 |
| Православие и современность | Владимир Горбик | 01.10.2013 |
— Маленький Володя Горбик когда-нибудь думал о том, что станет регентом?
— Маленький Володя Горбик думал, что будет музыкантом. Когда мы вместе с родителями переехали из Монголии в Ташкент — мне было 10 лет, — то сразу им сказал, что хочу учиться в музыкальной школе. До этого я был солистом в хоре — с семи лет на сцене, можно сказать.
— Откуда такое стремление к музыке? У Вас была музыкальная семья?
— Мои родители — не музыканты, но отец поет до сих пор, мама очень любила петь, деды и прадеды были очень музыкальными. Мой прадед был священником, звали его отец Валентин. И его отец был священником, именно он попросил сына — моего прадеда — оставить музыкальную карьеру, принять сан. До рукоположения отец Валентин был скрипачом. Это по папиной линии. А по маминой — дедушка Василий любил музицировать. По профессии оба моих родителя — инженеры, собственно, поэтому мы и оказались в свое время в Монголии.
В общем, в Ташкенте я пришел в музыкальную школу, но мне сказали, что мне поздно уже быть пианистом, потому меня отдали на виолончель — я занимался полтора года и по классу виолончели, и по классу фортепиано. Еще тогда, когда мое музыкальное обучение только началось, я родителям дал понять, что меня музыка интересует настолько, что, видимо, буду музыкантом. Мысль о том, что я стану именно дирижером, посетила примерно лет в 13. Потом я до самозабвения любил брать карандаш в руки и «дирижировать», к примеру, 6-ю симфонию Чайковского — ставил пластинку и вперед.
Образование мое было исключительно светским, потому я даже не представлял, что есть такая специальность — регент. О сути этой профессии я узнал намного позже, когда оказался на Московском Подворье Троице-Сергиевой Лавры, когда мой профессиональный путь стал корректировать нынешний Митрополит Лонгин (за что я ему очень благодарен!).
— А как Вы оказались на Подворье?
— На Подворье я оказался совершенно неожиданным образом. В 1994 году работа, которая приносила моей семье доход, закончилась — я практически девять месяцев был безработным. У нас уже было двое детей, поэтому я пытался пристроиться куда-то, но не получалось. Однажды в консерватории встретил Алексея Муратова, который был певцом в хоре Подворья; хором тогда управлял еще иеромонах Феодосий (Ушаков). Я спросил у Леши: «Ты не мог бы мне помочь с работой?». Муратов поговорил с отцом Феодосием, а тот позвал меня в хор.
Я старался всячески перенять у отца Феодосия регентский опыт, хотя он сам об этом, может быть, даже не подозревал. Однажды спросил: «Володя, ты что там делаешь?». А у меня рука была за спиной. Он стихиры регентует — я так же, как он, за моей спиной повторяю. Не афишировал, в общем, я своей учебы.
Потом Владыка Лонгин пригласил меня регентовать братским хором, и получилось два года активной регентской практики — каждый день, утром и вечером, очень напряженный график. И можно сказать, что когда пришло время стать во главе профессионального хора, на место отца Феодосия, я уже был готов — технически. Но, конечно, одно дело — братия, и совсем другое дело — профессионалы. Последние всегда очень въедливо, критически относятся к тому, что делает их руководитель, — так было и у меня, поначалу я встретил очень скептическое отношение к себе. Но с Божией помощью все потихоньку улеглось.
— Владимир Александрович, я знаю, что изначально Вы учились на композиторском отделении, лишь потом ушли на дирижерско-хоровое. У Вас есть собственные произведения?
— Да, конечно, я много писал. Но параллельно этому шел какой-то еще процесс. И в какой-то момент светская композиторская струя показалась мне неинтересной. Я написал одно сочинение для скрипки, виолончели, фортепиано и пяти мужских голосов, назвал его «Исповедь» — это было практически последнее мое светское произведение. Хотя оно уже было тесно связано с моими религиозными чувствами. После этого я стал уже писать музыку духовную. Не могу сказать, что много написано в этой области, но что-то даже исполнено и записано на диск.
