. Магнитогорский Никольский храм был построен протоиереем о[тцом] Иоанном Щербатовым в конце [Великой] Отечественной войны. Верующий рабочий народ, истосковавшийся по храму, своими пожертвованиями обеспечил финансовые возможности, а директор комбината гр[ажданин] Носов, ныне умерший, оказал исключительную помощь, выделив нужные стройматериалы и транспорт. Храм строился на месте магазина. Чтобы ускорить строительство, стены храма, как и в Орске, закладывались параллельно стенам магазина. Здание получилось широким, а это потребовало соответствующую высоту колокольни и главного купола. Видя такое сходство, я не раз подумал: Господи! Сколько неприятностей, скорби я принял за Орский храм. Даже отобрали регистрацию. А вот также новый, построенный при советской власти храм, и мне надлежит служить в нем. Может быть, мне нужно было просто подождать? Конечно, это были неверные мысли. Без Орской печали я не попал бы в Магнитогорск и не послужил бы в Никольском храме.

Первые дни пребывания в Магнитогорске омрачились большими неприятностями. В день приезда в местной газете «Магнитогорский рабочий» был опубликован фельетон под названием «Пауки в рясах». В нем давались самые отрицательные характеристики священнослужителям обеих церквей: Никольской и Михайловской. В то же время этот фельетон преследовал цель подготовить общественное мнение к назначенному на 19 ноября 1959 года судебному процессу по делу бывшего строителя Никольского храма протоиерея о[тца] Иоанна Щербатова в последнее время служившего в Михайловской церкви. Он обвинялся в утоплении ребенка в купели при крещении. Мы не знали, что и подумать. Никто из нас никогда не слышал ни о чем подобном. Процессу было придано большое общественное значение. Судебное заседание передавалось через установленные на площадях репродукторы. Мне известен лишь вынесенный приговор: о[тца] Иоанна присудили к трем годам тюремного заключения. Для отбывания наказания отправили в гор[од] Киштым. Впоследствии я не раз читал об этом процессе как в газетах, так и журнале «Наука и религия». Он приводился как доказательство аморальности духовенства, не останавливающихся даже перед убийством детей, и как предупреждение молодым родителям, неосмотрительно подвергающих своих детей смертельной опасности…

Условия служения в Челябинской епархии резко отличались от Оренбургских. Здесь в подавляющем большинство служило священство, приехавшее из областей, присоединенных к СССР в 1939 году. Они принесли с собой своим обычаи, взгляды, взаимоотношения и отношение к самой службе. Чтобы охарактеризовать эти особенности, пожалуй, лучше всего процитировать прощальное обращение к пастве архиепископа Иоанна от 7 июля 1959 года в связи с его уходом на покой. Он писал: «Не имея возможности по состоянию своего здоровья и расстроенных нервов лично помолиться еще с вами и попрощаться перед отъездом к месту своего жительства на покой, считаю себя обязанным сделать это кратким обращением к вам этим маленьким прощальным посланием. Мне хочется открыть вам причину моего ухода на покой и оставление Челябинской епархии.

Вы сами давно видели, что я человек больной и что мне очень трудно совершать богослужения и управлять хотя маленькой, но очень неблагополучной и неспокойной епархией. Я все же через силу совершал богослужения, хотя и не часто, и управлял епархией почти до последнего времени и, быть может, крепился бы и еще, но когда я увидел в последнее время, что мне не под силу руководить кораблем Челябинской Церкви, ибо жизнь церковная и на местах, и даже в самом Челябинске начала приходить в расстройство и все больше стали поднимать голову отрицательные, неспокойные элементы в приходах, вынуждая меня исполнять их злую волю и выходя из подчинения своему епископу, я понял, что не моим слабым силам руководить церковной жизнью в столь сложных условиях. Должен сказать правду, что в Челябинской епархии как духовенство, так и многие верующие, не хотят или не умеют понимать значение епископов в Церкви Христовой. Не только верующие, но и духовенство епархии очень часто показывали свою недисциплинированность и отказывали в послушании своему епископу.

Много горя и огорчений перенес я Челябинской епархии, а поэтому и силы мои слабые надломились, и я попросил Святейшего Патриарха уволить меня на покой, что он и выполнил со свойственной ему отеческой любовью. Покидая вас, я не уношу в своем сердце злобы, ненависти и недоброжелательства. Я всем простил и прощаю все огорчения и обиды, причиненные мне, и за всех буду молиться в своих келейных молитвах".

В Магнитогорском приходе я встретил, как выражается архиепископ Иоанн, отрицательные, неспокойные элементы — группу молодых здоровых женщин, аккуратно посещавших каждое богослужение и ежедневно посещавших квартиры священников. Они внешне рядились под усердных прихожанок храма, думающих только о спасении души, но на самом деле преследовали другие цели: вмешивались буквально во все дела прихода, создавали бесконечные интриги, писали доносы и анонимки, собирали подписи на списках «за» и «против», ездили с любыми ходатайствами во всевозможные организации, но, конечно, при соответствующем вознаграждении. Поражало, что они нигде не работали и всегда были в храме. Меня познакомили с ними и посоветовали, что, если хочу жить спокойно — ладить с ними, ибо они-де в нужный момент встанут грудью на защиту. Я отклонил их помощь и стал пресекать их попытки вмешательства в церковные дела. Тогда они попытались забросать меня анонимками, но я стал предавать их гласности. Народ отлично понимал, чья это писанина и какие цели преследует. Боясь окончательного разоблачения и компрометации, они оставили меня в покое, а вместе с тем и надежду при моей помощи «спасать свои души».

Знакомство с храмом несколько огорчило. Оказывается, что внутреннее убранство храма не соответствует ни хорошей внешности храма, ни мощности прихода. Был приемлем, не требовал замены лишь шестиярусный иконостас. Беспорядочно навешанные иконы в большинстве были плохого письма. Видно было, что их писали базарные живописцы замков, плавающих лебедей, скачущих амазонок и спящих красавиц. Имелась совершенно бедная ризница. Не было комплектных, по штату, облачений для соборного служения. Отсутствовала хорошая церковная утварь. Чувствовалось на каждом шагу отсутствие любовной заботы о благолепии храма. Но этого нельзя было сказать ни о церковных домах, где жили священнослужители, ни о сторожке, где жила просфорня и уборщицы. Квартиры священников были большими и благоустроенными. Имелись хорошие сараи и гараж для автомашины.

У меня был орский опыт, и я видел, что много труда потребует налаживание приходской жизни, и оно вызовет резкое сопротивление многих, заинтересованных в сохранении существующего положения. Но на раздумье у меня не было времени. Через месяц должна быть составлена финансовая смета, а это значит, что я должен ясно и твердо сказать, как мы будем жить и работать в предстоящем году. Может быть, так, как в текущем? Согласимся с тем, что расход будет превышать доход, будем выдавать всем праздничные в размере трехмесячных окладов, не будем покупать свечей, утвари, облачения и уже через год подойдем к полной разрухе. Я несколько дней вместе с церковным советом и бухгалтером потратил на составление сметы на 1960 год. Когда все вопросы утрясли, то созвали собрание с участием членов двадцатки. На нем я выступил и сказал: «В текущем году расходы превысили доход на 25%. Так жить и хозяйствовать нельзя. Мы должны иметь здоровую смету, позволившую удовлетворить все наши потребности. Нам нужны облачение, утварь, иконы и, кроме того, ведь мы приход такого крупного города и должны и можем приступить к росписи нашего храма. Для этого нужно выкинуть ряд излишних расходов. Во-первых, сократить расходы по содержанию хора, снизить завышенные ставки. Во-вторых, выкинуть выдачу всему обслуживающему персоналу и хористам праздничных в размере техмесячного оклада. Оставить праздничные в размере месячного оклада. В-третьих, у нас нет возврата свечей. Это ненормально и должно быть изжито. Вообще расход должен соответствовать доходу. Я надеюсь, что все вы пришли работать в храм не с целью обогащения, а в поисках христианского спасения душ наших и полностью понимаете справедливость моих желаний и поддержите меня в выполнении намеченного"…

Собрание единогласно одобрило предложенную смету. А те, которым новая смета несла ущемление, решили промолчать, ибо нельзя же было отстаивать необычные трехмесячные праздничные выдачи и дефицитную смету. Я чувствовал, что подавляющая часть прихожан, повидавшая за время существования прихода уже восемнадцать священников, не верила в возможность каких-либо перемен. Но я, опираясь на одобренную смету, решительно приступил к реализации намеченного плана.

Варвара Васильевна поехала в епархиальное управление и там отдала на золочение чашу и два напрестольных креста, а оттуда привезла хороший выносной подсвечник для замены деревянного. Для алтаря изготовили аналои-шкафчики и каждый предмет церковной утвари занял свое определенное место. Сшили под тон священническому облачению диаконские стихари, а также облачение на престол и жертвенник. Ввели соборное служение всеночных[c], твердый распорядок для начала служб.

Варвара Васильевна, участвуя в правом хоре, стала улучшать репертуар и помогать регенту в налаживании дисциплины. Мое служение и проповеди получили полное одобрение прихожан. Приглашенные иконописцы из епархиального управления составили проект росписи храма. Прибыла позлащенная утварь и напрестольные кресты. Купили несколько дорогих красивых покрывал на св[ятой] престол. Уделялось внимание каждой мелочи. Часто за престолом ставили цветы в специально купленных хрустальных вазах. Дела наведения порядка и благолепия в храме были столь очевидны, что прекратились всякие раздоры, прихожане тесно сплотились вокруг храма. Стали возрастать наши финансовые возможности. В воскресные и праздничные дни храм не вмещал молящихся.

В Челябинском епархиальном управлении стали удивляться: «О[тец] Владимир! Что вы сделали с магнитогорцами? Это был самый скандальный приход. Вечно всякие жалобы, приезд делегаций; священники жаловались друг на друга, а прихожане на них всех».— «Заколдовал», — шутя отвечал я, вспоминая группу смирившихся «искательниц спасения души» — писательниц анонимок и активных ходатаев «за всех и за вся».

Господь Бог судил мне в Магнитогорске выполнить материнское завещание — совершить по ней чин христианского погребения. В 1960 году ей пошел 80 год. Видимо, она уже чувствовала, что подходят ее дни. В своем письме от 10 ноября 1959 г. она написала мне на оренбургский адрес: «Прошу тебя убедительно сообщить мне твое новое место служения, чтобы я знала, где ты находишься. Знаешь, мне это необходимо лично для себя, чтобы тебя известили, если что со мной случится. Здоровье мое, самочувствие вполне нормальное моему возрасту, но все же нужно же готовиться к конечной цели. Неизвестен ни день, ни час, когда это будет!»

Он, этот час и день, пришел неожиданно, когда его менее всего ждали. 21 января 1960 года я и настоятель Михайловской церкви о[тец] Александр Ш. должны были выехать в Челябинск, в управление. Билеты были взяты заранее. Поезд отходил в 19 часов московского времени. Я не хотел беспокоить шофера и отпустил его, решив доехать до вокзала трамваем № 5. Остановка его была близ нашего дома. Езды до вокзала 45 минут. Из дома я вышел без двадцати восемнадцать. Из ворот увидел промелькнувший трамвай. Подошел к остановке и стал ждать. Прошло пять… десять… пятнадцать минут. Скопилось много народа. Волнуемся — в чем дело?.. Идущие сообщили, что трамваи встали — нет тока. Я начинаю беспокоиться, боясь опоздать на поезд. Пытаюсь встретить такси, но их нет. Уже десять минут девятнадцатого. Единственный выход — ехать на своей машине, но ее может вести только сын о[тца] Николая. Бросаюсь домой и в воротах, к счастью, сталкиваюсь с ним. Прошу. Он идет в гараж заводить машину. Тронулись, до отхода поезда осталось 25 минут. На трамвайных путях по-прежнему стоят вагоны: авария еще не ликвидирована. Приезжаем на вокзал за пять минут до отправления. Поезд аккуратно отошел в 19 часов по московскому времени.

Двадцать второго января мы быстро закончили свои дела в управлении. О. Александр предложил мне прокатиться по городу и ознакомиться с обоими храмами г[орода] Челябинска. Я охотно согласился, и мы уехали. Мы вернулись к пяти часам вечера. Секретарь с каким-то взволнованным видом передал мне срочную телеграмму. Я развернул ее и прочел: «Копия телеграммы из Москвы. 19 часов московского времени 21 января скончалась мама похороны 24 дату приезда номер поезда телеграфируй приезде Москву встретим». Глубокая скорбь сжала мое сердце при этой вести. Подавленный ею, я опустился на стул и подумал: Вот и наступил тот неизвестный, но неизбежный час и день, о котором писала мама в последнем письме… Но, ведь, я не смогу последний раз взглянуть на нее. Поездом теперь к 24 не успеешь, а самолетом — вторую неделю идут метели, погода нелетная… Не судьба. Ах, мама, дорогая мама! Больше ты не напишешь мне письма, ни я тебе… Все… Навсегда…

На 24 января приходилось воскресение. Храм был переполнен молящимися. Все знали, что после обедни будет совершен чин отпетия матери настоятеля, умершей в Москве. К концу литургии в храм принесли тело умершего Павла. В 12 часов по местному времени началось отпевание. На него вышли приехавший настоятель Михайловской церкви о[тец] Александр Ш., я, о[тец] Николай и диакон. Народ, бывший в храме, остался на отпевание полностью. Пели оба хора. После св[ятого] Евангелия о[тец] Александр, бывший обновленческий митрополит, сказал исключительно проникновенное слово о жизни и смерти человека в христианском понимании и выразил от себя и присутствующих мне соболезнование по поводу горькой утраты. Разрешительную молитву матери прочитал я, новопреставленному Павлу — о[тец] Александр, а о[тец] Николай — всем заочно отпеваемым в этот день.

