 |
| Агентство политических новостей | Виктор Аксючиц | 14.02.2012 |
Ряд факторов обусловил крушение российской государственности: 1) разложение религиозных основ мировоззрения и нравственности, общества и государства («Европейская революция начнётся в России, ибо нет у нас для неё надежного отпора ни в управлении <>, ни в обществе» — Ф.М. Достоевский); 2) формирование Лениным большевистской партии — дисциплинированной идеологической когорты, нацеленной на захват власти; 3) катастрофические последствия войны с Германией: огромные людские потери (на фронтах гибли лучшие), ослабление власти и усугубление болезненных проблем общества; 4) солидарность враждующих между собой мировых сил в деле разрушения российского государства: Германии и стран Антанты, рабочих социалистических партий и международных финансовых магнатов, интернациональных и националистических (в частности, еврейских), атеистических и религиозных, либеральных, масонских организаций («Интернационалка распорядилась, чтобы европейская революция началась в России» — Ф.М. Достоевский).
К началу 1917 года в России мало что предвещало катастрофу. Даже Ленин, отчаявшись, заявил в конце 1916 года в Швейцарии, что нынешнее поколение не доживет до российской революции, и занялся организацией переворотов в других странах Европы. Но помрачённые правящие и образованные слои толкали страну к революционным потрясениям. «Именно кадеты главные виновники Февральской революции: имея доступ к думской трибуне — гораздо больший, чем левые, имея доступ к СМИ — их пресса была самой мощной после государственной, они ещё больше раскачали ситуацию, фактически спровоцировали мощное антиправительственное движение. Февральская революция ведь была информационной, по своему механизму она очень похожа на нынешние оранжевые. В отличие, например, от Французской, за которой стояли реальные интересы буржуазии. Наш Февраль был гораздо более оторванным от жизни идеологическим проектом, который, увы, реализовался» (Ф.А. Гайда).
Решающим в практическом, идеологическом и в мистическом плане моментом стало отречение императора, ввергшее Россию в череду катастроф. Либеральные думские политики в союзе с начальником Генерального штаба Михаилом Алексеевым и командующими фронтами изолировали монарха и вынудили его к отречению. Атмосферу своего окружения свергнутый самодержец зафиксировал в дневнике: «Кругом царит обман, трусость и измена». У честнейшего и христиански кроткого Николая II недоставало монаршей воли, чтобы противостоять безумному давлению заговорщиков.
«Такое единое согласие всех главных генералов нельзя объяснить единой глупостью или единым низменным движением, природной склонностью к измене, задуманным предательством. Это могло быть только чертою общей моральной расшатанности власти. Только элементом всеобщей образованной захваченности мощным либерально-радикальным (и даже социалистическим) Полем в стране. Много лет (десятилетий) это Поле беспрепятственно струилось, его силовые линии густились — и пронизывали, и подчиняли все мозги в стране, хоть сколько-нибудь тронутые просвещением, хоть начатками его. Оно почти полностью владело интеллигенцией. Более редкими, но пронизывались его силовыми линиями и государственно-чиновные круги, и военные, и даже священство, епископат (вся Церковь в целом уже стояла бессильна против этого Поля), — и даже те, кто наиболее боролся против Поля: самые правые круги и сам трон. Под ударами террора, под давлением насмешки и презрения — эти тоже размягчались к сдаче. В столетнем противостоянии радикализма и государственности — вторая всё больше побеждалась если не противником своим, то уверенностью в его победе. При таком пронизывающем влиянии — всюду в аппарате государства возникали невольно-добровольные агенты и ячейки радикализма, они-то и сказались в марте Семнадцатого. Столетняя дуэль общества и трона не прошла вничью: в мартовские дни идеология интеллигенции победила — вот, захватив и генералов, а те помогли обессилить и трон. Поле струилось сто лет — настолько сильно, что в нём померкало национальное сознание („примитивный патриотизм“) и образованный слой переставал усматривать интересы национального бытия. Национальное сознание было отброшено интеллигенцией — но и обронено верхами. Так мы шли к своей национальной катастрофе. Это было — как всеобщее (образованное) состояние под гипнозом, а в годы войны оно ещё усилилось ложными внушениями: что государственная власть не выполняет национальной задачи, что довести войну до победного конца невозможно при этой власти, что при этом „режиме“ стране вообще невозможно далее жить. Этот гипноз вполне захватил и Родзянку — и он легкомысленно дал революции имя своё и Государственной Думы, — и так возникло подобие законности и многих военных и государственных чинов склонило не бороться, а подчиниться. Их всех — победило Поле» (А.И. Солженицын).
