«Русскому человеку без жертвенности — просто смерть»

За блистающими архиерейскими ризами, пышностью богослужений и внешней устроенностью жизни скрывается много скорбей и трудностей. Это тот крест, — ежедневное умирание за паству, — который возлагается в хиротонии на архиерея, — сказал год назад Святейший Патриарх Кирилл, обращаясь к новому епископу Русской Церкви. Возглавивший только образованную Покровскую и Николаевскую епархию владыка Пахомий запомнил эти слова навсегда.

«Моя епархия — одна из самых степных», — говорит Преосвященный епископ Покровский и Николаевский Пахомий. Между приходами его молодой епархии, раскинувшейся вдоль юго-восточных границ нашей родины с дышащим зноем и сушью Казахстаном, серьезные расстояния: епископу приходится много ездить по степям."Еду и вспоминаю песню «степь да степь кругом»", — владыка рассказывает о прошлой зиме. Она выдалась настолько суровой, что подразделения МЧС пробивали тоннели в снегах, чтобы добраться до сел, отрезанных снегопадами от всего мира. «Но чем суровее условия, тем добрей и душевней люди», — говорит владыка о своей пастве.

Вся история России особым образом впечаталась в монотонный рельеф заволжских степей, где торжество горизонтали нет-нет, да и прорежет устремленный вверх остов огромной кирхи, стоящей посреди заброшенного поселка. Некогда здесь была целая немецкая республика, — автономию создали вскоре после революции, а в августе 1941-го, опасаясь, что волжские немцы перейдут на сторону врага, спешно их депортировали. Помню, как одна старушка, в войну эвакуировавшаяся с детьми из Красного Кута, рассказывала про разбитый немецкими бомбардировщиками эшелон с поволжскими немцами, — те выбросили белый флаг и размахивали им перед пикирующим самолетом, но это не помогло. Старушка всё вспоминала убитую немку с растрепавшейся длинной косой.

«Глубокий след оставило здесь советское время, но были яркие особенности и в дореволюционной жизни Саратовской губернии», — владыка рассказывает об одном из центров русского старообрядчества, некогда располагавшегося там, где сегодня находится вторая кафедра его епархии — в Николаевске.

«До середины XIX века, когда скиты были либо переведены в единоверие, либо закрыты, огромное количество старообрядцев проживало по берегам реки Иргиз. Было очень развито старообрядческое монашество, но и не только — многие купцы и промышленники были выходцами из старообрядческой среды. Такой была дореволюционная специфика этих мест».

Волны истории накатывали одна на другую, смывая в безвестные бездны людей и поднимая на гребень новых. Особая страница — революция и гражданская война, и последовавший за ними знаменитый поволжский голод.

«Во множестве сел, население которых сегодня составляет не более тысячи жителей (что совсем немного по здешним меркам), до революции проживало и по десять, и по двадцать, и по 25 тысяч человек. На базе этих сел в гражданскую войну формировали целые дивизии, — например, в селе Малый Узень. А еще Чапаев Василий Иванович тоже родом из наших мест» — улыбается в далеком Покровске владыка.

Сформированная в 1918 году в Николаевске, Чапаевская дивизия в 1919-м ушла из Заволжья к Уралу, — гражданская война продвигалась на восток. А через два года, в 1921-м, здесь разразился страшный голод.

«Миллионы погибли. Те, кто мог, уезжал, — говорит владыка. — И коллективизация, и раскулачивание, — все беды, с которыми столкнулся наш народ в XX веке, железным огненным колесом прошлись и по саратовскому Заволжью».

Колесо выжгло некогда населенные степи, где оазисами стояли многолюдные села, и они опустели: «После всех перипетий XX века эти земли фактически заселялись заново людьми, съезжавшимися в Заволжье со всего Советского Союза — на целину, на комсомольские стройки. Поэтому люди в своем подавляющем большинстве утеряли корни и уклад».

На место вековых традиций пришел советский быт. Когда все начало меняться, мы знаем, — в 90-х, — но многое и теперь напоминает о недалеком прошлом.

 — На территории вашей епархии поразительно много мест с советскими названиями.

 — Маркс, Энгельс, Пугачев. Есть у нас Краснопартизанский район, есть Советский. Титул у меня — епископ Покровский и Николаевский, а если воспользоваться современными географическими названиями, то получится Энгельский и Пугачевский. И рукополагали-то меня в Дзержинском, — смеется владыка, — так что наследие советского прошлого сопровождает меня по моему архиерейскому пути.

 — Есть ли надежда на переименование этих городов и районов? Вот у нас в Москве переживают из-за названия станции метро Войковская, например, — хотя уже мало кто слышит в нем фамилию одного из организаторов убийства царской семьи.