Прошло три года со смерти матери. Но я до сих пор не добрался до города Солнечногорска, не побывал на ее могиле, не помолился на ней за упокоение души рабы Божией Лидии и не рассыпал хранящуюся у меня от заочного отпевания землю, не повторил заключительных слов для каждого человека: «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущий на ней».

Подошло время Великого поста. Свой храм мы убрали по-постовому. О[тец] Николай оставил две так называемые постовые иконы: «Иисус Христос» со связанными руками в багрянице и терновом венце и «Плачущая Богоматерь». Они должны вставляться в иконостас. Мне эта идея понравилась, и я ее осуществил. Кроме того, на Горнем месте, задрапированном черным материалом, повесил, как делал в Орске, поясной образ Иисуса Христа в терновом венце. Такая композиция в Никольском храме г[орода] Магнитогорска появилась впервые. Она на всех производила сильное впечатление. Добровольные портнихи сшили к Пасхе облачение на престол, жертвенник и на все аналои из белой шелковой чесучи. Приглашенный резчик вырезал по данному проекту два кивота для двух имеющихся икон афонского письма: вмч. Пантелеимона и Б[ожией] М[атери] «Скоропослушницы».

Забота о храме трогала прихожан и вызывала их сплоченность. Между членами причта также были мирные отношения. Но, как показало время, это было лишь видимость. Если народ полностью одобрял мою деятельность, то сослужители только смирялись с ней. Моя принципиальность во всех вопросах ущемляла их во многих отношениях, но возражать открыто они не решались, рассматривая меня как ставленника и любимца правящего епископа Михаила. О[тец] Николай после ряда попыток убедился, что на свете может быть: «дружба дружбой, а служба службой».

В средине марта я получил анонимное письмо. Оно было написано прекрасным каллиграфическим почерком черной тушью. Было очевидно, что его писал какой-то чертежник. Начиналось оно так: «Дорогой поп!» и далее сообщалось, что «атаман нашей шайки решил на Пасху в вашем храме из старины сделать котлеты. Лучше тебе убраться, пока не поздно». Сообщался вымышленный адрес по несуществующей улице; была приложена печать какой-то старинной монетой и следовало восемнадцать подписей, представляющих какие-то закорючки, сделанные одной рукой. Я показал письмо своим сослужителям и спросил их мнение о том, как к нему отнестись: может быть, передать в угол[овный] розыск или просто не обращать на него внимания. Они мне сообщили, что анонимное письмо — обычная штука в городе: каждый из приезжавших получил подобные запугивающие письма, но за ними ничего не следовало. Действительно, перед 8 марта по городу расползся слух, что в ночь под 8 марта будет зарезано 120 девушек, носящих красное пальто. И я знаю, что некоторые, имевшие пальто такого цвета, воздержались ходить в них под 8 марта. Так или иначе, все магнитогорские девушки остались живыми. Я решил посчитать полученное письмо «за милую шутку» и положил его в свой стол.

Св[ятая] Пасха в тот год приходилась на 17 апреля. На Страстной неделе меня вызвали в райисполком. «Мы вызвали Вас по такому вопросу. У Вас на днях будет большой праздник и большое стечение людей. Вы персонально отвечаете за порядок и за все происшествия», — сказали мне.— «То есть, как персонально? Ведь в этот день служу я. Как я могу лично наводить порядок? Я прошу Вас — вышлите милицию для поддержания порядка».— «Поэтому мы и говорим персонально, что милиции не будет».— «Почему же милиции не будет?» — недоумевая, спросил я.— «Церковь отделена от государства, вот почему не будет».— «А разве в прошлом году и в предыдущие она не была отделена?.. И всегда давались наряды милиции. Ведь, в церковь и в нынешнем году придут все те же советские люди», — с легким укором и раздражением сказал я.— «Мы Вас поставили в известность. Все. Кончено».— последовал ответ. Было ясно, что пререкания по этому вопросу в этой инстанции были бесполезными, и я вышел. Вернувшись, тотчас же созвал церковный совет и двадцатку, сообщил им о полученном указании, объяснил, к каким оно может привести последствиям и что нужно делать: «Широко оповестите прихожан церкви о создавшемся положении, чтобы они во главе с членами двадцатки взяли на себя охрану порядка во время пасхального богослужения. Старосте с письменным заявлением обратиться в отделение милиции с просьбой о присылке милиционеров. Начальнику отделения было стыдно отказать в том, что они ежегодно делали. Он пообещал прислать наряд милиции, одетый в штатские костюмы, и предложил выделить в их распоряжение церковную автомашину с шофером.

Наступила пасхальная ночь. В начале двенадцатого я пошел в храм. Двор был заполнен народом, толпы стояли за оградой. Проходя, я глядел на народ и удивлялся: среди стоящих было много молодых парней и девиц. То же самое было и в храме. Закончилась полуношница. Мы вышли из храма с крестным ходом. Справа от меня шел о[тец] диакон, слева — о[тец] Николай. Толпа, стоящая за оградой, прильнула к решеткам. Раздались свистки, крики. Заиграли на гармошках и гитаре. Что-то вспыхивало и гасло. Сзади напирали на нас. Диакон наклонился ко мне и шепнул: «Бросают зажигалки. Ломают ограду».— «Идите спокойно, твердо. Сейчас после первого круга войдем в храм», — ответил я. Обойдя храм, мы поднялись на паперть. Мне предстояло совершить зачало пасхальной заутрени. Сдерживая себя, я старался не оглядываться назад, но чувствовал, что там идет борьба. Какие-то молодцы, расталкивая людей, стараются лезть на паперть, к нам, а окружавшие и охраняющие нас прихожане сталкивают их вниз. Открылись двери и мы при пении «Христос воскресе» вошли в храм.

Во время заутрени парни, пробравшись в храм и расталкивая народ, стали пробираться к амвону. Стоявший народ, понимая происходящее, старался их не пропускать. Диакону я предложил читать октении в царских вратах, не выходя на амвон. Чувствовалось, что молодцы замышляют устроить какой-то дебош, сорвать пасхальную службу. К концу утрени мне передали записку. Просили не выходить из церкви на освещение куличей, так как известно, что хулиганы намереваются на нас напасть, избить, срезать волосы и храм ограбить. Это они должны были сделать во время крестного хода при третьем обходе.

О полученной записке я не сказал своим сослужителям, чтобы не волновать их и не снижать богослужения. Оно шло торжественно. Над царскими вратами переливались разноцветными огнями неоновые трубки, образующие слова — Христос Воскресе! Горели все люстры и канделябры. Хор, расположенный на втором этаже, звучал сильно и пел с исключительным подъемом. Евангелие читали на трех языках: диакон — на славянском, о[тец] Николай — на русском, а я — на нагайбацком, понятным значительной части наших прихожан. В детстве я живал среди татар, немного знал по-татарски. Мне легко давался акцент восточных языков.

Исключительная тишина стояла в храме, пока не прозвучал последний 17 стих: «Закон Моисей арткылы берилгян, аммя дяулят белян чинных Иисус Христос арткылы булдылар шул (ибо закон дан через Моисея, благодать же и истина произошли через Иисуса Христа)». Молодые люди прекратили свои попытки прорваться к амвону, видимо, решившись дождаться нашего выхода на освящение снеди. К концу литургии я показал записку сослужителям. По окончании службы обратился к присутствующим: «Видите, какая неспокойная ночь. Мы не можем допустить осквернения пасхального богослужения, а посему передайте всем, что выхода из храма на освящение куличей не будем делать, а все, принесенное вами, батюшки будут освящать, когда вы будете подходить к кресту». Народ меня знал и уважал, а посему без всякого ропота послушался.

Варвара Васильевна спустилась с хора и стала ходить за группой находящихся в храме коноводов, собиравшихся «сделать из старицы котлеты» и сама слышала их разговор: «Зря пропала ночь. Там у них (показывая рукой на алтарь) только куски, никаких денег нет; деньги вон где (показывая на свечной ящик), но решетка высока, просто не возьмешь, шум будет. Айда домой!» Наш шофер, дежуривший с нарядом милиции, говорил, что за ночь в толпе у храма было задержано около пятнадцати всяких хулиганов и дебоширов.

Поразительно то, что в 1960 г. почти аналогично прошла пасхальная ночь в Петропавловском соборе г[орода] Бузулука. Вот как описала ее мне знакомая: «У нас на Страстной неделе приехал уполномоченный и запретил служить в ограде и продавать в ограде свечи. О[тец] настоятель перехитрил его: открыл форточку в алтаре и за свечами подходили с паперти. Левых певчих поставил на помост в северных дверях, открыл настежь окна и двери храма так, что в ограде был слышен каждый звук. И храм, и ограда были набиты до того, что иголку не просунешь.

Восемь представителей «совета нечестивых» сумели подойти к самой солее, имея задание бросить специальные зажигалки в алтарь, натворить большой беды, а на другой же день храм должны были закрыть. Но Господь не допустил совершиться злодеянию. Один из нечестивых в ограде предупредил одного из прихожан — высокого, здорового мужчину и тот говорил народу: «Пропустите, уберу бандитов». Протискивался вперед, встал впереди поджигателей, когда они вот-вот уже должны были подняться на самую солею, оттеснил их со ступенек вниз, а там их уже вперед не пускали. Все прошло благополучно. Неверие посрамлено, и «убежали от лица его ненавидящие Его» (Пс 81.8).

Мне сообщили, что в Преображенской кладбищенской церкви гор[ода] Уральска в эту ночь хулиганы выбили несколько окон, желая спровоцировать происшествие. О происшествиях в пасхальную ночь в Никольском храме я написал доклад и послал в епархиальное управление.

В апреле месяце произошло событие, оказавшее непосредственное влияние для моего дальнейшего служения в Магнитогорске и, как выяснилось впоследствии, для существования Никольского прихода. Епископ Михаил был переведен на Казанскую кафедру и Челябинскую епархию передали в управления Флавиана, епископа Свердловского и Курганского[10].

О[тец] Николай знал еп[ископа] Флавиана еще благочинным в Польше и решил, что настал час стать ему настоятелем Никольского храма. Он немедленно перестал подчиняться мне и стал вмешиваться в административно-финансовые дела. Опять ожили «активистки», почувствовав, что появляется нужда в их деятельности. Я был вынужден подать заявление благочинному с просьбой о принятии мер, обеспечивающих нормальное существование прихода. Такой мерой, по-моему, мнению, явился бы перевод о[тца] Николая в другой приход.

Я надеялся, что для пользы дела так и будет сделано, ибо только что была получена разосланная по приходам копия журнала № 3 заседания Священного Синода от 22 марта 1960 года — документ исключительного значения, о котором мечтали многие священнослужители, болевшие за жизнь Русской Православной Церкви. В этом документе Святейший Алексий признавал засоренность рядов священнослужителей случайны, аморальным элементом и давал указание всем Преосвященным провести тщательную проверку состава священнослужителей всех приходов; «при этом не должно быть колебаний в очищении рядом духовенства от пьяниц, хищников, прелюбодеев и немников». В этом же документе впервые давались указания, что впредь церковная жизнь должна идти в соответствии с постановлением ВЦИКа и СКК от 8 апреля 1929 года «О религиозных объединениях», но не указывалось, что тем самым отменяется постановление СКК от 28 августа 1945 г. № 4198. Между тем по первому церковная община не имела прав юридического лица, а по второму — имела. Пример Патриархии несерьезного отношения повлек к тому, что в епархиях не напечатали и не разослали по приходам постановление ВЦИКа и СКК от 8 апреля 1929 года. Между тем как в нем были такие важнейшие пункты, как о найме религиозной общиной служителей культа, об ограничении района их деятельности рамками местонахождения молитвенного помещения, об отсутствии какой-либо роли настоятели в административно-хозяйственных делах. По указаниям же Св[ященного] Синода настоятель оставался лицом, возглавляющим приход во всех отношениях, и приход имел право покупать дома и автомашины.

Протоиерей о. Иоанн Щербатов, осужденный в ноябре 1959 г. на 3 года заключения, освобождался от уз раньше срока: 16 мая 1960 года он умер в Киштымской тюрьме, просидев только 6 месяцев. Естественно, что родные и глубоко любившие его прихожане хотели и усиленно хлопотали, чтобы тело его было привезено в г[ород] Магнитогорск и похоронено на городском кладбище. Но разрешение на перевоз тела не дали. Тогда его отпели в Кыштымской церкви и похоронили на Кыштымском кладбище. Но какой удивительной оказалась судьба этого человека!

В г[ород] Магнитогорск он попал, будучи священнослужителем, как спецпереселенец в начале строительства завода. Работал всюду, а во время [Великой] Отечественной войны на конном дворе. Когда последовало разрешение на открытие церквей, в Магнитогорске образовалась община верующих. Священником был назначен о[тец] Иоанн. Сперва служили в домах. Старательный, усердный и хороший служитель, о[тец] Иоанн быстро завоевал всеобщую любовь и уважение. Затем приступили к строительству храма. Все трудности и тяжести этого дела легли на о[тца] Иоанна. Храм был построен, и благодарные прихожане полюбили его еще сильнее. Он мечтал до конца своих дней служить в построенном храме и жить в рядом расположенном собственном доме, в кругу своей большой семьи. Более 10 лет он пользовался таким счастьем… Но закружилась голова от такого успеха. Пришли гордость, самомнение, нелады со многими. Епископ снимает его с прихода и назначает в… Кыштымскую церковь. О[тец] Иоанн не подчиняется, и на него накладывается епископское запрещение. Он год живет в Магнитогорске, не служа. Через год снимается запрещение и назначают служить в Михайловскую церковь г[орода] Магнитогорска. О[тец] Иоанн мечтает вернуться настоятелем в Никольский храм. Но происходит, казалось бы, невероятное событие на крестинах — смерть ребенка. Суд. Приговор и о[тец] Иоанн прибывает в непонравившийся ему г[ород] Кыштым, но не для службы в храме, а в тюрьму, где вскоре и умирает. Отпет и погребен, но оказалось, что отец Иоанн не лег на место вечного упокоения.

