 |
| Православие.Ru | Виктор Аксючиц | 31.05.2001 |
ЧТО ЕСТЬ НАРОД?
К концу XX века после беспрецедентных явлений геноцида, особенно после немецкого нацизма, утвердилась неявная норма, по которой о народах не следует судить слишком определенно. Люди, государство, экономика, общественное устройство — могут быть плохими или хорошими, а говорить плохо о каком-либо народе — это шовинизм, национализм, расизм. Однако и возвеличивать свой народ — это тоже шовинизм, национализм, расизм. Но народы, как и люди, очень своеобычны и разнятся индивидуальными качествами: есть народы ленивые и энергичные, сильные и слабые, добрые и злые, талантливые и бездарные. Одни народы доживают до старости и умирают естественной смертью, другие преждевременно гибнут от внутренних болезней или от суровых условий, внешнего насилия. Как и люди, народы имеют характер — совокупность отличительных свойств. Почему совершенно разные люди, принадлежащие к одному народу, склонны к одинаковому поведению, похожим манерам, типическим отношениям и связям, близким оценкам и суждениям, схожим складом ума, почему у них общие ценности? Чем вызываются сильнейшие чувства национального родства, которые возникают в критических ситуациях между людьми, разделенными разнообразными перегородками: социальными, политическими, экономическими, пространственными? Иными словами, на чем основываются национальные архетипы[1], которые действуют бессознательно, но определенно делают людей одного народа похожими друг на друга и отличными от представителей других народов?
Народ — не хаотическое множество людей, как утверждают одни, но и не соборная личность, как полагают другие. Личностью или персоной является только человек. Народ представляет собой соборный организм, имеющий соборную душу. Как и индивидуальная душа человека, соборная душа народа создается Творцом и с первого мгновения в творческом диалоге с Богом самоопределяется к бытию, формируя свое земное предназначение. Творец разделяет племена и в масштабах миссии всемирного преображения наделяет каждый народ определенным предназначением. Но предназначение воспринимается душой народа не автоматически, а свободно. Сочетание божественного призыва и человеческого отклика и наделяет народ его сущностью, выражающейся и в его характере.
Собственно жизнь есть принятие душой бремени плоти и выполнение Богом данной и свободно в вечности принятой творческой миссии. Метафизическое сообщество человеческих душ и объединяет их в народы. На земле это отражается в единстве исторической судьбы и ответственности. Потомки несут историческую эстафету предков и отвечают за содеянное ими. Те, кто разделяет историческую судьбу народа, входит в него. Человек как свободная личность способен «откорректировать» свой небесный выбор, изменить свою национальную принадлежность, но это исключительное событие означает отказ от своего предвечного назначения, что ведет к радикальному изменению характера.
От своего народа человек получает все условия очеловечивания: язык, социализацию, культуру, цивилизацию, обустроенное пространство и конкретную эпоху. Только благодаря родительскому лону и отеческому воспитанию народа человеческое существо может стать суверенной личностью, и в этом качестве, в частности, получить возможность связи с другими народами и увлечься ими настолько, чтобы покинуть отчий дом или стать, например, западником. Но только свободная личность, то есть человек, достигший высшей формы персонализации, вполне осознает свою сопричастность народу. Он ощущает национальное как продолжение себя, плоды его деятельности сохраняются народом и вплетаются в национальную культуру. Творческие гении, будучи яркими индивидуальностями, наиболее явно выражают доминирующие черты общенационального типа.
ИСТОКИ РУССКОГО ХАРАКТЕРА
В статье описывается русский национальный характер, как он сформировался к началу XX века. Так сложилось, что он во многом оказался сокрытым для русской литературы и публицистики. Необходимо выявить исходную природу национального характера, объективные факторы, влияющие на его формирование, а также субъективные обстоятельства, способствующие его искажению. Все это — актуальные проблемы нашего бытия: чтобы понять, кем мы являемся, мы должны вспомнить — кем были. Четыре основных фактора влияли на формирование русского национального характера:
1) Первозданный духовный образ и историческое предназначение, которыми Творец наделяет народ (духовный генотип); «Бог дает Дары Святого Духа — всем народам, но мерою различною и особливою. Почему, кому, и сколько — не разумеем. Но исповедуем, что нет народа обделенного и отвергнутого, хотя есть народы — не соблюдшие, растратившие и зарывшие талант свой в землю» (И.А.Ильин).
2) Природные генетические свойства восточно-славянского этноса (природный или этнический генотип); «Наше своеобразие от славянской крови и славянской души, не похожей ни на монгольство, ни на романство, ни на германство. Нет на свете чистых кровей и чистых рас; все давно смешалось и переплелось. Смешалась и наша славянская кровь с азиатскими и европейскими народами. Но, смешавшись, не растворилась, а дифференцировалась — и дала своеобразный уклад: темперамента, естественности, сердечности, широты, простоты и приспособимости. И эти черты мы передаем и другим народам и другим исповеданиям, живущим с нами» (И.А.Ильин).
3) Экстремальные условия выживания на просторах Евразии — климатические, географические и геополитические (исторический архетип); «Наше своеобразие от нашей природы — от пространства, от климата, от равнины, от отсутствия близкого моря, от рек, от погоды, от почвы и от растительности; и от далекого рассеяния по пространствам. Мы сами не знаем, когда и как мы вжились в нашу природу и вжили ее в себя. Но получили мы от нее много; и страстность, и созерцательность, и неуравновешенность, и свободолюбие, и склонность к лени, и братскую спайку… Наше своеобразие было довершено нашей историей. И расселенностью по равнине; и борьбою с кочевниками; и удельно-вечевым периодом; и торговлей с греками и варягами; и Киевским расцветом; и нашествием татар, борьбою с ними насмерть, их 250-летним игом, и идеею града Китежа. И далее — и вторжением западных соседей, и собиранием Руси Москвою; борьбою с Польшею и Литвою; бесконечными войнами оборонительного характера; Грозным и опричниной; Смутою и замирением юга; присоединением Малороссии; творческою бурею Петра Великого; крепостным строением, бунтами простонародья, дворянскими переворотами, нашествием Наполеона и культурным расцветом 19 века» (И.А.Ильин).
4) Воспитание православием (духовный архетип); «Наше своеобразие — от нашей веры, от принятого нами и вскормившего нашу культуру греческого православия, по-своему нами воспринятого, по-своему нами переработанного и по-особому нас самих переработавшего. Оно дало нам больше всего: живое желание нравственного совершенства, стремление внести во все начало любви, веру во второстепенность земного и в бессмертие личной души, открытую живую совесть, дар покаяния, искусство страдать и терпеть, неутолимый голод по религиозному осмыслению всей жизни и всего мира сверху донизу; и еще: непоколебимую уверенность в возможности и необходимости единения человека с Богом в этой жизни и в будущей, искание живых путей в этом единении и преодоление страха смерти через созерцание жизни и земной смерти Христа Сына Божия. Это и есть именно тот дар, который в истории христианства называется духом ап. Иоанна, который утрачен Западом и отречься от которого значило бы отречься от самого русского естества. И что еще достопримечательно, что этот Иоанновский дух пропитал всю русскую культур, — русское искусство, русскую науку, русский суд — и незаметно был впитан и инокровными и инославными русскими народами: и русскими магометанами, и русскими иудеями так, что они уже нередко чувствуют себя ближе к нам, чем к своим единокровным и единоверным братьям» (И.А.Ильин).
Русская история, русская культура и русская цивилизация — это уникальное явление духа, преодолевающего и преобразующего невиданное сопротивление мировой материи. Многие факты и факторы русской жизни, отличающиеся от других народов, особенно европейских, вопиют именно об этом. Нигде и никогда в истории не создавалась цивилизация в подобных экстремальных природно-климатических и геополитических условиях жизни на огромных пространствах. В России самая низкая в мире среднегодовая температура, годовой перепад температуры в центральной России — 50 градусов, а не 20 — как в Европе, климат которой намного смягчался теплым океанским течением Гольфстрим. Из-за долгой и холодной зимы отопительный сезон на юге России длится до шести месяцев в году, на севере — практически круглый год; в то время как в западных странах — три-четыре месяца в году. Холодный климат во все века требовал от народа гораздо больших затрат на одежду, на питание, на утепление и отапливание не только жилья, но и производственных помещений, в то время, как в западных странах многое могло существовать под открытым небом. Из-за холодных зим и резких перепадов температуры в России более чем в других странах вероятны разного рода поломки и аварии в жизненной инфрастуктуре, а любая авария чревата катастрофичностью — одна неотапливаемая зима приводит в негодность любое здание. Суровый климат Руси позволял заниматься сельскохозяйственными работами только 4−5 месяцев в году, в то время как в Европе сельскохозяйственный сезон длился 8−10 месяцев. Необычайно короткий рабочий сезон в земледелии и заготовке кормов, а также малая плодородность большинства русских почв резко ограничивали возможности развития земледелия и удорожали его продукцию. К этому добавлялась климатическая нестабильность: в центре России весенние и осенние заморозки чередовались с длительными дождливыми ненастьями, на юге страны в плодородных землях — частые засухи, уничтожавшие богатый урожай. Уровень затрат труда в таких условиях почти в шесть-десять раз превышал доход. Если учесть отсутствие выхода к теплым морям — мировым торговым путям, то хозяйствование на Руси приговорено быть экстенсивным. На такие выводы обычно возражают, что и в Канаде, и в скандинавских странах не менее суровые жизненные условия, что, однако, не вынуждало тамошних жителей к экстремальным формам жизни. Но этот миф развенчивается беспристрастным сравнением фактов. Более 90% населения и промышленного потенциала Канады сосредоточены южнее широты Москвы, а канадский юг находится на широте Сочи. Норвежский климат делает умеренно морским теплое океанское течение Гольфстрим, который согревает и другие страны Северной Европы. При этом большинство населения Норвегии, Швеции, Финляндии живет на юге страны, в то время как русский Север заселен гораздо больше. Ко всему этому нужно добавить, что западные страны всегда имели выход к морям — мировым торговым путям, а большую часть своей истории не знали вторжений иноземцев.
В России малые площади и разбросанность плодородных земель, а также разбросанность природных ископаемых — требовали хозяйственного освоения больших территорий, связь между которыми и жизнь на которых была возможна только при сильной государственной централизации. Уже при Ярославе Мудром территория Руси была больше всей Западной Европы, — дороги и все виды связи на этом пространстве могло обустраивать только сильное государство. В России природные ресурсы находятся в нескольких тысячах километров от портов и мировых рынков, в то время как нигде в мире эти расстояния не превышают тысячи километров. Естественно, что преодоление огромных пространств для транспортировки сырья резко удорожает его стоимость. В результате все, что производилось в России во все века, было наиболее энергоемким в мире, а значит с наибольшей себестоимостью и наименьшей рентабельностью. Жесткие экономические условия требовали гораздо большего, чем в Европе участия государства в хозяйственной жизни. Помимо этого, бесконечные нашествия с Запада, Юга и Востока, разрушавшие дотла русские города и наполнявшие русскими людьми средиземноморские рынки работорговли, тоже требовали расширения территорий и сильного государства для самозащиты. Вместе с тем, вытянутость страны по широте, а также сложнейший рельеф границ создавал новые трудности для защиты и неблагоприятные условия для хозяйствования. Таким образом, получая по объективным причинам гораздо меньший прибавочный продукт, русский труженик вынужден был отчуждать гораздо большую, чем в Европе, его часть на государственную защиту. Жизнь объективно требовала большей, чем на Западе, роли государства, ибо русская государственность — это форма самосохранения народа в тяжелейших условиях исторического существования. Надо сказать, что ни один цивилизованный народ в истории не выжил в подобных обстоятельствах, тем более не создал высокой культуры. Русский народ-государствообразователь создал огромное многонациональное государство, уникальную культуру и русскую православную цивилизацию.
