 |
| Вера-Эском | Станислав Новиков | 14.05.2012 |
Степан колол дрова с бешеным остервенением. Он вздымал топор на высоту своего огромного роста и обрушивал на полено с такой мощью, что осколки разлетались на несколько метров. От каждого удара сухонький старичок, стоящий рядом, нервно вздрагивал. Вокруг Степана клубился морозный пар, инеем оседавший на волосах.
— А ты, Степан, всё ж таки не безумствуй! — набравшись мужества, но всё же с явной боязливостью крикнул Николай Петрович. — В самое попразднество уродился тебе сын. Сам ты вон какой бугаина, и сын тебе на Илью Муромского родился, какие такие ещё заграничные Эдуарды?! Что за Эдуард Степанович такой получится?! Ты не забудь, он мне внук! Я тоже право голоса имею!
— А я говорю, не будет никакого Ильи! Святки эти ваши дремучие! — Степан с яростью отшвырнул топор и гневно уставился на старика. — А что за Люськой этот инженеришко городской ухлёстывал да зазывал её с собой на Урал, думаете, не знаю я?! А звали его как?! То-то! Не будет вам Ильи! Эдиком назову, и последнее это моё слово! Всё, иди с Богом, Николай Петрович, не доводи до греха…
Лицо старика вытянулось от возмущения.
— Чего-о-о? Про Бога вспомнил?! Это ты меня чем пугаешь, нехристь сопливый?! Да я тебя так выпорю, что вся дурь пылью изыдет!
Николай Петрович наступал на Степана с петушиным видом, даже кулачки свои сухонькие сжал и выставил вперёд.
— Уймись, тестюшка, ну что ты меня шпыняешь? Я злиться на тебя не хочу, вот и говорю: иди себе домой. Однополчанин у меня Эдик был, всю войну вместе прошли. В честь него назову, и точка, — Степан медленно отступал к сараю и примирительно басил, настороженно наблюдая за разъярённым стариком.
— Это ты себе собаку заведи и назови именем иностранным. А сын тебе родился — душа русская, православная! И нареки имя ему как подобает! Ишь ты — Эдик… А чего не Гитлер сразу? Завтра уже привезут жену с дитятей, и чтоб до завтра тебе одуматься, получи вот дрына во вразумление! — с этими словами старик неожиданно ловко ухватил прислонённую к сараю жердь и обрушил на несговорчивого зятя. Степан, отчаянно ругнувшись, втянул голову в плечи и прикрылся руками. Затем отскочил в сторону и с жалостным надрывом закричал:
— Ну хватит вам, Николай Петрович! Чего вы меня на всё село позорите?
Старик швырнул жердь в сугроб, упёр одну руку в бок, а указательным пальцем другой тыкал в зятя на каждое предложение:
— Это ты сам срамоту наводишь. Так и знай, не будет тебе нашего родительского одобрения. Что есть дитя без молитв?! Услада бесам — и ничего больше. А как прикажешь за Эдика молиться да записочки подавать? Тьфу! — старик с отвращением сплюнул. — Одумайся, Степан. Это тебе мой последний ультиматум. Не дам я тебе внука прусачьим именем назвать!
Незадача Степановой семьи обсуждалась всем селом. Степан, хоть и был крещёным, в церковь не ходил, даже по великим праздникам. Любил вставить в разговор при случае: «Это у Бога бардак, а у меня всегда порядок». Вообще молодой фронтовик относился к православной вере терпимо, с условием, что она сама по себе, а он сам по себе. Да, полюбилась ему Люда, дочь приходского старосты. Семья Востриковых, несмотря на преследование со стороны советской власти, была глубоко и крепко верующей. Вот и появились в его доме иконы, и остался Степан без супружеского общения на церковные праздники и посты. По договоренности, заключённой во время сватовства, Степан никогда и ни в чём, что касалось веры, не препятствовал супруге. Но тут случилось страшное. Страшное крылось в прекрасном и радостном. Люда понесла ребёнка, и всем бы радость и счастье. Незадолго до родов занемогла Люда и увезли её в город в больницу. И не доносила Люда положенного врачами срока, родив сына на две недели раньше. Для врачей пустяк, а для Степана вышло бедой…
Прибежали к нему тогда тёща с тестем:
— Степанушка! Родила! Сыночек у вас. Только что из города Иван Кузьмич приехал, радостную весть принёс. Все, слава Богу, живы и здоровы. Дитятко весь в тебя — четыре кило семьсот грамм! Родила она позавчера. Понимаешь, чего это такое?!
