Дела военные и дела политические. Революция и контрреволюция.

Отрывок из новой книги известного русского историка В. Цветкова о генерале М.В. Алексееве

Представляем читателям отрывок из подготовленной к печати монографии «Генерал Алексеев», написанной к 155-летию со дня рождения генерала от инфантерии Михаила Васильевича Алексеева и предстоящему 100-летнему юбилею начала Второй Отечественной (Первой мировой) войны. Публикуемый отрывок посвящён одному из наиболее важных периодов жизни генерала (июлю — октябрю 1917 года) — началу формирования контрреволюционных сил, участию Алексеева в работе Государственного Совещания и Предпарламента, а также его деятельности во время т.н. «Корниловского мятежа». Хотелось бы отметить, что в отличие от генерала Корнилова, Алексеев (при всём своём неприятии «демократизации» армии и тыла), считал необходимой более тщательную подготовку к «борьбе с революцией»: не только «легальными» способами, но и посредством организации подпольных структур, ставших позднее одной из основ «Алексеевской организации» на Дону в ноябре 1917 г.
Публикация В.Ж. Цветкова

Покинув Могилев и перейдя, формально, «в распоряжение Временного правительства», Алексеев вместе с семьёй стал жить в Смоленске. Получение денежного «расчета» задерживалось. Зависимое от Временного правительства положение генерала, предоставленное Михаилу Васильевичу, хотя и позволяло получать информацию о положении на фронте, но не давало никакой возможности влиять на принятие тех или иных оперативных решений.

Неожиданное бездействие удручало: «тяжело после кипучей работы очутиться в положении ни для кого и ни для чего ненужного». «Времени свободного появилось много», и Михаил Васильевич начал составлять записки, по форме напоминавшие дневник (первая запись датирована 10 июля 1917 г.), но, по существу, представлявшие собой наброски размышлений, рассуждения о переживаемых событиях, которые впоследствии могли бы стать основой или научного труда по истории войны, или обширных мемуаров. Хотя, как отмечал генерал, «быть летописцем, хотя бы только для себя, мне не свойственно». Позднее «две объёмистые тетради» были переданы вдовой генерала в Русский Заграничный исторический архив в Праге и частично опубликованы в 1929 г., в первом выпуске сборника «Русский исторический архив».

Пытаясь понять причины своей неожиданной отставки Алексеев, в письме генералу А.П. Скугаревскому, отмечал, что он якобы «оказался неудобным, неподходящим тем тёмным силам, в руках которых, к глубокому сожалению, находятся судьбы России, судьбы армии. Не ведая, что творят, не заглядывая в будущее, мирясь с позором нации, с её неминуемым упадком, они — эти тёмные силы — видели только одно, что начальник армии, дерзающий иметь свое мнение, жаждущий возрождения в армии порядка и дисциплины, живущий мыслью, что русская армия не имеет права сидеть сложа руки в окопах, а должна бить неприятеля и освобождать наши русские земли, занятые противником, — для них неудобен и нежелателен». Военно-полевые суды для революционных агитаторов — в первые дни марта 1917-го, критика «Декларации прав военнослужащих», нелицеприятное для правительства и совета выступление во время майского Совещания в Петрограде, наконец поведение во время офицерского съезда в Могилеве, — всё это вполне могло считаться «проявлениями неблагонамеренности», необходимой для отставки. В письме премьер-министру Львову (6 июля 1917 г.) Алексеев просил о возможном новом назначении, но узнав о том, что уже 7 июля 1917 князь Львов подал в отставку, а из состава правительства вышли министры — кадеты, отказался «сотрудничать» с социалистическим большинством кабинета.

С большим пессимизмом воспринимал Алексеев сведения о провале июньского наступления русской армии. Несмотря на наличие значительных боеприпасов и мощную артиллерийскую подготовку, «революционные полки под революционными знаменами» не смогли продвинуться вперед на значительное расстояние, не смогли отбить перешедшего в контрнаступление противника и беспорядочно откатились к линии старой государственной границы. Не помогли и доблестные атаки ударных батальонов, героически пытавшихся прорвать фронт противника и развить первоначальный успех. Подтвердились худшие предположения Алексеева о том, что даже при отсутствии «снарядного голода» и «патронного кризиса» решающее значение будет иметь слабость «духа армии», упадок дисциплины и отсутствие понимания воинского долга среди подавляющего большинства частей на фронте. Стратегически, как считал Алексеев, после такого «разгрома» русская армия неизбежно должна перейти к обороне: «Продолжение войны для нас неизбежно. Но наша оборона и вероятное отступление всё-таки привлекут на себя большие силы врага. Мы этим исполним наш долг перед союзниками. Без этого мы явимся предателями».

Интересна оценка результатов и последствий наступления, данная Алексеевым в интервью военному корреспонденту газеты «Русское слово» М. Лембичу. «Зная тактику австрийцев, — считал Алексеев, — думаю, что они далеко не пойдут. Неприятельская армия за минувшую зиму совершенно лишилась своего конского состава. Подвозить снаряды и орудия они могут только при помощи полевых узкоколейных железных дорог, а их с такой быстротой не проложишь. Продвинувшись верст на 80−90 австро-германцы остановятся, чтобы закрепить за собой пройденный путь, а тем временем генерал Корнилов успеет остановить бегущие войска».

В своих записках генерал едва ли не самую главную вину в сложившемся положении возлагал на Керенского. Он очень скептически оценивал способности Керенского («фигляр-министра») и на посту военного министра, и на посту премьера: «Керенский не умеет стать выше партийного работника той партии, из которой он вышел; он не имеет силы отрешиться от её готовых рецептов; он не понимает того, что армия в монархии и республике должна существовать на одних и тех же законах организации и бытия, он мечтает о сохранении в армии «завоеваний революции»; «будем снова болтаться между тремя соснами и искать путь, который ведет к созданию какой-то фантастической «революционной» армии». Самая характерная черта «новоявленного полководца», по мнению Алексеева, — «безграничное самомнение». «Он думает, что его речи столь неотразимо действуют на солдат, что он может заставить их делать всё. Где нужна исключительная власть, там неуместны слова, речи, приказы со ссылками на авторитет пресловутого совета рабочих и солдатских депутатов». «Для диктаторства у Керенского нет главных данных: умения и спокойной решимости. Кликушество и словоизвержение теперь делу не помогут».