Недели через 2 после похорон дочь о[тца] Иоанна Фаина поехала в г[ород] Кыштым проведать могилу отца. Там ей сказали, что она сможет получить разрешение в областном городе на перевоз тела отца в Магнитогорск. Она его получила. Вырыли гроб из могилы, погрузили на автомашину, наполненную опилками, и через 10 часов гроб с телом о[тца] Иоанна был внесен в его собственный дом. К дому потекли удивленные и обрадованные прихожане. Мы отслужили панихиду. На завтра приходилась Троицкая родительская. Родные решили захоронение произвести после службы на Троицу. О[тец] Иоанн был отпет, а потому никакого разговора не могло быть о заносе гроба в храм и вторичного отпетия.

На родительскую во время литургии дважды прибегали посыльные с вызовом меня в райисполком. Я недоумевал и старался догадаться о причинах столь срочного вызова. После обедни я поехал в райисполком. «Говорят, что Вы посылаете людей по домам, чтобы собрать больше людей на похороны Щербатова?» — спросили меня.— «Что вы слушаете всякие сказки. Я посылаю?! О привозе его тела сюда знают прихожане и без всяких посыльных», — ответил я.— «Говорят, что Вы хотите его гроб вносить в храм и завтра отпевать. Мы возражаем».— «Удивительно, как много Вам говорят. Кто же собирается вторично отпевать умершего и вносить тело его в храм?.. Я считаю, что мы отслужим панихиду над гробом в доме и проводим на кладбище».— «Это также излишне. Не следует собирать народ». Выходя из кабинета, я увидел сидящих на диване дочерей отца Иоанна — Нину и Фаину. Глаза у них были заплаканы. Спросил: «Вас вызвали сюда?" — «Да, сюда», — ответили они. Часа через два ко мне пришла жена о[тца] Иоанна. Она сообщила, что райисполком приказал немедленно отвезти тело о[тца] Иоанна на кладбище и захоронить в приготовленной могиле.

До всенощной оставалось полчаса. Мы тотчас же отправились в дом, отслужили панихиду и ушли в храм на службу. Около дома начал собираться народ. Все приходившие ко всенощной, не заходя в храм, присоединялись к толпе провожающих. Мужчины вынесли из дома гроб с телом о[тца] Иоанна и понесли к кладбищу, сопровождаемые громадной толпой. Когда подошли к кладбищу, то ворота оказались запертыми на замок, сторож стал требовать разрешение на право хоронения. Возмущенные рабочие пролезли через имевшиеся в ограде отверстия, на руках подняли гроб ввысь и перенесли его через металлическую решетку. Толпа провожающих также взошла на кладбище через отверстия. Замок остался висеть на воротах.

Вчера сторож, не имевший еще указаний, отвел место для могилы. Она была вырыта близ кромки главной аллеи. Через полчаса на месте ее вырос холм могильной земли, а через месяц стоял мраморный крест, металлическая ограда и были посажены деревья. Большинство людей, идущих на кладбище по главной аллее, проходили мимо креста и читали, что здесь погребено тело протоиерея о[тца] Иоанна Щербатова и каждый верующий крестился и вспоминал его добрым словом.

На сороковой день матушка Вера устроила поминальный обед. На него было приглашено духовенство обеих церквей. На молитвенную память об усопшем матушка попросила взять серебряную обеденную ложку, а мне, походившему на покойного фигурой, и как уверяли прихожане, даже внешностью, кроме того шелковую рясу и все богослужебные книги. Из них я часть отдал в Никольский храм, часть раздал нуждающимся в них, а часть оставил себе.

В первой декаде июня из Орска приехал мой знакомый художник Петр Михайлович, привезший заказанные ему иконы: Иверской Б[ожией] М[атери] и Иисуса Христа благословляющего. Они были размером 1Ч241Ч8 и предназначались для вставки в 2 больших кивота. Иконы были написаны отлично, и когда прихожане увидели их вставленными взамен прежних, то поняли, какое чувство благоговения и умиления вызывает хорошая икона, поняли, почему я так ратую за замен плохих икон.

У Петра был месячный отпуск, и он решил провести его у меня. Я представил в его распоряжение небольшой домик и создал хорошие бытовые условия. Он всецело отдался любимому делу. Скоро помещение заполнилось подготовленными полотнами. Петр вставал с восходом солнца. Домик стоял во дворе, и я постоянно заходил к Петру. Мы совместно обсуждали желаемые исправления. Вечерами обязательно совершали прогулки в окрестности. Обычно ходили на городское кладбище, походящее по своему благоустройству на хороший парк. Иногда вечерами играли в шашки. Петр играл хорошо, но встретил во мне сильного противника и, проигравши, стал ежедневно делать попытки отыграться. За месяц работы Петр переписал запрестольный образ «Царя Славы», написал «Покров Богородицы», первоверховных апостолов Петра и Павла, св. Иоанна Златоуста, св. Николая Чудотворца, икону Б[ожией] М[атери] «Всех Скорбящих Радость», «Моление о чаше». Вновь покрасили все кивоты. Одновременно с работой иконописца мы вели ремонт храма. Покрасили купол и крышу. Стены храма отделали в светло-зеленоватый тон, а архитектурные детали в белый, что еще более подчеркнуло стройность храма. Отделали крестильное помещение, придавши ему вид моленной. Приглашенные мастера произвели капитальный ремонт автомашины.

Видя происходящее, члены церковного совета и прихожане не сомневались в возможности будущей росписи храма и благодарили меня за заботу и труды. Был заложен крепкий фундамент для будущего процветания прихода. При владыке Михаиле, вероятно, так и было бы: он поддержал и помог бы. Епископ же Флавиан с первых дней управления стал относиться к о[тцу] Николаю с благоволением, а ко мне — недружелюбно. За свою бытность я только дважды встречался с епископом, и эти встречи носили, буквально, минутный характер. Чем же было вызвано недружелюбие? Может быть, я заслужил такое отношение?.. Время обнаруживает все тайны, и теперь через несколько лет, не прегрешая против правды, я могу утверждать, что епископ Флавиан в моем вопросе руководствовался не служебными интересами Церкви, а сугубо личными, родственными и земляческими.

На пятнадцатый день после смены епископов о[тец] Николай, ранее такой вежливый, я бы сказал заискивающий, теперь же почувствовавший архиерейское благоволение, кричал на меня: «Я не хочу с Вами служить! Мы Вас сюда не звали! Все равно Вам вырвут бороду и отрежут волоса!» А еще через 10 дней он снова в алтаре повторил: «Не желаю с Вами служить: я — протоиерей и должен быть настоятелем».

В своем первом заявлении еп[ископу] Флавиану я писал об этих неприличных скандалах и многочисленных стремлениях о[тца] Николая использовать свое служебное положение. Не подлежит никакому сомнению, что заявление должно было бы насторожить епископа, тем более оно было проверено благочинным. На него последовала такая резолюция от 18 мая 1960 года: «Предлагаю о[тцу] настоятелю Владимиру Рожкову и протоиерею Николаю С. восстановить между собой братские искренние отношения. Быть настоятелем церкви — это не значит быть безапелляционным руководителем прихода». Как понять последнюю фразу? Видимо, по намеку епископа я должен был принять шофером на церковную машину сына о[тца] Николая, выплатить о[тцу] Николаю за привезенные с запада ненужные жирандоли[11], не требовать уплаты квартплаты и даже выдать денежные субсидии на бедность…

Зато о[тец] Николай резолюцию понял отлично. Через месяц он заявил мне, что сейчас летит к епископу и у него получает отпуск для поездки с женой на курорт. Я согласия не дал: лето было самым тяжелым, загруженным периодом на приходе. Но он улетел. Я телеграммой попросил епископа воздержаться от предоставления отпуска в такое время. В ответ получил также телеграмму: «Решение епископа не нуждается в подсказках». Конечно, о[тец] Николай отпуск получил и в начале июля уехал. На мою докладную епископ не ответил. Было ясно, к какому концу идет дело. Нужен лишь был какой-то подходящий случай, чтобы снять меня. Вскоре он представился. Приближенные о[тца] Николая, не имея возможности перед лицом фактов благоустройства и расцвета прихода клеветать на меня в епархию, написали в местную газету. Тем это было на руку. 20 июля 1960 года в газете «Магнитогорский рабочий» появился фельетон А. Митникова, местного фельетониста, под заголовком «Житие о[тца] Владимира». По Митникову «житие отца Владимира» было таким. Приехав в Магнитогорск, он «сболтнул такое, что он раньше был ни кем-нибудь, а майором и инженером. Нет, ни тем, ни другим Владимир Рожков никогда не был. Он когда-то служил в проектной конторе Оренбургской ж[елезной] д[ороги]. С восьми до пяти он аккуратно подшивал бумаги и протирал казенные штаны». «Во время войны, в тылу ремонтировал дороги». «Несколько лет духовной службы о[тца] Владимира покрыты мраком неизвестности. Известно только, что за это время он сменил пять или шесть приходов, побывал не у дел, или, как говорят церковники, за штатом.

С чего бы это все? А вот, оказывается, с чего. Свет на один из эпизодов биографии Рожкова пролила не так давно газета «Орский рабочий» в фельетоне «Слова с амвона и дела втихомолку». Из Орска, где он был настоятелем моленного дома, о. Владимир бежал, что называется, «быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла». Были к тому причины. Скудными показались ему даяния прихожан, и задумал он расширить моленный дом. Затею эту благословил епископ Оренбургской епархии Михаил. Но затея оказалась обычным мошенничеством. Из 170 тыс. рублей, собранных с верующих и предназначенных для реконструкции дома, солидный куш оказался в кармане «святого» отца. Не очень-то обожая публичные скандалы, он предпочел побыстрее скрыться.

И в Магнитогорске о[тец] Владимир затеял какие-то реформы. Церковь он решил реконструировать по своему вкусу. Отнюдь не из эстетических соображений, а сугубо материалистических. Что ж, он уже имеет в этом отношении некоторый опыт и надо полагать не останется в накладе. Между делом о[тец] Владимир не брезгует контрабандными службами: всё лишние деньги. А в свободное время он, говорят, сочиняет душеспасительные стихи. Поэт из него, как из автора этих строк архиерей. Из кожи вон лезет «святой» отец, охмуряет людей. Только на песке построено все это хитроумное сооружение. И напрасно он старается показать, что он якобы лучше, чем его остальные коллеги по темному ремеслу. Все они, в том числе и о[тец] Владимир, как говорится, единым миром мазаны.

Прихожане отлично поняли, что фельетон Митникова — «дань времени». Это время позволило и заставило А. Нилина в марте 1960 года написать фельетон в Орской газете. Меня давно не было в городе, а он счел себя обязанным, перебирая всех священнослужителей Орска, упомянуть и меня. Это он измыслил «солидный куш в кармане отца Владимира из 170 т[ысяч] р[ублей] собранных и бегство из Орска из-за боязни разоблачения». Как видите, А. Митников опирался на печатный материал. О фельетоне А. Нилина я узнал впервые из сообщения Митникова и поэтому не смог своевременно ответить на его клевету. Другое дело сейчас. Если промолчу, то говорят, что «молчанье — знак согласья».

Я решил написать опровержение в форме письма в редакцию газеты. Оно начиналось так: «20 июля 1960 г[ода] в Вашей газете помещен фельетон А. Митникова „Житие о[тца] Владимира“. Я очень польщен, что моим биографом решил стать высокоталантливый А. Митников. Но, видимо, из-за недостатка полноценного материала он исказил все моменты моего „жития“. Идя ему навстречу в его благородном труде, я считаю необходимым послать Вам копии семи документов, которые позволят А. Митникову осветить все, что было для него „покрыто мраком неизвестности“, откорректировать написанную часть моего „жития“ и в исправленном виде опубликовать ее на страницах той же газеты».

Среди посланных документов была выписка из трудового списка, по которой оказалось, что последние 7 лет я «аккуратно подшивал бумаги и протирал казенные штаны» в должности начальника проектной конторы железной дороги. Была копия выписки из приказа народного комиссариата путей сообщения о присвоении мне персонального звания инженера-майора пути и строительства. Также выписка из акта сдачи материальных ценностей по Покровскому молитвенному дому гор[ода] Орска. В своем письме в редакцию я процитировал отрывки из своих светских стихов и написал: «Но, пожалуй, цитирование стихов не имеет смысла, ибо уважаемый А. Митников предпочитает высокохудожественную прозу вроде его фельетона обо мне, где все строится по принципу „мели Емеля — твоя неделя“». Копия акта сдачи дел в Орске побудила меня дать такую концовку письму: «Говорят, А. Митников имеет дипломы нескольких высших учебных заведений, а посему он свободно решит такую арифметическую задачку: как из 176,9 т[ысяч] руб[лей], сданных 30 апреля 1959 г[ода], вычесть 170 тыс[яч] рублей, ранее собранных на строительство, по уверению фельетонистов, и тем самым определить, какой же куш останется в кармане святого отца Владимира и почему через 3 месяца после отъезда отца Владимира новая церковь была построена?