Понятно, что выжить в беспрецедентно трудных условиях можно было только благодаря определенным компенсационным механизмам — и в общественно-политической жизни, и в национальном характере. Многие общественные и государственные институты в России не похожи на западные и поэтому всегда подвергались жесткой критике как отсталые, азиатские, рабские, в то время как это были единственно возможные формы выживания в суровейшем углу планеты. Так, «В этих условиях единственным рентабельным трудом в земледелии в течение многих столетий был крепостной (почти рабский) труд русских крестьян… Крепостное право в России было не результатом жадности и жестокости царя и помещиков, а своеобразным, хотя и жестоким, компенсационным механизмом выживания российского социума в целом» (Л.В.Милов). Конечно же, в таковых условиях единодержавная власть была единственно приемлемой для огромной многонациональной страны: «Русская монархия делала все, что могла, для защиты внешней и внутренней свободы России и людей России, — если ей это не всегда удавалось, то виною этому были не Цари, а цареубийцы… Русское самодержавие было всегда самым верным стражем русского самоуправления и русское самоуправление — почти всегда, кроме последних десятилетий — было верной опорой самодержавия» (И.Л.Солоневич). Во имя самосохранения народа и русской цивилизации в целом приходилось ужесточать некоторые формы общежития: «Такой меры личной свободы, какую имели США и Англия в начале нынешнего столетия, русский народ не будет иметь никогда. Ибо если безопасность США и Англии была гарантирована океанами и проливами, то наша — может быть гарантирована только воинской повинностью. Американская свобода — как и американское богатство, определены американской географией — наша свобода и наше богатство ограничены русской географией» (И.Л.Солоневич).
Вместе с тем, человеческая жизнь в огромной империи была возможна благодаря тому, что русскому государствообразующему народу была свойственна соборность, уживчивость, терпимость. Многие народы добровольно входили в Российскую империю, присоединялись огромные территории, не имеющие собственной государственности, и только в редких случаях завоевывались земли, которые были источником постоянной угрозы для России. При этом русский народ не уничтожил, не поработил, не перекрестил насильственно ни один народ (что совершенно беспрецедентно на фоне колониальной политики западноевропейских народов, истребивших и поработивших коренное население нескольких материков). И при этом Русь защитила христианскую цивилизацию от татаро-монгольского нашествия, Россия никогда не совершала экспансии на Европу, со стороны которой веками грозила России смертельная опасность. Русские войска были и в Берлине, и в Париже, но только при отражении агрессии. Победоносные походы русской армии в Европу не заканчивались, как это было принято в ней, присоединением каких-либо земель. Таким образом, и в отношениях с другими народами русские проявляли беспримерные качества.
Борьба за выживание в невероятно трудных условиях воспитывала в русском человеке предприимчивость, сообразительность, динамичный и разносторонний ум, непреклонную волю. За кратчайший исторический срок русский народ цивилизовал огромные пространства — вплоть до Аляски и Русской Калифорнии, территории которых русские цари подарили США. Объективные жизненные циклы воспитывали в народе привычку к чередованию периодов сверхнапряжения с необходимыми паузами расслабления. Русский мужик был просто обязан зимой лежать на печи, иначе летом у него не хватило бы сил для каторжной работы при сне не более четырех часов в сутки. Таковые циклы сверхнапряжения-расллабления были свойственны и общенациональному поведению, без чего недоступны были бы и освоение безмерных просторов, и защита от бесконечных нашествий и нескончаемых природных бедствий. Так формировался особый человеческий тип, и так характер русского народа отразился в облике государства, культуры и цивилизации. При этом таковая особость была непонятной для многих европейцев, и нередко трактовалась как «варварство», вызывающее позывы «цивилизовать» русских.
Итак, русская судьба состоит из очевидных и, вместе с тем, беспрецедентных исторических фактов. Но наиболее беспрецедентно то, что русский народ не только выжил при этом, но и создал культуру великого духа. Что подвигало народ совершать беспримерные исторические деяния и проявлять невиданные качества? О загадке русского духа, о его сущности и судьбе, о его диалектике и пойдет речь.
Генетически русский человек наделен эмоциональной, страстной, неукротимой природой, сметливым умом, выносливостью, твердостью, — всем, что требовалось для выживания восточнославянским племенам. Православие не насиловало, но окультуривало буйную языческую натуру, нивелируя одни качества, развивая другие. Первым актом национальной самоидентификации — самосознания русского народа было крещение в Православие. Поэтому принадлежность к русскому народу всегда определялась не только этнически, но, прежде всего, по религиозным и культурным признакам самоидентификации. В этот момент разные племена сложились в единый народ. Истории известна только одна аналогия: исход из Египта разных семитских племен, которых Моисей объединил верой в Единого Бога Яхве — религия явилась основанием формирования и существования еврейского народа. Выбрав Православие, народ сформировал себя, талантливая природа увидела себя в духовном зерцале православной религиозности, огранила и определила свою сущность. Вместе с церковно-славянским языком народ получил целостный космос духовных традиций: античности, платонизма и неоплатонизма, патристики, Византии, тем самым, получил прямой доступ к истокам христианства. Акт духовного рождения наделяет народ своеобразными архетипическими свойствами. Отныне в русском характере отразились православные доминанты: метафизичность, соборность, универсальность, антиномичность, которые по-разному сказывались на разных этажах культуры.
Христианство наиболее метафизическая из всех религий. На судьбе русского народа запечатлено метафизическое тяготение, своего рода метафизическое предпочтение. Это сказывалось и в философичности характера, и в наиболее натуральных, казалось бы, результатах: не мог народ освоить наибольшие в мировой истории и суровейшие пространства, если бы его не подвигал некий метафизический идеал преображения бытия. Метафизичность характера сказывалась и в некотором пренебрежении к обустройству натуральной жизни. Соборную характеристику Православия народ принял как свое родное, многое в русской жизни определялось ею, в частности принцип созидания империи — через собирание земель, соборное сожитие множества племен и религий. Христианский универсализм наделил народ умением открыться Востоку и Западу, переплавлять множество культурных влияний, воспринимать наиболее широкий спектр проблем существования. В сути своей христианство антиномично: Триединый Бог, Ипостаси Которого едины и неслиянны, Бого-человек, смертию смерть поправ, через Крест — воскресение, человек — не от мира сего, но в мире сем… Сверху антиномичность русского характера определялась религиозностью, снизу же противоречивость характера народа усиливалась уникально противоречивой судьбой его. Отсюда и склонность к крайностям при непрерывном тяготении к гармонии, и бесконечная русская вольница при сильнейшем государственном закрепощении, и сочетание жесткой централизации при обширном самоуправлении земель.
Как и люди, народы переживают молодость, зрелость и старость. Их характер вполне формируется в зрелом состоянии. Характер русского народа сложился в результате воздействия различных факторов: осознания своей исторической миссии и реальной истории, свободного самоопределения и инерции исторического процесса, национального идеала и народных эмоций, страстей, аффектов, духовных битв и реальной действительности. В русском характере запечатлена с одной стороны русская идея, как национальный идеал и духовная норма, с другой же, в нем отражаются все исторические ошибки и грехи народа, сумма обстоятельств его жизни. Если национальная идея отражает национальный дух, то национальный характер есть психея народа.
Тема русского национального характера особенно актуальна сейчас — в период глобальных преобразований на евразийском континенте. К началу XX столетия сложился специфический национальный характер, который был так или иначе свойственен всем сословиям, но в наиболее чистом виде сохранялся в провинции и низовых сословиях. Несмотря на невиданные катаклизмы и жертвы нынешнего столетия, русский народ сохранил многие свои генетические и культурные характеристики. Что-то искажено и требует излечения, что-то ждет своего возрождения, поэтому, прежде всего, необходимо реконструировать облик дореволюционного русского национального характера.
ХАРАКТЕРНОСТЬ РУССКОГО ХАРАКТЕРА
Как у всякого великого народа, русский национальный характер есть явление неопределимое по существу. Как можно определить вечную душу человека или народа? Только любовь позволяет почувствовать другого изнутри, духовно соединившись с ним. Мы должны отрешиться от эгоистических притязаний и возвыситься до объективности любви и солидарности. И тогда не будем приписывать то, что навязывают наши претензии и амбиции, не будем проецировать свои слабости и пороки, но взглядом любви и участия сможем увидеть неповторимый лик души. При этом нужно помнить, что судим и объясняем мы себя — свою соборную душу. В каждом народе есть свои маргиналы и люмпен, но не они являются носителями национального характера, ибо свойства денационализированных и деклассированных элементов интернациональны. Пороки — схожи, добродетель — индивидуальна. Характер народа — это, прежде всего, его достоинства, продолжением которых могут быть и недостатки. Созидают национальный характер святость и творческий гений — во всех областях жизни. Несет же достоинства национального характера консервативное большинство народа, на котором земля стоит.
Много сказано на тему загадочной противоречивости русского человека, но, как правило, эта тема мифологизируется. Амбивалентность характера русского народа нередко преувеличивают, пытаясь объяснить многие катаклизмы российской истории. Но некоторые реальные противоречия русского характера отражают взаимоотношения прирожденных свойств (природного генотипа) и православного воспитания (духовного архетипа).
Русский человек унаследовал от своих древних славянских предков талантливый сложный характер и сильный темперамент. «Добродетели открыло христианство, а в язычестве отличались они только доблестями, каковы храбрость, смелость, неустрашимость, терпение» (М.П.Погодин). Историки отмечали удивительную жизнестойкость славян, веками отбивавшихся от готов, угров, гуннов, аваров, хазар: «Все вынесло, все преодолело это упругое племя, пока пробилось на широкую дорогу своей исторической жизни» (Д.И.Иловайский). Античные авторы тоже отмечали достоинства варварского народа: «Племена славян и антов сходны по своему образу жизни, по своим нравам, по своей любви к свободе; их никоим образом нельзя склонить к рабству или подчинению в своей стране. Они многочисленны, выносливы, легко переносят жар, холод, наготу, недостаток в пище. К прибывающим к ним иноземцам они относятся ласково, оказывая им знаки своего расположения» (Маврикий Стратег). Несмотря на известные победоносные походы славян, историки описывают их миролюбие: «Дикая свирепость не была отличительным их характером. Славянское племя вообще имело более склонности к жизни мирной, чем воинственной… Если ни вторжения неприятелей, ни внутренние раздоры не воспламеняли их страстей, любили жизнь мирную, охотно занимались земледелием, отличались добродушием и своим гостеприимством удивляли просвещенных греков, оставив эту добродетель самым отдаленным потомкам» (Н.Г.Устрялов). Конечно, как и все выжившие в древности племена, славяне были воинственны, но при этом некоторые качества отличали их от соседей: «Сии люди, на войне жестокие, оставляя в греческих владениях долговременную память ужасов ее, возвращались домой с одним своим природным добродушием. Современный историк говорит, что они не знали ни лукавства, ни злости; хранили древнюю простоту нравов, неизвестную тогдашним грекам; обходились с пленными дружелюбно и назначали всегда срок для их рабства, отдавая им на волю, или выкупить себя и возвратиться в отечество, или жить с ними в свободе и братстве. Столь единогласно хвалят летописи общее гостеприимство Славян, редкое в других землях и доныне весьма обыкновенное… Славянин, выходя из дому, оставлял дверь отворенною и пищу готовую для странника. Купцы, ремесленники охотно посещали Славян, между которыми не было для них ни воров, ни разбойников» (Н.М.Карамзин). С самого начала русская народность складывалась как большая по численности и огромная по территории, объединяющая множество различных племенных индивидуальностей. Единящей силы хватало на соединение, но не хватало на нивелирование индивидуальных различий, самомнение которых и сказывается во все века. Уже на ранних стадиях своей истории славяне отличались качествами, которые позволили выжить в суровых пространствах: «Из всех способностей, которыми природа щедро оделила Славянорусское племя, наиболее драгоценными являются, конечно, его предприимчивость, мужество и способность созидательная» (Д.И.Иловайский).
Вместе с этим предхристианская Русь отличалась и множеством добродетелей: «Сличив известия современников-чузеземцев, мы находим, что вообще славяне свою нравственностию производили на них выгодное впечатление: простота нравов славянских находилась в противоположности с испорченными нравами тогдашних образованных или полуобразованных народов. Так, встречаем отзывы, что злые и лукавые попадаются очень редко между славянами. Доброта не исключала, впрочем, свирепости и жестокости в известных случаях; те же писатели, которые хвалят доброту славян, рассказывают ужасы об обхождении их с пленными, с проповедниками христианства… так часто бывает у людей и целых нардов, добрых по природе, но предоставленных влечениям одной только природы» (С.М.Соловьев). Европейский ученый XIX века заметил в славянах то сочетание качеств, которое оставалось свойственным русскому народу на протяжении всей его истории: «Внешняя мягкость славянского существа допустила без сильного противодействия вторжение и господство чуждого элемента, но тягучее ядро, прикрытое этою мягкою внешностью, сделало невозможными, чтобы славянская сущность потерпела какое-нибудь внутреннее изменение от этого чуждого элемента. Так, в сравнительно очень короткое время чужие властители совершенно переродились в славян, и варяжская династия стала и по крови, и по духу такою же русскою, как самый низший слой собственно русского народа» (Г.Рюккерт).