 — То, что не слышат, говорит только об одном — люди часто не знают своей истории. Не задумываются о ней. «Хлеб наш насущный дай нам на сей день», — многие делают эти слова девизом своей жизни и, к сожалению, ищут только хлеба насущного.

Конечно, и я, и мои помощники работаем над тем, чтобы каким-то образом изменить ситуацию и вернуть исторические названия, но это очень долгий и сложный процесс. Хотя мне кажется, что у людей начинает меняться мнение: еще десять лет назад во время общегородского референдума подавляющее большинство высказалось против переименования — хотели, чтобы город остался Энгельсом, — а сегодня жители называют себя покровчанами.

 — Кто сегодня приходит в храмы, есть ли молодежь?

 — Всё зависит от священника. На мой взгляд, сегодня главный принцип развития церковной жизни, миссионерства в самых разных формах его проявления, — развитие приходской жизни. Там, где есть хороший священник, всё налаживается. Выстраивается. Появляется молодежь. Конечно, это вопрос не года, не двух и даже не пяти — это вопрос многих лет. Но результат все равно виден. Часто спрашивают — есть ли у вас в провинции антицерковные настроения, брожения?

— Да, вот и мы хотели спросить о том же.

 — Чем дальше вглубь, тем меньше таких дров, — люди здесь не занимаются глупостями. Священник в провинции, в селе, в райцентре — это первый союзник, и для простого человека, и для интеллигенции, и для власть придержащих. Созидающее начало. Центр притяжения.

У нас в райцентрах много трудностей, много проблем, но везде духовенство востребовано, и везде у священников складываются отношения с людьми. Конечно, советское прошлое не дает себя забыть: была выбита, уничтожена традиция, не только религиозная, но весь уклад жизни. Сегодня люди, как слепые, пытаются на что-то опереться, а почва, словно болото, уходит из-под ног, и очень тяжело. И когда в таком месте появляется добрый пастырь, вокруг него собираются люди, которым он нужен. А потому конфликты, брожения и шатания в провинции не ощущаются.

 — Владыка, исполняется год, как была образована Покровская и Николаевская епархия, и вы взошли на эту кафедру.

 — Да, девятнадцатого декабря, на Николу меня рукополагали.

 — Во время богослужения под ноги архиерею постилают орлецы — ковры с изображением парящего орла. Что символизирует собой это изображение?

 — Это образ духовности, полета. Духовного служения архиерея. Того, что он должен быть отделен от своих повседневных человеческих исканий, забот. Должен, летая в духовном смысле над своей паствой, очень зорко наблюдать за тем, что происходит — и при этом сам быть духовным человеком. Ну, по крайней мере, так должно быть.

 — В одном из интервью вы рассказали о видении, которое было старцу Алексию Мечёву в «ответ на его размышления о том, что такое священство. Он лезет в гору и, изнемогая, тащит за собой на веревке толпу людей. Люди эти не хотят подниматься, толкаются, кричат, рвутся кто вбок, кто вниз. Силы оставляют его, и он срывается по склону. И чувствует, как эти люди, объединив свои силы, не дают ему съехать, подталкивают его вверх. Вот так и в храме, и в приходской жизни. Священнику бывает тяжело, он устает, изнемогает — и вдруг чувствует, что те прихожане, ради которых он трудился, поддерживают его и тянут вверх». А что такое епископство? Вот многие считают, что архиерей — в своем роде это… руководящий работник.

 — В этом есть определенная правда.

«Епископ» — надзиратель в переводе с греческого. То есть тот, кто надзирает за церковной жизнью. Но архиерей — это прежде пастырь, надзирающий за жизнью духовной.

Видение старца Алексия Мечёва в какой-то степени можно отнести и к архиерейскому служению, но в большей степени здесь подойдет то наставление, которое дал мне Святейший Патриарх, сказав удивительные слова, — и я думаю, что они уже сбываются, и всю мою жизнь последующую будут сбываться.

За блистающими ризами, в которые облачается архиерей, сказал Святейший, за пышностью богослужений и внешней устроенностью жизни скрывается много скорбей и трудностей, которые никто, ни один человек, даже самый близкий, не может ни понять, ни разделить. Это тот крест, — ежедневное умирание за паству, — который возлагается в хиротонии на архиерея.

И сегодня я опытно понимаю, что это так и есть, — хотя, с другой стороны, и радости много: ты можешь делать то, что приносит пользу Церкви — и это настоящее утешение. Вообще, то, что Бог дал возможность послужить Церкви — великое счастье. Кому-то такую возможность Он не дает, а я считаю, что я счастливый человек. Весь мой жизненный путь — то, что я в свое время стал монахом, жил в общежительном монастыре, потом, оказавшись в Саратовской области, служил приходским священником, теперь архиерей, — говорит об этом.