Впрочем, у Керенского, по мнению генерала, ещё был шанс изменить положение: «Или Керенский печально сойдёт со сцены, доведя Россию до глубокого военного позора в ближайшее время, или он должен будет очнуться, излечиться от своего самомнения и сказать себе, что время слов прошло, что нужна палка, власть, решимость». В частном письме Керенскому от 20 июля 1917 г. Алексеев пытался убедить нового премьера в важности «смелых и решительных» действий по укреплению воинской дисциплины, приводя пример недавних событий т.н. «июльского кризиса»: «События в Петрограде 3−5 июля наглядно показали, что чем глубже нравственное падение толпы, тем более труслива она и тем более легче пасует она перед силой, перед решимостью и смелостью. Быть может, где-либо и произойдут эксцессы. Их можно и нужно задавить железной рукой. Это сохранит нам для последующего сотни и тысячи жизней и устранит возможность повторения бунтов».

Генерал приводил также убедительные доводы о грозящей перспективе продовольственного кризиса на фронте, очевидной нехватки муки и фуража на предстоящую зимнюю кампанию 1917/1918 гг. А в том, что война теперь уже не закончится так быстро, как на это рассчитывали в начале года, Алексеев не сомневался. «Прежде же всего нужно возродить армию, — призывал Керенского отправленный в отставку Главковерх, — без неё гибель Родины неизбежна. Меры для возрождения известны, они в Ваших руках. Вам будет принадлежать тогда признательность современников и потомства».

В этих частных оценках Керенского и обращениях к премьеру очевидно стремление Алексеева определить эффективный «тип власти». И прежде генерала отличало стремление к устроению власти, которая будет максимально содействовать фронту, армии в достижении военных побед. В этом отношении идеи коалиционного правительства, «ответственного министерства» представлялись генералу столь же приемлемыми, как и идеи «министерства государственной обороны». Но летом 1917 г. Алексеев всё более и более склонялся к идее военной диктатуры — власти, которая будет не только близка военным интересам по духу, но и будет осуществляться самими военными при поддержке сочувствующих политических структур. В дневниковой записи от 24 июля, задаваясь вопросом о политической дееспособности нового состава «благоверного Временного правительства», он отмечал: «Как правительство оно отсутствует; как собрание министров оно преступно и ничтожно: люди мелкие, партийные и дальше осуществления целей своей партии не идущие. Нам неминуемо предстоит пройти через период власти исключительно социалистического министерства. Только тогда, когда оно таким путём докажет и своё убожество, и своё неумение справиться с работой, настанут, быть может, иные дни. Дай Бог, чтобы тогда вышло на сцену всё твёрдое, сильное, честное, ныне находящееся в угнетении».

Поскольку правые, монархические организации были запрещены и разгромлены после марта 1917 г., то среди военных определённой поддержкой пользовались многие представители кадетской партии. Партия народной свободы, хотя и не признавала фактическое установление республики в России, тем не менее полностью поддерживала идеи укрепления фронта, усиления внимания к нуждам действующей армии и, в первую очередь, к офицерскому корпусу. Но и кадеты, по мнению Михаила Васильевича, слабо призывали к «защите Родины», а не к «защите революции», недостаточно использовали патриотические, национальные идеи. Поэтому положительных результатов могла бы добиться твёрдая воля Верховного Главнокомандующего, чей статус подкреплялся соответствующими обширными полномочиями, возвращением ему полноты военной власти. Алексеев надеялся, что именно это удастся сделать новому Главковерху — генералу Корнилову: «Дай Бог Корнилову силы, терпения, мужества и счастья сладить с теми путами, которые наложены нашими военными министрами последнего времени на главнокомандование».

Так в эти дни зарождались идеи надпартийной, национальной диктатуры, ставшие позднее центральными в политических программах Белого движения.

16 июля 1917 г. Алексеев в качестве наблюдателя присутствовал на Совещании командующих фронтами и членов Временного правительства в Ставке. Позднее, в своих записках он изложил основные тезисы прозвучавших докладов. Особенно он выделял выступление Деникина, в резкой манере объяснявшего причины неудачного наступления. Присутствовавший на Совещании Керенский на словах соглашался со всеми пожеланиями выступавших, но его готовность осуществлять их на деле была сомнительна.

Совещание выработало комплекс мер, реализация которых позволила бы «оздоровить больной организм армии». Алексеев, перечисляя их в письме к Родзянко от 25 июля 1917 г., выделял следующие: «Признать, что деятели Петрограда не знают армии, а потому должны прекратить всякое военное законодательство и передать это дело в опытные руки Верховного Главнокомандующего..; изгнать из армии всякую политику, уничтожить право митингов, ибо вся армия обратилась в бесконечно митингующую толпу..; уничтожить декларацию прав солдата..; уничтожить войсковые комитеты и комиссаров, которых Керенский считает „глазами и ушами Временного правительства“, эти два института смели бесследно власть войсковых начальников всех степеней и породили самое опасное для всякой армии многовластие, многоголовие..; скорее восстановить единоличную власть и ответственность начальников..; нельзя допускать, чтобы начальника смущали торчащие сзади „глаза и уши“ человека, часто не имеющего никакого понятия о военном деле, но желающего во всё вмешиваться и, кроме „глаз и ушей“, совать всюду и свой „нос“..; восстановить настоящую дисциплину. Для этого учредить военно-полевые суды. и смертную казнь не только на фронте, но и во всем тылу, ибо прибывающие укомплектования развращены и распущены..; создать теперь же отборные части для воздействия в бою на массы, имея их в качестве резерва и для удержания порядка в период мобилизации..; вернуть в армию тех честных, твёрдых служак, которые в последние месяцы были выжиты из частей развращённой солдатской массой».

Таким образом, следовало вернуть в армии единоначалие, уничтожить всё, что было связано с её «демократизацией» и подтвердить полномочия власти Главковерха. Все эти предложения, хотя и пользовавшиеся поддержкой среди высшего командного состава, не могли быть реализованы в тех условиях без существенных изменений как политического курса, так и в самой системе власти и в составе её конкретных носителей.

