Мой знакомый, всерьез намереваясь жениться, изобрел забавный способ нравственного тестирования очаровательных кандидатур на ранней стадии ухаживания. Он приглашал барышень на просмотр «Сибирского Цирюльника» — и после сеанса, угадывая момент, задавал потенциальной невесте единственный вопрос: Кто главный герой этого фильма? Будучи человеком не только весьма обеспеченным, но и совершенно русским, мой осторожный приятель отчаянно избегал авансированных эмансипе, успевших наполнить тесную черепную коробочку выжимками из журнала «Космополитэн». Замечу, что в поисках будущей хозяйки дома сей принц на белом мерседесе оказывался весьма требователен и даже строг: длинноногие конкурсантки сменяли друг друга с поразительной быстротой. Однажды, повстречав его с очередной красавицей у выхода из капища кинематографа на Краснопресненской, я стал свидетелем рокового блиц-теста. Осторожно, будто прикладывая к девичьей душе лакмусовую бумажку, приятель с трепетом изронил свой любимый вопрос… — Главный герой? — барышня пожала плечиками: — Разумеется, Джейн Маккрекен! …На днях я получил приглашение на свадьбу пытливого приятеля: ему все-таки повезло. Он встретил девушку, сумевшую ответить на вопрос правильно. Разумеется, главный герой картины — Россия. Русский царь, русский юнкер, русский воробушек на камнях Соборной площади. Счастливый жених (с недавнего времени сочетающий профессию финансового банкира с репутацией активного прихожанина) объяснил, отчего были отвергнуты девушки, отдавшие свой голос Джейн Маккрекен. По словам приятеля, его шокировали юные зрительницы, которым было проще понять этот фильм, разместив всю «солнечную систему» его идей и ценностей вокруг пошлого образа будуарной хищницы. «Джейн — повествователь, но не главный герой!» — с жаром настаивал мой знакомый. «Протагонист — это юнкер Толстой. Именно он осознанно выбирает судьбу сибирского цирюльника..» Действительно, партию севильского брадобрея Фигаро в ученической постановке исполняет не кто-нибудь, а Толстой. К тому же, создатели фильма прилепили лэйбл с надписью «Сибирский цирюльник» именно у входа в дом ссыльного Толстого в глухой сибирской деревне Овсянке. И все же… мне пришлось возразить брачующемуся приятелю. Настоящий сибирский цирюльник — женщина. Сибирский цирюльник в узком смысле слова — это железная дрянь, хитроумная заморская махина, вторгающаяся в прекрасный, мирный русский лес. Стальная каракатица не зря похожа на трехглавого Змея Горыныча. Она пожирает вековые деревья, несет горе и смерть всем обитателям тысячелетнего леса — живущим в гнездах, муравейниках, дуплах… Подобно адскому агрегату сумасшедшего профессора Маккрекена, заокеанская куртизанка Джейн вламывается в русскую жизнь стремительно и смертоносно, на всех парах — и начинает крушить человеческие судьбы. Легко и быстро, как лесопильный комбайн Маккрекена валит деревья. Безжалостной циркулярной пилой заморская штучка проходится по душам русских людей. Посмотрим на результаты пребывания Джейн в России. Сначала — искушение для юнкера Палиевского, приводящее в конечном итоге к ссоре друзей и кровавой дуэли. Затем — юнкер Толстой в кандалах. Капитан Мокин — разжалован (в сцене прощания на вокзале зритель наблюдает его в штатском и явно нетрезвым). Генерал Радлов — публично опозорен (на глазах у Великого Князя, у всего московского света его избивает собственный воспитанник, срывает парик…) Даже Великий Князь переживает некоторое искушение, повстречав прелестную американку в антракте «Женитьбы Фигаро» — к счастью, вовремя получает по лбу («какие комарики в апреле?»). Стальные зубы залетевшего на Русь Змея Горыныча проходятся по всем — от кадета до особы царской крови. Смысловая параллель «ДЖЕЙН — МАШИНА» усилена мощными ассоциативными ходами: если машина «сбривает» деревья с лица Сибири, то Джейн в буквальном смысле снимает с людей волосы! Толстой-каторжанин острижен наполовину головы. Генерал Радлов, наделенный в начале фильма шевелюрой, а ля Александр Македонский, лишается парика и предстает перед миром совершенно лысым. Заметим, что тема потери волос ощутимо резонирует в системе образов мировой культуры (от Самсона до Черномора). Итак, аналогия разит наповал: Джейн -это символический, «виртуальный» цирюльник! В целом фильм насыщен говорящими — а точнее вопиющими — деталями. Вспомним, как Джейн подбирает упавшее на пол антоновское яблоко, подкатившееся к ногам героини в тот момент, когда она вторгается в дом ссыльного Толстого. На весь экран — изящная ручка в перчатке — три черные пальца медленно и хищно тянутся к зеленому душистому яблоку, как головы змея горыныча к добыче, как три захвата лесопильного комбайна тянутся навстречу трепещущей безмолвной жертве. Очередные безмолвные жертвы Джейн — это дети Толстого и Дуняши, забившиеся в угол в подвале. Вторжение Джейн в их дом несет ужас разрушения: Джейн — искушение для их отца, реальная угроза распада семьи. Яблоко, подкатившееся к ногам Джейн -частица доброго, семейного мира Толстого и Дуняши. То, что Джейн оставляет яблоко нетронутым (как знак своего неудачного визита), — подчеркивает значимость важного перелома в душе героини: деструктивная сила оступила, не стала вторгаться вглубь загадочного русского леса, ушла прочь. Бегство Джейн из Овсянки не случайно чередуется с кадрами стремительного продвижения по лесу адского комбайна профессора Маккрекена. Создатели фильма очевидно подчеркивают аналогию — издалека, с высоты птичьего полета мы наблюдаем как бы две американские машины различных модификаций: даже дымчато-серый шарф Джейн развевается подобно длинному дымному хвосту из трубы жуткого агрегата. Любопытно, что фраза «Джейн покидала Россию» звучит за кадром в тот момент, когда в кадре — не женщина, а комбайн. Воистину, Михалкову остался только один шаг до окончательной фиксации мысли: можно бы заставить профессора Маккрекена назвать свою гениальную разработку нежным женским именем. Например — Джейн… Упорная аналогия с железной машиной развивается под перестук стальных колес. Американка грядет в Москву с запада, по железной дороге. Когда-то жестокий венценосный брадобрей прорубил окно для заморских умельцев, которые, подобно профессору Маккрекену, вот уже не одно столетие пытаются обрить России бороду. Добрые гости в окна не лазают. Коварная Джейн тоже проникает в Россию как вор -через петровское окно: она грядет в Москву из Петербурга. Железная дорога — черный разрез, проложенный европейским консервным ножом в прекрасной, умной мерзлоте русского леса. Грохот колес — музыкальная тема вторжения разрушительной энергии, тема продвинутой и чадящей Америки. Поезд — как ножницы, вспарывающие Россию, рассекающие жизнь русского мальчика Толстого на страшные главы. Поезд привозит Джейн в жизнь Толстого, навсегда отрубая и отбрасывая его полудетское прошлое. Поезд везет Толстого в Сибирь — новый удар железной гильотины, обрывающей главу московской жизни. Поезд — как цирюльник судьбы с безжалостной бритвой в руке. В первой сцене «Анны Карениной» (книга, которую Джейн читает в купе) предзнаменованием будущего кошмара возникает тема женщины-самоубийцы. С первых кадров фильма намечается, сквозит, зарождается будущее ужасное путешествие Толстого по железной же дороге — в Сибирь. Толстой как бы становится заложником поезда — он расплачивается за то, что некстати заглянул в чужое купе… Наконец, в конце картины чудовищная машина Маккрекена тоже едет в Сибирь — не в неволю, а в атаку — на железнодорожной платформе. Поезд, самый грубый, почти брутальный, неэстетичный, и вместе с тем мистический вид транспорта — всегда символ тупого действия некой высшей силы -чаще недоброй, роковой, бездушной, необоримой, разлучающей людей, разрушающей человеческие судьбы. Поэтому тема поезда, развиваясь в самом начале фильма, задает подходящую тональность для восприятия зрителя, знакомящегося с Джейн Маккрекен. Эту женщину везут в Москву как супероружие, в отдельном купе, она «заказана» по почте, она выписана как атомная бомба, как вождь в запломбированном вагоне, как боеголовка. Этой боеголовке суждено разрушить милый, прекрасный, чистый московский мир юнкера Толстого. Один за другим разделяющиеся американские боеголовки наносят удар за ударом — по дружбе, по персональной нравственности, по карьере военного. Наконец — полный крах, скандал, процесс и — ссылка, разрушение всей прежней жизни. Джейн просто случайно