Я честно старался помочь А. Митникову в его, повторяю, благородном труде составления моего «жития», и я остаюсь в надежде, что он, Митников, ясно представляет как должен поступать в сложившейся ситуации честный советский человек, честный советский журналист, честный член партии и покажет, что он «помазан другим миром», нежели гр[ажданин] А. Нилин из «Орского рабочего» с его фельетоном «Слова с амвона и дела втихомолку». Я утешаю себя, что «Надежда юношей питает, // Отраду старцам подает», и я скоро прочту исправленное А. Митниковым мое «житие» и по-прежнему останусь с глубоким уважением как к Вам, гр[ажданин] редактор, так и к А. Митникову". Одновременно с написанным обо мне фельетоном и посланным мной опровержением в газету я сообщил уполномоченному при Челябинском облисполкоме и епископу Флавиану в Свердловск.

Митников мою просьбу выполнил. Пользуясь своим положением, он 7 августа 1960 года в той же газете напечатал «Покаяние в грехах или продолжение „жития“ о[тца] Владимира». В нем можно было прочитать: «Срам сказать, что наделал автор фельетона «Житие о[тца] Владимира», опубликованного в газете «Магнитогорский рабочий» 20 июля. Стыдно признаться! Произошла громадная ошибка. И отец Владимир не приминул воспользоваться ею. Он опроверг. Все начисто. Досконально. На двенадцати страницах с приложениями. Он требует «откорректировать» часть его «жития» и в исправленном виде опубликовать на страницах газеты. Ну, что ж. Спешим. Откорректируем и опубликуем. Поведаем миру в исправленном виде. Да простит нас бог! Каемся! Ошиблись. Отец Владимир действительно не протирал казенных штанов. Он не мог их протирать. По той простой причине, что никогда долго не работал на одном месте. Так сказать, не рассиживался на казенном стуле. Всю свою жизнь о[тец] Владимир летал с одного места на другое. И если бы на каждом из них он задерживался долго, слишком много ему пришлось протирать штанов. Целые войсковые склады. И кем только не был В. Рожков. Он летал по разным местам: Оренбург, Кзыл-Орда, Куйбышев, Москва, Орск и т. д. Это до того, как он подался в лоно церкви. А после ему снова не сиделось на месте. В роли священнослужителя он подвизался в городах Уральске, Чимкенте, Бузулуке, Орске и, наконец, прибыл в Магнитогорск. Отчего бы эта страсть к перемене мест и профессий?

В. Рожков любит факты. Не зря он жонглирует этим на 12 страницах своего послания в редакцию. Ну что ж. Факты так факты. Пожалуйста. Совершенно свеженький. Полным ходом идет сейчас ремонт Никольской церкви. А где лес рубят, там, как известно, щепки летят. Во всю орудует в храме маляр, специально выписанный о[тцом] Владимиром из Орска. Платит ему В. Рожков большие деньги. Тайком от финансовых органов… Мы выполнили его просьбу и известили мир о некоторых новых эпизодах жития о[тца] Владимира. Так сказать, откорректировали, и заодно покаялись в своих ужасных грехах и облегчили душу".

Таково было «покаяние» Митникова и его правда… На последнем месте, проектной конторе железной дороги, я, летун, проработал 13 лет, из них 6 лет руководителем отдела, а 7 последних — начальником всей конторы. «Маляр» П. В. работал не тайно, а по трудовому соглашению с церковным советом, при платежах с него удерживался подоходный налог, и аккуратно по квитанциям сдавался в сберкассу. Было бессмысленно продолжать с А. Митниковым разговор. Ему был дан, как говорится, специальный заказ. Он многое не понимал и не хотел понимать. Он удивлялся, что в 1930 году я перешел из экономистов в геодезиста. Может быть, теперь, когда Н. С. Хрущев в своей речи на пленуме 1963 года по идеологической работе сказал, что «сам Сталин не занимался вопросами планирования и не хотел, чтобы другие как следует им занимались», А. Митников поймет, почему в 1930 году я перешел на вдвое меньший оклад зарплаты геодезиста? Между прочим, большинство прихожан восприняло «Покаяние во грехах», как замаскированное извинение А. Митникова. О[тец] Николай из отпуска вернулся. Он ликовал, читая фельетоны обо мне, и надеялся, что теперь епископ использует их как основание к снятию меня с настоятельства, а назначит его.

Печатная клевета не вывела меня из равновесия. Я нашел бы силы и дальше бороться со всем и продолжать служить в Магнитогорске, но только при поддержке архиерея, но ее не было. Поэтому, когда меня вызвали в епархию, то я знал, к чему сведется мой разговор с епископом. Он принял меня в своем кабинете. «О[тец] Владимир! Я вызвал Вас, чтобы сообщить, что должен снять Вас с настоятельства».— «Почему, Ваше Преосвященство?» — «О Вас много пишут в газете».— «Но, Владыко, это чистая ложь, клевета. Ведь у меня на приходе дела идут хорошо. Приход растет, укрепляется».— «Но все же, о[тец] Владимир, я не могу оставить вас в Магнитогорске». Я понял, что разговор бесполезен. Мне было стыдно, что я вижу такого епископа, который так выполняет недавние указания Святейшего Алексия, и я сказал: «Хорошо, Владыко, я сейчас подам заявление — отпустить меня за штат по болезни с правом служения в других епархиях. Прошу дать мне дней десять на сборы к отъезду».— «Ну вот и отлично, — обрадовался епископ, видимо, не понимая, что он совершает бесстыдное дело, и добавил: — на ваше место я назначаю своего брата Митрофана. Указ получите у секретаря, о[тца] Георгия». Я вышел в канцелярию, написал заявление, с ним вернулся в кабинет, и епископ Флавиан, молча, наложил резолюцию: «Определением моим от 6 сентября согласно прошению по состоянию здоровья, почислены[d] за штат с правом перехода в другую епархию».

Вернувшись в Магнитогорск, я объявил всем о решении епископа. Для меня вопрос был окончательно решен, но я должен, как всегда, до последнего дня остаться добрым пастырем. 28 августа день Успения Божией Матери. Я решил провести 30-го чин погребения. Приказал достойно украсить плащаницу Приснодевы. Это выполнили под руководством Варвары Васильевны. Хор подготовил соответствующие чину песнопения. Храм был переполнен. Служба прошла с исключительным религиозным подъемом и торжеством. Сколько глаз омыли слезы умиления! Прихожане были огорчены моим предстоящим отъездом. И даже те немногие, которые составляли окружение о[тца] Николая, приходили ко мне и просили взять обратно свое заявление у епископа. Всех тревожило будущее прихода.

Отслуживши последнюю литургию в Никольском храме 12 сентября, я поехал в Челябинск, чтобы получить указ об увольнении и сдать лично регистрацию уполномоченному при облисполкоме. 13-го без меня приехал о[тец] Митрофан с указом о назначении его вторым в Никольский храм и указом о[тца] Николая о назначении его настоятелем. Мечта его исполнилась. Владыко сдерживал свое первосвятительское обещание. Вторым дал хорошего давнего знакомого, задушевного друга его младшего брата Викентия по учебе и службе в Польше. Теперь все пойдет хорошо. Заживут душа в душу, в единомыслии.

Испытавший горечь клеветы Митникова и Нилова, я предложил произвести тщательную сдачу-приемку дел новому настоятелю. К участию были привлечены все члены церковного совета и ревкомиссии. Акт был составлен в четырех экземплярах: в дело прихода, в епархиальное управление, уполномоченному при облисполкоме и мне. В акте специальным разделом оговорили все, что было сделано по благоустройству храма за время моего присутствия. На 19 ноября 1960 года я сдал о[тцу] Николаю наличных средств 74 490 руб[лей] (в валюте до реформы) и благотворительных товаров и свечей на 371 668 руб[лей] при отсутствии какой-либо задолженности прихода.

Через день приходился праздник Рождества Богородицы. Мы не захотели его омрачать хлопотами по сборам к отъезду. Решили провести праздник в Магнитогорске. Служил о[тец] Николай, сослуживал о[тец] Митрофан. Я стоял в алтаре, близ окна, и с грустью думал: Господи! Вразуми меня правильно понять происшедшее… Вот храм и люди. Тому и другим я отдал все, что было в моем сердце и уме. Ты благословил мой труд: как преобразился храм, как преобразились и умножились люди. А, вот сейчас я уезжаю и оставляю то, к чему припало сердце. По нашему человеческому размышлению, кажется — останься епископ Михаил в Оренбурге, и не было бы этой печали. Что это? — Твое наказание или Промысел, ведущий нас по новым, неизвестным путям, но благодетельным для нас?.. Господи! пошли умиротворение в мое опечаленное сердце и сознание, что я выполняю волю Твою…

Кончилась литургия. О. Николай вышел с крестом. Вышел и я, чтобы сказать последнее слово своей пастве. Все были в напряженном состоянии, полагая, что я, по обычаю многих служителей, буду апеллировать к массе, просить ходатайствовать за меня и проч. Я же кратко сказал: «Мои дорогие! Владыка Флавиан соизволил освободить меня от настоятельства, а назначить им о[тца] Николая. Вторым священником он назначил своего брата о[тца] Митрофана… Сколько раз я наставлял вас в этом храме, что все происходит по воле Господней. Нынче я опять призываю рассматривать все происшедшее так же. Не нужно никаких ходатайств, а тем более непристойностей в храме. Подчинимся воле Господней. Прошу вас помнить обо мне и молиться за меня». Я поклонился народу и ушел в алтарь. Приложившись к святому престолу, я пошел на выход к левой двери. Но народ не дал мне спуститься с амвона. Буквально все присутствующие стали подходить ко мне за последним благословением. Многие проходили мимо о[тца] Николая, стоящего с крестом, и вскоре он, пораженный таким молчаливым осуждением, ушел в алтарь. Через полчаса я благословил последнего прихожанина.

24 сентября 1960 г. мы улетели самолетом из г[орода] Магнитогорска. Под крылом самолета лежал город, в котором мы собирались жить долгие годы, работать, трудиться. Через час тридцать минут мы были в Оренбурге, а через полчаса — на Отепной[e] улице. Закончилось наше многолетнее странствование по чужим городам. Варвара Васильевна — [в] город и дом, в котором она родилась, а я в город, в котором учился и провел значительную часть своей жизни.

В Оренбурге, не предрешая вопроса о своем будущем, я использовал получившуюся паузу, начавши хлопотать о полагавшейся мне по закону пенсии по старости. Документы, требуемые для получения ее, у меня были в полном порядке. За плечами были 33 года работы в советских учреждениях и предприятиях. 30-го сентября я пошел в горсобес и подал заявление. Вскоре мне сообщили о назначении пенсии по старости в размере 97 рублей. Пенсия могла быть еще больше, если бы не истек десятилетний срок, и я не потерял бы права на получение пенсии по зарплате в проектной конторе… Вот и доказательство, что материнское сердце — вещун. Неспроста она беспокоилась обо мне, посылая свои письма: в том же, 1960 году через 10 месяцев, я стал пенсионером.

Хотя я писал в своем последнем стихотворении, что должен покинуть Магнитогорск «без гнева, обиды, печали», последние 2 чувства тревожили меня. Было обидно от сознания, что тот, кто должен поддерживать нас, пастырей, на пути доброго, истинного служения в столь трудное, тяжелое время, как наше, ясно показал низменность своих побуждений, опозоривших бы и простого мирянина… Епископ?! Архиерей?! Только в 1958 году епископ Флавиан при своем наречении сказал, что «архиерею вверяется обширная паства, которую он должен содержать в благосостоянии и превосходной красоте, всюду надзирая, дабы какая-либо скверна или порок, или ничто от таковых пятен не повредили ее доброты и благочестия (Журнал Московской Патриархии. 1958. № 4) и через 2 года епископ Флавиан, давший столь, казалось бы прочувствованное, ответственейшее обещание, меня, укрепившего приход, снимает с настоятельства и побуждает покинуть епархию, чтобы назначить своего старого знакомого настоятелем и к нему перевести родного брата. Ах, какая «превосходная красота, доброта и благочестие» у епископа Флавиана!..

Я не нашел правды у епископа, но может быть, я найду ее выше? И я решил написать в Патриархию, Святейшему Алексию прошение. Свое прошение я начал такими словами: «Ваше Святейшество, я до сих пор не могу оправиться от душевного напряжения, которое было получено мной на последнем приходе. Не могу смириться с мыслью и поверить, что правды нет, даже среди тех, кто должен особо беречь ее, как священнослужители. Уже десятилетия я молюсь о Вас, Ваше Святейшество, считаю Вас великим господином и отцом, а посему в дни моей душевной скорби я и дерзаю прибегнуть к Вам, чтобы получить Ваше наставление — как же жить дальше. Но для того, чтобы моя просьба была правильно понята, я осмеливаюсь подать ее в форме исповеди, сопровождая ее приложением копий ряда документов, подтверждающих правдивость сообщаемого, и, кроме того, прошу простить мне, если я приведу в тексте несколько своих стихотворений. Ведь они только покажут, как давно нарастала моя печаль, как наболело у меня на сердце и как необходимо мне Ваше Святейшеское наставление».