— Чего? Первого января, выходит. Угадала Людмилка в первый день года родить, — Степан довольно и горделиво улыбнулся. — Ну, будем имя подбирать, у меня фронтовой това…
— Чего подбирать-то? — тесть сначала удивился, а потом передразнил: — Первый день года! Самый праздник Ильи Муромского! Такой богатырь родился, да раньше сроку, явственно дадена воля Небесная. Чего тут подбирать?! Самый Илья и получается.
Замолчал Степан. Глядя на счастливых стариков, играл желваками, наливался краской:
— Это языкам вашим старым сносу не бывает. Вы чего лезете? Вы чего лезете?! Нарожают баб, а потом лезут сыновей чужих нарекать. Во вам, а не Илья, — и Степан сунул старикам такую огромную дулю, что она одна им под оба носа сразу получилась. Схватил шапку, выбежал во двор и принялся колоть дрова.
С тех пор прошла уже неделя, за которую Степан наготовил дров года на два, потому что старики то вдвоем, то по очереди приходили увещевать зятя каждый день, да не по разу. Тогда Степан хватал шапку и бежал колоть дрова. Восхищённое село, затаив дыхание, внимательно наблюдало за развитием событий. Кончилось всё стариковским ультиматумом. Люда приехала, а согласия стороны так и не достигли.
Когда Степан вернулся с колхозных работ, в избу уже набилась вся семья. В воздухе витала странная смесь радости и напряжённости. Степан, недолго подержав сына на руках, с вызовом зыркнул на тестя и обратился к сыну с фальшивой, демонстративной лаской: «Ты мой махонький! Эд… эдакой карапузик… Ты мой…»
Вышло отвратительно и даже придурковато. Степан это понял и, сконфуженно побагровев, сунул ребёнка жене. Помявшись мгновение, бросился в сени, где выругался себе под нос, и стал судорожно придумывать, чем бы заняться, подальше от общества. Отчаянно махнул рукой, схватил топор и ринулся в дровяник.
Минут через сорок туда заглянула укутанная в тулуп Люда.
— До утра колоть будешь или домой пойдёшь? — с ласковой улыбкой спросила она.
— Что, ушли они? — глядя исподлобья, поинтересовался Степан.
— Ушли, ушли! — Люда звонко рассмеялась. — Пошли уже, буян ты мой.
Войдя в избу, Степан помялся, словно не к себе домой пришёл, а по вызову на партсобрание явился. Передёрнул плечами, бесцельно прошёлся по комнате. Поглядел на малыша, мирно спящего в кроватке, хмыкнул довольно и вновь побрёл по хате. Остановился в красном углу, всмотрелся в иконы, протянул горьким шёпотом: «Беда мне с вами…» Постоял ещё немного и крикнул жене, звеневшей посудой на кухоньке:
— Люсь, кушать не буду, не собирай.
— Хозяин — барин. Спать, что ли, тогда давай?
Пока Людмила шептала свои молитвы в красном углу, Степан лежал на спине, с удовольствием тянул носом аромат ладана, пялил глаза в потолок и думал свою думу. Когда тёплая супруга скользнула к нему под одеяло и ласково прильнула, облапил её нежно, чмокнул в макушку:
— Ну, с приездом, чё ли, милая? Спасибо тебе за сына.
Людмила удручённо вздохнула:
— Стёп… Чего ты воинствуешь-то с папой?
— Да это он первый начал… Чего они с тёщей лезут, а? Я ведь семье голова, мой сын. Если честно, то мне ведь поначалу без разницы было. Пока не услыхал тестево предложение. Это же надо! Чтобы именем бывшего твоего хахаля моего сына назвать! Вот как услышал я это, так и разозлился. И теперь заднего ходу дать не могу, да и не желаю.
— Да папа-то и думать про того инженера забыл. И не хахаль он никакой мне, Стёп! Вился-крутился хлыщ этот городской, всё меня масляными глазками ел. Я же его враз раскусила.