Архиерейское служение очень сильно отличается от того, что мне приходилось переживать прежде, но оно приносит великое утешение — ты делаешь это ради Христа, ты делаешь это для своей Церкви.

— А что самое трудное в вашем служении?

 — У нас в России как-то принято власть ругать, — исторически так сложилось. Архиерей тоже в какой-то степени начальник, — приходится руководить, управлять, а иногда и понуждать кого-то. Понятно, что люди могут сопротивляться, быть чем-то недовольными, могут обижаться, но самое трудное, наверно, — когда ты не находишь понимания в своем служении. Вот это приносит боль. Хотя, конечно, быстро ничего изменить нельзя. Нужно время, чтобы люди тебя поняли. Чтобы выросли помощники, единомышленники, те, кто будут в один тон с тобой делать то, чем ты живешь.

 — Владыка, многим интересно — а как молятся архиереи? Что какое у вас правило?

(смеется) Обычное монашеское правило. То самое, которое во время пострига было дано мне духовником. Стараюсь как-то держать, — конечно, в полной мере уже не всегда получается, потому что и график богослужений другой, и все другое, — но стараюсь исполнять по мере сил и возможностей. Обычное наше традиционное русское монашеское правило: три канона с акафистом, кафизма, Евангелие, Апостол, утренние-вечерние молитвы — ну это само собой, — Иисусова молитва. То, чем все монахи живут.

 — Идет Рождественский пост — дайте нам архиерейское наставление. Сейчас в моде разговоры про то, что важен пост духовный, а не телесный — и всё как-то в сторону уменьшения телесного.

 — Я вам так скажу — когда я, будучи юношей, пришел в Церковь, меня вдохновила, поразила, зажгла и повела за собой отнюдь не расслабленность, не легкость и доступность, а монашеская жизнь: я увидел, что люди постятся, как они молятся.

Пожилой человек по состоянию здоровья действительно может ослабить пост, — у него все болит, ему нужно есть молочные продукты, — и еще будучи священником, я давал таким людям благословение на послабление.

Но молодым необходимо пройти через подвиг. Если мы посмотрим на жизнеописание подвижников нашей Церкви, особенно монашествуюших, то увидим, с какой ревностью эти юноши, отправляясь в монастырь, и даже только готовясь к монашеской жизни, подвизались. И не одни монашествующие, — вы знаете, что в русском войске только при Петре I посты отменили? Солдаты, отправляясь на войну, держали пост, — вот традиции русской жизни.

Я считаю, что для человека в силах, особенно молодого, это очень полезно, — и молитвенное правило хорошее, и пост.

В конце концов, есть устав поста — для кого он писался? Говорят — «мы не монахи, мы не хотим эти книги читать». Но святые отцы не разделяли людей на монахов и не на монахов. Восточная Церковь, наше православие глубоко укоренено в монашеской традиции. Наша вера требует от человека внутренней духовной работы.

Монашеский образ жизни вообще характерен для России. И эта особенность русской духовной жизни всегда восхищала людей других православных традиций — например, греков, болгар, или румын.

Мне кажется, немножко надо себя понуждать. Если себя ущемить, Бог в сто раз больше вернет за это, — даст и силы, и крепость, и здоровье. Когда у человека есть вера, когда он доверяет Богу, Бог это все возвращает сторицей.

Я помню, когда я, будучи юношей, начинал ходить в храм. Батюшка, бывало, скажет с авмона — «братия и сестры, надо помочь», — и такая давка начинается, чтобы метлу схватить или тряпку! А сейчас батюшкам только что не плясать приходиться, чтобы упросить своих прихожан убрать после службы. И то не найдешь никого. Это же тоже говорит о многом. На самом деле это же очень нехорошая тенденция.

 — А с чем она связана?

 — Думаю, что с общим расслаблением жизни. Ее материализацией. Тем, что на первое место выходит искание личной выгоды. В крупных городах целый новый вид воскресного отдыха появился — шоппинг. Нашим бабушкам-дедушкам скажи об этом, они, наверное, и не поняли бы. Да и родители наши на это странно посмотрели бы. А сегодня храмами становятся супермаркеты.

Из жизни уходит жертвенность. Вот это — очень опасное явление. Русскому человеку без жертвенности — просто смерть. И, по крайней мере, Церковь должна быть очагом, где мы будем об этом говорить. Будем стараться воспитывать в наших детях жертвенное служение. Но, наверное, для этого нужно и самим уметь чем-то жертвовать.

С епископом Покровским и Николаевским Пахомием (Брусковым) беседовала Анастасия Рахлина

http://www.pravoslavie.ru/guest/58 215.htm