Во время совещания в Могилеве Алексеев просил Керенского о возможном возвращении на службу, однако никакого определённого ответа не получил. Но отставной генерал уже обладал значительным авторитетом среди тех политических сил, которые летом 1917 года всё определённее заявляли о назревшем «сдвиге вправо». Алексеев принял предложение войти в состав создаваемого Совета общественных деятелей, политический «вес» которого поддерживался благодаря участию в его работе известных политиков и военных: Родзянко, Милюкова, Юденича, Корнилова. В Совете пытались преодолеть ставшее традиционным взаимоотчуждение военных и политических сфер. На его первом совещании 8−10 августа, прошедшем в т.н. «словесной аудитории» Московского университета, выступали с докладами члены Союза офицеров. Выступил с докладом и Алексеев. Но основные программные политические выступления прозвучали несколькими днями позже. 12 августа в Большом театре начало работу Всероссийское Государственное Совещание, призванное оказать поддержку курсу, проводимому Временным правительством.

15 августа на утреннем заседании выступил Михаил Васильевич. Его доклад, обсуждавшийся накануне на Совете общественных деятелей, полно и правдиво обрисовал тяжёлое состояние фронта. Все переживания и надежды, переполнявшие генерала все предшествующие годы войны, отразились в этом выступлении. Алексеев начинал с описания истории побед и поражений русской армии с 1914 года. С подъёмом, в несколько необычном для себя стиле, генерал говорил о победах русского оружия в Галицийской операции, об отражении немецкого наступления в 1915 г., о переломных операциях на Восточном фронте в 1916-м. Михаил Васильевич был уверен, что именно слова о тяготах войны смогут найти путь к сердцам слушателей: ведь в России «нет семьи, которая не выслала бы туда, на действующий фронт, отца, брата, сына, а иногда и нескольких членов семьи вместе». «Все ваши мысли, граждане, — я думаю, — с надеждой и тревогой устремляются туда, где русская армия отстаивает честь и достоинство России, скажем больше, — где она выковывает ту или другую, славную или тяжкую судьбу России и поколений — не только настоящего, но и поколений будущего».

Бывший Главковерх напоминал слушателям, что причины успехов заключались не столько в умелом командовании или в боевом опыте вышедших на войну подразделений. Главное, по его убеждению, заключалось в том, что, несмотря на все фронтовые трудности и многочисленные «кризисы» вооружения и снабжения, сохранялось единство, твёрдое доверие между солдатами и офицерами. Именно на этом держалась воинская дисциплина, и именно это качество помогало вливаться в сложившиеся боевые «семьи» новым, тыловым пополнениям. Дух армии был высок. «Россия обладала армией, сильной всё-таки числом, но очень слабой в технике и бедной артиллерийскими средствами». Однако «мы обладали твёрдым, послушным и храбрым солдатом, в особенности в тех случаях, когда его вёл за собой офицер.., было глубокое сознание долга, было единение между солдатом и офицером, был, наконец, закон, который карал нежелающих идти вперёд». Новые солдаты и офицеры, прибывшие на смену погибшим, не обладали должной боевой подготовкой, «менее искусен был этот офицер, но он с такой же охотой отдавал свою жизнь и шёл впереди солдата». «Вот с такой армией, — отмечал генерал, — сильной численностью и слабой в технике, сильной в своем нравственном облике и внутренней дисциплине, дошли мы до светлых, ясных дней революции».

Алексеев не строил иллюзий в отношении меняющихся настроений российского общества. Как и в начале войны, он был уверен, что армейские «недостатки главным образом вытекали из того, что наша общенародная масса была, конечно, темна». В выполнении воинского долга не хватало сознательности, недостаточно было убеждённости в правоте войны. Тем не менее «наши достоинства были велики, наши недостатки были устранимы при систематическом и спокойном их устранении». В общем, — подводил итог генерал, — «в руки новой власти поступила армия, которая способна была выполнять и дальше свой долг и, наряду с союзниками, вести многострадальную Россию к скорейшему окончанию войны».

Что же произошло в дальнейшем? Революционные преобразования нарушили, в первую очередь, основу стабильности фронта, раскололи единство солдат и офицеров, намеренно, искусственно противопоставляя их друг другу. «Нужно было в это твёрдое тело армии пустить яду, и этот яд был пущен впервые в виде приказа N 1. Он сразу разложил два важнейших элемента нашей армии. Этот приказ разложил солдатскую массу и офицерскую массу. Беспристрастная история в очень скором времени укажет место и этому акту: явился ли этот акт актом государственного недоразумения или актом государственного преступления». В дополнение к этой «ядовитой пилюле» в армейскую среду «мутной волной пустилась агитация».

Здесь Алексеев убеждённо повторял версию об активном участии в разложении армии «немецких шпионов» и «немецких агентов». «Армия превратилась в какой-то общий агитационный лагерь. Вместе с агитацией шла и литература под наименованием различных „Правд“, и в тёмные массы несла она столько неправды. Вот с этим труднее было бороться. Сеяли ветер, и те, которые сеяли его честно, любя Родину и армию, предлагая этим ветром просветить и освежить, — они с ужасом увидели то, что они пожинают бурю. Но с каким злорадством увидели эту бурю те, кто выполнял веления немецкого генерального штаба и в карманах которых мелодично звенели немецкие марки».

Вопреки своим взглядам, выражавшихся на страницах дневника и в частной переписке, Алексеев публично не критиковал Керенского, а напротив, отмечал «благородный порыв военного министра и министра-председателя». Но, — подчёркивал Алексеев, — «С его благородными призывами к самопожертвованию шла тёмная агитация, которая говорила: зачем (жертвовать собой — В.Ц.), гораздо лучше — сохранить свою драгоценную жизнь. И этот, последний, призыв оказался сильнее призыва благородного».