И монарх не избежал «поля» духовного заражения. «И Государь, вместе со своим ничтожным окружением, тоже потерял духовную уверенность, был обескуражен мнимым перевесом городской общественности, покорился, что сильнее кошки зверя нет. Оттого так покато и отреклось ему, что он отрекался, кажется, — „для блага народа“ (понятого и им по-интеллигентски, а не по-государственному). Не в том была неумолимость, что Государь вынужден был дать подписать во псковской коробочке — он мог бы ещё и через день схватиться в Ставке, заодно с Алексеевым, но — в том, что ни он и никто на его стороне не имел уверенности для борьбы. Этим внушённым сознанием мнимой неправоты и бессилия правящих и решён был мгновенный успех революции. Мартовское отречение произошло почти мгновенно, но проигрывалось оно 50 лет, начиная от выстрела Каракозова. А в ближайшие следующие дни силовые линии Поля затрепетали ещё победней, воздух стал ещё угарней» (А.И. Солженицын).
Безвольно отрекаясь в пользу брата, император не сознавал грозные последствия. Находящийся под влиянием модных революционных идей Михаил оказался способным только на гибельные действия. «В отречении Михаила ещё меньше понимания сути дела: насколько он владел престолом, чтоб отрекаться от него. Совершенно игнорируя и действующую конституцию, и Государственный Совет, и Государственную Думу без их согласия и даже ведома — Михаил объявил трон вакантным и своею призрачной властью самочинно объявил выборы в Учредительное Собрание, и даже предопределил форму выборов туда! А до того передал Временному правительству такую абсолютную власть, какою не обладал и сам. Тем самым он походя уничтожил и парламент, и основные законы государства, всё отложив якобы на „волю народа“, который к тому мигу ещё и не продремнулся, и не ведал ничего. Ведомый своими думскими советчиками, Михаил не проявил понимания: где же граница личного отречения? Оно не может отменять форму правления в государстве. Отречение же Михаила оказалось: и за себя лично, и за всю династию, и за самый принцип монархии в России, за государственный строй её. Отречение Николая формально ещё не было концом династии, оно удерживало парламентарную монархию. Концом монархии стало отречение Михаила. Он — хуже чем отрекся: он загородил и всем другим возможным престолонаследникам, он передал власть аморфной олигархии. Его отречение и превратило смену монарха в революцию. Именно этот манифест, подписанный Михаилом (не бывшим никогда никем), и стал единственным актом, определившим формально степень власти Временного правительства. Безответственный манифест Михаила и стал как бы полной конституцией Временного правительства. Да ещё какой удобной конституцией: трон, то есть Верховная власть — упразднялась и не устанавливалось никакой другой, значит: Временное правительство помимо власти исполнительной становилось также и Верховной властью. С первого же своего шага Временное правительство отшвырнуло и убило Думу (и тем более Государственный Совет) — тем самым захватило себе и законодательную власть. Большего беззакония никогда не было совершено, ни в какое царское время» (А.И. Солженицын).
Вместе с тем до момента отречения Николая II антимонархические настроения были распространены в основном среди радикальных революционеров. Многие из октябристов и кадетов стремились до Февраля не к отмене монархии, а к её реформированию. До рокового момента большинство населения России — крестьянской по преимуществу — оставалось верным монархии как единственно законной преемственной власти и традиционной жизненной установке. Монарх был не только источником законности, писаного права, для большинства народа он был духовным авторитетом, концентрирующим общественное сознание на служении, общественную волю на долге. Для православного русского народа царь был и главой Церкви.