— А когда появились те самые религиозные чувства?
— Это очень интересный вопрос. Меня крестили в два года, но только в 11 лет я переступил порог храма — в Ташкенте это было. Мама поняла, что она должна меня и младшего брата водить в церковь, — вот так все получилось. Помню, что не любил это дело, — дух противоречия во мне говорил. Мне не нравилось, что это через силу происходит.
Но прошли годы, мамы не стало, и я понял, что если бы не она, то даже и не знаю, на стороне какой религии были бы мои религиозные чувства. Осознанно я стал посещать храм после смерти мамы как раз. Затем был период охлаждения, совпавший с армейским периодом. Когда я вернулся из армии, познакомился со своей будущей женой, и мы уже вместе начали путь воцерковления. Сначала в храме Всех святых в Красном Селе, нашим духовником стал протоиерей Артемий Владимиров, он нас венчал. А когда я пришел на Подворье, стал там регентом, у меня возникла глубокая внутренняя связь с Владыкой Лонгином — уже он занимался моим духовным воспитанием, моим воцерковлением.
— Как Вы думаете, молитва похожа на музыку?
— Прямых аналогий между музыкой и молитвой, на мой взгляд, нет и быть не может. Конечно, и то и другое может глубоко затрагивать наше сердце. То, насколько они переплетаются в дальнейшем, например в исполнении церковной музыки, — это совсем другое.
Когда я еще не знал, что такое молитва, когда мама силой меня водила в церковь, я уже писал музыку. И относился к этому как к внутреннему выражению своих очень глубоких чувств. При этом чувства эти вовсе не были, как бы мы сейчас сказали, направлены к Богу. Мне просто хотелось писать что-то, что другим будет нравиться, что будет вызывать и у других чувства, похожие на мои.
Понимаете, музыка — это сфера души. Мне в свое время очень понравилось наставление Владыки Лонгина. Однажды он сказал, что не очень понимает словосочетание «духовная музыка», потому что область духа — это все же иное, что-то, что не связано с музыкой. Скорее, о церковной музыке можно говорить «душевная». Я об этом много думал потом и даже как-то пытался эту мысль развить в каком-то телеинтервью. Коллеги мои не поняли меня тогда — в эфире не хватило времени на пояснения. Сейчас вот и объясню то, как я понял мысль Владыки.
Да, без сомнения, музыка — это сфера душевная. Но только в душе нашей есть чувства и совсем низкие, и очень высокие. И там, где наши высокие чувства плавно перетекают в область духовного, подвигают человека к богообщению, — это и есть точка взаимодействия музыки и нашего молитвенного обращения к Господу. Такое вот. взаимопроникновение.
— Владимир Александрович, а, к примеру, такие произведения Баха, как «Страсти по Матфею», «Страсти по Иоанну», на Вас как-то влияли?
— Конечно, влияли, но — вовсе не в религиозном плане! Я любил музыку Баха, но — как искусство. И меньше всего, слушая «Страсти», я думал о молитве, скорее — о красоте музыки. Я до сих пор очень люблю музыку Баха, называю его отцом музыки вслед за другими музыковедами.
— А какие еще композиторы оказали влияние на Ваше развитие как музыканта?
— Начну немного издалека. Когда я, еще учась в консерватории, пришел на Подворье, то был просто шокирован (в хорошем смысле этого слова!) тем, что тут поют простую музыку — обиход. А у меня уже были немалые знания в области музыковедения, у меня имелись свои симпатии. Мне очень нравилась нидерландская полифоническая школа с ее великолепными композиторами, такими, как Джованни Палестрина, Орландо Лассо. На Подворье я внезапно понял, что простота обиходных напевов самодостаточна, к ней не нужно ничего прибавлять. Помните слова преподобного Амвросия Оптинского: «Где просто — там Ангелов со сто»?