Армия оказалась неподготовленной к «демократизации». В период «министерства Гучкова» и деятельности при Главном штабе комиссии генерала Поливанова «зародилась мысль — приостановить действие общих военных законов». В результате: «Сознание безнаказанности охватило массы — и в этом большая ошибка. Ведь нужно сказать, что с этими новыми лозунгами, новыми понятиями, выбрасываемыми в массу, наша масса не воспиталась одновременно и параллельно, она не поднималась в своем развитии. И вот на этой почве недостатка развития и развивались или появлялись те излишества, о которых говорить не приходится. Офицер в глазах солдата оказался врагом». Правда, в разных родах войск «демократизация» сказалась по-разному. На это влияли, прежде всего, потери в кадровом составе тех или иных частей. «Из немногих частей, сохранивших воинский дух, воинский порядок, большинство частей: части кавалерии, казачьи, артиллерийские, инженерные — они сохранили свою душу, но пехоты, господа, за сравнительно немногими исключениями, пока у нас нет».

Опасной для воинской дисциплины оказалась деятельность армейских комитетов и комиссаров. Многие командиры вполне сознательно «сдали позицию свою комитетам, и комитеты стали управлять войсковыми частями». Неопределённость их полномочий, фактическое отсутствие контроля за их работой ещё больше ослабляли единство армии. «При таком отсутствии определённости в законе, конечно, являлись поползновения во всё вмешиваться, всё взять в свои руки. Но в конечном результате трёх с половиной — четырёхмесячного существования этих комитетов — что дали они? Подняли ли они дисциплину, слили ли офицерские и солдатские составы, произвели ли они высокий нравственный подъем и порыв в армии? — задавался вопросом бывший Главковерх — Нет, нет и нет! Быть может, в некоторых случаях: в деле хозяйства, в деле внутреннего управления — они сделали кое-что, но взвесьте и положите на чашу весов пользу и вред, — последняя чаша перевесит».

И, наконец, «Декларация прав солдата», законодательно закреплённая 11 мая 1917 г. По мнению Алексеева, этот документ окончательно подрывал армейские устои. «Армия полностью прикоснулась к политике. Она увлеклась митингами, она прикоснулась к желанию мира и к сохранению своей драгоценной жизни. Можно сказать, что с этого времени армия обратилась во всероссийский военный митинг, с участием немецких представителей. И в этих митингах умерла или заснула большая душа русского солдата». В условиях новой, «революционной» армии «обленился солдат. Недоверие его выросло ко всему до опасных пределов. Он стал нервен. Он поставил превыше всего стремление к спасению и сохранению собственной жизни. При таких условиях офицерскому составу пришлось крайне тяжело».

Можно ли было преодолеть те негативные последствия «демократизации армии», о которых так определённо говорил генерал? Или же следовало «признать себя побежденными и склонить свою голову перед гордым, настойчивым врагом? Безусловно, нет!», — под аплодисменты Государственного Совещания заявил генерал. «Можно и должно воскресить нашу душу, оживить наш организм, заставить нас вспомнить свой долг, одерживать победы и довести войну до победного конца. Это можно, эта цель достижима».

Не повторяя больше требований, озвученных на июльском совете командующих в Ставке, Алексеев сосредоточил внимание на самом главном, по его мнению, — восстановлении воинской дисциплины: «Истинная воинская дисциплина для всех, носящих воинский мундир, должна поглотить собой дисциплину партий и групп». «Порядок и дисциплина — без них не может быть армии. Назовите дисциплину железной, назовите её сознательной, назовите её истинной и прочной дисциплиной, — возьмите любую армию света, — совершенно одно и то же, меняются только лишь формы приложения этих оснований к жизни. Вот этим только и нужно руководствоваться в выборе тех реформ, которые так жизненно необходимы для нашей армии».

Снова и снова повторял он тезис о необходимости укрепления власти, о неотложно необходимой «решимости Временного Правительства быстро, энергично провести все те меры, которые оздоровят наш — пока больной — организм». Проводить реформы, назревшие в России, в том числе в её вооружённых силах, безусловно, нужно, но только после окончания войны: «Потом, когда перейдём на мирное положение, когда утихнут боевые выстрелы, проводите те законы, которые так близки, быть может, в настоящее время солдатским массам нашей армии. Но, прежде всего, перед всем должны главенствовать: польза, спасение и интересы нашей Родины перед интересами отдельных людей».

Говоря о важности повышения сознательности в армии, о чувстве воинского долга, без чего невозможна победа, Алексеев опровергал аргументы «слева» о чрезвычайной пользе «словесного», «агитационного» воздействия на солдат. «Слово, великое слово, всегда останется в руках начальников могучим двигателем на великое дело человечества. Но этим злоупотреблять нельзя. В критическую минуту жизни, в критический момент боя бросьте это слово, и за этим словом двинутся массы. Но если эти массы приучены всегда к этому слову, они теряют к нему уже всякое уважение и всякую веру». Опровергая и уверенность многих «правых» в эффективности «жестокой дисциплины» и, в частности в восстановлении смертной казни на фронте, Алексеев считал, что к этой мере следовало «прибегать только тогда, когда нет другого исхода». «Необходимо, чтобы эта мера сохраняла своё устрашающее действие, но чтобы были приняты другие воспитательные меры. Только путём этих мер мы устраним тяжёлую необходимость такого решительного средства, как казнь, и в то же время постепенно, шаг за шагом начнём перевоспитывать душу нашего воина».

Выступление Алексеева отличалось от докладов многих других участников Государственного Совещания, хотя и звучало в унисон с теми, кто отстаивал важность продолжения войны «до победы» и утверждал необходимость укрепления власти. Об ответственной, независимой от влияния Советов и политических партий деятельности правительства говорил Маклаков. Перефразируя Керенского, говорившего, что «нет Родины без свободы», он призывал «ставить Родину выше свободы». Гучков вспоминал об апрельском кризисе и нерешительности правительства в борьбе с «анархией»: «наша теперешняя власть больна тем, что её нет», «так называемая революционная демократия исключила из своего состава многие и многие элементы нашей, в сущности, демократической страны». Заметный резонанс вызвало выступление недавно избранного атамана Всевеликого Войска Донского генерал-лейтенанта А.М. Каледина. От имени всех казачьих войск он призвал к полному устранению политики из армии, объединению фронта и тыла на основе военных порядков, восстановлению власти командиров, ликвидации армейских советов и комитетов.

По военному лаконичным, вполне лояльным по отношению ко Временному правительству, примирительным по отношению к армейским комиссарам и комитетам оказался доклад Верховного Главнокомандующего генерала Л.Г. Корнилова. Алексеев выступал позднее и, в отличие от нового Главковерха, позволил себе больше критики в адрес как новоявленных органов «армейского самоуправления», так и правительственных структур (военного министерства, идущего «на поводу» требований Советов рабочих и солдатских депутатов). Этот доклад стал первым его выступлением в качестве не только военного, но и публичного политика.