Православная культура не подавляет богатую языческую природу славянина, но обуздывает, окультуривает, созидательно ориентирует душевную энергию, претворяя стихийные доблести в добродетели нравственного существа. «Уже самая сущность новой религии — любовь к ближнему, столь доступная общему пониманию, — и вместе с тем прекращение кровавых человеческих жертв ненасытному Перуну не могли не произвести благодетельного переворота в народных представлениях о Верховном существе и не повлиять на смягчение грубых, жестоких нравов» (Д.И.Иловайский). Но скованные или облагороженные природные стихии разнуздывались при ослаблении духовного напряжения.
Русская православная религиозность существенно отличается от западной католическо-протестантской, что во многом усугубило различие русской и европейской души. «Существеннейшее и драгоценнейшее отличие Православия от Римского католицизма (а потому и от взбунтовавшихся против него детей его — всех протестантских исповеданий) — лежит не в догматической сфере, не в обрядовой и не в церковно-организационной, а в сфере религиозного акта и его строения… Все зависит от того, какие силы человека и народа — их души и духа — определяют самое верование, какие силы главные и первичные — и какие душевно духовные силы являются вторичными и подчиненными. Православный человек движим другими первичными силами, чем католик. И в этом главное, неизменимое, неизвратимое, определившее русскую душу, ее религию и культуру» (И.А.Ильин).
В конечном итоге, религия определяет и культуру, и жизненный уклад, и характер народа. Русский философ Иван Ильин описывает сущность различия европейской и русской религиозности, выявляя ее онтологические характеристики: «Вера католика есть акт воли. Личной воли и церковной воли. Больше церковной, чем личной. Потому — акт мысли — личной мысли и церковной мысли. Больше церковной, чем личной. Все остальное есть в католицизме — подчиненное, несущественное, нехарактерное или прямо утраченное. Вера православного есть акт любви. Потом акт созерцания. Созерцающая же любовь — есть совесть. Все остальное в православии — воля, мысль, дисциплина имеет значение вторичное и подчиненное. В этом главное различие. Отличие Иоанновского духа не от Павловского, а от не-Иоанновского и противо-Иоанновского». В этом смысле интересен генезис европейской религиозности, породивший ее основные тенденции. «Католик унаследовал свой религиозный акт — от римской, древне-римской культуры, — которая была культурой воли, юридической воли, властной воли, воли к господству над миром. И в то же врем культурою мысли, не философской мысли, не разумной мысли, не созерцающей мысли, а мысли отвлеченной, рассудочной, ясной, трезвой, земной, эмпирической. Римлянин дохристианской эпохи — был человеком волевой власти, вооруженного господства, трезвой логики, прозаического организаторства. В общем — стихии земной и трезвой. Не стихии любви. Стихии юридически-государственной, стихии договора, авторитета, покорения; стихии не совестной; не созерцающей; не любовной. Элемент расчета и пользы, выгоды и кары, сделки и оружия — преобладал здесь над всем и делал римлянина наподобие иудея существом жестоковыйным и к христианству до крайности не предрасположенным. Этот акт — как национальный акт римского народа — влился иррационально в христиан римской нации — проник в католическую церковь — определил ее ментальность и веру, и этику, и организацию… Католик верует тогда, когда он решит веровать — и начнет заставлять себя верить. Поэтому неверие — как акт злой воли — было для него всегда преступлением; - отсюда наказания безбожников, инквизиция, костры, крестовые походы против еретиков и знаменитый трактат „Молот ведьм“, написанный в 1487 году двумя инквизиторами… Эта книга обнаруживает изумительную логику, прекрасное знание Ветхого и Нового Завета, удивительную зоркость в клиническом описании женской истерии — и дает систематическое наставление, как надлежит, какими нечеловеческими пытками и муками пытать от имени Христа и во славу Христа истерически больных женщин. Я готов признать, что она одна из самых цельных, страшных и безбожных книг… Этим актом воли и рассудка определяется и нравственное учение католицизма. С неподражаемым мастерством логики и знания оно изложено в моральных трактатах отцов иезуитов… Все случаи и положения жизненного конфликта предусмотрены здесь и разрешимы с точки зрения их допустимости, греховности и простительности. Здесь есть и ум, и логика, и опыт, и теологическое образование. Но здесь нет ни сердца, ни живого созерцания, ни совести, а потому нет Христа и христианства. Здесь есть искусное разрешение лжи, коварства, порочности и предательства; здесь есть учение о том, что церковная цель оправдывает все и всяческие средства; но здесь нет ни любви, ни доброты, ни Божией благодати» (И.А.Ильин).
Итак, православная духовность принципиально отлична от духовности западноевропейской. В православном воспитании коренятся и наиболее глубинные основания противоречивости русского характера. В католическом мировоззрении бытие состоит из трех уровней: мир сей представляет собой сферу естественного, которая находится между небесной сферой сверхъестественного и областью зла — противоестественного. В русской православной духовности мир делится только на две сферы — божественную и адскую, земное существование не имеет собственной бытийности, это только арена борьбы добра и зла. Европейская горизонталь — земная укорененность — и русская вертикаль — устремелнность к горнему — определяют многие различия в мировоззрении и характере народов. Русский человек пребывает в мире сем не от мира сего, он ощущает себя странником и пришельцем на этой грешной земле и больше устремлен к горнему. Поэтому русский человек больше склонен к внутреннему совершенствованию, а не к внешнему успеху, он больше печется о спасении души, а не о завоевании мира или приобретении мирских благ. «Он любит этот мир не ради его самого, а ради выявления в нем Божественного мира. Он ценит этот мир лишь постольку, поскольку видит в нем исходный материал для осуществления своей миссии… Русский не выносит расхождения между истиной и действительностью. Примечательно, что в русском языке для двух этих понятий существует одно и то же слово — правда. В своем редком двойном смысле оно означает то, что есть, и то, что должно быть. Русский не может жить иначе, как, не задумываясь, вносить элементы высшего порядка в вещественный мир, даже если этот мир их отторгает. В конечном счете, земное приносится в жертву идее» (В.Шубарт).
Русскому присуща «устремленность к чему-то бесконечному. У русских всегда есть жажда иной жизни, иного мира, всегда есть недовольство тем, что есть. Эсхатологическая устремленность принадлежит к структуре русской души. Странничество — очень характерное русское явление, в такой степени незнакомое Западу. Странник ходит по необъятной русской земле, никогда не оседает и ни к чему не прикрепляется. Странник ищет правды, ищет Царства Божьего, он устремлен вдаль. Странник не имеет на земле своего пребывающего града, он устремлен к Граду Грядущему. Народный слой всегда выделял из своей среды странников… Есть не только физическое, но и духовное странничество. Оно есть невозможность успокоиться ни на чем конечном, устремленность к бесконечному» (Н.А.Бердяев).
Новоевропейский человек «взирает на мир как на хаос, который он должен — сначала еще по воле Бога, а потом самовольно — укротить и оформить… Так мир утрачивает свое единство, уступая силам разделения… Русский с его живым чувством Вселенной, постоянно влекомый к бесконечному при виде своих бескрайних степей, никогда не будет созвучен прометеевской культуре, проникнутой „точечным чувством“ и направленной на автономию человеческой особи или, что одно и тоже, — на сокрушение Богов» (В.Шубарт). В России отсутствует большой пласт культуры, который — от теологии до права и техники — в Европе скрупулезно упорядочивает естественный уровень бытия, регламентирует и мораль, и межличностные отношения (культура контракта). Господство юридического духа и духа контракта — чужды для русского человека, который более ориентирован на возвышенные идеалы, и который не формален, задушевен в общении, ибо непосредственно открыт и Богу, и ближнему своему. Но отсутствие буферной зоны естественного отзывается в русском человеке не только достоинствами.
Биполярная духовность, наложенная на необузданную славянскую природу, задает трагическую противоречивость русского характера. Русскому человеку непонятно, как можно и зачем нужно столько сил тратить на обустройство земной жизни и комфортабельности быта, как это с энтузиазмом делает человек европейский. Русские люди были вынуждены тратить огромные силы в борьбе за выживание в жестких условиях, но русский дух стремился за пределы серединного царства — к сверхъестественному и безмерному. Поэтому русская цивилизация — это цивилизация вдохновения и подвига, в которой не популярна упорная кропотливая работа во имя повышения благосостояния. В европейской культуре жизненные идеалы обмирщены, занижены, их реализация не требует сверхнапряжения и менее драматична, чем в русской культуре, в которой завышенность идеалов чревато срывами и катастрофами. Если европейские пороки — от приземленности идеалов, то русские — это срыв при воплощении евангельского идеала. Русская душа страстно тянется к небесному, но при потере духовной ориентации не удерживается в серединных измерениях и обрушивается в преисподнюю. Отчего русский человек и предстает в истории либо в образе божеском, либо в обличии зверском, он способен на проявления и неистовой религиозности, и неистового богоборчества. Мессианская энергетика проявляется на разных уровнях в противоположных направлениях. Когда по тем или иным причинам сокрушались носители культурного архетипа — традиции, жизненный уклад, то в слепом инстинкте могли проявляться и разрушительные, и созидательные стихии.
Онтологическая поляризация русской души сказывается в различных измерениях и коренным образом отличает русского человека от европейцев. «Француз — догматик и скептик, догматик на положительном полюсе своей мысли и скептик на отрицательном полюсе. Немец — мистик или критицист, мистик на положительном полюсе и критицист на отрицательном. Русский же — апокалиптик или нигилист, апокалиптик — на положительном полюсе и нигилист на отрицательном полюсе. Русский случай — самый крайний и самый трудный. Француз и немец могут создавать культуру, ибо культуру можно создавать догматически и скептически, можно создавать ее мистически и критически. Но трудно, очень трудно создавать культуру апокалипсически и нигилистически. Культура может иметь под собой глубину, догматическую и мистическую, но она предполагает, что за серединой жизненного процесса признается какая-то ценность, что значение имеет не только абсолютное, но и относительное. Апокалипсическое и нигилистическое самочувствие свергает всю середину жизненного процесса, все исторические ступени, не хочет знать никаких ценностей культуры, оно устремляет к концу, к пределу. Эти противоположности легко переходят друг в друга… И у русского человека так переменно и так спутано апокалипсическое и нигилистическое, что трудно бывает различить эти полярно противоположные начала» (Н.А.Бердяев).
В данном случае необходимо различать понятия: эсхатология — это устремленность к Новому Небу и Новой Земле, к горнему миру, к запредельному; апокалипсис же описывает трагедию конца мира сего. Если эсхатологическое сознание сосредоточено на зарницах преображенного мира, оно устремлено к началу Нового Бытия, то апокалипсическое сознание заворожено неизбежностью абсолютной смерти всего в мироздании, оно зациклено на конце старого мира. Целостное религиозное сознание органично охватывает обе перспективы — и конца времен, и начал вечности. Одно представление без другого самоограничивается: апокалипсический страх без эсхатологического чувства — гипнотизирует, эсхатологическая устремленность без ощущения трагедии всеобщего конца — экзальтирует. Религиозно аффективная или маниакальная апокалиптичность внедрена в русскую душу иосифлянством, и с тех пор рецидивы ее выплескиваются в трагические периоды русской истории. Иначе в безрелигиозном сознании, которое лишено ощущения вечности, ограничено мирскими понятиями, отчего безысходно пессимистическими становятся и представления о конце времен. Все духовные чаяния, вся слепая религиозная энергия безбожного человека концентрируется в узких мирских границах и порождает фантомы. Секулярно эсхатологическое сознание рождает утопизм — учения о тысячелетнем царстве Божием на земле, секулярно апокалипсическое сознание маниакально зациклено на перспективах смерти. Если первое — это утопия созидания, то второе — это мания всеотрицания и всеуничтожения. Русское мессианское сознание при впадении в атеизм порождает характерно русские формы утопизма и одержимости, связанные, как правило, с искажением эсхатологических и апокалипсических чаяний. И ложный героизм, и искаженная жертвенность, и нигилистическое всеотрицание, и стремление к разрушению — это формы устремленности к концу потерявшей Бога и потерявшейся души, когда секулярная апокалиптика перекрывает и побеждает эсхатологию. Европеец в приземленной эсхатологической одержимости целиком в пределах мира сего: он стремится к подчинению и порабощению всех вокруг, насаждает железный порядок. Русский в апокалипсической мании разрушает, истребляет все и вся вплоть до самосожжения старообрядцев — феномен, совершенно невиданный в Европе.