— Да-а-а? — обиженно протянул Степан. — А кто это тогда в гости к вам приходил? И старики твои небось его приветили, об этом всё село шепталось. Я как с войны пришёл, так Митяй мне это дело вместо «здрасте» выложил.
Люда прыснула сначала в ладошку, потом не выдержала и захохотала в голос, залилась счастливым добрым смехом:
— Стёпа… Ой, не могу я! Ну и дурачье же вы, мужики!..
— Тише ты, хохотунья… Разбудишь ведь мальца. Ну чего ты заливаешься? Мне так совсем не до смеху.
— Стёпочка, да это батюшка Роман мне присоветовал…
Степан резко сел, сбросив с себя всё ещё хохотавшую супругу: — Вот так и знал я, что без благодетеля этого тут не обошлось. Ах ты, поповская твоя морда! Вот уж я тебя за бороду за твою за рыжую да потаскаю. Сводня в рясе.
— Ой, племя ваше дурацкое! — с трудом села и, то и дело сбиваясь на смех, прояснила Люда. — Степан, да ведь это батюшка мне подсоветовал, как избавиться от этого городского пижона. Как банный лист ко мне прилип этот сморчок. Я и не знала уже, куда деваться от него, ходил всё за мной, как морок, да вздыхал и глазки свои блёклые строил. Я у батюшки совета и спросила. Он подсказал: «Племя сие лукавое изгоняется постом и молитвою». Потом так по-озорному улыбнулся и научил. Мы с папой да с мамой посовещались и устроили этому домогателю гости в пятницу. Наварила я ему гречки. Без соли, понятное дело, — пост ведь пятничный, — Люда вновь прыснула в ладошку, с восторгом вспоминая проказу. — Ну, как этот щегол наряженный пришёл, так мы сразу к столу. А там посреди стола тарелка гречки стоит и четыре ложки по кругу лежат. А папа сразу же: «Ну, Господу помолимся». Очки нацепил, молитвослов достал и как пошёл читать… Со всеми предначинательными псалмами, со всякими молитвословиями… И потом ещё покаянный канон ко Господу… в общем, на сорок минут. Мы-то ничего, привычные, а вот гость наш разлюбезный… В общем, помолились, съели по две ложки, а папа трапезу уже завершает: «Ну, возблагодарим Создателя. Господу помолимся». И ещё на час. Потом только сели беседовать, как матушка моя на часы глядь — и к папе: «Отец, время Псалтирь читать». Через час гостя нашего прямо вымотнуло из дому, даже попрощаться не смог по-человечески. И если бы ты не кобенился тогда, так я тебе всё это давно уж рассказала бы.
Степан удручённо помолчал, соображая насчёт услышанного. Поискал уязвимые места в Людиной истории и, не найдя, обрадованно хмыкнул:
— Ну, тогда ещё ладно. А всё равно Ильёй сына не назову… Ты сама-то как на этот счёт мыслишь?
— А как хотите, мне лишь бы мир и согласие. Ты, Стёп, сам-то подумай. Папа ведь человек добрый и справедливый…
Степан несогласно фыркнул.
— Он нам только добра желает, — продолжала жена. — И раз уж он так взъелся, значит, есть тому причина, это уж точно. Может, помиритесь?
— Мириться надо, это я сознаю. Дитя ведь ненаречённое уж столько дней. У-ух, история… По-тестеву не будет, это точно. А если я против его воли сделаю, так того хуже получится, смертельное выйдет оскорбление, а так негоже. Значит, как-то договариваться надо. Я так понимаю, что он не только за Илью, но ещё против Эдика. Завтра с ним поговорю. Хочется ему по святкам выбирать, ладно уж, пусть выбирает, какое хочет православное имя. Только про Илью пусть и не поминает. На этом точка.
Утром Степан, быстренько сходив до колхозного тракторного двора, взял выходной день и прямиком отправился к тестю. Ввалился в избу и упёрся в дородную фигуру тёщи, преградившей ему путь. Мария Алексеевна, руки в боки, оценивающе впилась в него взглядом. Прочитав на лице Степана нужное выражение лица, смягчилась взглядом и чинно поприветствовала:
— Здравствуйте, Степан Олегович. С чем пожаловали?
— Здрасте, тёща, — Степан сорвал шапку. — Поговорить пришёл. Мы ведь родные все люди, нехорошо у нас выходит. Вот давайте и пообсудим на утрешнюю голову, без горячки.