Политический авторитет Алексеева стремительно возрастал. Выступление в Москве стало первым появлением генерала перед столь большой «невоенной» аудиторией. Её реакция, судя по сохранившейся стенограмме Совещания, была неодинаковой: от возгласов «браво» и бурных аплодисментов «справа», до криков «позор» и «палач» — «слева». Тем не менее, доклад отставного генерала вполне можно было бы считать своеобразной программой-декларацией для военных кругов. Не случайно, что позднее он был издан отдельной брошюрой 100 тысячным тиражом.

Совещание завершилось формально-декларативной поддержкой политического курса Временного правительства. Казалось бы, победил «средний», «умеренный» путь развития революции. Однако вскоре страну потрясли события, ставшие, по мнению многих, главной исходной причиной «большевицкого переворота» в октябре 1917-го. 26 августа в «государственной измене» был обвинён генерал Корнилов, отправивший накануне, по согласованию с Керенским, части 3-го конного корпуса генерала Крымова на Петроград. Ставка на это обвинение ответила резким заявлением по адресу Временного правительства, обвинив его в предательстве и прямом пособничестве немцам. «Война телеграмм», происходившая 28−31 августа 1917 г. между Петроградом и Могилёвым, грозила перерасти в реальные военные столкновения, подводящие страну к порогу гражданской войны.

Отношение генерала Алексеева к военно-политической позиции Корнилова было, в общем, благожелательным. Требования твёрдой власти, укрепления воинской дисциплины, борьбы с дезертирством на фронте и саботажем в тылу полностью разделялись Михаилом Васильевичем, как и многими представителями высшего командного состава. Но представлялась рискованной форма осуществления этой программы Корнилова. Немедленная военная диктатура, полный разрыв с правительством Керенского, готовность к радикальным действиям, вплоть до прямого военного переворота — это, по мнению Алексеева, грозило окончательно развалить и без того неустойчивое состояние фронта и тыла.

Примечательно, что в схожей ситуации февраля-марта 1917-го Алексеев, видя перспективу «войны междоусобной» во время «войны внешней», всё-таки предпочёл отказаться от военных методов борьбы с революцией. По воспоминаниям Борисова, «живя в Смоленске, Алексеев не принимал участия в августовском Корниловском выступлении. Умудрённый опытом, обладая более спокойным характером и оценив состояние армии, он не разделял мотивов, руководивших Корниловым и не верил в успех».

С Корниловым, после февраля 1917-го, Алексеев встречался несколько раз. Как известно, он поддержал просьбу Родзянко о назначении Корнилова командующим Петроградским военным округом. Однако в апреле Алексеев, получив сведения о намерениях Гучкова перевести Корнилова на должность Главнокомандующего Северным фронтом, заявил своё категорическое несогласие с данным назначением. Главковерх считал подобные перестановки не соответствующими строевому опыту Корнилова и крайне нежелательными для фронта. В результате Корнилов получил пост командующего 8-й армией Юго-Западного фронта.

В дни проведения Государственного Совещания Алексеев посещал поезд Главковерха, на котором тот прибыл в Москву. Содержания их бесед узнать невозможно, но говорить о принципиальных разногласиях между генералами излишне. Тем не менее, именно Алексееву, находящемуся «в распоряжении» Временного правительства, пришлось участвовать в противодействии «корниловщине». Михаил Васильевич был срочно вызван в Петроград и принял должность начальника штаба нового Главковерха, каковым себя назначил сам Керенский. Имеется свидетельство, что у Керенского, первоначально существовал даже план формирования нового кабинета министров во главе с Алексеевым, наделённым «диктаторскими полномочиями». Алексеев также принимал участие в разработке плана «обороны» столицы от корпуса Крымова, а 31 августа прибыл в Ставку для «ареста мятежника».

Известны слова Корнилова о «грани между честью и бесчестием», на которой оказался Алексеев, согласившись подчиниться Керенскому. Их взаимоотношения существенно осложнились. Но нельзя не учитывать, что, арестовывая Корнилова и всё руководство Ставки, Алексеев стремился, прежде всего, к спасению не только самого Главкома, но и сотен офицерских жизней, в частности членов Союза офицеров от «революционного самосуда». И хотя практически всё руководство Союза оказалось арестовано, следует помнить, что низовые структуры оказались слабо затронуты репрессиями и стали через два месяца основой для создания т.н. «Алексеевской организации».

Кроме этого, генерал смог добиться от Керенского согласие на несение охраны арестованных, преданными Корнилову бойцами Текинского конного полка. Особенно важным было ходатайство Алексеева перед Временным правительством о расследовании деяний участников «корниловского мятежа» специальной комиссией из опытных юристов, а не революционными фронтовыми судами. После проведённого «ареста» Ставки, Алексеев сдал должность Начштаверха, хотя, очевидно, допускал возможность возобновления службы в высшем военном командовании.

Предложение Керенского о командировке в Париж, для участия в работе очередного межсоюзнического совещания, Алексеев отверг (есть свидетельства, что генерал называл «игрой краплёными картами» попытки убедить союзников в боеспособности «революционной армии»). Но и непродолжительное пребывание в Могилёве не прошло напрасно. Как вспоминал генерал-майор М.Д. Бонч-Бруевич, ставший в сентябре 1917 г. начальником Могилёвского гарнизона, по настоянию Алексеева на должность начальника штаба Главковерха Керенского был назначен генерал-лейтенант Н.Н. Духонин, работавший с Михаилом Васильевичем ещё в штабе Киевского военного округа. А должность генерал-квартирмейстера, также по рекомендации Алексеева, принял один из его ближайших соратников, вернувшийся в Россию с Салоникского фронта генерал Дитерихс. Бонч-Бруевич вспоминал, что Духонин говорил ему в частной беседе: «Назначение Алексеева начальником штаба к Керенскому спасло Лавра Георгиевича (Корнилова — В.Ц.) и остальных участников корниловского заговора». Благодаря Духонину и Дитерихсу Алексеев оставался в курсе всех происходящих в Ставке событий и мог использовать прежние военные контакты уже для политических целей.