Одни и те же качества национального характера могли сказываться по-разному — до противоположности — в слоях, укорененных в традициях и оторвавшихся от них. Некоторые черты русского характера отзывались в послепетровском дворянстве и интеллигенции в негативном преломлении. Так беспочвенная русская интеллигенция была беспочвенна по-русски страстно: истово, с надрывом; радикально нигилистична — до отрицания всякой почвы как жизненной плоти. Секуляризованное сознание оставалось биполярным, но отвергала онтологичность мирских реальностей не во имя Божественного, а тотально нигилистически. «Русская интеллигенция в огромной массе своей никогда не сознавала себя имманентным государство, Церковь, отечество, высшую духовную жизнь. Все эти ценности представлялись ей трансцендентно-далекими и вызывали в ней враждебное чувство, как что-то чуждое и насилующее. Никогда русская интеллигенция не переживала истории и исторической судьбы, как имманентной себе, как своего собственного дела, и потому вела процесс против истории, как против совершающегося над ней насилия» (Н.А.Бердяев).
Рассуждения Вальтера Шубарта в книге «Европа и душа Востока» о диалектике русской апокалиптичности в сравнении с европейским серединным жизнеощущением — заслуживают особого внимания, хотя с оговоркой: «Много тонкого и верного сказал он о русской душе; но русского духа не постиг» (И.А.Ильин). При этом нужно иметь в виду, что секуляризованная апокалиптичность свойственна состояниям богооставленности или оторвавшимся от Бога сословиям. Маниакальная апокалиптичность может проявляться и в искаженном религиозном сознании. Но она не свойственна здоровому состоянию русской души и не воспитывается русской православной традицией. Вместе с тем, отсутствие серединной укорененности вбрасывает русского человека в радикальные крайности всякий раз, когда рушится зыбкий жизненный космос. Итак, «Прометеевский человек не хочет видеть сущность мира иной, чем она есть; он лишь хочет упорядочить его, использовать, овладеть им. Русский же хотел бы видеть мир иным в самой основе. А в своем нигилистическом рвении он доходит до того, что вообще не хочет мира. Поэтому западноевропеец стремится к успокаивающей и консолидирующей середине, а русский — к всеосвобождающему концу. Конечной целью западной культуры является не борьба с силами земли, а состояние всеобщей безопасности, порядка и благосостояния после победного окончания борьбы. Ее цель — мещанство, в то время как русская культура в своей глубине стремится к тому, чтобы в заключительном акте принести себя в жертву. Русский не чувствует ценности эволюции, устойчивости культуры и т. д., но обладает довольно тонким чутьем к кризисам» (В.Шубарт). Здесь надо уточнить, что в душе русского человека органично уравновешивалась эсхатологическая и апокалипсическая ориентация, иначе русские были бы не способны освоить и обустроить самые суровые и самые огромные в мире пространства. Без Бога русский человек долго не задерживается в мирской середине, но неизбежно обрушивается в преисподнюю; и в этом случае это жажда совершенно другого конца — сатанинского апокалипсиса. Русский характер соткан из парадоксов: будучи более «заоблачными», чем европейцы, русские смогли освоить грандиозные пространства; менее европейцев укорененные в земном мире, русские проявляются в нем несравненно сложнее. Отсутствие серединного измерения сказывается во всем.
Эсхатологическая ориентация сказывается и в том, что русский человек по природе своей аскетичен, он умел и желал довольствоваться необходимым, ибо только по таким нормам можно было выжить в данных условиях. И суровая жизнь, и идеализм характера приучили к самоограничению в материальной жизни. Поэтому среди русских не было распространено накопительство, стремление к обогащению любой ценой и русский человек не мог все силы бросать на материальное благоустройство. В русской жизни материальное стяжание никогда не было общественным идеалом, не было европейского пиетета к собственности и богатству, и не мог утвердиться приоритет денег. Понятно, что всякий живой человек не может быть абсолютно равнодушным к материальным ценностям, которые могут очень облегчать жизнь, отсюда и сложное отношение. Но в суровых российских условиях богатство, выделяющее человека из общего образа жизни, дается, как правило, неправедными средствами. Поэтому, когда встает вопрос о приоритетах, о первостепенном и второстепенном, то есть о том, что в основаниях жизни, то европейского уважения к богатству в России по природе вещей быть не могло. «У европейцев бедный никогда не смотрит на богатого без зависти; у русских богатый зачастую смотрит на бедного со стыдом. У западного человека сердце радостнее бьется, когда он обозревает свое имущество, а русский при этом чувствует порой угрызения совести. В нем живо чувство, что собственность владеет нами, а не мы ею, что владеть значит быть в плену того, чем владеешь, что в богатстве чахнет свобода души, а таинство этой свободы и есть самая дорога святыня» (В.Шубарт). Принцип аскетической достаточности и самоограничения действовал на Руси даже в редкие периоды благополучия — во имя накопления сил в суровой борьбе за выживание и для более насущных жизненных. Но в низких проявлениях эти качества сказывались в распространенной на Руси агрессивности к богатым, в неуважении к праву собственности. На селе зажиточный крестьянин всегда слыл мироедом, кулаком, у богатого — помещика или кулака — «можно» украсть, ибо к этому относились как к «справедливому» перераспределению. Хотя русский — не скуп, но бережлив, замаистый — что наше, то наше, — запасливость воспитывалась веками лихолетья и суровыми условиями жизни.
Таким образом, и по земным, и по небесным мерам богатство — неправедно. Поэтому «Русский вкушает земные блага, пока они ему даются, но он не страдает своим внутренним существом, если приходится ими жертвовать или лишиться их… Нигде в мире не расстаются так легко с земными благами, нигде столь быстро не прощают их хищений и столь основательно не забывают боли потерь, как у русских. С широким жестом проходят они мимо всего, что представляет собой только земное… По сей день европейца, путешествующего по России, поражает равнодушие людей, даже молодежи, к внешним дарам жизни, к одежде, гурманству, славе, имуществу» (В.Шубарт). По русской шкале ценностей в общественном мнении достоинства человека измерялись по внутренним качествам, а не материальным положением. «Русское отношение к собственности связано с отношением к человеку. Человек становится выше собственности. Бесчестность есть обида, нанесенная человеку, а не обида, нанесенная собственности. В западном буржуазном мире ценность человека слишком определялась не тем, что есть человек, а тем, что есть у человека… Русские суждения о собственности и воровстве определяются не отношением к собственности как социальному институту, а отношением к человеку» (Н.А.Бердяев).
Не будучи тотально привязанным к земному, русский человек именно поэтому рачительно относился к земле, он не склонен выколачивать из нее все новые продукты для все новых потребностей. Отсюда характер хозяйственной жизни не был хищническим, потребительским, не стимулировал ограбление завоеванных территорий и не перемалывал природные ресурсы. Аскетизм характера сказывался и в том, что народ избегал разрушительно приспосабливать к себе окружающую среду, а сохранял ее и приспосабливался к ней. Если европеец по своей установке — завоеватель, покоритель, навязывающий свой образ жизни и народам, и природе, то русский человек — осваиватель, преобразователь, органично встраивающий свое жилище в природные ландшафты и ритмы космоса. Отсюда бережное отношение к природе, открытость к ее таинственности и красоте. В русском мировоззрении не могло родиться представление о том, что человек, как и всякое живое существо, — автомат (Декарт), а природа — это машина (Ламетри). К мирозданию русские люди относились не как к бездушной среде обитания, а как к живому организму, то есть и в природе ценили, прежде всего, ее душу, а не преходящую плоть.
В целом православная религиозность вырабатывала «тип русского человека с его недовольством этим миром, с его душевной мягкостью, с его нелюбовью к могуществу этого мира, с его устремленностью к миру иному, к концу, к Царству Божьему. Русская народная душа воспитывалась не столько проповедями и доктринальным обучением, сколько литургически и традицией христианского милосердия, проникшей в самую глубину душевной структуры» (Н.А.Бердяев).
Русское мироощущение изначально религиозно, ориентировано на Абсолют и ищет абсолютное начало во всем, поэтому тяготеет к органичной цельности, избегает дробления на самодовлеющие сферы. «У русских, с их четко выраженной способностью к цельному созерцанию, всегда было сильно развито чувство, что ничто не следует рассматривать в отдельности» (В.Шубарт). Русское сознание универсально, всеобъемлюще, это народ «естественное влечение которого — всеобъемлющая многосторонность духа» (В.Ф.Одоевский). С универсальной ориентацией русского духа и отсутствием серединной культуры связан русский максимализм — стремление к абсолютному во всем, к цельности мировоззрения, равнодушие к частному, частичному, неумение и нежелание рассматривать проблемы партикулярно — отъединенно от общего смысла. Русскому духу мало свойственна отвлеченная игра с понятиями, он с трудом мыслит частично, секулярно. «Русские вообще плохо понимают значение относительного, ступенность исторического процесса, дифференциацию разных сфер культуры. С этим связан русский максимализм. Русская душа стремится к целостности, она не мирится с разделением всего по категориям, она стремится к Абсолютному и все хочет подчинить Абсолютному, и это религиозная в ней черта. Но она легко совершает смешение, принимает относительное за абсолютное, частное за универсальное, и тогда она впадает в идолопоклонство. Именно русской душе свойственно переключение религиозной энергии на нерелигиозные предметы, на относительную и частную сферу науки или социальной жизни» (Н.А.Бердяев). Но религиозная катастрофа для русского человека наиболее губительна: с потерей божественного образа русский человек теряет и человеческий облик. Ибо нет серединного мира и нет средней меры во всем.
С метафизической ориентацией русского духа, привитой православием, связана склонность к философским обобщениям: «Русскому народу свойственно философствовать. Русский безграмотный мужик любит ставить вопрос философического характера — о смысле жизни, о Боге, о вечной жизни, о зле и неправде, о том, как осуществить Царство Божие» (Н.А.Бердяев). Но в безрелигиозном мировоззрении философичность вырождалась в беспредметное абстрагирование и утопизм, ибо, опять же, не было традиции серединной культуры. Так русская интеллигенция всегда «умудрялась даже самым практическим общественным интересам придавать философский характер… Черта эта отразилась в нашей публицистике, которая учила смыслу жизни и была не столько конкретной и практической, сколько отвлеченной и философской даже в рассмотрении проблем экономических» (Н.А.Бердяев).
Русский национальный дух органично соборен, но в больном состоянии соборность оборачивалась тоталитарностью — общностью во зле. По мере отчуждения от православного жизнеощущения сознание образованных слоев становилось все более частичным, расколотым, и, вместе с тем, тоталитарным — всецело захваченным частным принципом. Цельный характер склонен к максимализму, чем объясняется отсутствие в России серединной культуры, неумение русского человека находить компромисс — как можно найти компромисс между добром и злом! В то время как вся европейская культура построена на компромиссе интересов, и компромиссе ценностей. Все то же отсутствие серединного царства воспитывает «неискушенность в выборе более цивилизованных пропорций добра и зла» (Г.В.Федотов), впадение в крайности, вплоть до противоположностей святое — звериное.
Русский характер поляризован и в соответствии с жизненным назначением, усилиями в разделении труда различных слоев и культурных групп. На одном полюсе — заземленный тип, на другом — воспаряющий к высям заоблачным; на одном — оседлые труженики, смиренные тягловые мужи, на другом — вольные странники, освоители новых пространств, на одном — консерваторы охранители (отчего закономерно инертны и погружены в материю, не хотят самодеятельности и активности), на другом — вдохновенные творцы, открыватели новых духовных измерений. Но и те, и другие — упорные созидатели, обустраивающие суровую землю. Такое многообразие национальных типов говорит о богатом содержании национального характера, а не о его антиномичном надломе. У большого народа — большая душа. А у народа, выживающего в невиданно сложных и суровых условиях — душа неизбежно усложненная, вмещающая многообразие свойств и состояний. Некоторые антиномичные качества сочетались в русской душе в силу ее сложности, глубины и широты, что является тяжким бременем бытия, — отчего и говаривал Ф.М.Достоевский: «широк русский человек — надо бы сузить».
Давно замечено, что характер народа сопрягается с природой его земли. Русский деятельный и созерцательный дух воспитался на суровой русской земле. Знаменитая широта русской души соответствует необозримым российским пространствам. Но русский человек широк душой не только из-за русских просторов. Во многом и наоборот: русская нация приобрела обширные пространства в силу изначальной широты русской души. Безмерные жизненные устремления русского человека подвигали его к освоению безбрежных земных просторов. Открытия новых земель не порождали нового жизнеощущения, а являлись следствием неких душевных перемен и духовных потребностей в русском человеке.