встретилась с Толстьм в поезде, они провели вместе несколько минут и расстались — но это как радиация, и он уже обречен. Подобно машине профессора, Джейн уничтожает все на своем пути. Все, к чему прикоснулись черные пальчики. Точнее — почти все. Зеленое яблоко, подхваченное на полу в деревенском домике остается нетронутым. Джейн все-таки отступает — в определенный момент. В какой? Вот это важно понять. Неужели Россия успевает чему-то научить ее? Разве грязь, налипшая на гусеницы, может остановить танк? Неужели напористую «цирюльницу» останавливает звон серпа, выхваченного зажатой в угол русской бабой («грубой самкой», как написал кто-то из критиков). Нет, не звон серпа останавливает — но… странно признать: сила чужой любви. Это не «любовный бизнес», в котором так преуспела сама Джейн. Сила чужой любви, наблюдаемая со стороны, остро и мощно воспринимается как властная, праведная красота. Прав Федор Михайлович: красота — страшная, необоримая сила. Только красота чужого счастья — законного, честного и выстраданного — могла остановить железную американку. Пожалуй, неприкосновенность чужого счастья, купленного страданием, остановила в свое время другого известного героя, привыкшего вторгаться и завоевывать. Именно эта сила отрезвила и многому научила «полурусского» Евгения Онегина — в тот миг, когда он услышал: «Но я другому отдана и буду век ему верна». ДЖЕЙН O’НЕГИН Маккрекен — самых честных правил: Когда все средства издержал, Письмо в Вирджинию направил — Меня на выручку позвал. Мой бизнес — хитрая наука. Но Боже мой! Какая скука Кривляться, мерзнуть день и ночь И корчить любящую дочь! Какое низкое кокетство Вельможных жертв подстерегать На лесопильный агрегат Изыскивать любые средства, Вздыхать и думать: «Oh my God! Какой же варварский народ!» До сих пор западным кинематографистам не удалось открыть для свободного мира великую пушкинскую поэму (чудовищным, гадким фиаско стала и самая свежая картина по «Онегину» с прозаическим текстом за кадром). Что ж… иностранным поклонникам пушкинского гения можно пока рекомендовать фильм Никиты Михалкова «Сибирский Цирюльник». Эта картина как нельзя точно передает дух пушкинского романа в стихах. Действующие лица и декорации, разумеется, другие — но нравственный смысл описываемых событий абсолютно идентичен. С той разницей, что в роли светского хищника на этот раз выступает не столичный сердцеед Евгений, а заокеанская аферистка Джейн. Система образов в картине Михалкова строится по принципу зеркального отражения заветной пушкинской схемы: в роли невинной, честной и любящей Татьяны выступает молоденький юнкер Толстой. Евгений — Джейн, Татьяна — Толстой. В «Сибирском цирюльнике» смысловые параллели с «Онегиным» обустроены на каждом шагу, как перильца на скользкой лестнице. Онегин играет с Татьяной, как светский лев поигрывает с провинциальной мышкой — и Джейн увлекает Толстого мимоходом, из спортивного интереса. Так хищная римская матрона очаровывает варвара. Так машина-дровосек срубает ближайшее деревце, прокладывая себе дорогу к главной цели, к огромной корабельной сосне. Для Джейн эта цель — генерал Радлов. Не будь пушкинская Татьяна столь смиренной и кроткой девушкой, Евгений вполне мог бы спровоцировать ее на ревность к сестрице Ольге. В «Сибирском цирюльнике» невызревший конфликт двух сестер отражается в коллизии двух друзей по юнкерскому училищу. Джейн Маккрекен становится причиной ссоры Толстого и Палиевского: смешно, но у Михалкова «Татьяна» все-таки вызывает «Ольгу» на дуэль. Дальше — больше. Толстой влюбляется в Джейн и признается ей в любви так же прямо, смело и безрассудно, как это делает Татьяна в своем письме, немыслимо неприличном по понятиям того времени. У Пушкина «сильный» Онегин стреляется со «слабым» Ленским и побеждает. У Михалкова хищная Джейн Маккрекен практически уничтожает свою «слабую» соперницу Дуняшу, заставляя ее подслушать у дверей характерные отзвуки любовной бури, закипающей в комнате Толстого. Рассказ Джейн о страшном прошлом — своего рода «сон Татьяны» — он полон чудовищ, монстров и уродов, а среди них главное действующее лицо — Джейн Онегин. Американский мир развратников-отчимов, лолит и бессердечных матерей