По словам Бонч-Бруевича, «Алексеев, пользуясь своим безграничным влиянием на Духонина, по-прежнему воздействовал на Ставку и направлял её сомнительную «политику». К тому же Алексеев через генерала Борисова, работавшего в составе Военного кабинета при Временном правительстве, получал информацию о готовящихся военно-политических правительственных решениях.

Алексеев вернулся в Смоленск, где жил с семьёй в частном доме Пастухова, на Верхне-Пятницкой улице. Теперь он не чуждался легальной политической деятельности. Напротив, теперь, как ему представлялось, нужно было использовать все возможные усилия для того, чтобы как можно более эффективно «воздействовать на власть» — ради выполнения хотя бы малой части тех мероприятий по «укреплению фронта и тыла», о которых так много говорилось накануне «корниловских дней». Правда, в условиях резко возросших осенью 1917 г. антивоенных и антиправительственных настроений, «большевизации Советов» и почти не скрываемых намерений большевиков «взять власть», сделать это было нелегко.

В Петрограде началась работа Совета Республики (Предпарламента) — органа, призванного «оказать Правительству содействие в его законодательной и практической деятельности» и создать хотя бы «суррогат представительства» накануне выборов в Учредительное Собрание. В работе этого органа принимали участие как представители «социалистических организаций», так и «цензовые элементы», представлявшие интересы «правого крыла». В 12 комиссиях Предпарламента председательствовали «социалисты», а товарищами их числились представители «цензовиков». Михаил Васильевич был делегирован в Предпарламент от Совета общественных деятелей, вместе с такими известными общественными деятелями как П.Б. Струве, Н.А. Бердяев, В.В. Шульгин. По образному выражению члена ЦК кадетской партии В.Д. Набокова, открытие Совета Республики стало «последней попыткой противопоставить нечто растущей волне большевизма».

7 октября 1917 г. Алексеев приехал в Петроград и поселился в небольшом доме N 8 на Галерной улице, в т.н. «общежитии московских общественных деятелей», благодаря чему смог более активно использовать свои личные связи со многими ведущими российскими политиками. На заседании Предпарламента 10 октября 1917 г. Алексеев выступил с критикой действий правительства, приводящих к частой смене командного состава. Он настаивал на «немедленном возвращении в ряды армии офицеров, обвинявшихся по подозрению в контрреволюционности». Несмотря на то, что ещё 31 августа Керенским был опубликован приказ, запрещавший «политическую борьбу в войсках», самочинные «заарестования начальников» и «смещения и устранения от командных должностей начальствующих лиц» без санкции следственных властей или прокурорского надзора, «революционное» беззаконие в армии и на флоте стремительно нарастали.

Возмущали генерала всё возраставшие попытки «заговорить», «затемнить» насущные политические проблемы. В письме, отправленном 18 октября из Петрограда в Смоленск, он, в частности, отмечал: «В сущности это увлечение фразами, словами, обещаниями, стремление обойтись компромиссами есть общее наше русское горе, ибо этим заражено всё: и та лавочка, в которой я нахожусь сейчас (Предпарламент — В.Ц.), и те подлавочки (комиссии Предпарламента — В.Ц.), которые из неё выделяются для разработки вопросов. Неуменье взяться за практическое дело. И у многих определённая тенденция — мешать делу, выдвигая для этого слова, комиссии, уполномоченных, и прочие приёмы, тормозящие работу. Отсутствие решимости и способности действовать — вот характерная особенность, всё убивающая и парализующая».

Алексеев продолжал работать и в Совете общественных деятелей. 12 октября 1917 г. состоялось его второе, гораздо более многочисленное, заседание в большом зале кинотеатра «Унион» в Москве. В числе выступавших были: генералы Брусилов и Рузский; известный правовед, профессор П.И. Новгородцев; философы Н.А. Бердяев и И.А. Ильин; бывший редактор Правительственного вестника в 1913—1916 гг. князь С.Д. Урусов; бывший товарищ министра внутренних дел Временного правительства С.М. Леонтьев, сотрудник газеты Русские Ведомости А.С. Белевский (Белоруссов); делегат Черноморского флота матрос Ф.И. Баткин. Состоялись выборы руководства Совета. Председателем был избран Родзянко, а Алексеев стал товарищем председателя. Итогом работы первого совещания было издание специального сборника, в котором содержалось обращение к Временному правительству, написанное Милюковым: «Правительство, сознающее свой долг перед страной, должно признать, что оно вело страну по ложному пути, который должен быть немедленно покинут.., правительство должно немедля и решительно порвать со служением утопиям, которые оказывали пагубное влияние на его деятельность». Алексеев заявлял о важности сохранения вооружённых сил: «в ряду прочих факторов, армия имеет громадное значение для будущего России. Будет армия драться, будет она одерживать победы — Россия спасена; будет продолжаться бегство — и, быть может, не будет России».

Но помимо легальной, широко известной деятельности, Алексеев всё больше и больше внимания уделял созданию структур, которые, в условиях очередного, вполне вероятного, правительственного кризиса, смогут оперативно и эффективно противодействовать радикальным революционным силам. Сложность заключалась в том, что многие из многочисленных общественно-политических и военных организаций (составлявших реальную или потенциальную основу будущего Белого движения) после «подавления корниловщины» оказались под запретом (Союз офицеров) или фактически бездействовали (Военная лига, Союз воинского долга и др.).

Требовалось переходить к подпольной работе. Впрочем, для генерала, привыкшего за время многолетней штабной практики к максимальной секретности, это не представляло затруднений. К середине октября 1917 г. относится, очевидно, первый план создания такой — нелегальной — организации. Наброски плана содержатся в записках генерала от 18−20 октября 1917 г. Можно отметить наличие в них характерной для конспиративной работы схемы разделения на пятёрки-«звенья» (5 офицеров и до 50 солдат), состав которых подбирался офицерами «на свою ответственность», в том числе — из своих подчинённых («10 солдат своей части, георгиевских кавалеров», «исключительно добровольцев»). Звенья объединялись в роты, а роты — в полк. С другой стороны, в «организации» повторялись принципы создания ударных подразделений из наиболее боеспособных солдат и офицеров, формально продолжавших «оставаться в составе своих полков». «Организация» декларировала «отсутствие партий», «отказ от политики», и поэтому военная составляющая в ней сразу стала преобладать над политической, хотя план Алексеева и предусматривал создание при «организации» специальной «политической части» (позднее воплощённой в Политической канцелярии во главе с полковником Я.М. Лисовым). Финансирование предполагалось в форме «сбора средств», за счёт «самообеспечения».