Разрушительный антиномизм русского характера (покорность и бунтарство, вольность и рабство, созидание и разрушение, стремление и к гармонии и к хаосу…) основан на некоторых врожденных свойствах. Но большинство из них усилено предельно тяжким бременем исторического назначения народа, душа которого поляризуется в драме истории, в напряженной динамике духовных подъемов и срывов. Множество переворотов и срывов в русской истории объясняется не столько национальным характером, сколько катастрофичностью условий выживания. Болезненные крайности приобретались в трагическом пути и мучительно изживались, не столько сочетаясь, сколько чередуясь. Святая Русь — это духовный идеал и движитель судьбы России. Русская смута — это трагический срыв и самозабвение народа, когда прирожденные достоинства вытесняются паразитирующими на них пороками.
Один из загадочных парадоксов русской истории заключается в том, что, с одной стороны, народ освоил самые большие в истории пространства, что, безусловно, свидетельствует о невиданных силах; с другой стороны, жизнь на этих просторах обустроена гораздо меньше, и при огромных ресурсах уровень жизни гораздо ниже, чем на Западе. На деле же, одно является продолжением другого. Прежде всего, эти пространства являются и самыми суровыми среди всех цивилизованных народов, к тому же их защита от бесконечных нашествий требовала огромных сил. Объективные условия бытия предопределяли в народном хозяйстве низкий прибавочный продукт, большую часть которого приходилось затрачивать на государственное самосохранение. Сил и талантов народа хватало на то, чтобы так освоить и так обустроиться — достаточно, чтобы не погрязнуть в заботах о хлебе насущном или в стремлении к недостижимому комфорту, и, главное, сохранить силы для наиболее насущного — осмысления жизни, духовного творчества, созидания культуры.
Таким образом, противоречивость русского характера — это глубокая и многоплановая проблема, которую нередко примитивизируют и в которой смещают акценты. Это можно сказать и о том, что Николай Бердяев называл антиномичностью России, жуткой ее противоречивостью: «Россия — самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ — самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю»; но одновременно, полагает Н.А.Бердяев, можно утверждать, что «Россия — самая государственная и самая бюрократическая страна в мире, все в России превращается в орудие политики. Русский народ создал могущественнейшее в мире государство, величайшую империю». Прежде всего, только сквозь иллюзию «русского Запада» можно было народ, создавший самое могущественное в мире государство, назвать самым аполитичным народом, не умевшим устраивать свою землю. Хотя очевидно, что всех варягов и немцев всех веков не хватило бы на то, чтобы освоить эти безбрежные пространства. И русский народ не мог позволить себе не обустраивать свою землю.
Итак, народ строил свое могучее государство, ибо без него не сохранился бы в истории. Он строил его в соответствии с невиданно суровыми условиями жизни, поэтому формы этого государства не похожи ни на какие другие, тем более совершенно не схожи с государственными системами уютной и комфортной Европы, по образу которых и судят о России. Несмотря на то, что ведущий европеизированный слой стремился многое заимствовать в Европе, на русской почве жизнь требовала свое, и все обретало неповторимые формы. Вынужденно отдавая государственному строительству и государственной самозащите огромные силы, народ, тем не менее, умел приспособиться: в условиях неизбежного государственного закрепощения русские люди сохраняли большую индивидуальную независимость и свободу духа. Но можно отметить, что с таким же упорством, самоотдачей, аскетизмом и идеализмом, как народ созидал свою государственность — беспочвенная интеллигенция ее попирала и разрушала. Русская интеллигенция, лишенная своего духовного отечества, проявляла русские черты характера прямо в противоположном направлении. И в этом тоже сказывается типично русская черта. Только этому безродному сословию Россия могла казаться самой бюрократической страной в мире, хотя бюрократия в ней насаждается только со времен Петра I по европейским идеалам, которые так и остались в России недостижимыми.
Сильное государство необходимо народу для самосохранения, — это проявление не характера, а диктующих условий жизни. Вместе с тем, жесткой регламентированности государственной жизни вовсе не противоречила большая, чем в Европе свобода внутренней и бытовой жизни, — что выявляло характер народа, реагирующий на условия жизни. Недостаток правосознания и в широких массах, и в образованных слоях — только отчасти восполняется чувством правды и нравственным чувством, а также традициями. Что и было причиной многих драм в русской истории. Но это свойство все же не есть сторона какой-либо антиномии (ибо ничего в русской душе ему не противостоит), а является закономерным следствием особостей русской истории, а также оборотной стороной таких достоинств, как духовная свобода и отсутствие формальной регламентированности русского духа. Тем не менее, русскому народу действительно свойственны некоторые черты действительной антиномичности характера, когда национальные достоинства могут смениться соотносимыми с ними пороками. При смене состояния народа или радикальном изменении условий жизни народный дионисизм и стихийность могли обернуться мятежом — русским бунтом.
Много наговорено о русской варварстве и жестокости в сравнении с европейской цивилизованностью и добродетельностью. Вместе с тем, русский человек добродетельнее большинства европейских народов. Поэтому так плодотворно было принятие христианства, — через век после крещения Русь становится страной с процветающей православной культурой. Православие — религия любви и совести — пробуждало совесть и побуждало к взыскательному нравственному самоконтролю. И история свидетельствует о том, что русские в целом грешили меньше европейцев, а каялись в своих грехах гораздо больше[2]. При всех исторических испытаниях уровень общественной нравственности во все века был выше европейского. На русской земле невозможно представить реестр индульгенций, указывающий, за какие провинности и в каких размерах взимаются штрафы с монахов и монахинь, за какое количество незаконнорожденных детей аббатиса подвергается обложению налогом. На Руси не приходилось сводом законов и денежными штрафами пресекать разврат в монастырях, достигший невиданных размеров в католической Европе. В Италии эпохи Возрождения «Священнослужители содержат мясные лавки, кабаки, игорные и публичные дома, так что приходится неоднократно издавать декреты, запрещающие священникам „ради денег делаться сводниками проституток“, но все напрасно. Монахи читают „Декамерон“ и предаются оргиям, а в грязных стоках находят детские скелеты как последствия этих оргий. Тогдашние писатели сравнивают монастыри то с разбойничьими вертепами, то с непотребными домами… В церквах пьянствуют и пируют, перед чудотворными иконами развешаны по обету изображения половых органов, исцеленных этими иконами. Францисканские монахи изгоняются из города Реджио за грубые и скандальные нарушения общественной нравственности, позднее за то же из этого же города изгоняются и доминиканские монахи» (Л.Ф.Лосев). Ничего близкого не было в русской церковной жизни.
Невозможно представить, чтобы православный митрополит или патриарх предавался таким порокам, какие были распространены в средневековом Ватикане или распущенность нравов в высшем духовенстве, распространенную при папском дворе: «Папа Александр VI, будучи кардиналом, имел четырех незаконных детей… а за год до своего вступления на папский престол, уже будучи 60 лет, вступил в сожительство с 17-летней, от которой вскоре имел дочь… Современники сообщают также, что он сожительствовал со своей дочерью Лукрецией, которая также была любовницей своего брата Цезаря, и что эта Лукреция родила ребенка не то от отца, не то от брата. Имели незаконных детей также и папы Пий II, Иннокентий VIII, Юлий II, Павел III; все они — папы-гуманисты, известные покровители возрожденческих искусств и наук» (Л.Ф.Лосев). Увеселительные празднества с отравлениями в виде десерта — обыденное явление при папском дворе: «Папа Александр VI и его сын Цезарь Борджиа собирают на свои ночные оргии до 50 куртизанок… Он торговал должностями, милостынями и отпущением грехов. Ни один кардинал не был назначен при нем, не заплатив большую сумму. Александр VI умер, отравившись конфетой, приготовленной им для одного богатого кардинала. При Юлии II в Ватикане происходил бой быков. Папа Лев X был страстным охотником и очень любил маскарады, игры и придворных шутов… Широкое распространение получает порнографическая литература и живопись… В Ватикане при Льве X ставят непристойные комедии… причем декорации к некоторым из этих комедий писались Рафаэлем; при представлении папа стоит в дверях зала и входящие гости подходят к нему под благословение… Нередко по политически соображениям высшими духовными лицами, кардиналами и епископами, назначаются несовершеннолетние дети» (Л.Ф.Лосев).
Еще один пример европейской «цивилизованности». Балтазар Косса, живший в XV веке, в юности был пиратом, разбойником, затем принял духовный сан и, наконец, стал папой Иоанном XIII. Но ни о каком религиозном обращении здесь речи нет, страсть к женщинам не ослабевала в нем. Иоанн XIII бесконечно предавался разнообразным любовным утехам, и, наконец, сделал своей любовницей 14-летнюю внучку, до этого соблазнив свою сестру и мать. Затем он предложил свою внучку-любовницу в жены неаполитанскому королю, после чего отравил обоих любовным снадобьем. Для увеличения ватиканской казны Папа установил тарифы на индульгенции: за убийство матери и отца — 1 дукат, за убийство жены — 2 дуката, за жизнь священника — 4, епископа 9, за прелюбодеяние 8, а скотоложство 12 дукатов. Собор епископов вынужден был низложить такого папу, но он все же был оставлен епископом. При всех жестокостях средневековых нравов на Руси подобное невозможно представить. Также как немыслима на Руси и европейская распущенность епископата — тайная и явная.
Если таковыми были нравы высшего духовенства, то можно себе представить каков уровень морали европейского светского общества: «В Риме в 1490 г. насчитывалось 6800 проституток, а в Венеции в 1509 г. Их было 11 тысяч… Бывали времена, когда институт куртизанок приходилось специально поощрять, поскольку уж слишком распространился „гнусный грех“. Проституткам специально запрещалось одеваться в мужскую одежду и делать себе мужские прически, чтобы таким образом вернее заманивать мужчин… Неаполитанский король Ферранте (1458−1494)… внушал ужас всем своим современникам. Он сажал своих врагов в клетки, издевался над ними, откармливал их, а затем отрубал их головы и приказывал засаливать их тела. Он надевал мумии в самые дорогие наряды, рассаживал их вдоль стен погреба, устраивая у себя во дворце целую галерею, которую и посещал в добрые минуты. При одном воспоминании о своих жертвах он заливался смехом. Этот Ферранте отравлял в венецианских церквах чаши со святой водой, чтобы отомстить венецианской сеньории, предательски убивал нередко прямо за своим столом доверившихся ему людей и насильно овладевал женщинами» (А.Ф.Лосев). Подобными описаниями пестрят европейские хроники Возрождения, в то время как в русской истории невозможно обнаружить ничего подобного.
Русским свойственна деликатность к другим и требовательность к себе. Более того, самокритичность русских нередко бывает гипертрофированной. «Всякий настоящий русский, если только он не насилует собственной природы, смертельно боится перехвалить свое — и правильно делает, потому что ему это не идет. Нам не дано самоутверждаться — ни индивидуально, ни национально — с той как бы невинностью, как бы чистой совестью, с тем отсутствием сомнений и проблем, как это удается порой другим. (Пожалуй, такая констатация тоже имеет отношение к характеристике русской духовности). Но русские эксцессы самоиронии, „самоедства“, отлично известные из всего опыта нашей культуры, тоже опасное искушение» (С.С.Аверинцев). Многие «чудовищные» факты русской истории являются таковыми потому, что так их оценило нравственное чувство народа и такую их оценку сохранила народная память. В Европе было больше злодеяний, но там они не воспринимались как что-то из ряда вон выходящее. Можно представить, какие моральные нормы в течение нескольких веков по всей Европе внедряла Святая Инквизиция своей деятельностью: «Секретность расследования дел еретиков, почти полное отсутствие каких-нибудь точно соблюдаемых правил судопроизводства, беспощадное отношение к подсудимым, конфискация имущества подсудимых и их родственников, пытки и жесточайшие наказания вплоть до сожжения на костре, полная неподчиненность не только светским, но даже и церковным правителям, фантастические преувеличения совершенных преступлений, которые никогда не совершались, крайняя мнительность и придирчивость инквизиторов, их патологическая подозрительность — все это раз навсегда заклеймило инквизиционные суды эпохи Ренессанса» (А.Ф.Лосев).