Музыкантам-профессионалам не всегда видится интересным исполнять обиход. Мне же показалось, что я должен всенепременно заняться изучением обихода, потому что чувствовал, что в этом плаваю как топор — другими словами, тону. Теперь я могу сказать, что композитор мне нравится только тогда, когда он пишет простую музыку — при всей сложности музыкальной ткани. Вот, к примеру, возьмем самое, на мой взгляд, сложное, но великолепное духовное сочинение Сергея Рахманинова — «Всенощная».. Там сложнейший музыкальный язык — иногда до четырех-пяти планов хоровых партий доходит музыкальная фактура, но и эта простота присутствует, понимаете? Цементирует эту простоту знаменный распев (обиход!), к которому обращается композитор. Вообще же говорить, что Рахманинов написал «Всенощное бдение», немного некорректно: скорее нужно говорить, что он аранжировал, придал гармоническую краску знаменному распеву, великолепно применил свое полифоническое мастерство. Помните, Михаил Иванович Глинка сказал, что музыку создает народ, а мы, композиторы, ее только аранжируем.
Безусловно, мне нравится Чайковский. Конечно, его церковное творчество менее богато, чем светское — симфоническое и вокальное. Всегда любил и уважал Римского-Корсакова, Мусоргского, Глинку. Если брать западных классиков, то сейчас буду называть длинный ряд, который вы и сами сможете продолжить: Бетховен, Моцарт, Гайдн, Шуман, Шуберт, Вагнер.
— В Вашем ряду совсем нет композиторов XX века.
— Чем взрослее я становлюсь, тем больше понимаю, что в музыке важно сочетание простоты мысли и технического наполнения, — только тогда у нее появляется гениальная способность идти от сердца сочинившего к сердцу слушающего. А в музыке композиторов XX века эта простота теряется в большинстве случаев.
Да, когда-то я очень любил музыку Шостаковича, Шнитке — прямо заслушивался. Со временем же отбор внутренний произошел. Это все заумно, сложно — это может увести человека от Бога. Я это говорю при всем уважении к этим великим людям.
Дело в том, что я и сам писал музыку в том же чрезмерно сложном стиле. Мне еще профессор Леденев говорил, что в моей музыке много от ума. Однажды одно из моих сочинений исполнялось — трио для флейты, кларнета и гобоя, я сам дирижировал. После этого пришел на Подворье, дал послушать запись Владыке Лонгину. Его вердикт был таков: «Ну, для мультфильма подошло бы». Я, конечно, сначала очень обиделся: ничего себе! Я дни и ночи корпел. А потом через какое-то время пришло понимание того, что Владыка был прав: с одной стороны, сочинение это мое написано вроде бы «взрослым», заумным музыкальным языком, а с другой — как будто вышло оно из-под пера ребенка несмысленного.
Еще Арам Ильич Хачатурян спрашивал своих учеников: «Вы плачете, когда пишете музыку?». О своей музыке точно сказать могу — я не плакал. И ученики Хачатуряна ему так же ответили: «Нет». — «А зачем тогда вы пишете музыку?» — совершенно гениальные слова гениального композитора и педагога.
— Иная современная академическая музыка, действительно, кажется очень холодной.
— Я бы еще добавил: современная музыка — глубоко депрессивная. Она берет человека за душу, но уводит в состояние депрессии. Когда только-только Мстислав Ростропович вернулся из Америки в Россию, то взялся дирижировать 6-ю симфонию Шнитке. Я пришел на генеральную репетицию перед премьерой. Знаете, я был введен в состояние дичайшей депрессии. Был полный зал, зал рукоплескал, а я думал: «А зачем? Зачем эти избыточные, ненужные переживания?». Свойство классиков — выводить из уныния, осветлять чувства, а свойство многих (слово «многих» подчеркиваю!) композиторов XX века — от светлого уводить к темным ощущениям, к мрачности. Не только в музыке это происходит — и в изобразительном искусстве, и в литературе. Во всех видах искусства эта тенденция на протяжении всего XX века усиливается. Это связано напрямую, мне кажется, с постепенным опустошением человеческих душ.