— Вставай давай, Коля. Зять пришёл. С миром.
— А-а-а! Зять? С миром? Это хорошо, — Николай Петрович бодро выбежал к Степану и, уперев руки в боки, с едким прищуром вгляделся в глаза гостю. — Ну, заходи, раздевайся, гостем будешь.
Степан примирительно и дружелюбно ответил на взгляд старика:
— Да будет тебе, тестюшка. Не вредничай уже, старый ты брехун. Я ведь взаправду мириться пришёл.
Дед подозрительно разглядывал зятя и, убедившись в его искренности, заговорил доброжелательным тоном:
— Ну ладно, прости меня, коли так. Давай тулуп-то скидывай вон к печке да садись к столу. Машка! Чайку нам с зятем сотвори… Ну, говори, с чем пожаловал. Я насчёт замириться с родным человеком всегда согласен.
Пока тёща накрывала стол, Степан изложил свои условия:
— …Так что доставайте святки свои и выбирайте, я ведь не против православного имени, только против Ильи.
Старик вдруг стал таким серьёзным и значительным, что Степан поёжился и почувствовал себя мальчишкой. Николай Петрович надолго задумался, испытующе и внимательно разглядывая зятя. Наконец старик принял решение:
— Ну, на том и порешим. Хотя оно, конечно, Илья было бы лучше… Мать! Тащи минею за январь, будем внука именовать!
Сидели, уткнувшись в кучу церковных книг. Мария Алексеевна резвилась: предлагала самые неудобоваримые имена и визгливо хохотала. Николай Петрович сердился на неё и просто так, и от важности момента. Углублялся в чтение, цыкая на супругу, а потом предлагал: «А вот: Тимофей. А? Знатный святой». Степан поднимал глаза к потолку, вдумчиво пробовал на язык: «Тимофей… Тимоха… Тимоша… Не, Николай Петрович. Чё-то как-то… Не, не то». Наконец нашли. И звучало-то как: «Данил Степанович»!
Степан волновался. Чистого, свежего, морозного воздуха было ему мало, и он слегка задыхался. «Данила… Данила Степанович», — снова и снова смаковал он имя своего сына. Он шёл в сельсовет официально оформлять рождение ребёнка. Ликующие старики побежали к священнику уговаривать сейчас же, немедленно отслужить благодарственный молебен. «Это и хорошо, вечно от них суета и шум», — подумал Степан, представив, какой спектакль они устроят в сельсовете, когда закончат со своими псалмами, и улыбнулся. Взявшись за дверную ручку, глубоко вздохнул и, нацепив безразличное лицо, вошёл внутрь.
Председатель Фёдор Игнатьевич Былинин, худосочный мужичок в очках с огромными линзами, нервно заморгал, увидев посетителя. Он вскочил из-за стола, выбежал было навстречу, но резко затормозил, ковырнул что-то на столешнице и забежал обратно на своё место. На мгновение застыв, он принялся бесцельно перебирать три листка бумаги, лежавшие на столе. При этом он ни разу не взглянул на Степана.
— Здорово, Игнатьич. Ты чего?
— А-а-а… Степан! Здравствуй-здравствуй… Как поживаешь? — совершенно очумело выпалил председатель, словно Степан перед ним мгновенно появился, а не вошёл в дверь.
— Нормально поживаю, — Степан с недоумением смотрел на изнывающего от волнения и страха мужика. — Ты чего паникуешь? Я сына пришел оформить. Вот все бумаги — мои, Люськины, из роддома справка. Давай записывай в гроссбухи свои и изволь выдать нам свидетельство.
— Так-так-так… Бумаги… Сына… А назвать как решили?
— Данилой решили. Богатырёв Данил Степанович получится. Как оно, а? — Степан гордо посмотрел на председателя в ожидании похвалы.
Но Фёдор Игнатьевич застыл, словно изваяние, даже бегающие глаза замерли.
— Данила… - наконец проговорил председатель. Затем набрал воздуха, обречённо посмотрел в глаза посетителя и едва слышно прошептал: — Не могу…
— Чего не можешь? — Степан недоумённо уставился на председателя.
— Никак, Степан, не могу я твоего сына оформить с таким именем. Понимаешь? По долгу своего положения, ну никак невозможно.