В 1568 году Инквизиция осудила на смерть большинство жителей Нидерландии. Примерно в это же время саксонский судья Карпцоф казнил в Саксонии двадцать тысяч человек. За сто пятьдесят лет до конца XVI века в Испании, Италии и Германии было сожжено тридцать тысяч ведьм. В «гуманной» и «просвещенной» Европе такие явления были сплошь и рядом, но европейцы, тем не менее, считали себя просвещенными и гуманными — именно с как бы невинностью, как бы чистой совестью, с отсутствием сомнений и проблем. «При самом жестоком царе Иване IV, как точно установлено новейшими исследованиями, в России было казнено от 3 до 4 тысяч человек, а при короле Генрихе VIII, правившем в Англии (1509−1547)… только за „бродяжничество“ было повешено 72 тысячи согнанных с земли в ходе так называемых „огораживаний“ крестьян» (В.В.Кожинов). В XVIII веке в России на несколько десятилетий была отменена смертная казнь. А вот как заканчивается столетие в просвещенной Франции: «Гильотина и „рота Марата“ в вязаных колпаках работают без отдыха, гильотинируют маленьких детей и стариков… Революционный трибунал и военная комиссия, находящиеся там, гильотинируют, расстреливают… в канавах площади Терро течет кров; Рона несет обезглавленные трупы… 12 тысяч каменщиков вытребованы из окрестностей, чтобы срыть Туло с лица земли… 90 священников были утоплены депутатом Каррье в Лувре… Женщин и мужчин связывают вместе за руки и за ноги и бросают в реку» (Карлейль). «В 1826 г. в России были повешены пять декабристов, а позднее, в 1848, во Франции были расстреляны на бунт против закрытия „национальных мастерских“ 11 тысяч (!) из потерявших средства к существованию и потому восставших рабочих» (В.В.Кожинов). На Руси даже при Иване Грозном и в Смутное время не знали таких массовых зверств, как в Варфоломеевскую ночь во Франции. Но русское сознание и русские летописи адекватно оценивали свои пороки. Эта критическая самооценка некритично воспринималась историками. Отсюда неадекватные представления о жестокости русской истории и гуманности европейской.
О добросердечии русского человека свидетельствует и добрососедское отношение к народам присоединенных территорий. Русский народ творил на них несравненно меньше злодеяний, чем просвещенные европейцы на завоеванных землях. Ибо в национальной психологии было какое-то сдерживающее нравственное начало. Русскому образованному обществу в массе своей было стыдно за притеснение национальных окраин, в то время как никакому европейскому обществу никогда не было стыдно за то, что натворили европейцы на нескольких материках. Нравственная взыскательность к себе проявлялись в том, что русский народ никогда не подчеркивал своего нравственного превосходства. На Руси редка нравственная гордыня и самоуспокоенность. Критика Запада — славянофилами, например, — проходила по совершенно другим линиям. Русь в восприятии русского человека — это не царство праведников, а хранительница правды: мы не лучше других, но во многом больше других различаем добро и зло.
Православие воспитывало в русском народе духовную свободу, открытость и отзывчивость, терпимость: «Максимальная в истории человечества расовая и классовая, религиозная и просто терпимость» (И.Л.Солоневич). Некоторые русские качества особенно способствовали гармоничному общежитию со множеством народов. «Готовность к прощению опять-таки раскрывает в себе русское предназначение к свободе. Прощающий избавляется от обиды, ему нанесенной. Тем самым он не только освобождает грешника от бремени его вины, но и себя — от гнета ненависти к нему, тогда как месть продолжает связывать мстителя с преступником и лишает его возможности самоопределения. Идея всепрощающей любви неразрывно связана со свободой, идея отмщающего права — с зависимостью» (В.Шубарт). Характер большого народа проявляется в универсализме мышления и оценок, глобализме исторический деяний, уникальном интернационализме, что является отражением знаменитой русской соборности. Притом, что всегда и всеми силами защищалось свое национальное. Чтобы ни говорили, а русским людям несравненно меньше свойственны ксенофобские настроения, о чем свидетельствует и пронизанная заимствованиями русская культура, и многонациональная жизнь столиц, и множество представителей инородцев во власти во все века. Ничего подобного невозможно представить в европейских странах. Интернационализм и космополитизм американской цивилизации целиком выстроен на костях несогласных. Русская же цивилизация строилась соборно совместно со всеми народами евразийского континента.
От природы сильный динамичный народ был наделен удивительной выживаемостью, но не за счет изживания других народов. Под непрерывными нашествиями со всех сторон, в невероятно суровых климатических и геополитических условиях русский народ колонизировал огромные территории. При этом он не истребил, не обратил в рабство, не грабил, не крестил насильственно ни один народ. В то время как колониальная политика цивилизованных западноевропейских народов привела к искоренению аборигенов трех материков, превратила в рабов население огромной Африки, оставшихся крестили огнем и мечом, и неизменно метрополии богатели за счет колоний. Русский народ, ведя не только оборонительные, но и захватнические войны, присоединяя, как и все большие народы, большие территории, нигде не обращался с завоеванными, как европейцы. От европейских завоеваний лучше жилось европейским народам, ибо полное ограбление колоний неизмеримо обогащало метрополии. Русский же народ не грабил ни Сибирь, ни Среднюю Азию, ни Кавказ, ни Прибалтику. В это трудно поверить, но Россия до 1917 года сохранила каждый народ, в нее вошедший. Она была их защитницей, обеспечивала им право на землю, собственность, на свою веру, обычаи, культуру. Россия никогда не была националистическим государством, она принадлежала одновременно всем в ней живущим. И русский народ имел только одно преимущество — нести основное бремя государственного строительства.
Эти не случайные упрямые факты говорят о том, что в русской экспансии было то, чего не было в европейской. Никакие внешние обстоятельства не мешали русским вести себя на присоединенных территориях, как европейцы. Кавказцы защищались так же свирепо, как индейцы Северной Америки, Средняя Азия обладала богатствами, как и государства инков и ацтеков в Южной Америке, народы Сибири отличались низким уровнем цивилизации, как и аборигены Австралии, но нигде эти схожие обстоятельства не смогли заставить русских вести схожим с европейским поведением образом. Значит причины этого отличия внутренние. Необходимо признать тот очевидный факт, который мешает признать русская гиперсамокритичность и нерусская пристрастная необъективность: русский народ в аналогичных с европейскими обстоятельствах вел себя далеко не аналогичным образом и проявил несравненную человечность, терпимость, доброту. «Политическая история мира есть история крови, грязи и зверства. Кровью, грязью и зверством пропитана и наша история. Однако, и крови, и грязи, и зверства у нас было меньше, чем где бы то ни было в других местах земного шара и в других одновременных точках истории» (И.Л.Солоневич). Не национальное самовосхваление, а неоспоримые исторические факты говорят о высокой степени благородства русского характера.
Все эти нравственные достоинства были проявлением глубинной бытийной ориентации народа-созидателя: «Наша история есть история того, как дух покоряет материю, а история США есть история того, как материя покоряет дух» (И.Л.Солоневич). На нравственной силе духа основывались и знаменитое русское долготерпение — в суровых жизненных обстоятельствах, и удивительная выживаемость, и терпимость к другим: «Подвиг есть и в сраженье, Подвиг есть и в борьбе; Высший подвиг в терпенье, Любви и мольбе» (А.С.Хомяков).
Размышления о состоянии человеческой нравственности приводят к следующей грустной гипотезе. Судя по всему, во все времена остается в меньшинстве количество людей собственно нравственных, то есть способных мотивировать свое поведение и отношение к окружающим совестью, религиозным и нравственным чувством, спонтанной добротой, чувством долга, которые можно искоренить только с уничтожением самого человека. Понятно, что все живые люди имеют границы мук и страданий, за пределами которых развоплощаются и достойнейшие. Но всегда были героические одиночки, которые в любых обстоятельствах предпочитали гибель потере божественного достоинства человека. В жизни этих подвижников и праведников доминировало внутреннее духовное самоопределение. Помимо этого всегда находилась часть человеческого сообщества, которая и в обыденных, и в экстремальных ситуациях руководствуется внутренним тяготением к добру. Но для людей с этической регуляцией важно наличие традиций, являющихся носителем системы ценностей, то есть их внутреннее самоопределение нуждается в духовных авторитетах, попрание которых отзывалось нравственной деградацией и людей достойных. Малая часть духовных и нравственных пассионариев медленно прирастает в человечестве, в чем, очевидно, и состоит смысл истории. Большинство же людей нуждается во внешнем повелении со стороны признанного авторитета, в правовой регуляции, ибо в бесконтрольной ситуации оно склонно к проявлениям агрессии. Таковым авторитетом является государство, которое кладет и охраняет границы дозволенного, сковывая хаос и агрессию. Мы можем видеть, что многие люди не творят зла потому, что боятся наказания. Но некую малочисленную часть, склонную к патологически агрессивному самоутверждению, не способна обуздать даже угроза наказания, чем и объясняется неуничтожимость преступности. Черный осадок человечества для сохранения человеческого облика нуждается в регуляции принуждением и насилием.
Таким образом, большинство людей потенциально готово преступить нравственный императив, если отсутствует внешнее повеление. Это подтверждается всякий раз без исключения, когда при ослаблении или разрушении государственных институтов, распадении порядка — многие, вполне добропорядочные люди вдруг звереют, массы становятся ворами, садистами и убийцами. Именно поэтому самая свирепая диктатура меньшее зло, чем социальный хаос. То есть локальное зло (которым является и государственное насилие) безусловно слабее зла тотального, в которое впадает любое общество в моменты социальных потрясений и разрушения традиционных общественных институтов.
Конечно, линия разделения добра и зла проходит не между людьми, а по сердцам человеческим, душа человека и является полем битвы дьявола с Богом. Поэтому нет и не может быть извечно предопределенных праведников и преступников, каждая душа наделена Творцом возможностями для спасения. Но это — в измерении Вечности, в пределах же земной жизни мы можем констатировать, что совесть — искра Божия у многих людей заглушена либо слабо проявлена и нуждается во внешнем пробуждении либо благотворном подкреплении.
Так вот, историческое сравнение дает основания для утверждения, что в русском народе часть людей изначально духовно и нравственно ориентированных — во все времена была большей, нежели у европейских народов. Именно поэтому Европа больше жива наращиванием традиций права и государственных институтов (даже Церковь там во многом является инстанцией юридической, а не духовной регуляции), попрание которых приводили к невиданным для Руси-России массовым злодеяниям. Под покровом упорядоченности у европейского человека шевелится больший хаос, чем у русского. На Руси же во все века было множество праведников — светильников жизни, облагораживающих духовный и нравственный климат эпохи. А государственные и общественные институты были носителями более нравственного, нежели правового авторитета, поэтому на Руси — не в силе Бог, а в правде. Это проявления характера очень сильного и необычайно доброго: «Русский человек способен выносить страдание лучше западного, и вместе с тем, он исключительно чувствителен к страданию, он более сострадателен, чем человек западный» (Н.А.Бердяев).
Все то же отсутствие серединной культуры и стремление жить в мире сем по мерам не от мира сего — превращало доброделание на Руси в неформальное, русский человек не законник. Моральный императив воспринимался не по букве, а по духу, добро и зло на Руси имело не столько юридическое, сколько духовное значение. Русский творит добро не столько по долгу требованиям нравственного закона, сколько по любви и по естественному тяготению к добру: не потому, что так поступать должно, а потому, что иначе поступить не может — так велит сердце. В то же время сравнительно молодая среди христианских народов русская душа не сформировала еще внутренней императивной ограды от зла. Охраняет ее от злых стихий традиционный жизненный уклад, но при внешней защите не устоялась система внутренних норм и критериев. Отсюда русский человек мало нуждается в формальном повелении в доброделании, но ему крайне необходима ограда традиционных ценностей для защиты от зла и соблазнов.
И в этих характеристиках велико отличие русского человека от западноевропейского. «Европа не знает нас… потому, что ей чуждо славянорусское созерцание мира, природы и человека. Западноевропейское человечество движется волею и рассудком. Русский человек живет, прежде всего, сердцем и воображением и лишь потом волею и умом. Поэтому средний европеец стыдится искренности, совести и доброты как „глупости“; русский человек, наоборот, ждет от человека, прежде всего, доброты, совести и искренности. Европейское правосознание формально, черство и уравнительно; русское — бесформенно, добродушно и справедливо. Европеец, воспитанный Римом, презирает про себя другие народы (и европейские тоже) и желает властвовать над ними; за то требует внутри государства формальной „свободы“ и формальной „демократии“. Русский человек всегда наслаждался естественной свободой своего пространства… Он всегда „удивлялся“ другим народам, добродушно с ними уживался и ненавидел только вторгающихся поработителей, он ценил свободу духа выше формальной правовой свободы. Из всего этого выросло глубокое различие между западной и восточнорусской культурой. У нас вся культура — иная, своя, притом потому, что у нас иной, особый духовный уклад. У нас совсем иные храмы, иное богослужение, иная доброта, иная храбрость, иной семейный уклад; у нас совсем другая литература, другая музыка, театр, живопись, танец; не такая наука, не такая медицина, не такой суд, не такое отношение к преступлению, не такое чувство ранга, не такое отношение к нашим героям, гениям и царям. И притом наша душа открыта для западной культуры: мы ее видим, изучаем, знаем и если есть чему, то учимся у нее… У нас есть дар вчувствования и перевоплощения. У европейцев этого дара нет. Они понимают только то, что на них похоже, но и то, искажая все на свой лад. Для них русское инородно, беспокойно, чуждо, странно, непривлекательно» (И.А.Ильин).