— Сейчас наблюдается и тенденция к популяризации, если можно так сказать, церковной музыки. Церковные хоры выходят из храмов, часто выступают в светских залах, даже гастролируют. И что удивительно — слушатели есть! Как Вы думаете, что это за эффект такой: многие люди почему-то, боясь переступить порог храма, приходят слушать церковную музыку в концертный зал.
— Когда человек идет по улице и видит храм, и храм этот красив, а совесть у человека еще не убита, то он обязательно захочет войти внутрь. Так же и здесь — человек пришел в концертный зал, услышал, увидел красоту — мы же как будто ушами видим! — и дальше у него возникнет желание переступить порог церкви, чтобы понять, отчего же так красиво.
— Некоторые специалисты полагают, что не все церковные песнопения можно исполнять со сцены.
— А почему нельзя? Ладно, мы знаем, что на концерте люди сидят, но даже если человек сидя думает о Боге — что в этом плохого? Да, звучит Херувимская песнь, а Таинство не совершается, но мы все равно приближаемся к Богу через красоту музыки и через глубокое сердечное проникновение в содержание слов молитвы. Владыка Лонгин всегда благословлял исполнять разные церковные песнопения во время концертов, кстати.
— А вообще — в церковном хоре может петь любой человек или нет?
— Вы задали сейчас один из самых распространенных вопросов. В любом деле может принимать участие человек, который хочет чему-то научиться. Если человек пришел учить других, то ему не будет места нигде. Многие светские музыканты, попадающие в церковный хор, не знают евангельского принципа, что человек всю жизнь должен быть учеником. И даже если человек уже преподает, он все равно должен себя ощущать учеником, потому что человек не может знать все.
Когда человек приходит в мужской хор Подворья, я, помимо вопросов об образовании (что не главное, на самом деле!), спрашиваю его: хочет ли он прикоснуться к той традиции пения, которая у нас есть. Да? — Да. Нет? — Нет. Никто никого насильно петь не заставляет. Затем начинаются репетиции — я смотрю, как человек работает. Еще раз подчеркиваю: певчий может быть глубоко светским человеком, может даже не иметь опыта церковной жизни. В общем, присматриваюсь, наблюдаю: есть интерес или нет. Постепенно певчий может настолько заинтересоваться тем, что поет, что потом пойдет и на исповедь, и к Причастию. Может и не пойти, но он всю душу из себя вынет, чтобы выполнить то, о чем я его прошу. На мой взгляд, именно это — правильная позиция. Даже если человек не пришел к пониманию необходимости покаяния, но через свой титанический труд он приближается к Богу. Кроме того, те люди, которые работают со мной, испытывают колоссальные трудности, потому что терпят меня. Среди братии даже присказка такая есть: кто поработал в хоре Горбика, тот без мытарств может в Царство Божие войти. Я на это певцам говорю: «Не верьте молве — продолжайте работать над собой и над тем, чем мы с вами вместе занимаемся».
В общем, главное, чтобы человек был открыт к восприятию новой информации. Вот наш человек.
— Владимир Александрович, а Вы — тиран?
— Ну, как сказать. Любой дирижер, который хочет достичь качества, безусловно, будет «напрягать» музыкантов. А тираном можно стать или не стать на этом пути. Недавно прочитал такую деталь из биографии композитора Малера — вот его считали настоящим тираном как дирижера.
Это все очень тонкие вещи — кто кого может назвать тираном и когда. Вот я говорю певчему: «Сделай это», а он — не делает. Пятый раз прошу: «Сделай это» — не делает. Тридцать первый раз: «Сделай» — снова нет. После этого я уже повышаю голос и становлюсь тираном — в понимании певчего. Это все очень субъективно, потому что в хоре есть люди, которые думают, что я тиран, но есть и музыканты, которые считают меня слишком снисходительным к людям, которые, на их взгляд, плохо поют.