— Не понимаю! Это чем тебе такое имя — не имя?
— Э-э-э… Имя-то, положим, нормальное, на первый-то взгляд… Только вот… Дело это… такое, понимаешь? Меня советская власть поставила, чтобы я… Это дело согласия требует… А я…
— Ты чего мелешь, старый хрыч?
— Я не старый ещё… В смысле не очень старый, — нервно перебил председатель.
— Я говорю, ты чего мелешь? Ты мне тут хорош придуриваться! — всё возвышал голос Степан. И вдруг совсем уже оглушительно рявкнул: — А ну оформляй!
— Не могу, Стёпа. Согласие надобно… Семейное согласие мне надо… А нету его, согласия-то! А мне надо, Стёпа. Я ведь обещался… Ой! Ведь советская-то власть, она как? «Старикам везде почёт» — вот как советская власть… Почёту-то старикам не выходит у вас. Надо согласия, Стёпа, очень надо согласия…
— Да ведь вперед почёту старикам дорога молодым значится! Вот и давай сюда дорогу. Оформляй!
— Не дам! — взвизгнул председатель. — Не могу. Потому как… Потому что молодым дорога одна — к почёту стариков. И не проси, Степан, не могу я… Ну договорись ты с Николаем Петровичем.
— Так мы ж с ним уговорились! Сегодня утром и договорились! Они побежали в церковь свою, псалмы радостные петь. Ты ведь неверующий, Фёдор! Ты чего мне кровь-то пьёшь?!
— Я — да. Я неверующий. Но Николая Петровича очень уважаю и обещался ему, и теперь никак не могу против обещания пойти. А уговор на Илью был…
Упоминание этого имени стало последней каплей. Степан взревел как раненый медведь и вздыбился над председателем, навис над всем столом, сжав огромные кулачищи, вдарил ими по столу и зарычал:
— Ну, всё! Одолели вы меня. Пускай теперь с тобой и с этим тёмным вашим мракобесием церковным советская власть разберётся. Хотели вам церкву закрыть? Не дали вы? Всем селом вздыбились? Ну, так теперь прикроют. Совсем уже страх потеряли. Вот я прямо сейчас в райком партии пойду и всё обстоятельно доложу, а то управы на вас не стало совсем. А бить вас… Так ведь прибью — потом сиди за тебя.
В эту минуту в кабинет ввалились счастливые старики, увидели, что творится неладное, и замерли, растерянно рассматривая открывшуюся им сцену. Степан ещё мгновение поедал кровожадными глазами председателя. Затем спокойно выпрямился, развернулся, подошёл к тестю, сграбастал его одной рукой за грудки и, оторвав от пола, поднял на уровень глаз. Старик покорно молчал и тихонько перебирал ножками.
— Вот ты какой, тестюшка, оказывается. Я к тебе со всем почтением, а ты интрижки разводишь, мышь ты церковная… Ну так слухай меня сюда. Сына я назову Эдиком. И крестить я его не дам. И ноги твоей чтоб в моем доме больше не было, — Степан говорил тихим от ярости голосом. Потом осторожно поставил старика на место, аккуратно, почти нежно поправил на тесте телогрейку, ладонью стряхнул с его плеча несуществующую пылинку и закончил: — И вертеп ваш прикроют. И на этом — до свидания!
Отодвинул старика с дороги и вышел из кабинета. Николай Петрович бессильно сел, растерянно глядя прямо перед собой. Мгновение помолчал, потом глаза его стали наполняться слезами, он обратился к жене взглядом и с жалобной беспомощностью прошептал:
— Ну вот… Забыл я предупредить-то Игнатьича… Теперь беда идёт, Машенька… Пошли молиться, ничего больше нам не поможет. Господу, Пресвятой Матери Его и… и… И святому угоднику Илье Муромскому, он ведь всё это затеял, ему и выручать.