Беспрецедентные исторические испытания сказывались не только положительно на характере народа. Юному народу были нанесены душевные травмы, наложившие на него неизгладимый след. Так необходимость выживания, приспособления под монгольским нашествием производила отбор людей с характером уклончивым, двойственным, раболепным. «Подлое низкопоклонство и заискивание перед татарами, стремление извлечь из татарского режима побольше личных выгод, хотя бы ценой предательства, унижения и компромиссов с совестью, — все это, несомненно, существовало, и притом в очень значительной мере. Несомненно, существовали случаи и полного ренегатства, вплоть до перемены веры из карьерных соображений» (Н.С.Трубецкой). Люди прямодушные, непреклонные, храбрые — перемалывались в жерновах ига, а выживали угодливые. Менялся не к лучшему характер всего народа. Новые черты вплетались в дальнейшую его судьбу, их нужно было либо изживать, либо выстраивать жизнь в соответствие с ними. В споре иосифлян и нестяжателей в конце XV — начале XVI веков столкнулись две ориентации русской души: стремление закрепить сложившийся характер (в том числе легализовать его во внешних формах жизни Церкви и государства), с одной стороны, и стремление к взыскательному духовному самовоспитанию, с другой. В итоге возобладала иосифлянская позиция, умаляющая внутреннее совершенствование человека.
Неокрепшая и раненная народная душа была зависима от сурового традиционного уклада, его обязывающих форм, его гармонии и ритма, организующих душу. Ибо «традиционная нравственность — это гранитные берега, которые не дают разлиться бурной реке бессознательного. Это устои, а устои для того и существуют, чтобы придавать устойчивость, стабильность человеку и обществу» (И.Я.Медведева). В этом одна из тайн русской души: русский человек в органичном для него укладе — дисциплинирован, трудолюбив, проявляет чудеса творчества и смекалки. Ибо русская жизнь ориентировала русского человека по высшим мерам. Но при разрушении традиционного образа жизни, у народа не было удерживающего серединного царства и он безмерно разнуздывался. Именно потому, что не вжились скрепы серединной культуры: чувство ответственности, права, независимости. Когда сообща и все вместе на благое дело — то и каждый хорош. Но как только русский человек оказывался в развалившемся обществе или в чуждой обстановке — он терялся, шалел и терял собственный облик. Нетвердость личностного стержня проявлялась всякий раз при разрушении соборных начал жизни.
Особенно драматичными для русского человека оказывались времена разрушения государственности. Ибо сильное государство было для русских людей формой самосохранения и выживания в суровейших исторических условиях. «Россия долгие столетия развивалась как социум с минимальным объемом совокупного прибавочного продукта. И это было обусловлено не неким синдромом лености или разгильдяйства российских людей, а комплексом суровых природно-климатических (и даже шире: географических) условий… В силу этого политическая организация российского социума отличалась крайним централизмом и жесткостью, созданием беспощадных механизмов, способствующих выживанию страны» (Л.В.Милов).
Поэтому государственные институты имели большее, чем в Европе значение на Руси: государство было основанием жизненного космоса, было более сакральным в общественном сознании и более всеобъемлющим. Государственность воспринималась по преимуществу не как источник и блюститель закона, а как духовно авторитетный институт, венчающий традиционный жизненный уклад. Государство — это не столько система принуждения и наказания, сколько инстанция отеческой защиты, мобилизующая через ощущение общенационального долга. Поэтому индивидуальные интересы всегда были подчинены нуждам мира, земли, государственного бытия. «Настоящая реальность таинственной русской души и ее доминанта — заключается в государственном инстинкте русского народа — или, что почти одно и то же, в его инстинкте общежития» (И.Л.Солоневич).
Государственнический инстинкт русского человека делал его природным монархистом — стремящимся к созданию и воссозданию единодержавной власти, стоящей над сословиями и выражающей общенациональные интересы, подчиняющейся голосу религиозной совести. Без этого неизменного и невыбиваемого из народа тяготения к монархическому укладу русский народ не выжил бы, и русская государственность не просуществовала бы тысячу лет. Только монархической доминантой русского характера, а не заимствованиями, не навязыванием, не историческими условиями и не волей отдельных людей можно объяснить факт тысячелетней княжеско-царской власти. Двуполюсность русской духовности «ни в чем не ощущается так резко, как в вопросе о власти. Божье и Антихристово подходят друг к другу вплотную, без всякой буферной территории между ними: все, что кажется землей и земным, — на самом деле или Рай, или Ад; и носитель власти стоит точно на границе обоих царств. То есть это не просто значит, что он несет перед Богом особую ответственность, — такая тривиальная истина известна всем. Нет, сама по себе власть, по крайне мере власть самодержавная, — это нечто, находящееся либо выше человеческого мира, либо ниже его, но, во всяком случае, в него как бы и не входящее. Благословение здесь очень трудно отделить от проклятия» (С.С.Аверинцев). В больном состоянии царь-батюшка обращается отцом народов, самодержец милостью Божией становится тираном Божиим попущением, но монархический инстинкт неискореним в русской душе: «В русской психологии никакого анархизма нет. Ни одно массовое движение, ни один „бунт“ не подымался против государственности. Самые страшные народные восстания — Разина и Пугачева — шли под знаменем монархии — и при том легитимной монархии… Многочисленные партии Смутного Времени — все — выискивали самозванцев, чтобы придать легальность своим притязаниям, — государственную легальность. Ни одна партия этих лет не могла обойтись без самозванца, ибо ни одна не нашла бы в массе никакой поддержки» (И.Л.Солоневич). Антимонархическое сознание сформировалось только во дворянстве и интеллигенции, которые приобрели его с потерей многих черт русского характера и с отпадением от русской идеи.
Монархическое сознание продуцировалось и некоторыми свойствами национального характера, в частности эмоциональностью и страстностью одаренной натуры, которая нуждалась в источнике твердой волевой упорядочиваемости. «От Бога и от природы русский народ одарен глубоким религиозным чувством и могучим политическим инстинктом. Богатства его духовных недр могут сравниться только с богатствами его внешней природы. Но эти духовные богатства его остаются подспудными, нераскрытыми, как бы неподнятою и незасеянною целиною. На протяжении веков Русь творилась и строилась инстинктом, во всей его бессознательности, неоформленности и, главное, удобосовратимости. Страсть, незакрепленная силою характера, всегда способна всколыхнуться, замутиться, соблазниться и рвануться на ложные пути. И спасти ее только и может, по глубокому слову Патриарха Гермогена, „неподвижное стояние“ в правде народных вождей. Русский народ, по заряду данных ему страстей и талантов и по неукрепленности своего характера, всегда нуждался в сильных и верных вождях, религиозно почвенных, зорких и авторитетных. Эту особенность свою он сам всегда смутно чуял и потому всегда искал себе сильных вождей, верил им, обожал их и гордился ими. В нем всегда жила потребность найти себе опору, предел, форму и успокоение сильной и благой воле призванного к власти повелителя. Он всегда ценил сильную и твердую власть; он никогда не осуждал ее за строгость и требовательность; он всегда умел прощать ей все, если здоровая глубина политического инстинкта подсказывала ему, что за этими грозами стоит сильная патриотическая воля, что за этими суровыми понуждениями скрывается большая национально-государственная идея, что эти непосильные подати и сборы вызваны всенародною бедою или нуждою. Нет пределов самопожертвуемости и выносливости русского человека, если он чует, что его ведет сильная и вдохновенная патриотическая воля; и обратно — он никогда не шел и никогда не пойдет за безволием и пустословием, даже до презрения, до соблазна шарахнуться под власть волевого авантюриста» (И.А.Ильин).
Когда государство чрезмерно нарушало необходимые пределы власти и невыносимо давило (как при опричнине Ивана Грозного), или лишалось легитимности (как при убийстве Петра III, отозвавшемся пугачевщиной), либо слабело и рушилось (как в Смутное время), — разваливался авторитет не только ограничений, запретов и повелений, но и основных жизненных идеалов, — народ деградировал, рушил жизненный уклад и мстил всем и себе за это. При отсутствии сурового, но справедливого дисциплинирующего духовного авторитета народ впадал в разгул и анархию.
Но нарушал или разрушал охранительный государственный порядок всегда правящий слой, народ же отвечал на это русским бунтом. «Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка» (А.С.Пушкин). Какие качества русской души подразумевает Пушкин, когда говорит, что бунт русского человека — бессмысленный и беспощадный? Не беспощаден ли и бессмыслен всякий бунт всякого народа? Но, очевидно, у великого знатока человеческой души были основания выделить в этом смысле бунт русского человека.
Отчасти беспощадность бунтарства связана с долготерпением русского человека: «Русский народ очень терпелив и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость» (А.Н.Радищев). Чем больше сдерживается накапливаемая агрессия, тем сильнее ее взрыв, когда рушатся внешние и внутренние преграды для нее.
Необходимо учитывать и специфически русское переживание свободы как воли. Если западный человек стремится к завоеваниям формальных прав и свобод, зафиксированных юридически, то русскому человеку менее интересны внешние правовые свободы. Для него более ценен внутренний аспект свободы — как свобода внутреннего самоопределения, что возможно и в условиях внешнего закрепощения. Русский стремится к воле-вольной, по поле пожить, то есть к самореализации по органичной потребности сердца, а не по внешним предписаниям. Волевое самоопределение в органичных жизненных условиях, при наличии традиционных духовных авторитетов было ориентировано ко благу и поэтому играло роль мощного созидательного фактора. Западный образ жизни воспитывал правосознание: без осознания своих прав западный человек — индивидуалист по природе — не может самореализоваться, а без уважения к правам других он не сможет выжить, ибо погибнет в борьбе всех против всех на узких европейских пространствах. Суровая соборная русская культура воспитывала больше сознание долга, нежели прав, поэтому на Руси всегда было слаборазвито правосознание. В итоге, разрушение традиционной системы авторитетов и ценностей при недостатке внутренней дисциплины правосознания — приводило к тому, что воля-вольная оборачивалась своеволием, разнузданием — освобождением от всяческих обязательств, ввергала страну в анархию и хаос.
Западный человек, как правило, бунтует ради конкретной прагматической цели, хотя и не всегда осознанной. Поэтому изначально цель эта ограничивает бунт некоторыми пределами, является сдерживающей, как и движущей силой. Европейский беспорядок по сравнению с нашим все-таки несколько упорядочен. У европейцев не происходит огульное попрание всех основ. Наш бунт — это раскрепощение низших инстинктов при разрушении традиционных устоев, когда в условиях бессмыслицы существования и безнаказанности человек вдруг ощущал себя сгустком слепой стихии, и тогда типично русская доброта, человечность, мягкость оборачивались жестокостью, склонностью к насилию. Но это не целенаправленное служение злу, как бывает в Европе, а слепая одержимость страстями и хаосом. «Допускаю какие угодно жестокости, но на одном настаиваю: русский человек жесток только тогда, когда выходит из себя. Находясь же в здравом разуме, он, в общем, совестлив и мягок. В России жестокость — страсть и распущенность, но не принцип и не порядок» (Ф.А.Степун).
Пороки русской души по большей части являются не чертами характера, а формой разрушения человеческого достоинства. Западный человек сознательно целеустремлен к практическим целям, русского же ведет более чувство долга, что в непросветленной или зачумленной душе может обернуться маниакальностью. Русский народ мог ошибаться, заблуждаться, когда выходил из себя, но он не был способен осознанно служить низким идеям как таковым. Он не захватывал территории для грабежа, порабощения или истребления народов, как европейцы в Африке, Америке, Австралии. Немец может творить величайшие злодеяния ради «арифметики» «порядка», француз — влекомый авантюризмом и болезненным самолюбием, англичанин — в слепом убеждении в своей исключительности, итальянец — в порыве энтузиазма. Но русский человек склонен отдаваться разрушительным стихиям слепо. Русский бунт — истовый, со сладостным упоением, ибо выражает остервенелое попрание тяжкого крестонесения жизни, которое в ослеплении представляется постылыми веригами. Целостный русский характер не может и не умеет быть фрагментарным, отдаваться чему-то частично, поэтому в болезненном состоянии тотально отдается темным страстям.