Первоначальный сценарий начала действий создаваемой «Алексеевской организации» мало чем отличался от плана «Союза офицеров» в канун выступления Корнилова: «При неизбежном новом восстании большевиков, когда Временное Правительство окажется неспособным его подавить, выступить силами организации, добиться успеха и предъявить Временному Правительству категорические требования к изменению своей политики». Показательно, что ударные батальоны в дни «корниловского выступления» были готовы к защите Ставки, и по инициативе командира 1-го ударного революционного полка полковника В. Манакина ещё 27 августа 1917 г. настаивали на незамедлительном созыве в Могилёве «съезда командиров всех ударных частей и частей смерти».

Заметный резонанс получило опубликованное позднее частное письмо Алексеева к лидеру кадетской партии П.Н. Милюкову. Посланное 12 сентября 1917 г. из Могилёва в Петроград, оно содержало целый ряд конкретных указаний на недопустимость предания участников «корниловщины» (прежде всего генералов Деникина, Маркова, Эрдели, Эльснера) военно-революционному суду, грозившему обернуться военно-революционной расправой с неугодными для «демократии» контрреволюционерами. Алексеев указывал, прежде всего, на непосредственную связь т.н. «заговорщиков» с членами Временного правительства, с Савинковым и самим Керенским. Генерал указывал на легальность действий Крымова и Корнилова, на отсутствие «состава преступления» и у других участников «заговора». «Никто не мог бы доказать, — писал Михаил Васильевич, — что движение было против существовавшего 27−31 августа государственного строя. Цель движения — не изменить существующий государственный строй, а переменить только людей, найти таких, которые могли бы спасти Россию. Выступление Корнилова не было тайной от членов правительства. Вопрос этот обсуждался с Савинковым, Филоненко, через них — с Керенским. Участие Керенского бесспорно. Движение дивизий 3-го конного корпуса к Петрограду совершалось по указанию Керенского, переданному Савинковым».

Алексеев подчёркивал, что помимо легальности, действия «корниловцев» выражали настроения немалой части российской общественности. Однако он не знал, да и не мог знать, действительных намерений Корнилова и Керенского, готовивших выступление против советской власти и партии большевиков в Петрограде. Он считал действия Главковерха реакцией на политические ошибки отдельных членов правительства, а не противодействием Петроградскому Совету и партии большевиков. «Дело Корнилова не было делом кучки авантюристов. Оно опиралось на сочувствие и помощь широких кругов нашей интеллигенции, для которой слишком тяжелы были страдания Родины, доведённой до гибели неудачным подбором правителей-министров. Корнилов не искал власти лично для себя. Цель его была — создание власти твёрдой, прочной, из людей, могущих более надёжно вести Россию к спасению. Но ведь это — желание и стремление всего честного и любящего свою Родину. Корнилов не покушался на государственный строй; он стремился при содействии членов правительства изменить состав последнего, подобрать людей деятельных и энергичных».

Поэтому долг консервативной общественности не оставлять генералов и офицеров на произвол «всесильной демократии», но, напротив, сделать всё возможное для их реабилитации, а также для поддержки семей «корниловцев». «Пора начать кампанию в печати по этому вопиющему делу. Россия не может допустить готовящегося в самом скором времени преступления по отношению её лучших, доблестных сыновей и искусных генералов. Я не знаю адресов гг. Вышнеградского, Путилова и других (оба известных российских промышленника финансировали структуры, связанные с выступлением генерала Корнилова — В.Ц.). Семьи заключенных офицеров начинают голодать. Для спасения их нужно собрать и дать Комитету Союза офицеров до 300.000 рублей. Я настойчиво прошу их прийти на помощь».

После «подавления корниловщины» в армии были произведены «проверки благонадёжности», и в отставку было отправлено около 15 тысяч офицеров и более 20 чинов высшего командного состава. Алексееву приходилось заботиться о трудоустройстве офицеров, ставших безработными. В письме к Родзянко он отмечал: «если Москва и Петроград соберут по 200 000 р., мы обеспечены и протянем руку помощи не только привлечённым, но и некоторым выброшенным на улицу офицерам в связи с делом Корнилова. Таких много.., нам нужно образовать комитет для сбора и передачи средств». Алексеев договорился о приёме группы уволенных офицеров на фабрику «1-го Российского товарищества воздухоплавания» с её директором С.С. Щетининым (губернатор Екатеринославской губернии в 1919 г.).

Для прикрытия вероятной в будущем подпольной работы использовались также благотворительные и медицинские организации. Алексеев реорганизовал основанное ещё в 1880 г. в Петрограде общество «Белый Крест» (его возглавила супруга генерала) и структурное подразделение Общества борьбы с туберкулёзом — «Капля молока». Переводить средства и пожертвования этим и подобным организациям было гораздо проще, чем непосредственно финансировать боевые политические формирования, социальная направленность их работы не должна была вызывать подозрений.

Позже «Белый Крест», одновременно с переездом Алексеева из Петрограда в Ростов-на-Дону, открыл там своё отделение и с начала ноября располагал уже лазаретом, перевязочным пунктом, складом обмундирования и «отделением пропаганды», работая совместно с «Алексеевской организацией». Даже после занятия Ростова красногвардейцами в феврале 1918 г. «Белый Крест» не только продолжал снабжать Добровольческую армию медикаментами и бельём, но и отправлял в её ряды офицеров и юнкеров, готовил антибольшевистское восстание. «Капля молока» была «одновременно и питательным пунктом, и нелегальным управлением «этапного коменданта», члена Правления «Общества» полковника П.А. Веденяпина, направлявшего «добровольцев» из Петрограда «лечиться на минеральных водах».