Подавленные, старики двинулись из кабинета, а им в спину неслись горькие оправдания председателя: «Петрович, я ведь как уговаривались…»
Оказалось, что Николай Петрович накануне предвидел подобное развитие событий. А потому Степан во всём селе не смог найти лошади, чтобы ехать в город. Обойдя несколько дворов и везде получив отказ под благовидными предлогами, Степан всё понял. Ввалившись в избу, он так зыркнул на свою супругу, нянчившую ребёнка, что та испуганно ойкнула:
— Стёп…
— Марш на лавку! — почти не разжимая от ярости губ, приказал Степан и принялся стремительно собираться. Людмила послушно села и молча наблюдала за мужем, не осмеливаясь расспросить его. До города было сорок километров, из них тридцать по большому тракту, где наверняка можно было поймать попутную машину или подводу. Степан оделся потеплее и встал в дверях, уперев руки в боки:
— Кончилось мое терпение, Людмила Николаевна. Слушай же мою мужнину волю. Отныне всяким отношениям с твоими родителями мой запрет. Я сейчас в город, в райком. Уж там-то найду управу на мракобесов этих. В церковь, покуда её ещё не закрыли, я тебе ходить запрещаю. Сына я называю Эдиком и крестить не дам. И подумать даже не моги мне ослушаться! — Степан с такой яростью пригрозил пальцем, что Люда склонилась к ребёнку, то ли прикрыв его собой, то ли припав к нему в отчаянии, и горько заплакала. Степан покрепче стиснул зубы, развернулся и твёрдым шагом вышел, оглушительно хлопнув дверью.
К вечеру он вышел на тракт и почти сразу наткнулся на стоявший на обочине грузовичок-фургон. Довольно хмыкнув, Степан направился к машине. Это был обыкновенный грузовик, в кузове которого размещалась утеплённая бытовка с маленьким окошком. На крыше торчала металлическая труба, из которой тянулся тёплый дымок. Дверца открылась, и на дорогу спрыгнул человек. Степан был поражён. Ему очень редко доводилось встречаться с человеком одного с ним роста и комплекции. Этот же мужик был выше Степана и, похоже, здоровее его. Настоящий великан. Степан подошёл к нему и, сняв варежку, протянул для приветствия руку:
— Здрав будь, человече. Мне бы в город, не подкинешь?
— Да отчего же не подкину — место есть. Видно, продрог ты, давай прыгай в кабину да поехали. Только еду я медленно, мне каждые полчаса останавливаться надо.
Когда они тронулись, изрядно продрогший и утомлённый Степан заговорил первым, чтобы собеседнику пришлось отвечать на вопросы. Говорить самому Степану смертельно не хотелось:
— Как звать тебя величать, добрый человек?
— Меня-то? Борей меня звать, — охотно откликнулся собеседник.
— А меня — Степан, будем знакомы. Я тут из Гороховки в город добираюсь по срочной надобности, а ты откуда, да куда, да по какому делу?
— Я-то? Ох, длинная история.
— Ну и слава Богу. Расскажи, сделай милость, — Степан облегчённо вздохнул, устраиваясь поудобнее.
— Рассказать? А и расскажу. Ты же мне потом своё дело расскажешь, так и дорога скоротается. Едем мы издалека. Туда поезда не ходят, так я на работе вот машинку испросил под личную ответственность. Я-то в мехколонне работаю и там в почёте, мне начальник и одобрил. А надобность у меня такая, значит, случилась. Во время войны был у меня друг задушевный. Мы с ним в одном взводе были. Ну, сам знаешь, как это бывает: с одной плошки одной ложкой хлебали, потом одной шинелью укрывались. Всё у нас на двоих было: табак, патроны, радости и горе.
Ну вот, в сорок первом, зимой, во время нашей контратаки сильно моего друга ранило. Две пули от крупнокалиберного пулемёта бедро ему прошили, на выходе-то такой шмат вырвало, что мама не горюй. Он как подкошенный упал да сразу же сознание потерял. Я это сам видел, да помочь не мог — в атаку ведь шли. Ну, а через пяток минут меня контузило крепко… Санитары, в общем, меня из боя вынесли. А контратаку нашу фашист тогда отбил. Так мой товарищ войну и закончил в списках «без вести пропавших». А после победы его и нашли…
Попал он в плен к фашистам, в концлагерь. Там нога его совсем отвалилась. Собрались уж калеку в расход пустить, да полюбилось одному фашисту умение советского солдата. По дереву мой друг знатно резал, и скульптуры даже мог. Короче, фашист этот его выкупил. В услужении этому гаду война и прошла. Товарища моего, понятное дело, в изменники Родины определили — и в лагеря, на Север… Я как узнал, так сразу пошёл писать по всем властям да органам. Однополчан собрал, свидетелями мы вызывались. Куда там… Чуть было сами на нары не угодили.