Вместе с тем, склонность к разнузданию в невыносимо трудных ситуациях не является врожденной, она приобретена в трагической истории. Всякое безумие имеет метафизические причины: это либо срыв от невыносимого бремени сознательно-нравственного бытия, когда душа опрокидывается в безумие роковыми, фатальными и злыми силами, либо отказ от этого бремени, когда душа защищается безумием от невыносимости борьбы. В безумии русского бунта и выражается либо надрыв от невыносимого бремени бытия, либо бегство от него.
Но и при впадении во зло масштабы злодеяний в дореволюционной России не сравнимы с европейскими. На Руси невозможно представить систематическое целенаправленное массовое истребление людей, как в испанских аутодафе, альбигойской резне, кострах ведьм по всей Европе, при Столетней войне в Германии, или в Варфоломеевскую ночь в Париже. Про Россию невозможно сказать то, что Вольтер сказал про Англию: «Ее историю должен писать палач». Никогда русских крестьян не сгоняли с земли, обрекая на гибель, как в Англии в эпоху первоначального накопления капитала. Подавление бунтов и восстаний российские власти осуществляли не с европейской жестокостью. Расстрел 9 января и карательные экспедиции 1905 года несравнимы с расстрелами Парижской Коммуны. Русский человек даже в страшном падении сохранял остатки нравственного чувства, знал, что грешит и способен был раскаяться, как Иван Грозный. Это малодоступно европейцам, которые и при бесчеловечных жестокостях оставались по большей части убежденными в своей правоте.
Огромность русского народа отражалась в некоторых качествах его характера. Своеобразие самоощущения большого народа в том, что он не склонен к тесной групповой привязанности и взаимоподдержке, что требуется для самосохранения небольших народов. В этом же коренится и знаменитое русское разномыслие: где двое русских — там три партии. Малые народы вынуждены унифицироваться, ибо слишком большой разброс позиций разъединяет и ослабляет в борьбе за самосохранение. Психея большого народа, освоившего огромный разнообразнейший материк, вмещает и противоположности, и антагонизмы. Доминирует ощущение: нас же много, наш жизненный космос велик и мы можем себе позволить самозабвенно поспорить и даже побороться друг с другом по самым главным вопросам национальной жизни, что нередко вызывало разброд в стране.
В силу большей эмоциональности русскому человеку свойственна открытость, задушевность в общении. Если в Европе люди в личной жизни достаточно отчуждены и оберегают свой индивидуализм, то русский человек открыт к тому, чтобы им интересовались, проявляли в нем интерес, опекали, равно, как и сам склонен интересоваться жизнью окружающих: и своя душа нараспашку, и любопытно — что там за душой у другого. Понятно, что такие качества по-разному проявляются в добром и злом характерах. Европеец заботится о слабых и обездоленных из чувства долга, он не склонен их жалеть и даже не очень любит. Русский же помогает именно из жалости. В русском характере меньше своекорыстной хитрости, но больше угрюмой подозрительности. Все чужое встречается недоверчиво: не наше — значит худое, зато свое русское — синоним доброго. Русская хитрость — явная, когда человек сам себя перехитрить хочет, что видно издалека. Русский хитрит не от выгоды, а от азарта, это форма деловой смекалки.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Итак, на формирование русского народа повлияли три основных фактора: языческая природа восточно-славянских племен (этнический генотип); воспитание и окультуривание народа Православием (духовный архетип); уникально суровые условия выживания, приспособление к которым требовало культивирования в себе определенных качеств (исторический архетип). Все разнонаправленные факторы и влияния формируют сложные противоречивые и, вместе с тем, цельные архетипы национального характера.
Более всего о характере народа свидетельствует его историческая судьба. И здесь следует повторить очевидные исторические факты, которые в силу господствующих предрассудков вовсе не очевидны для общественного мнения — и отечественного, и зарубежного. Ни один цивилизованный народ не выжил в подобных — невиданно трудных природных и геополитических условиях, освоив, при этом, наибольшие в истории пространства, сформировав самое большое в мире государство, не уничтожив и не поработив ни одного народа, создав великую культуру. Совершенно очевидно, что народ, совершающий эти беспрецедентные деяния, обладает уникальными качествами.
Судя по всему, восточнославянские племена, способные освоить наиболее суровые на Евразийском материке пространства, изначально отличались характером динамичным и трудолюбивым, выносливым и упорным, храбрым и буйным. Русскому человеку генетически передались противоречивые свойства славянского эпилептоидного типа характера (по определению Ксении Касьяновой). Эпилептоид в обычных ситуациях спокоен, терпелив, основателен и запаслив, но способен к срыву в раздражающей ситуации, если долго давить на него — он взрывоопасен. Он сам задает свой темп жизни и целеполагание, стремится действовать в собственном ритме и по своему плану. Ему присущи основательность, последовательность, упорство в достижении цели, могущее переходить в упрямство. Такой народ выделяет лидеров или вождей-организаторов, которые либо воспринимают общенациональные интересы и с невероятным упорством стремятся к их реализации, либо маниакально навязывают народу свои представления. Эпилептоидному характеру свойственны замедленные реакции, некоторая «вязкость» мышления и действий (Русский мужик задним умом крепок). В спокойных состояниях эпилептоидный тип склонен к легкой депрессии: вялости, апатии, плохим настроениям и пониженному тонусу деятельности, что характеризовалось как русская лень. Переключение на другой вид деятельности происходит с трудом, а мобилизация сил для этого — замедленна, ибо требуется время для «раскачки», привыкания к новым обстоятельствам. Но в результате русский человек давал адекватный ответ вызовам судьбы, ибо от природы талантливый народ веками оттачивал свой ум и смекалку в труднейшей борьбе за выживание. Именно поэтому русский долго запрягает, но быстро едет. По сравнению с европейцами, русские более сдержанны в своих проявлениях, но и более постоянны в своих состояниях — как в спокойствии, так и в буйстве.
Доминирование эмоциональной сферы у эпилептоида чревато тем, что в аффективном состоянии у него отказывают предохранительные психические механизмы и нравственные барьеры. Буйная природа славянина укрощается православным воспитанием. Православные обряды, традиционные ритуалы, а также взыскующий государственный уклад компенсировали недостаток внутренней энергии в спокойных околодепрессивных состояниях или гасили избыток энергии в ситуациях эмоциональных перегрузок и срывов, выравнивали эмоциональные циклы, свойственные эпилептоиду, вовремя мобилизовывали или переключали энергию на актуальную сферу деятельности. Привычки-ритаулы «раскачивали» эпилептоида в состояниях «зависания», экономили его силы, мягко переключали его на повседневную деятельность. Праздничные обряды украшали жизнь, выравнивали и укрепляли ее профилактической разрядкой, разгрузкой психики. Но при разрушении традиционного жизненного уклада, народ впадал в смуту и праздники заменялись непробудным пьянством и разгулом.
Может быть, только народ с подобным эпилептоидным характером мог приспособиться к суровым неустойчивым климатическим и геополитическим циклам северо-востока Евразии. Но за счет потерь и приобретений, за счет усугубления некоторых трудностей характера. Слабости и болезненные качества компенсировались жизненным укладом: русский образ жизни является продолжением русского характера и наоборот. Но когда рушились традиции и связи с глубинными национальными ориентирами, — русский человек терял себя, деградировал, отдавался ложным авторитетам или утопиям. Ощущение бессмысленности жизни страшнее для русского человека любых испытаний. Но периоды смуты в русской жизни всегда вызывались разрушением государственности и попранием традиционных устоев со стороны правящих сословий.
Генетически русский человек склонен к индивидуализму и замкнутости. Но воспитание православной культурой привило народу ценностную мотивацию долга, в отличие от рациональной мотивации пользы, доминирующей на Западе. В нашем обществе поведение людей оценивается более не по результату, а соответствием принятым нормам, действия — не пользой, а правильностью. Это связано с сильным соборным самоощущением — своего единства с социальным и национальным целым и своего органичного места в нем. Поэтому соборные мотивы действий ради земли, мира, или во имя общего дела всегда оказывались доминирующими. Среди русских людей нередок тип, который стремится к самоотречению и даже героической жертвенности, которая не может принести индивидуальной выгоды. При этом он интуитивно убежден, что действия по справедливости соответствуют какой-то высшей выгоде. И действительно, только служение высшему долгу и способность самопожертвования, в конечном итоге, приносят обществу несравненно большую пользу, что может отозваться — рано или поздно — возвышенной выгодой и для самого действующего. Ну, а если не дастся здесь, то непременно воздастся свыше. Эта метафизическая уверенность и духовное самоудовлетворение воспитаны Православием. Русской общественное мнение, как правило, высоко оценивает подвижников, ибо они будят присущие нам культурные религиозные архетипы.
Необходимость самосохранения в суровых условиях и взыскательные религиозные идеалы воспитывали сдержанность, самоограничение, аскетизм, приоритет духа над плотью. Русская культура мало ориентирована на производство и накопление материальных благ. Русский человек, в отличие от европейцев, не способен все силы бросать на материальное процветание, на обустройство своего быта и поддержание стерильной чистоты. Для нас более характерно стремление разгрести природный хаос, усмирить стихии ровно настолько, чтобы самосохраниться и сохранить силы для главных вопросов жизни — проявляемых в разной форме на различных ступенях культуры, но неизменно духовных, небесных, вечных. Достижения в материальной области возможны для русского человека только в том случае, если они являются функцией более высоких целей: защиты Родины, освоения земных просторов, реализации социального идеала или индивидуальной самореализации. Русские больше склонны к поиску смысла жизни, но и больше страдают от утраты священного в жизни, от бессмысленности существования[3].
Вопреки расхожим мнениям о русской варварстве и жестокости — русская история добродетельнее европейской, а общественная мораль — взыскательнее. На Руси в принципе были невозможны индульгенции, инквизиция, скальпы, в православной жизни нельзя представить разврата, какой царил в монастырях католической Европы и в Ватикане, невозможно обнаружить такого падения нравов, какое было распространено в европейских городах эпохи Гуманизма, либо массовой кровавой бойни, как в Варфоломеевскую ночь во Франции, при Столетней войне в Германии, при сжигании ведьм по всей Европе. При этом русские летописи нелицеприятно называют зло — злом, европейцы же — при всех злодеяниях у себя в Европе и при истреблении аборигенов на всех материках — считали себя самыми цивилизованными в мире. Присоединяя огромные территории и множество народова, русские проявляли невиданную для Европы национальную и религиозную терпимость. Народ сильнейшей соборной природы веками воспринимал и ассимилировал многие культуры. Вместе с тем неизменно переваривал чужеродные архетипы, насаждаемые элитой, правящим слоем, глухо им сопротивляясь, приспосабливаясь, но сохраняя собственную духовную конституцию[4].
Русский народ обладает невиданной выживаемостью в труднейших условиях, а значит, умением приспосабливаться к ним через формирование себя, а не через разрушение окружающего мира. Такому народу свойственно невероятное упорство и несгибаемость в исполнении своей исторической миссии. Народ способен на невиданное долготерпение, но только если жизненные тяготы обоснованы высшими целями. Он может выдержать огромные лишения, но не выживет при потере смысла жизни. Русский человек мало отзывчив на всякого рода радикальные реформы: он любит хранить, а не разрушать. Более того, долготерпение кончается как раз тогда, когда долго насильственно рушатся традиционный образ жизни и попираются традиционные ценности.
Русскому народу свойственна сверхмобилизация в экстремальных и демобилизация в обыкновенных ситуациях, что тоже диктовалось необходимостью самосохранения. Маятник мобилизация-демобилизация соответствовал нестабильным циклам сурового евразийского континента. Периоды бездействия и необыкновенного терпения долговременной тяжкой ситуации могли внезапно смениться либо бурной деятельностью, либо бунтом. Русский человек мало способен мобилизоваться ради корыстных материальных целей, но он совершает сверхусилия во имя высоких идеалов: сохранения Родины и священных для него ценностей либо выполнения глобальной исторической миссии. Такой народ может терпеть многие мытарства и унижения от собственной власти, но при смертельной опасности извне — он непобедим. Но, будучи поверженным от внешнего врага — как при татаро-монгольском нашествии, или от врага внутреннего — при коммунизме, народ, понеся великие жертвы при сопротивлении, находил в себе силы самосохраниться, и «переварить» враждебную силу. По видимости, приспосабливаясь к ней, а по существу постепенно меняя ее природу и приспосабливая, в конце концов, к собственному национальному архетипу. Поэтому из всех катастроф Россия чудесным образом выходила более сильной, чем она была до них.
Из книги «Явления русского духа», готовящейся к изданию