Я предпочитаю выбирать какое-то среднее положение среди мнений других людей, ведь понятно, что все люди не могут думать одинаково. Сказал грубость хору — извинись, язык не отвалится. Чувствуешь, что переборщил с улыбками хору, — сделай сердитое лицо и отчитай всех за то, что они давно уже перестали относиться к своему труду честно. Конечно, когда начинаешь людей ругать, сразу могут возникнуть разговоры о тирании.
Когда я перешел в профессиональный хор Подворья, то стал певчих сильно прессовать, просто налево и направо рубил шашкой: мне казалось, что все делают не то и не так. Конечно же, меня воспринимали в штыки и справедливо считали тираном. Сейчас, по прошествии многих лет, я уверен, что все можно было организовать гораздо мягче. Но все понимается с опытом. А тогда Владыка Лонгин, наблюдая за моими действиями, увещевал меня: «Володя, помягче, помягче. По себе знаю — власть может сделать человека тираном. А тебе здесь дана почти неограниченная власть — потому помягче».
Недавно я побывал в США, штат Пенсильвания, где проводил мастер-класс с мужским хором трех семинарий — Джорданвилльской Свято-Троицкой, Свято-Тихоновской и Свято-Владимирской. Пока шли репетиции, я улыбался, шутил, рассказывал о музыке. Когда дело дошло до концерта, то нужно было встряхнуть семинаристов, потому что они явно не понимали, что попали в профессиональную ситуацию. Я встряхнул. Правда, потом ко мне подошел главный регент Свято-Тихоновского хора Бенедикт Шиен и попросил: «Надо слово любви сказать людям, потому что они в явном напряжении». Минут 20 я потратил на слова любви непосредственно перед концертом, а потом епископ Нью-Йоркский Михаил (Дахулич), который некогда был ректором Свято-Тихоновской семинарии, обращаясь к Шиену, сказал: «Теперь, после Горбика, ваши сердитые обращения к хору будут считаться цветочками. Когда Горбик уедет, певцы, наконец, оценят вашу доброту».
— Вам не обидно, что Вас считают таким сердитым?
— Очень легко быть добреньким церковным музыкантом, якобы любящим всех певчих. В прелесть можно впасть на этом пути.
Владыку Лонгина я однажды спросил: «Владыка, почему Вы, когда выходите из алтаря, никогда не улыбаетесь?». А он мне ответил: «Володя, больше всего в жизни я не люблю играть какую-то роль». Эта позиция мне очень нравится. Вот с какой стати я должен, допустим, молчать, не обращать внимания на то, что человек не попадает в ноту, когда мой святой долг указать на это? Другое дело, какими словами. Тоже в свое время спрашивал: «Владыка, как мне делать замечания?». Такой совет он мне дал: «Прежде чем делать замечание, ты трижды Иисусову молитву прочитай — немножко себя, свои чувства в порядок приведи». И это очень помогает. Теперь, обращаясь к музыканту с обличительным словом, я сначала очень долго думаю, можно ли это сделать сейчас, не травмирую ли я его.
В общем, сложный вопрос вы мне задали. Дирижеры, вошедшие в историю, были в большинстве своем тиранами. Взять того же Герберта фон Караяна, которого я очень люблю и уважаю.
— Когда разговариваешь с людьми, так или иначе связанными с церковной музыкой, всплывает имя архимандрита Матфея (Мормыля). Вы с ним как-то соприкасались?
— Архимандрита Матфея я считаю своим учителем. Правда, я не сидел у него на лекциях, но после того как меня с ним познакомил Владыка Лонгин, он оказывал мне очень большую помощь. Я периодически звонил ему, иногда мы пересекались на Подворье. Отец Матфей иногда мог беседовать со мной по часу — для монаха это очень много! — и рассказывать, как должно петься то или иное конкретное песнопение, какая тут или там должна применяться вокально-хоровая техника. Поскольку у меня уже было хоровое образование, меня интересовали вопросы, касающиеся именно церковного исполнительства, — и отец Матфей все очень детально мне объяснял. Он мне многое дал — в церковном плане, но, безусловно, консерваторское образование тоже помогало. Сочетание одного и другого дало очень интересный эффект.