На 15 печатных страницах прошения я кратко рассказал свою биографию, о том, как я пришел к священству, что со мной происходило на приходах, и самым подробным образом описал все происходящее на последнем приходе. Закончил свою исповедь стихотворением «Вот снова сбираюсь я в путь» и словами: «Но мир не пришел в мою душу. Сердце переживает обиду и печаль, а мозг тиранят неотвязные вопросы: неужели нет правды на свете? Как же жить дальше? Вот почему я дерзнул обратиться к Вам, Ваше Святейшество, в надежде получения Вашего отеческого наставления». Подавая прошение, я действительно жаждал наставления, доброго христианского утешения. Совершенно и не думал и не надеялся, что Патриархия предложил епископу Флавиану восстановить меня на прежней должности. Я не был бы рад такому решению, ибо после происшедшего мне было бы морально тяжело служить под началом епископа Флавиана…

В середине декабря я отправил свое прошение в Патриархию. Потянулись грустные дни заштатного состояния. Обстановка, сложившаяся в Церкви, для меня была ясна, и я знал, что она с каждым месяцем будет еще более ухудшаться. Вряд ли мне придется когда-либо послужить в храме. В первой декаде я получил письмо от о[тца] Павла Буланова, настоятеля Никольского храма г[орода] Туркестана. Письмо было полной неожиданностью. Мы познакомились в 1952 г., когда я служил дьяконом в Уральском соборе, а он приехал в Уральск как регент соборного хора. В марте 1953 г. я уехал из Уральска. Вскоре уехал и о[тец] Павел, получивши как священник назначение в Туркестанский храм. Я же в это время служил вблизи, в г[ороде] Чимкенте, и мы увиделись еще раз. Но из-за моего отъезда наша связь оборвалась. И он потерял меня из вида. Сейчас о[тец] Павел писал, что случайно от наших общих знакомых узнал о моем оренбургском адресе и о том, что я не служу, нахожусь за штатом. Он приглашал меня приехать к их храмовому празднику. Я очень обрадовался, поблагодарил за приглашение и сообщил, что приеду погостить обязательно.

17 декабря, в субботу, я прибыл в г[ород] Туркестан, в котором и пробыл 10 дней. Это были дни, наполненные сердечными, дружескими отношениями долго не встречавшихся друзей-единомышленников, и ежедневным молитвенным общением. В субботу же утром я облачился и вышел на молебен и акафист вмч. Варваре. Господь Бог судил, что в последующие годы я стал часто навещать г[ород] Туркестан и о[тца] Павла. О своих посещениях, о том, что я там увидел и пережил, я напишу особую главу, а сейчас только скажу, что на Николин день 1960 года я служил вместе с о[тцом] Павлом литургию и говорил слово о святителе и чудотворце Николае.

Попавши в Туркестан, мне захотелось воспользоваться легкой возможностью посетить место, где я делал первые священнические шаги — Никольскую церковь г[орода] Чимкента. 27 декабря 1960 года я приехал в город и 29 декабря с согласия настоятеля я лично совершил в Никольском храме божественную литургию, а совместно с настоятелем акафисты иконе Божией Матери «Утоли моя печали» и свт. Николаю… Естественно, что из Чимкента я посчитал нужным заехать в г[ород] Ташкент, чтобы увидеть новый собор, построенный в 1958 году епископом Ермогеном[f][12]. О[тец] Виктор посоветовал мне также посетить храм «Взыскание погибших» на ст[анции] Янги-юль.

Если в Туркестане и Чимкенте никто из священнослужителей, живя в полном покое, не помышлял о наступлении иных времен, то в общежитии Ташкентского епархиального управления и в соборе я встретился с лицами, подобно мне испытавшими на себе эти новые времена. Один из священников после ряда фельетонов был отчислен за штат и больше не мог устроиться, а другой, будучи снят с прихода, объехал 20 епархий и нигде не мог получить место. Как эти священники, так и другие, встретившиеся мне, ничего не знали о постановлении ВЦИКа от 8 апреля 1929 года, о его отменении[g] и все свои неудачи относили лишь на счет плохого характера того или иного уполномоченного.

Ташкентский собор произвел на меня хорошее впечатление. Чувствовалось, что строители продумали каждую деталь и постарались найти наилучшее решение при ее выполнении. Белый, мраморный иконостас и кивоты, также мраморная панель, на которую опирались колонны, бронзовые решетки и люстра, прекрасная современная живопись говорили, что строители не скупились на затраты, преследуя цель получить хороший храм. Архиепископ Гавриил[13], прилежный молитвенник, глубокий старец, поражал молодостью, звонкостью своего голоса. На Новый год за литургией архиепископ рукоположил во священники, окончившего духовную академию Николая Васильевича Юрчука…

Я побывал в Александро-Невской кладбищенской церкви и съездил в г[ород] Янги-юль. В нем я увидел обычный приход, но живущий по правилам монастырского скита. Храм «Взыскания погибших» располагался посредине усадьбы, имея непосредственный выход на улицу. С обеих сторон ворота и калитки. Рядом с одной — дом настоятеля, а с другой — крестильня. Все три стороны прямоугольника двора были заставлены всевозможными службами, необходимыми для благоустроенного прихода: просфорней, трапезной, гостиницей для приезжающих, прачечной, гаражом, кладовыми, дровниками, квартирами для обслуживающих и проч. Двор был заасфальтирован и летом превращался в сплошной виноградник. День для всех обитателей начинался общей молитвой и получением благословения настоятеля на дневные труды. Также и заканчивался: общей молитвой и благословением о[тца] Константина Былинкина, возглавлявшего приход с самого момента его открытия. Легко представить, как влекло верующих в этот приход, где все напоминало им любимые православными монастыри и их службы. Мне рассказывали, что под Успение Божией Матери не только храм, но весь двор заполнился народом, приезжавшим со всех мест. Всенощная начиналась поздно вечером и заканчивалась утром на рассвете. Возглас перед Великим славословием: «Слава, Тебе, показавшему[h] нам свет!» о[тец] Константин произносил при первых лучах восходящего солнца…

4 января я выехал из г[орода] Ташкента обратно. Посещение многих приходов, наблюдения над жизнью, встречи и разговоры со священнослужителями позволили ясно представить картину общецерковной жизни того времени. По возвращении домой я нашел на столе стопочку писем. На одном из них был служебный штамп канцелярии Московской Патриархии. Вот, как быстро ответил. Видимо, поняли меня, подумал я, развернул письмо и прочел: «Священнику Владимиру Рожкову. Святейший Патриарх сейчас в путешествии, а посему не смог ознакомиться с Вашим прошением, а я прочитав его, хочу Вам сказать по поводу Ваших переживаний следующее: священник должен обязательно уметь ладить с людьми, со всеми теми с кем ему приходится соприкасаться, а также почитать своих собратьев, и тогда будет мир и не получится таких эксцессов, которые произошли с Вами!»

Может быть, мне написали не из Патриархии?.. Нет, ответ написан управляющим делами Московской Патриархии архиепископом Дмитровским Пименом[14]. Поставлена дата и исходящий номер: 2462 от 20 декабря 1960 года. Ответ архиепископа Пимена отразил, бесспорно, его жизненную линию. Менее месяца тому назад, 23 ноября 1960 года Святейший подписал указ Преосвященному Пимену: «Ввиду занимаемой Вами должности управляющего делами Московской Патриархии и оценивая труды Ваши, нахожу справедливым удостоить Ваше Преосвященство возведением в сан архиепископа». Высокое искусство архиепископа Пимена «уметь ладить с людьми, со всеми теми, с кем ему приходится соприкасаться», подтвердилось в ближайший же год: 14 ноября 1961 года он стал митрополитом Ленинградским и постоянным членом Священного Синода. Вряд ли история Церкви сможет привести случай столь быстрого, космического служебного продвижения.

Поразило меня и письмо из Магнитогорска от Анны Григорьевны Сашенковой с сообщением о чрезвычайном происшествии. Я цитирую отрывок из него: «О[тец] Владимир! Теперь я Вам опишу, какое было у нас событие в церкви до Николы, как раз на день иконы „Знамение Божией Матери“ — 10 декабря. Начали уже служить, я вышла читать шестопсалмие, только что прочитала один псалом, как со всего размаха упал кивот святителя Николая тут, около меня. Я вся обомлела, сердце у меня упало, я стояла ни жива, ни мертва. Тут сбежались все, на меня Василий Феодорович (псаломщик) зашумел: „Почему не читаешь?“ Подняли его, святителя нашего Николая, три лампады побились и немного отпало от иконы сверх головы, а так вся икона цела. Как Вы думаете, о[тец] Владимир, признак нехороший, что-нибудь святитель Николай предсказывает нам за наши грехи. Мы все стали какие-то безумцы, друг на друга клевещем, друг друга оскорбляем, себе отчета не даем».

Икона святителя Николая помещалась в 3-метровом кивоте, поставленном у квадратной, кирпичной колонны, с обеих сторон пристегивалась железными крючьями к петлям, прикрепленным к полу. Крючья так плотно застегивались, что в нужный момент можно было их отстегивать только ударя топором. Налицо было бесспорное знамение, предваряющее какое-то событие. Но ответить я ей не успел. Под Рождество Христово сама жизнь ответила на вопрос Анны Григорьевны, а я узнал об этом ответе из множества хлынувших ко мне писем магнитогорцев, переживших чувство ужаса, отчаяния, стыда и позора.

О них говорит письмо Лидии Тимофеевны Леоновой: «Пишу как раз в первый день Рождества Христова. Начала писать, но без слез не могу, где бы можно найти такой уголок, в котором бы можно легко вздохнуть, нет его нигде, кругом горе и неприятности… Душа моя переполнена таким горем, такой скорбью, что я день и ночь плачу, лишилась сна, я не знаю, что подумать и к чему подойти, одно на душе, что церковь закроют… Много можно описать, но всему этому есть газета, которую я вам вкладываю в письмо».

А вот отклик на событие мужчины: (С. П. Вахтин): «О[тец] Владимир! Вы, наверное, праздник встречали радостно и весело, ну, а мы встречали очень печально и позорно. Митрофана проводили за штат. Ну и Николай сегодня не служил. Вчера сказал: „Я завтра служить не буду, еду к епископу“, а сегодня третий день Рождества, а службы не было. Я ходил в ту церковь, и многие ходили. Я вам писал, что упала икона Николы Угодника. Нас встретили с таким фельетоном, который я вам посылаю. Как скоро их Бог попутал, и между себя ссоры, вот святитель Николай не мог терпеть, упал ликом на пол. Простите, я болею. Писать много не могу, сильно расстроился. Мы опозорили всю религию».

В сочельник 6 января 1961 года в газете «Магнитогорский рабочий» была опубликована статья М. Александрова (псевдоним А. Митникова) под заглавием: «Рождественский подарок отца Митрофана». Конечно, содержание ее могло поразить и повергнуть в ужас каждого верующего: «Настоятель Никольской церкви Сапега, намыливал[i] в ванной спину священника Митрофана Дмитриюка. Отец Митрофан от удовольствия встряхивал буйной гривой. Картина была, прямо-таки, идиллическая. Настоятелю церкви вроде бы не положено тереть спину подчиненного священника, но Сапега старался вовсю, потому как знал, что за этой спиной стоит сам епископ Флавиан.

Староста церковного совета и причт лобызались с Митрофаном Дмитриюком, целовали руки. И никто из них не знал, что этот святой отец — сифилитик и (о ужас) занимается мужеложеством… Лишь решительное вмешательство органов здравоохранения привело к тому, что этот опасный субъект был изолирован от общества. Теперь Митрофан Дмитриюк лежит в больничной палате. На досуге он, вероятно, вспоминает свою бурную жизнь… А жизнь его была действительно бурной. Пользуясь поддержкой брата, епископа Свердловского Флавиана, он устраивается в жизни со всеми удобствами. И, вот, теперь в перспективе тюремная камера — наказание за мужеложество, предусмотренное соответствующей статьей Уголовного кодекса… И не исключена возможность, что Дмитриюк преподнес кому-нибудь из своих приближенных рождественский подарок!.. И не зря сейчас в церкви срочно производится дезинфекция. Но как бы не мыли полы и стены, никогда не смыть гнусного позора Дмитриюка. Бледная спирохета грозным призраком нависла над Божьим храмом". Все понимали возможность заражения страшной, позорной болезнью, а посему без всяких возражений прошли через медицинский осмотр. Исключение составил о[тец] Николай. После Крещения он, выйдя за штат, уехал на родину, но и там был подвергнут медицинскому осмотру.

27 января 1961 года в газете «Магнитогорский рабочий» был напечатан раздел под названием: «Ликвидировать очаги заразы и мракобесия». Опубликовывалось несколько писем в редакцию, как бы отклик на «Рождественский подарок отца Митрофана». Врач-венеролог Левков свое письмо озаглавил: «Это опасно» и закончил такими словами: «Никольская церковь стала очагом возможного заражения верующих страшной болезнью. Так не лучше ли закрыть ее совсем? В этом смысле, я как врач и человек присоединяюсь к мнению трудящихся города». М. Палчинский, составитель поездов, писал, что Магнитогорску — молодому социалистическому городу — не к лицу иметь церковь: «И мое предложение: закрыть их!» Группа рабочих агломерационной фабрики сообщала о проведенном сменно-встречном собрании, и заканчивала свою корреспонденцию так: «Так не лучше ли закрыть церкви, которые находятся в городе, а тем более Никольскую, ставшую очагом не только духовной, но и физической заразы. До каких пор там будут действовать, одурманивать легковерных людей проходимцы? Мы, агломератчики, предлагаем закрыть в городе церкви. К нашему мнению, безусловно, присоединятся тысячи магнитогорцев. Неужели это не может служить основанием для закрытия храма, где свили свое гнездо проходимцы?»