Боевой же наш товарищ совсем занемог. Оно и понятно: уж какой фашист у него изувер был — просто страсть! А потом из плена-то да снова в плен… Ещё и с позором да с клеймом предателя… В общем, слёг он совсем. Уже было Богу душу отдавал, да тут пришла ему реабилитация… Вот его я и везу домой. Из лагеря мне его отдали, родных-то у него вовсе никого нет. Жена была, да курва та ещё оказалась — отреклась от него напрочь. Вот у меня боевой товарищ дни свои и докончит — немного ему осталось-то. Дом у меня большой, супруга — натуральный ангел. Будет ему на последние дни любовь, ласка и забота. Заслужил он…
Степан помолчал, потом с чувством заговорил:
— Да уж, брат… Мое тебе уважение сердечное. И сам ты велик, и душа твоя велика.
— Да чего там… Дело-то житейское. Русские ведь мы люди, у нас порода такая… Сейчас, погоди, проведаю пассажира своего, потом уж и ты свою историю мне расскажешь.
— Да супротив твоей истории такая пыль, что и говорить стыдно. Я-то думал, у меня досада, а после такого…
— Досады малой-то не бывает, она ведь как ржа: малая, да большие железяки точит.
Борис свернул на обочину, хлопнул дверью и ушёл в бытовку. Минут через двадцать они поехали дальше и, когда Степан заканчивал свою историю, уже въезжали в город. Борис слушал внимательно, не перебивая. Степану не видно было, как белело лицо его собеседника, как всё крепче и крепче сжимали огромные ладони руль, в какую узенькую полосу сжались его губы. Степан увлёкся рассказом. С обидой повествовал и сетовал на родственников:
— …И вот тут-то я и понял, что этот старый хрыч всё село подговорил. Никто лошади не дал, вообще никто. Но меня на такой мякине не проведёшь — дулю им с маслом! Пускай теперь власть с ними разбирается. К чёртовой матери закроют богадельню их, будут знать. Вот уж точно — опиум это для народа. Где это видано… О! Вокзал. Здесь меня и высади, Борис, до завтра тут перекантуюсь, а с утра — в райком.
Борис молча остановил машину и стремительно выпрыгнул из кабины. Степан выбрался и пошёл к заднему борту, попрощаться. Великан там и стоял, поджидая попутчика. Смотрел на него не мигая, в упор. И когда Степан протянул руку, тепло и доброжелательно улыбаясь, Борис неожиданно глухим и зловещим голосом проговорил:
— Ты бы, Степан, того… приготовился…
И с этими словами обрушил на ошарашенного попутчика сокрушительный удар. Степан покатился кубарем, вскочил на заплетающиеся ноги — и был сбит новым, ещё более сокрушительным, ударом. Степана никогда прежде не били. Он бил, а его — нет. Поначалу Степан пытался сопротивляться и отвечать, но силы были не равны. Борис задал ему такую трёпку, что выбил из Степана всякую волю к сопротивлению и вообще весь дух. Вскоре избиение прекратилось. Борис схватил Степана за шиворот, распахнул дверь бытовки, втолкал его вовнутрь и вскарабкался следом. На нарах, стоявших вдоль стены, полулежал откинувшийся на высокие подушки и огороженный доской от падения мужчина. Он был одет в свитер с высоким горлом и прикрыт по пояс тёплым одеялом. Когда к нему ввалились, быстрым движением схватил шапку и надел её на бритую наголо голову, низко надвинув её на лоб. Лицо мужчины было измождённым до предела — фактически это был человеческий череп, обтянутый кожей. Руки, которые он сложил поверх одеяла, были тончайшими, какими-то паучьими. Ясные, глубокие глаза со спокойным вопросом смотрели на ввалившихся мужиков.
— Брат, ты меня прости. Пока не спрашивай ничего, я тебе потом расскажу. Просто сними, будь ласков, шапку свою, чтобы этот посмотрел, — Борис говорил спокойно, но с каким-то особым смыслом.