действительно смахивает на кошмарный сон с точки зрения православного мальчика, воспитанного в образцовом военном училище. Десять лет, которые проходят между расставанием героев фильма и возвращением Джейн в Сибирь — это, по сути, путешествие Онегина: о событиях этого периода сообщается скороговоркой, это как бы авторский монтаж со множеством купюр и отточий, маленьких тайн и вежливых умолчаний. Сюжетные перильца помогают зрителю подняться к поистине пушкинским нравственным вершинам, которые утверждаются в фильме. Манифест супружеской верности и нравственной чистоты «Я другому отдана и буду век ему верна» — такова безоговорочная мораль басни о сибирском цирюльнике. Приходится признать, что в наше век пушкинская фраза звучит не так свежо, как полтораста лет назад… Михалков пытается подтащить духовно обленившегося зрителя к этой старой идее — используя для этого всевозможные современные приемы и приманки — яркие массовки, зрелищные масленицы, страшные дуэли и даже постельную сцену… Важно, что Михалкову в «Цирюльнике» (так же, как Пушкину в «Онегине») удается избежать откровенного резонерства. Пропагандистская, а точнее, педагогическая ценность этого фильма именно в том, что он в равной мере допускает обе трактовки изображаемых событий. На каждого патриота, сердцем сопереживающего бедному юнкеру, найдется эмансипированная феминистка (защитница валеологии и рационального планирования семьи), в глазах которой «жалкий невротик» в исполнении Меньшикова попросту смешон. Этот фильм -действительно лакмусовая бумажка. Можно не спрашивать нового знакомого, болеет ли он за Россию, ходит ли в церковь, является ли противником абортов и так далее -можно просто спросить «Вам нравится Сибирский Цирюльник?». И внимательно прислушаться к ответу. Это как система «свой — чужой». Фильм ценен потому, что финальное решение «Татьяны"-Толстого не подается как однозначно правильное. Зрителю оставляют поле для собственной духовной работы, для персонального выбора: кто прав? Вспомним: ведь «Евгений Онегин» Пушкина тоже не однозначно запломбирован и прокомпостирован авторской моралью, диктующей читателю, что «Татьяна — хорошая, Онегин — плохой». Создатели «Цирюльника» в лучших пушкинских традициях не навязывают своих выводов зрителю («Толстой — хороший, Джейн — плохая»). Фильм оставляет западникам, культурологам, феминисткам, педерастам и прочим российским инопланетянам возможность увязать собственные взгляды и ориентации с ценностным центром «главного героя» — Джейн Маккрекен. Думается, что специально для таких зрителей повествование в фильме и «запущено» от лица Джейн. Это позволяет избежать излишней сахарности в подаче образа Андрея Толстого: если бы всю историю подавали глазами русского юнкера, это уж слишком сильно отдавало бы пропагандой… Безусловно, в «Сибирском цирюльнике» момент истины приходится на сцену несостоявшегося (точнее, одностороннего) свидания заматеревшего Толстого с Джейн. Это встреча замужней, умудренной Татьяны с влюбленным, уже одержимым Онегиным. Фраза Татьяны «Но я другом отдана и буду век ему верна» читается во взгляде Олега Меньшикова (подсказка-искорка для особо тупого зрителя — обручальное кольцо в кадре). Сигарка в зубах таежного волка Толстого — единственный след, который останется в его жизни от знакомства с Джейн. Ведь это она научила его курить — тогда, в купе поезда: дым, дым, дым — вот и все, что остается, когда американская машина уезжает прочь из так и не вырубленного русского леса. Россия большая, она поглощает и гасит всякую иноземную модную гадость. В этой грязной сибирской дороге увязают гусеницы, колеса и сапоги разных иноземных цирюльников. Железный дровосек будет всю жизнь скитаться по Сибири и рубить дерево за деревом, но новый лес вырастает позади. Это — забавный образ вечного жида, вечного янки, заблудившегося и скитающегося по тайге, как одинокая вошь скитается в бородище русского мужика. Ах, как хочется — уже после всех титров — увидеть на экране трехсекундный постскриптум: та же картинка, тот же лес с высоты птичьего полета — и та же машина с вонючим серым дымком тупо ползет по тайге. А потом -надпись внизу экрана: 100 years later. Somewhere in Siberia, 2005.