Через 5 дней были опубликованы под прежним аншлагом еще 6 писем. Заголовки их говорят сами за себя: «Попам не место в городе», «Время подсказывает», «Поддерживаю», «Мы требуем», «Тунеядцы в рясах» и «Вместо церкви — клуб». Голос общественности, выраженный через газету, был учтен властью, и с 7 февраля 1961 года по распоряжению горисполкома в Никольской церкви прекратилось служение. Священнослужители разъехались, рабочих, служащих, хористов рассчитали, уплатив им за полный февраль и выдавши двухнедельное выходное пособие. До особого распоряжения остались при храме 3 члена церковного совета и 3 сторожа. Митрофан был лишен сана священника, о чем было вывешено сообщение в епархиальном управлении. Сам епископ Флавиан получил инфаркт и слег в постель на долгое время.

В третьей декаде марта Митрофана судили в народном суде. Заметку о суде дал А. Митников. Он озаглавил ее «Преступник в рясе». Так начиналась она: «С фотографии смотрит самодовольная нахальная физиономия. Если бы не длинные волосы и церковное облачение, можно было бы подумать, что перед нами подгулявший купчик. Снимок относится к тому времени, когда бывший священник Митрофан Дмитриюк процветал на духовном поприще. Иначе выглядел этот «пастырь» на скамье подсудимых, от былой его осанки не осталось и следа. В бумажном свитере, остриженной наголо, он производил, по меньшей мере, жалобное впечатление. Впрочем, у присутствующих на судебном процессе Митрофан Дмитриюк вызывал скорее не жалость, а чувство гадливости… Мы не будем приводить всех гнусных подробностей, о которых рассказал следователю подсудимый и которые были оглашены в обвинительном заключении.

На скамье подсудимых бывший священнослужитель. Но слова прокурора звучат обвинением не только (да и не столько) в адрес Дмитриюка. Речь идет о людях, скрывающих под рясами свое черное нутро, обманывающих верующих, наживающихся за их счет. В качестве свидетелей на судебный процесс были приглашены родной брат М. Дмитриюка епископ Свердловский и Челябинский Флавиан и священник Никольской церкви Сапега. Но первый не явился на суд, а второй поспешно уехал из города. Народный суд приговорил М. Дмитриюка к двум годам лишения свободы".

К величайшей радости верующих оказалось, что никто не заразился от Митрофана. Господь не допустил быть этой беде… Ни осуждение Митрофана, ни фельетоны Митникова, ни публикация писем в газете не смогли поколебать у прихожан Никольского храма веру в Бога, любовь к своему храму. «Это Бог [наградил] нас всех за дела наши» — так они оценили все происшедшее и решили начать хлопоты об открытии храма. Начали с ходатайства перед местной властью. В горисполком ходили и члены церковного совета, и члены двадцатки, и многочисленные делегации верующих. Просили, молили со слезами, но в ответ только слышали: «Церковь мы не закрывали, но служить не разрешаем». Неоднократно ездили в облисполком, а там слышали в ответ: «Власть на сметах, там и хлопочите"… В начале марта послали делегацию в Москву с прошением и подписями верующих в количестве 2000 человек. Делегаты не были приняты ни у Патриарха, ни у управляющего канцелярией архиепископа Пимена, ни в Совете по делам православной Церкви. Делегаты просто в коридоре кое-как передали секретарю свое прошение и списки подписей, услышавши его обещание: «Через две недели получите ответ». Прошел назначенный срок, ответа не было. И послали вторую делегацию в Москву. Эта поездка оказалась успешнее. Дней 12 прожили делегаты и смогли попасть на прием. Их выслушали и пообещали впредь до окончательного решения дать разрешение на проведение Пасхального богослужения.

Прихожане обрадовались и стали надеяться на открытие храма. Церковный совет прислал мне письмо с приглашением на служение у них, пойти, как они выражались, на святой подвиг. На это их подтолкнули услышанные слова при хлопотах в облисполкоме: «Плохая вы двадцатка, выпустили из рук настоящего священника. Если бы тогда приехали и он до сих пор служил бы у вас. Флавиан послушал Сапегу и дал вам Митрофана. Теперь страдает через него и сам, всю зиму лежит в постели, больной!»

Я не мог не откликнуться на зов своей паствы. Я ответил так: «Я разделял вашу печаль, согласен разделить общую радость, телеграфируйте результат поездки, предварительно я должен увидеться с вами». Я ответил согласием потому, чтобы не оставлять их, хлопочущих, одинокими, покинутыми. Сам же, по личному орскому опыту, знал, что на открытие нет и малейших надежд.

Горисполком отказал в просьбе верующих о Пасхальной службе. Казалось, прихожанам нужно было понять тщетность своих хлопот, но они сорганизовали третью делегацию в Москву. Она ничего не добилась. Только тогда народ понял, что все их хлопоты напрасны и надежды обманчивы…

Помимо приглашения от церковного совета я получил несколько писем от прихожан. Они, не искушенные в лукавстве нашего времени, считали, что дело с храмом решено положительно и выражали свою радость от предстоящей встречи со мной. Иные чувства питал ко мне оскорбленный моим опровержением, ставшим известным всем сотрудникам редакции, А. Митников. Пользуясь своим служебным положением, он в каждом очередном фельетоне, развивая свой основной тезис о «людях, скрывающих под рясами свое черное нутро, обманывающих верующих, наживающихся за их счет», обязательно, как бы вскользь, упоминал мою фамилию. Сейчас, когда существует статья закона об охране чести и достоинства советского гражданина, я непременно бы обратился в народный суд с обвинением Митникова в клевете, но что мог я сделать в то время? Но молчать я не мог и в мае месяце 1961 года послал заявление секретарю горкома КПСС гор[ода] Магнитогорска с жалобой на А. Митникова. Изложив историю вопроса, я свою просьбу закончил такими словами: «Выше я сообщал, что в сентябре 1960 года я уехал из г[орода] Магнитогорска и, казалось, надо было поступить по русской пословице: „С глаз долой — из сердца вон“, но 6 января 1961 года, печатая фельетон „Рождественский „подарок“ отца Митрофана“, Митников счет нужным вспомнить обо мне и сообщил общественности следующее: „Скомпрометировал себя до конца бывший настоятель этой же церкви Рожков“. Чем скомпрометировал?! Может быть? тем, что в 1919 году добровольцем пришел в Красную Армию и до 1923 г. служил в ней, а, придя с фронта, тотчас же включился в работу и помимо основной своей работы писал в журналах и работал в газете? 7 мая 1961 года А. Митников в фельетоне „Святые мошенники“ вновь уделяет мне „теплые“ строки: „Все знают, что за темные личности подвизались в качестве священников в Никольской церкви — Г. Бутейко, В. Рожков и др.“ В чем темнота моей личности? Может быть? в том, что к 1953[j] г. я уже имел трудовой стаж в советских учреждениях и предприятиях в 33 года, не был под судом и множество раз награждался? Налицо систематическое клеветничество, опорочивание, травля и, что удивительно, для этого дела используются страницы советской газеты, органа, подчиненного КПСС и горисполкому… Я убедительно прошу Вас защитить меня от этой травли, дав соответствующее указание как редактору газеты, так и гр[ажданину] Митникову А.».

Ответ из горкома я не получил и не знаю какие меры принял секретарь, но с тех пор мне не сообщали об упоминании моей фамилии фельетонистом А. Митниковым. Но что указания были даны, то это видно из последнего, только что присланного, от 2 августа 1963 года фельетона: «Под маской благочестия». В нем огонь направлен против единственного священника Михайловской церкви Валентина Варфоломеева. Фельетон заканчивается обычным для А. Митникова аккордом: «Церковный совет Михайло-Архангельского прихода, истине вопреки, с усердием преподносит сейчас верующим отца Валентина как служителя святочестнейшего. Поэтому мы и пытаемся объективно возразить: все они, служители Церкви, в общем-то одинаковы».

Фельетонист сдерживается и, несмотря на свои глубочайшие убеждения, в большом фельетоне не упомянул кроме Варфоломеева ни одной фамилии из бывших магнитогорских священников. А. Митников начинал свой фельетон в таком мажоре: «Плеяда святых отцов церкви, то бишь прохвостов в рясах, появлявшихся в нашем городе, позорно канули в лету!» Даже о протоиерее о[тце] Иоанне Щербатове и Митрофане говорит такой обезличенной фразой: «Один из пастырей, как известно, при обряде крещения умертвил ребенка, а другой прославился тем, что носил под рясой в своих дородных телесах опасное для окружающих, венерическое заболевание».

Почти год пустовал отобранный Никольский храм и только летом 1962 года в нем оборудовали планетарий.

К январю 1963 года закончился срок заключения Митрофана. Его освободили, и он поехал к своему шурину (брату жены) в г[ород] Невьянск Свердловской области. Шурин служил в этом городе священником. Митрофан, находясь в заключении, не знал, что с него сняли сан священника, и сейчас, узнавши об этом, был подавлен, говорил много несуразностей, производил впечатление душевнобольного. Третий день на свободе. Наступал праздник Крещения Господня. Шурин и его жена ушли в храм. Митрофан остался один дома. В сознанье, отравленном пьяным угаром, завязла мысль, появившаяся при выходе из заключения: «У меня нет будущего, нет настоящего. Брат теперь не поможет. Прошлое столь омерзительно, что лучше не вспоминать, но забыть его невозможно… Нужен конец… только конец. И нужно поторопиться, пока никого нет дома». В кармане у Митрофана лежал свернувшийся, как змея, привезенный шнурок. Глаза, понуждаемые тяжелой мыслью, заприметили и облюбовали надежный крюк при входе в дом… Взял чистый лист бумаги и написал короткую прощальную фразу: «Ухожу в дальнее плавание». Снял с шеи нательный крестик и положил его на записку… Это произошло 19 января 1963 года (нов[ого] стиля) — Крещение Господне в г[ороде] Невьянске в половине одиннадцатого утра, а в Свердловске, у родственников, на этом времени остановился ход часовых стрелок, хотя сами часы продолжали идти…

Через месяц исполнится 3 года, как я расстался с Никольским храмом и прихожанами. Прихожане до сих пор не забыли меня и шлют мне письма с выражением чувства искренней любви и уважения. Я так мало служил у них и так мало сделал, что эти чувства отношу исключительно к доброте их русских сердец и сохранившейся любви к православному священству. Господи! Вознагради их за их доброту!..

Недавнее письмо от Т. Е. И.: «И вот, мы, бывшие прихожане Никольского храма, идем из Михайловской церкви и говорим: а может быть, архиерей нам пришлет отца Владимира нашего; почему-то мы всегда называем Вас нашим… О. Владимир! Может быть, Вы пожелаете и попросите епископа, чтобы он направил Вас служить к нам… О, Господи! Если бы, правда, Вы приехали сюда, сколько бы доставили нам радости… Мы все пока живы-здоровы. Все мы шлем Вам, а также и матушке, низкий поклон, и желаем всего доброго в вашей жизни». А вот цитирую из письма другой прихожанки, Л. Т. Л.: «Отец Владимир, давно я Вам не писала. Писать начнешь — слезы душат: хотя мало Вы у нас послужили, но не забыть нам Вас до конца жизни. Все ваши движения, и взгляд, и походка, и обращение к людям, тем более Вы очень похожи были на о[тца] Иоанна. Мне запечатлелось, когда Вы читали акафист Божией Матери: „Цвете Неувядаемый“. Все ваши выражения на каждом слове. Как было хорошо и как недолго. Все исчезло. Мы лишились двух священников: первого о[тца] Иоанна, второго о[тца] Владимира, и, наконец, лишились и Божественного храма. Господи! Как тяжело, писавши письмо вся исплачешься, какое горе нас постигло. Или мы так прогневили Господа Бога… Была я в Верхне-Уральске у о[тца] Феодора. Мы говорили о прошлом. Как было хорошо, когда он служил с о[тцом] Иоанном. При каждом разговоре вспоминали и Вас и подходили к тому, что если бы о[тец] Владимир от нас не уехал, и все было бы хорошо, но, видимо, так угодно Богу».

Только так может рассуждать простой, искренний, не мудрствующий лукаво, христианин. Я согласен с Лидией Тимофеевной. Господь Бог над всеми нами. Я верю в это и потому давно, еще до священства написал такие строки: Мой первый и последний день в Твоих руках, // Ты ведаешь, что будет завтра надо мною, // И потому я с именем Твоим в устах // Встречаю каждый день, дарованный Тобою.

Апрель — август 1963 года, г. Оренбург.

Глава 9

Христианская кончина. Туркестан

За высокой стеной, ограждающей храм св. Николая в г[ороде] Туркестане, нашла свой последний приют Мина Яновна Граудинь. Я познакомился с ней в свой первый приезд в г[ород] Туркестан в декабре 1960 года. Ей в то время было 77 лет. Низенького роста, худощавая, одетая в теплое платье и черный платочек, говорившая с резким немецким акцентом, допускавшая неправильное построение русских фраз. Она посещала каждое богослужение. В остальное время усердно помогала в хозяйственных хлопотах в доме о[тца] Павла. В нем бывало много посетителей, и их всегда стремились не только приветить, но и обязательно накормить простым, но сытным обедом. Ежедневно готовились кастрюли разных блюд. Мина с вечера начищала картофель, лук, морковь, заливала горох, заправляла керосинки, приносила воду. Закончив хлопотать, садилась читать. Ежедневно прочитывала акафист Святой Троице. Иногда — чудотворной иконе Божией Матери «Нечаянная Радость», или же «Жития святых». Часто у нее в руках был небольшой, изящный томик религиозных стихов немецких поэтов на немецком языке. Она была латышкой и знала немецкий язык… Спала, где придется: в крестильне, у просфорни, или в каком-либо пустом помещении. За обеденным столом обслуживала обедающих. Сама кушала после. После трапезы убирала и мыла посуду. Не забывала накормить дворовую собаку Тарзана и кошек… Вся ее сознательная жизнь прошла в труде. До Октябрьской революции служила бонной (немкой-воспитательницей) в богатых домах. Когда разбежались ее хозяева, то она стала преподавательницей немецкого языка. Но наступили годы необоснованных массовых репрессий и ее сослали на Ачинский рудник близ города Кентау. Работала в детдоме и школе. Затем переехала в город Туркестан и здесь более 10 лет жила на Мясокомбинате у одних знакомых.