Зрение Степана наконец восстановилось, и он смог сфокусировать мутный от побоев взгляд на лежащем. Тот спокойно глядел на Бориса. Глаза лежащего человека стали совершенно бездонными и, казалось, почернели. Он долго вглядывался в своего друга, между ними происходил какой-то неведомый, неслышимый разговор. Наконец он перевёл взгляд на Степана, пытливо всмотрелся в него:
— Раз надо, отчего не снять? — паучья его кисть медленно поднялась, ухватила шапку и стянула её с головы.
На весь его лоб простиралась какая-то татуированная надпись на немецком языке. Ровные, витиевато выполненные в готическом стиле буквы были густого, почти чёрного цвета. Степан во все глаза смотрел на лоб лежащего перед ним мужчины. Он ещё не вполне понимал, что происходит, — волной накатывала какая-то обречённость. Но вдруг он очень чётко ощутил себя презренным, омерзительным и жалким человеком. В ушах раздался далёкий непрерывный звон, он нарастал, но сквозь него ясно пробивался голос Бориса:
— Знаешь, чего тут написано? Я тебя спрашиваю, знаешь ты или нет? Так вот, здесь написано: «Собственность Эдуарда фон Кнауфа». Вишь, как оно бывает? Видишь ты или нет, как оно бывает?! А звать моего боевого товарища знаешь как? Знаешь ты, нет?! А вот Илья его зовут. Понимаешь ты, нет? Илья Кириллович Семёнов. Вот как его звать. Посмотрел? Запомнил? Надобно, чтобы запомнил. А теперь выметайся отсюда. Чтобы духа твоего здесь не было.
И тут душевные силы совершенно оставили Степана. Он бессильно опустился на колени и пополз к нарам, глотая слёзы, не сводя глаз с надписи на лбу:
— Илья… Илья Кириллович… Прости меня. Пожалуйста, заради Христа прости меня, безумного.
— Да полно тебе, брат. Уж и не знаю, чего там у вас такое с Борей приключилось, но только видно ведь, что осознал ты. А значит, и делу конец.
— А то и случилось, что не брат я тебе… И Борису я не брат. И России-матушке я не сын, получаюсь… А-а-а!.. — Степан схватился за голову и стал раскачиваться.
Борис молча смотрел на происходящее, потом поднял Степана с колен, встряхнул его за плечи:
— Ну и полноте. Будет тебе, Стёпа. Прости и ты меня. А теперь давай шагай. Я в Бога не очень-то верю, да, видать, есть что-то там такое. Видишь, как случилось-то у нас? Такие совпадения по всем статьям… чудеса прям. И слёзы твои — для Ильи такое будет утешение, когда расскажу я ему всё… Ну, иди с миром, ехать нам надо.
Степан выпрыгнул из бытовки. Выпрямился, глубоко вздохнул, огляделся кругом. И пошёл обратно в Гороховку.
* * *
Люди толпились возле церкви. На крыльце храма стояла и глядела в дверную щёлку Людмила. Народ всё прибывал, и собралась уже приличная толпа. До Людмилы доносились обрывки разговоров: «…да ну!», «…сегодня ночью приехал откуда-то…», «побитый весь — страх…», «…и сразу к батюшке, насилу до утра уговорили», «…верно, знамение ему было», «…а ей же нельзя в церковь сорок дней входить, после родов-то, очиститься должна…», «…а может, сам Илья Муромец с небес сошёл да рыло-то ему и начистил, кто ещё такого бугая одолеет?», «…церковь ведь грозился закрыть, а вот поди-ко ты…», «…как так крёстным? Сам председатель?! Он же неверующий…» — «Теперь верующий. А крещёный-то он с детства…».
Люда глотала слёзы и вслушивалась в происходящее в храме. Вот батюшкин слабый, красивый говор: «Отрекаешься ли сатаны и служения ему…», а вот ответ Фёдора Игнатьевича: «Отрекаюсь» — торжественный, радостный…
Наконец двери распахнулись, в створе появился сияющий от радости Степан с ребёнком на руках. Нос его был распухшим, губа разбита, под глазом огромный синяк. Он оглядел народ. Потом перехватил сына двумя руками, торжествующе вздел его перед собравшимися и радостно воскликнул: «Ну что, люди добрые! Принимайте нового односельчанина! Православного мужичка Илью Степановича Богатырёва!»