Правящая элита, предав царя, изменила традициям, на которых держался жизненный уклад, что вызвало его немедленное крушение. С отречением царя люди потеряли не только священный символ власти, но и жизненные ориентиры, иерархию, упорядоченность: «Народ в массе своей срывается с исторической почвы, теряет веру в Бога, в царя, теряет быт и нравственные устои. В его сознании, на месте тысячелетних основ жизни, образовалась пустота» (Г.П. Федотов). Сотрясая опоры государственного дома, мало кто думал, что рухнет крыша. Когда рухнули устои, авторитет которых был незыблемым, мгновенно распалась связь времен, исчез источник и принцип законности, померкла жизненная ориентация.
Февральская революция «потому так легко и покатилась, что царь отрекся совсем внезапно для всей страны. Если сам царь подал пример мгновенной капитуляции, — то как могли сопротивиться, не подчиниться все другие меньшие чины, особенно в провинции? К Февралю народ ещё никак не утерял монархических представлений, не был подготовлен к утере царского строя. Немое большинство его — девять десятых даже и не было пронизано либерально-радикальным Полем (как во всякой среде большой собственной густоты, как магнитные в металле — силовые линии либерального Поля быстро терялись в народе). Но и защищать монархию — ни народ, ни армия также не оказались подготовлены» (А.И. Солженицын).
После отречения императора распад оказался стремительным. «Пласты обгоняли друг друга катастрофически: царь ещё не отрекся, а Совет депутатов уже сшибал ещё не созданное Временное правительство. Февральские вожди и думать не могли, они не успели заметить, они не хотели поверить, что вызвали другую, настигающую революцию, отменяющую их самих со всем их столетним радикализмом. На Западе от их победы до их поражения проходили эпохи — здесь они ещё судорожно сдирали корону передними лапами — а уже задние и всё туловище их были отрублены. Вся историческая роль февралистов только и свелась к тому, что они не дали монархии защититься, не допустили её прямого боя с революцией. Идеология интеллигенции слизнула своего государственного врага — но в самые же часы победы была подрезана идеологией советской, — и так оба вековых дуэлянта рухнули почти одновременно» (А.И. Солженицын). Вековая революционность интеллигенции оказалась годна только для расчищения дороги к власти подлинных бесов революции. «Кадеты объявили царскую власть врагом всего общества, а когда она пала, выяснилось, что никто не хочет брать на себя ответственность за судьбу страны. Они сами предпочли уйти, чем бороться за власть. Она им, в сущности, была не нужна. Свернули шею своему противнику — самодержавию — и провозгласили Учредительное собрание: пусть народ сам решает, что ему нужно. А народ (на две трети вообще неграмотный) не понимает, что такое Учредительное собрание» (Ф.А. Гайда).
Катастрофа государства раскрепощала хаос, демонические стихии и агрессию, которые во всяком обществе сдерживаются государственными, моральными и религиозными скрепами. Человеку психологически невозможно жить вне мировоззренческих координат, он стремится обрести новые ориентиры, но уже вне традиции. Ниспровержение властного авторитета и разрушение привычной жизненной установки вызывают реакцию агрессивного отвержения традиции в том числе со стороны тех слоёв общества, которые были ей верны. Они будто мстят вчерашним авторитетам за то, что не оправдали их надежд, своим падением предали и покинули их.
Это общечеловеческое свойство усугублялось русским максимализмом. Русский человек способен на величайшее творческое напряжёние и нравственный подвиг при наличии духовных авторитетов и преемственности традиции. Когда же рушились традиционные духовные устои, Русь впадала в междоусобицы и смуту. Состояние смутных времен передает Пушкин в «Борисе Годунове»: «Народ (несётся толпою): Вязать! Топить!» Народ превращается в бессознательную агрессивную толпу. После отречения монарха армия, крестьянство, рабочие оказались восприимчивыми к большевистской пропаганде, и часть православного народа предалась поруганию святынь.
Необходимо учитывать и силы собственно народного, то есть крестьянского, национального инстинкта. Из-за трагического раскола русской жизни крестьяне считали чужими дворянство и барство, правительственную бюрократию, которая вышла из национально чуждого дворянства, интеллигенцию, которая и в разночинцах была идейным детищем дворянства. Крестьяне считали своей только монархию, все «средостения» между народом и монархией были для него чуждыми. Когда монархия рухнула, преданная и сокрушенная этими посредниками, крестьянское большинство страны (80% населения) оказалось совершенно растерянным. С исчезновением монархии исчезла духовно и граждански организующая сила. Жизнь обессмысливалась, что для русского человека невыносимо. В бессмысленном существовании отчаянно агрессивные судороги масс обрушиваются на головы тех, кто порушил страну и жизнь.