Однако осенью 1917 г., Алексеев не только готовил потенциальные подпольные центры, но пытался до последней возможности использовать легальные возможности работы с властью. Даже вероятная перспектива создания «однородно социалистического» правительства не исключала для генерала возможности сотрудничества с ним. Отчасти это можно объяснить стремлением действовать в рамках формального закона, чтобы не становиться, всё-таки, на «путь Корнилова» — путь открытого противоборства с властью. С другой стороны, Алексеев, ради необходимого, по его убеждению, продолжения войны с Германией, считал важным использовать силу и статус государственных структур, даже если бы они фактически являлись призрачными.

Примечательна его оценка текущей ситуации, данная 8 октября 1917 г. в письме супруге в Смоленск: «Мне всё-таки придётся проехать в Москву, на вечер 12 октября, чтобы в закрытом заседании общественных деятелей сказать несколько слов о современном состоянии армии и, если можно, дать толчок к настоянию, к борьбе за возрождение этого почти мертвеца. Как утопающий хватается за соломинку, так и я сейчас хочу использовать всё, что можно, для достижения хотя бы только частицы желанного. Тяжелее, чем теперь, не будет для моего сознания даже тогда, когда я увижу полное крушение моих надежд, когда выяснится, что при современных деятелях сделать ничего нельзя. Отчасти я готов к этому, но ранее хочу испробовать все способы».

Именно этим и можно объяснить несколько странное поведение Михаила Васильевича в дни «октябрьского переворота» — прихода к власти большевиков. 24 октября 1917 г. Алексеев пришёл в Мариинский дворец для участия в очередном заседании Предпарламента и чудом избежал ареста (дежурный офицер не пропустил опоздавшего на заседание генерала во дворец, где уже распоряжались представители Военно-революционного комитета). По воспоминаниям Борисова, бывшего в эти дни в Зимнем дворце, «25-го октября, около 8 часов вечера (за два часа до начала штурма — В.Ц.), Временное правительство, после бегства Керенского находившееся под главенством Коновалова, было обложено большевиками в Зимнем дворце. Коновалов (министр торговли и промышленности А.И. Коновалов был назначен Керенским исполняющим обязанности министра председателя — В.Ц.), говоривший по телефону, сказал мне, что Алексеев пришёл в Штаб Петроградского округа и просит дать ему конвой, чтобы проникнуть в Зимний дворец. Я тотчас пошёл к телефону и сказал Алексееву, что наше положение в Зимнем дворце совершенно не приспособлено к обороне и что оно не будет крепче, если усилится ещё одним генералом; что ему самое лучшее бежать из Петрограда».

Схожее описание поведения Алексеева во время «большевицкого переворота» имеется в книге подполковника В.Е. Павлова «Марковцы в боях и походах за Россию»: «в течение целого дня он стремился связаться с „власть имущими“, но те, с которыми ему удавалось встречаться, были в полной растерянности. Такую же растерянность он нашёл и в Штабе Округа; ему отказали даже дать конвой, чтобы связаться с Временным правительством в Зимнем дворце. Из последнего его убедительно просили не предпринимать никаких мер и. скрыться».

Тогда, когда очень многие военные открыто игнорировали «фигляр-премьера» Керенского и считали его обречённым, Алексеев всё-таки не терял надежд на использование правительственных структур в противодействии большевикам. Он допускал, что эффективная защита Зимнего дворца, равно как и победа — если будет достигнута — над советской властью в Москве, могли бы спасти остатки авторитета Временного правительства. Но для этого от самого правительства требовалось хотя бы элементарное стремление к защите, при поддержке столь «страшных» для Керенского контрреволюционных военных.

Примечательно, что ещё в сентябре 1917 г., в интервью журналисту газеты «Утро России» И.И. Митропольскому, Алексеев достаточно верно определял вероятный ход дальнейшего развития событий в России. В том случае, если Временное правительство не проявит должной твёрдости и пойдёт на дальнейшие уступки революционерам-радикалам, произойдёт непоправимое. Генерал предрекал, что «большевики овладеют Россией и заключат с Германией сепаратный мир, который, однако, не помешает тем же германцам считать Россию завоеванной. Украина отделится от России, отделится Финляндия, Грузия с Закавказьем, где Турции будут развязаны руки, армяне будут вырезаны. Япония высадит свои войска во Владивостоке и займет Сибирь. Богатейший Уссурийский край будет навсегда потерян для России». Серьёзность намерений большевиков, их растущее влияние не оставляли иллюзий об их стремлении к власти.

В своей оценке большевиков Алексеев расходился со многими политиками и военными, недооценивавшими партию Ленина: «Лавр Георгиевич (Корнилов — В.Ц.) говорил, что если большевики захватят власть, то они продержатся не более трёх — четырёх месяцев, а потом их сбросит само население, ибо режим их будет абсолютно ни для кого невыносим, но я другого мнения: большевизм продержится у нас до тех пор, пока длится война, а может быть и более, ибо большевики примут все меры к сохранению власти, овладеют всем оружием, а помощь извне может быть подана России не скоро. Нам для сохранения хоть кусочка России останется только надежда на Дон и Кубань.., мы должны пережить тяжёлые потрясения, и блаженны те, кто выдержит это жесточайшее испытание. Будем всё-таки верить в Россию».

Что касается положения на фронте, то, по мнению Алексеева, русская армия уже не могла продолжать активные наступательные действия и могла лишь «держать фронт» в меру оставшихся сил и средств. Но надежда на верность «союзническому долгу» сохранялась. «Мы не имеем никакого права, — отмечал Михаил Васильевич, — ни нравственного, ни политического, ни экономического, порывать с нашими союзниками, ибо без них мы, особенно в настоящем положении, — ничто»

Сохранились примечательные свидетельства о реакции Алексеева на известное выступление военного министра Верховского в Комиссии по иностранным делам Предпарламента 23 октября 1917 г. В ответ на предложения срочно демобилизовать большую часть армии, ускорить формирование «на новых началах» революционного «добровольчества» и даже допустить возможность сепаратного мира с Германией, Алексеев сказал окружавшим его членам Совета Республики: «Я стар, но если произойдёт это позорное дело, я выйду на улицу, соберу последние старческие силы, кликну кличь: „Люди Русские, спасайте Родину!“ И я знаю, на мой призыв отзовется всё русское офицерство, и во главе с ним я погибну, но не переживу великого позора».