В 1947—1948 гг. при настоятеле Никольского храма игумене Феодосии перешла из лютеранства в православие. Часто посещала храм и жила здесь по неделе и более. Отец Павел, принявший настоятельство после смерти о[тца] Феодосия, видя ее большую любовь к храму, предложил ей остаться при нем. Она охотно согласилась, перешла, поселилась и сказала, что никуда она отсюда не уйдет, здесь и умрет. Пенсии она не получала: не могла собрать нужных справок о труд[овом] стаже, но ей собес выдавал ежемесячное пособие в размере 10 рублей. Эти деньги она тратила на свечи, просфоры и помощь несчастным нуждающимся, окружавшим ее постоянно. Им же она раздавала даренные ей вещи: платочки, чулки и разную одежду. Отец Павел часто прибаливал, и Мина проявляла постоянную заботу о своевременном приеме лекарств. К нему она относилась с особым уважением и любовью, видя в нем доброго, неленостного пастыря стада Христова. Когда я приезжал, Мина с особым вниманием слушала наши с о[тцом] Павлом разговоры. Старалась почерпнуть в них какое-либо назидание. Она вместе с другими послушала мою книжку стихов «В храме» и 5 глав «Записок священника». Ко мне она относилась также с уважением и симпатией. Я отвечал ей тем же, но не выделял ее из множества духовно настроенных прихожанок, встречающихся мне на приходах.

Но жизнь Мины в ограде была сопряжена со многими печалями и скорбями. Подавляющее большинство живущих в ограде к ней относилось пренебрежительно, насмешливо и враждебно. И не скрывало перед ней этих чувств. Ей приходилось ночевать в сенях, перед запертой, не открываемой дверью в квартиру, часто выслушивать прямую брань или же скрытые ядовитые насмешки. Мина отвечала дружелюбием к обидчикам, крестообразно складывая руки на груди, низко кланяясь твердила: «Я не обижаюсь, не сержусь, Бог их простит».

В октябре 1962 г[ода] здание Никольского храма и все постройки на усадьбе должны были быть переданы примыкающему по соседству техникуму. Взамен горсовет предоставил религиозной общине жилой дом, состоящий из двух квартир, и разрешил переоборудовать его под молитвенный дом. Он находился на той же улице, через квартал. Отец Павел попросил меня приехать и помочь им в перестройке дома и оборудовании его под храм. 22 ноября 1962 года я отправился в г[ород] Туркестан в четвертый раз. Застал всех в добром здоровье. Мина Яновна по-прежнему хлопотала, помогая матушке. Дорогой я сильно заболел и Мина с немецкой пунктуальностью утром и вечером стала поить о[тца] Павла и меня домашней настойкой из алое, красного перца и березовых почек.

Приехав, я с головой ушел в организацию и руководство постройкой нового молитвенного дома. Стены уже нарастили, кровлю сделали, приступили к настилке полов. 1 декабря комиссия с участием председателя горсовета, горкомхоза и техникума потребовали от старосты как председателя церковного совета перехода в новое помещение и освобождение старого в трехдневный срок. Староста просил дней восемь. На этом как бы и примирились. Для меня было ясно, что дальнейшая затяжка[k] может вызвать неожиданные плохие результаты. Я и староста были за быстрейший переход, но о[тец] Павел, хотел, чтобы 19 декабря, день престольного праздника, отслужить в старом помещении. Но 4 декабря на Введение во храм Пресвятой Богородицы, объявил с амвона прихожанам о начале разборке иконостаса, колокольни и переносе части икон в новое помещение. Предполагалось, что 8 декабря о[тец] Павел и матушка устроят поминальный обед по погибшем на фронте Отечественной войны сыне, а 10 декабря на праздник иконы «Знамения Божией Матери» отслужим последнюю литургию в старом здании, начнем усиленно заканчивать оборудование нового, чтобы обеспечить его освящение 16 декабря. О дате освящения было сообщено архиепископу Иосифу[15] и благочинному о. Николаю Ширяеву.

5 декабря вечером я занимался в комнате о[тца] Павла. Предстояло решить вопрос с устройством центральной части иконостаса. Она не приходилась в новом здании по высоте. В соседней комнате сидела Мина Яновна и читала книгу «Жития святых». В доме была полная тишина. Вдруг Мина вошла в мою комнату и сказала: «Отец Владимир! А как много сходного в жизни св. Николая и святителя Амвросия Медиоланского».— «Да», — полувопросительно, полуутвердительно ответил я, забывший житие св. Амвросия. Мина попыталась мне рассказать об этих сходствах при младенчестве и избрании во епископа, но видя мое невнимание к ее словам смущенно умолкла. В руках ее была тетрадочка с переводом стихов с немецкого. Как я теперь жалею, что просто и душевно не поговорил с Миной в тот вечер.

6 декабря приехала из г[орода] Кентау Наташа, перебиравшаяся на постоянное жительство к сыну, работающему на целине. Матушка попросила ее помочь в приготовлении поминального обеда к субботе 8 декабря. Мина также пыталась помочь, но ей слегка нездоровилось, и ничего у нее не клеилось. В этот же день после обеда я взглянул на лицо Мины, сидевшей против меня, и поразился: на нем был ясный отпечаток ухода «в страну далече», но никому не сказал об увиденном. Но оказалось, что смерть, в лице Мины увидел не я один. Вместе с нами обедали Миша и Иван Николаевич, устанавливающие иконостас в новом храме. Впоследствии Иван Николаевич сказал, что он по лицу Мины прочел о ее близкой кончине. Мина попросила о[тца] Павла поисповедовать и причастить ее в субботу. Она самостоятельно пришла к литургии и причастилась. К вечеру стала слабеть, но пыталась двигаться, чтобы пойти ко всенощной. С утра она еще сказала Наташе, спрашивающей ее, что с ней: «Наташа! Я скоро умру. Обманывать меня не надо. Я уже приготовилась. Ты задержись здесь, поможешь матушке. Не забудь кормить Тарзана: в одну мисочку наливай жидкое, а в другую клади корочки. В чулане лежат очистки от лука, отдай Дусе: она ими кур кормит». Наташа рассказала об этих словах Мины, но большинство не поверило в возможность близкой конины. Ко всенощной Мина сама дойти не могла, попросила помочь ей. Поддерживая под руки, ее привели и посадили на лавку. Всенощную она прослужила сидя.

Наступило 9 декабря, воскресение. Двигаться она уже не могла, но со слезами упросила людей на руках отнести ее в храм к обедне. Принесли, посадили на лавку, но она скатилась на пол и уже лежа слушала службу и молилась. Пришла женщина и передала ей 10 рублей полученного пособия. Мина попросила купить 3 свечки и поставить, а затем еще 3. Оставшиеся 8 рублей 20 коп[еек] положила ей в карман. После обедни, также на руках, отнесли ее и положили уже на кровать в просфорне. Было ясно для всех, что приходят ее последние часы.

10 декабря празднуется чудотворная икона «Знамения Божией Матери». Мы решили всенощную служить соборне. Как младший, службу начинал я. Перед полиелеем о[тец] Павел ушел крестить и не вернулся. К концу службы опустела церковь. Я недоумевал. Закончив службу и идя домой, я увидел, что комната, где лежала Мина, и сени заполнены народом. Зашел. Отец Павел, облаченный в епитрахиль, читал отходную. Мина с открытыми глазами лежала на кровати и внимательно вслушивалась в каждое слово. На груди были сложены крестом руки. В левой держала зажженную свечку, а в правой — маленький деревянный крест и им крестообразно осеняла себя. Из горла вырывались хрипы. Грудь бурно вздымалась. Комната была забита народом. У большинства на глазах были слезы. К концу канона Мина стала просить давать ей освященную воду не из чашки, а прямо из чайника, ибо вздрагивающий подбородок расплескивал воду из чашки.

Закончив каноны, о. Павел подошел и, наклоняясь над Миной, сказал: «Мина, я исполнил все, что ты просила. Как тебе тяжело? Что у тебя болит? Ты слышишь меня?» — «Ничего у меня не болит. Мне хорошо. Господь уже принял мою душу», — ясно и громко ответила Мина. Все были поражены ее ответом. Стали прощаться. Первым подошел о[тец] Павел. Горько плача, обнял ее голову и покрыл лицо поцелуями. Затем подошел я, поцеловал ее в лоб и благословил. Каждый день она утром к нам приходила за благословением и просила ее благословить уходя ко сну. За мной подошла плачущая матушка, Дарья Феодоровна и все присутствующие. Мина уже заплетающимся языком отвечала: «Бог простит».

Отец Павел ушел. Я остался, желая присутствовать при последнем вздохе Мины. Трудно приходит человек в мир рождаясь и с трудом уходит из мира умирая. Хрипы в груди усилились, глаза стали закрываться, правая рука бессильно падала на полдороги при осенении крестом. Я стоял в изголовье кровати и тайно молился. Просил Господа Бога дать быструю и безболезненную кончину. Своих слов не хватало для молитвы. Тогда я подошел к иконам, взял лежащий требник и стал тайно читать отходную. Сзади слышались вопросы: «Мина Яновна! Тебе тяжело? Трудно?» — «Нет мне хорошо! Только вот руки и ноги тяжелыми стали», — отвечала она уже немеющим языком. На руках появились багровые пятна. Кровь останавливалась. Хрипы стали перемещаться ближе к горлу. Грудь вздымалась менее бурно. Я вышел. Матушка, Дарья Феодоровна и другие остались.

Через час о. Павел и я вернулись. Мина была в полном сознании, но слабела с каждой минутой. Руки не поднимались, находясь в скрещенном положении. Глаза полузакрылись и помутились. Вопросы слышала, но отвечала лишь кивком головы. Отец Павел облачился и вторично начал читать канон на исход души. Дарья Феодоровна с народом пела ирмосы. Закончив канон о[тец] Павел с народом запел: «Господи, услыши молитву мою и вопль мой к Тебе да приидет… Не отврати лица Твоего от мене в оньже аще день скорблю… Приклони ухо Твое ко мне в оньже аще день призову Тя, скоро услыши молитву мою». По лицам поющих текли ручьи слез. На побледневшем лице Мины стала застывать светлая улыбка покоя, умиротворения. Лишь изредка вздрагивал подбородок. Жизнь еще теплилась.

Вновь всем народом запели: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром». На этом слове, как будто кто-то невидимый оборвал наше пение. Последний раз вздрогнул подбородок у Мины. Наступила удивительная тишина и все поняли, что человеческая жизнь закончилась. Было 11 часов 40 мин[ут] ночи. Отец Павел отвернулся, подошел к иконам и дал возглас к началу литии по усопшей рабе Божией, новопреставленной девице Мине. Полились трогающие сердце верующего слова и звуки: «Со духи праведных скончавшихся, душу рабы Твоея, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче.

Мы вышли, а женщины стали одевать Мину в последний путь. Было решено до утра ее положить в крестильной, в которой часто в будние дни совершалось богослужение. В час ночи мы пришли в крестильную. На помосте, покрытом простыней, лежала одетая Мина. На ней было сшитое самой платье-халатик из подаренной ей о[тцом] Павлом старой рясы. Голову облегал белый платочек и подвенечный венок как награда за девственность. До пояса прикрывал белый коленкоровый саван, привезенный из Почаевской лавры. Лицо спокойное, спокойное. Начали служить великую панихиду.

Утром 10 декабря к литургии тело Мины перенесли в храм. Со всех четырех сторон поставили подсвечники. Множество свечей горело на них во время литургии и последовавшей панихиды. Весть о смерти Мины распространилась по городу. В течение всего дня приходили люди прощаться с Миной и приносили всевозможные продукты на поминальный обед. К вечеру из Арыси приехал о[тец] Михаил с матушкой. Они хорошо знали Мину и любили ее. Она так помогала им и делом, и советом, когда он служил в Туркестане дьяконом.

Отец Павел, как духовник Мины, знал больше чем мы. Ему хотелось, чтобы заупокойная литургия и чин отпевания совершались соборне — тремя священниками и чтобы каждый из них сказал о Мине надгробное слово. Отец Михаил не смог принять участие в литургии и вышел только на отпевание. По предложению о[тца] Павла я должен был говорить слово на литургии после задостойника, а он после Евангелия на отпевании.