Я всегда своим музыкантам-профессионалам говорю: «Сколько бы мы ни старались петь хорошо и молитвенно, так, как у отца Матфея, у нас не получится». Говорю я так сознательно — у профессионалов руки не опускаются, они, наоборот, хотят преодолеть массу трудностей. Это очень интересный путь.
Где-то лет 10 назад с нашим новым настоятелем Подворья мы пришли к внутреннему выводу: светскую музыку мы не поем, чтобы не растрачивать свой творческий потенциал на что-то еще, целенаправленно занимаемся церковной музыкой. И знаете, за прошедшие годы я со всей очевидностью понял, что наши церковные исполнительские просторы — целая вселенная, бескрайняя. Прежние мои интересы кажутся мне детским садом каким-то. Хотя я очень люблю русские народные песни — и люблю их слушать в исполнении хороших коллективов. Однако рядом с церковной музыкой я их даже рядом поставить не могу.
— А сейчас с кем Вы советуетесь в профессиональном плане?
— Все наши записи я обязательно показываю Владыке Лонгину и жду не только похвал, наоборот — критики. Слава Богу, что и на самом Подворье критиков и ценителей хватает, так что реакция на наше исполнение есть всегда.
Прислушиваюсь я к мнению бывшего ректора Московской консерватории профессора Бориса Ивановича Куликова — он может мне сказать все, что думает. Нынешний декан дирижерского факультета Московской консерватории Станислав Семенович Калинин — также. Я считаю, что когда тебе говорят что-то неприятное о твоей деятельности, то это — стимул к развитию. В сфере бизнеса люди платят большие деньги, чтобы их покритиковали. Да и с какой стати мы, христиане, будем как-то остро реагировать на критику? Конечно, чисто человеческую реакцию трудно исключить, но идти по пути обиды, конфликта — глупо. Допустим, отцу Дионисию (нынешний настоятель Подворья архимандрит Дионисий (Колесник). — Ред.) не нравится что-то, что понравилось мне. Но я не буду настаивать на своем, потому что это приведет к непониманию. Я иду до той границы, где еще можно поступиться своими музыкальными принципами, и просто — жду. И абсолютно такое же движение происходит с другой стороны, я уверен. Только таким образом разрешаются вообще все конфликты и все непонимания.
Кстати, я очень часто обращаюсь к певцам с вопросом: «Вам нравится репертуар, исполнение или нет?» — и жду честного ответа. Я стараюсь двери души всегда держать открытыми.
— У Вас девять детей. Кто-то из них идет по Вашим стопам, занимается музыкой?
— Музыкой занимаются все, но по моим стопам никто пока не пошел. Мой старший сын, ему 19, отслужил в армии, готовится быть программистом. Старшая дочь Татьяна хочет быть педагогом. Но они все играют на музыкальных инструментах и поют. В общем, скажу, что в нашем доме музыка звучит всегда.
Быть именно регентом никто из моих детей пока не хочет — годы, наверное, должны пройти.
Владимир Горбик родился в 1970 г. в Москве. Закончил музыкальное училище в Екатеринбурге, музыкальное училище при Московской государственной консерватории, дирижерско-хоровой и оркестровый факультет МГК. В 1995 г. — певец мужского хора Московского Подворья Свято-Троицкой Сергиевой Лавры под управлением иеромонаха Феодосия (Ушакова). В 1996-м — регент братского хора Подворья, в 1998-м — регент мужского хора. С 2001 по 2004 г., продолжая регентскую работу на Троицком Подворье, одновременно был художественным руководителем и дирижером солдатского мужского хора Инженерных войск имени св. Даниила Московского при Свято-Смоленской Зосимовой пустыни. В 2012 г. стал преподавателем дирижирования МГК.
В дискографии Владимира Горбика имеется более 15 аудиодисков, которые издаются не только в России, но и в Германии, и в США. Постоянно проводит мастер-классы как за рубежом, так и в России.
http://www.eparhia-saratov.ru/pages/2013−10−01−00−21−21-mi-priblijaemsya-k-bogu