Еще 5 декабря иконостас разобрали и перенесли в новый молитвенный дом. Престол стоял на виду у всех, и богослужение совершалось как на св[ятую] Пасху, приоткрытых царских вратах. К литургии пришло много людей. Все подсвечники были установлены свечами. Пели оба хора. После запричастного стиха я вышел для произнесения слова. В нем я сказал следующее: «Вчера был день прославления чудотворной иконы Божией Матери — „Знамения“. И в этот день совершается событие, которое мы должны рассматривать как знамение Божьего благоволения ко всем нам. Умерла Мина Яновна. Была она бедной, безродной и часто поносимой. А сейчас — посмотрите на ее одеяние — лежит богатая и даже украшенная веночком, как невеста. Посмотрите сколько людей в храме и все они оказались родственниками Мины по духу. Пришли дать последнее целование и проводить к месту вечного упокоения. Послушайте, как умерла Мина (я подробно рассказал о ее последних часах). Видите, что часто поносимая в жизни, прославляется Господом блаженной кончиной. Такая смерть — награда за ее многотрудный молитвенный подвиг, исполнение ее просьб Господом. Она всегда находилась в тайной молитве. Послушайте, что она писала год тому назад (я прочел почти весь перевод Мины). Она написала: „Дай нам веселость веры во время смерти, открой нам, покажи нам славу Иисусову“, и присутствовавшие видели, как безболезненно, радостно она отходила и слышала ее слова: „Господь принял мою душу“. Она просила, чтобы Дух Святой дал „апостольскую сильную непреклонность свидетельства“ и теперь она своей смертью проповедует истинность наших христианских упований о безболезненной, непостыдной, мирной кончине».

Закончилась литургия. Три священника и дьякон оделись в черное облачение и вышли на отпевание. Оно совершалось без каких-либо пропусков. Начали читать 17 кафизму, а оба хора, соединившись, пели. Народ стоял с зажженными свечами. После Евангелия выступил о[тец] Павел. Он сказал: «В лице Мины мы потеряли великую молитвеницу, миротворца, сострадателя. Вы знаете, что когда ей давали что-либо, то она одной рукой принимала, а другой тотчас же раздавала нуждающимся. Всегда всех призывала к миру. Господь открыл ей час кончины. В пятницу днем я зашел в храм и увидел, что у подножия Распятия в рыданиях склонилась Мина. Я не стал прерывать ее молитвы и незаметно вышел. В субботу она исповедывалась. Своими слезами омыла пол. Она сказала мне: „После причастия положите меня на носилки для покойников“. Отец Владимир рассказал вам, как она умирала. Кто бы из нас не пожелал так умереть? Я прошу всех: запишите ее имя в свои поминания, молитесь о ней, а она, находясь пред Престолом Всевышнего, будет молиться о нас».

После отпетия гроб с ее телом обнесли вокруг храма, который она так любила и из которого не хотела уходить, и проводили на кладбище. Начался чин прощания. Стихиры пелись по несколько раз. По окончании отпетия гроб обнесли вокруг храма под пение канона «Волною морскою» и погребальная процессия двинулась к кладбищу. Впереди несли простой, некрашеный крест из двух круглых перекладин толщиной в руку. Еще при жизни Мина заказала сделать его из дерева, которое сама и вырастила, живя на Мясокомбинате. Поминальные столы двумя рядами поставили прямо в храме. На обед подавались постные щи, постный плов, компот, чай, всевозможные пироги и булочки. Трижды заполнялись столы поминальщицами. Слышались разговоры: «Удивительно, как похоронили Мину Яновну… Никого так не хоронили в Туркестане. Когда умер настоятель о[тец] Феодосий, то его отпевал один батюшка, а Мину — трое… Когда умирала, и то при постели стояли двое — о[тец] Павел и о[тец] Владимир. А кому устраивали обед прямо в церкви? Третий раз столы заполняются».— «Так, видно, заслужила она у Господа», — отвечали многие.

Через день после похорон ко мне подошла певчая правого хора Евдокия Жувачина. «Отец Владимир, мы никогда не забудем Вас за Ваши к нам назидания. Когда хоронили Мину Яновну, Вы прочитали ее стих. Вы не дадите мне его списать?» — «А Вы что любите стихи? — спросил я, удивленный и обрадованный тем, что перевод Мины оказался приятным слушателям и даже заинтересовал их.— Я с удовольствием дам его и вечером принесу». После Мины Яновны осталась папка с ее тетрадями и письмами. Я взял их и стал внимательно просматривать. Они меня заинтересовали, давая четкую характеристику покойницы. Если книги личной библиотеки характеризуют ее владельца, то тем более собственные записи. Прежде всего попалась тетрадь под названием «Цветник духовный». Содержание ее показывает и второе название, написанное в скобках: назидательные мысли и добрые советы, выбранные из творений мужей мудрых и святых. Две тетради были заполнены переписанными стихами. В одной 9 стихотворений на темы Нового Завета, а в другой — 19 на библейские мотивы. В следующей переписано подробное Житие св. Николая и множество текстов из Библии, небольшая выдержка из «Аскетических опытов» епископа Игнатия. Пятая тетрадь носила название «Дела Божии и чудеса». В ней было записано несколько случаев предсказанной смерти.

Девятый день пришелся на день памяти св. вмч. Варвары — 17 декабря. Служба совершалась уже в новом молитвенном доме. От обильно принесенных продуктов осталась мука. Стряпухи снова напекли множество пирожков и булочек. Ими обделили всех, кто присутствовал на литургии и панихиде о новопреставленной рабе Божией Мине.

Господь Бог судил мне быть свидетелем смерти Мины. Мне достался на память томик стихов на немецком языке. Судя по переведенному Миной стихотворению, я знаю, как прекрасны эти стихи!

Январь—февраль 1963 г., г. Оренбург.

ПРИМЕЧАНИЯ

[a] Так в рукописи.

[b] Так в рукописи.

[c] Так в оригинале.

[d] Так в оригинале

[e] Так в оригинале.

[f] Исправлено, в оригинале ошибочно: Ергиоген.

[g] Так в оригинале.

[h] Исправлено, в оригинале: покавшему.

[i] Исправлено, в оригинале: намыливая.

[j] В оригинале последняя цифра даты неразборчива, прочтение предположительное.

[k] Так в оригинале.

[1] Михаил (Воскресенский; 27 декабря 1897 г.— 21 октября 1976 г.), 4 декабря 1953 г. хиротонисан во епископа Чкаловского и Бузулукского (в 1957 г. стал именоваться Оренбургским и Бузулукским), в 1959—1960 гг. временно управлял Челябинской епархией, с июня 1960 г. временно управлял Казанской епархией, с ноября того же года епископ Казанский и Марийский, с июня 1961 г. управлял Ижевской епархией, с 1963 г. архиепископ. С 7 октября 1967 г. архиепископ Уфимский и Стерлитамакский, 23 октября назначен вторично архиепископом Казанским и Марийским и временно управляющим Ижевской епархией, 25 июля 1975 г. уволен на покой.

[2] Петр Михайлович Базлин, рабочий города Орска. Был нанят отцом Владимиром для написания икон для Покровского храма.

[3] Свято-Успенская лавра в Почаеве (современная Тернопольская область, Украина) впервые упоминается в летописях в 1527 г., расцвет монастыря связан с деятельностью игумена прп. Иова Почаевского (1551−1651 гг.), в 1713—1832 гг. г. монастырь принадлежал униатам, в 1833 г. передан Русской Православной Церкви и получил статус лавры, с 1997 г. ставропигиальный монастырь в юрисдикции митрополита Киевского и всея Украины Украинской Православной Церкви.

[4] Протоиерей Владимир рассказывает о пребывании в Киеве.

[5] Автор имеет в виду запрестольный образ Пресвятой Богородицы в киевском Владимирском соборе, выполненный в числе других фресок В. М. Васнецовым в 1890-х гг.

[6] Константин Плясунов (1904 г.— 11 февраля 1958 г.), протоиерей, с 1949 по 1957 гг. настоятель Никольского кафедрального собора Оренбурга.

[7] «Журнал Московской Патриархии».

[8] Мануил (Лемешевский; 1884−1968 гг.), в сентябре 1923 г. хиротонисан во епископа Лужского, викария Петроградской епархии, тогда же назначен управляющим Петроградской епархией. В 1924—1928 гг. находился в ссылке на Соловках. С 25 апреля 1928 г. епископ Серпуховской, викарий Московской епархии, с октября 1929 г. епископ Серпуховской и Каширский, викарий той же епархии. С 31 января 1930 г. епархией не управлял. В 1932 г. арестован и сослан в Сибирь, в 1939 г. вновь был лишен свободы и отбывал срок в лагерях Канска, осенью 1944 г. освобожден. С ноября 1944 г. по февраль 1945 г. находился в распоряжении архиепископа Тамбовского и Мичуринского Луки (Войно-Ясенецкого) (см. примеч. 10). С февраля 1945 г. епископ Чкаловский, затем Чкаловский и Бузулукский, с 21 апреля 1946 г. архиепископ. В 1948 г. снова арестован и на 10 лет сослан в Мордовскую АССР. В 1955 г. освобожден, в 1956 г. реабилитирован и назначен архиепископом Чебоксарским и Чувашским. С 22 марта 1960 г. архиепископ Куйбышевский и Сызранский, с 25 февраля 1962 г. митрополит. С 25 ноября 1965 г. уволен на покой.

[9] Иоанн (Лавриненко; 12 марта 1899 г.— 12 декабря 1985 г.), 9 декабря 1941 г. хиротонисан во епископа Ковельского, викария Волынской епархии, с 1942 г. епископ Брестский и Кобринский, в 1943 г. возведен в сан архиепископа с титулом «Полесский и Брестский», с 1946 г. архиепископ Молотовский (Пермский), с 31 мая 1956 г. архиепископ Алма-Атинский, с 14 апреля 1957 г. архиепископ Челябинский и Златоустовский. 15 июля 1959 г. уволен на покой. С 16 марта 1961 г. архиепископ Костромской и Галичский, 5 мая того же года уволен на покой.

[10] Флавиан (Дмитриюк; 14 мая 1895 г.— 3 марта 1977 г.), 20 апреля 1958 г. хиротонисан во епископа Свердловского и Ирбитского, с декабря 1958 г. епископ Свердловский и Курганский. С 25 марта 1960 г. временно управлял также Челябинской епархией, с 23 сентября 1960 г. по 3 апреля 1961 г. временно управлял Пермской епархией. С 7 июля 1966 г. епископ Горьковский и Арзамасский (с 25 февраля 1968 г. архиепископ).

[11] Жирандоль (франц.) — несколько подсвечников на одной подставке.

[12] Ермоген (Голубев; 3 марта 1896 г.— 7 апреля 1978 г.), хиротонисан во епископа Ташкентского и Среднеазиатского 1 марта 1953 г., с ноября 1955 г. по июнь 1956 г. временно управлял Алма-Атинской епархией. Собор в Ташкенте, о котором упоминает В. Рожков, был освящен 11 декабря 1957 г. 20 февраля 1958 г. вновь назначен временно управляющим Алма-Атинской епархией, 28 августа 1958 г. освобожден от временного управления Алма-Атинской епархией и одновременно возведен в сан архиепископа. 15 сентября 1960 г. освобожден о от управления Ташкентской епархией с предоставлением отпуска. С 13 июня 1962 г. архиепископ Омский и Тюменский. С 29 мая 1963 г. архиепископ Калужский и Боровский. 25 ноября 1965 г. уволен на покой в Жировицкий Успенский монастырь с правом служения в нем.

[13] Гавриил (Огородников; 26 октября 1890 г.— 28 февраля 1971 г.), 29 августа 1948 г. хиротонисан во епископа Хабаровского и Владивостокского, с 11 августа 1949 г. епископ Вологодский и Череповецкий. С 28 января по 24 июля 1953 г. временно управлял Архангельской епархией, в 1957 г. временно управлял Кировской епархией. С 27 июля 1959 г. епископ Астраханский и Енотаевкий (с 25 февраля 1960 г. архиепископ). С 15 сентября 1960 г. архиепископ Ташкентский и Среднеазиатский.

[14] Пимен (Извеков; 27 июля 1910 г.— 3 мая 1990 г.), 17 ноября 1957 г. хиротонисан во епископа Балтского викария Одесской епархии. В июле 1960 г. назначен Управляющим делами Московской Патриархии. С 1 ноября 1959 г. временно управлял Костромской епархией. 23 ноября 1960 г. возведен в сан архиепископа и стал постоянным членом Священного Синода. С 16 марта 1961 г. архиепископ Тульский и Белевский с сохранением должности управляющего делами Московской Патриархии. С 14 ноября того же года митрополит Ленинградский и Ладожский. С 1959 по 1962 г. временно управлял Луганской, Смоленской и Тамбовской епархиями. С 9 октября 1963 г. митрополит Крутицкий и Коломенский. С 1963 г. член Всемирного Совета мира и Советского комитета защиты мира, член советского комитета по культурным связям с соотечественниками за рубежом. 18 апреля 1970 г. после кончины Святейшего Патриарха Алексия вступил в должность Местоблюстителя Московского Патриаршего престола. 2 июня 1971 г. избран Патриархом Московским и всея Руси.

[15] ? Иосиф (Чернов; 15 июня 1893 г.— 4 сентября 1975 г.), 14 ноября 1932 г. хиротонисан во епископа Таганрогского викария Ростовской епархии, с 16 февраля 1933 г. по 1942 г. управлял Донской и Новочеркасской епархией, с 1943 г. по осень 1956 г. епархией не управлял, неоднократно репрессировался. С 12 ноября 1956 г. епископ Петропавловский, викарий Алма-Атинской епархии, с 14 марта 1957 г. правящий епископ Петропавловский и Кустанайский. 25 февраля 1958 г. возведен в сан архиепископа. С 15 сентября 1960 г. архиепископ Алма-Атинский и Казахстанский. С 25 февраля 1968 г. в сане митрополита.

http://www.sedmitza.ru/lib/text/4 099 700/