Антимонархическая агрессия после февраля 1917 года не была всеобщей. Проявляли её слои люмпенизированные: революционные партии, пролетарии (вчерашние крестьяне, вырванные из органичного жизненного уклада и не имеющие нового), солдаты (крестьяне, оторванные от земли и семей для непонятной для них военной мясорубки, попавшие в городскую атмосферу революционного разгула). Представители традиционных слоёв (в период февраля — октября 1917 года — крестьяне, часть городских жителей, монашество, духовенство) продолжали относиться к монаршей семье с должным почтением.
Трагическая ситуация не сводится к тезису: русский народ предал своего монарха. Это была общенациональная болезнь, беда и вина. Каждое сословие несёт свою вину и ответственность. Есть в этом историческая вина и царя. Если бы Николай II выдержал роковой момент и не отрекся от престола, — события перевалили бы пик кризиса (острота которого была взвинчена искусственно) и вся история пошла по-другому. Не было бы большевистской революции, гражданской войны, сталинизма… У Николая II не хватило воли выдержать давления окружения и выполнить долг монарха. Николай II и прославлен не по праведной жизни, а как царственный мученик, достойно принявший муки и смерть от богоборческих сил, чем искупил земные слабости, ошибки и вину.
Многие действующие фигуры совершали пагубные действия по глупости, слабоволию, эгоизму, амбициям, из-за всеобщего помутнения. Только немногочисленные вожди большевиков были одержимы волей к власти. Гибельные события выстраивала в роковую цепь атмосфера всеобщей идейной мании. «Не материально поддался трон — гораздо раньше поддался дух, и его и правительства. Российское правительство в феврале Семнадцатого не проявило силы ни на тонкий детский мускул, оно вело себя слабее мыши. Февральская революция была проиграна со стороны власти ещё до начала самой революции. Династия покончила с собой, чтобы не вызвать кровопролития или, упаси Бог, гражданской войны. И вызвала — худшую, большую, но уже без собирающего тронного знамени» (А.И. Солженицын).
Духовное помутнение нации
В мути хаоса ловили рыбку «революционеры». Кидая в массы демагогические лозунги («грабь награбленное», «экспроприация экспроприаторов», «землю — крестьянам»), они направили общественную агрессию на разрушение остатков государственности. Взбесившуюся российскую птицу-тройку нервические ручки Керенского удержать не могли. Государственные структуры были обречены, ибо без монархии они для народа — ничто. Разваливающуюся власть оказались способными подобрать наиболее радикальные и авантюристические большевики.
Большевистская партия проявила железную волю и революционный сверхпрофессионализм. Из Смольного института благородных девиц Петрограда в эти роковые дни изливалось духовное беснование, которое с дьявольским практицизмом консолидировало всплывшую чернь и распространялось по огромной стране. Инфернальную атмосферу кузницы революции описывает очевидец: «Назвать заседанием то, что непрерывно творилось в Смольном, впрочем, никак невозможно. Это мирное, спокойное слово здесь неприменимо. Сборища Петроградского Совета были не заседаниями, а столпотворениями. Здесь всё находилось в движении, куда-то неслось, куда-то рвалось. Это была какая-то адская кузница. Вспоминая свои частые заезды в Смольный, я до сих пор чувствую жар у лица и помутнение взора от едкого смрада кругом. Воля, чувство и мысли массовой души находились здесь в раскаленном состоянии. С подиума эстрады точно и злостно, словно удары молота на наковальню, падали упрощенные формулы и страстные призывы вождей международного пролетариата. Особенно блестящ, надменен и горяч был в те дни Троцкий, особенно отвратителен, нагл и пошл — Зиновьев. Первому хотелось пустить пулю в лоб, второго — растереть сапогом. Унижало чувство бессильной злобы и черной зависти к тому стихийно-великолепному мужеству, с которым большевики открыто издевались над правительством, раздавали купленные на немецкие деньги винтовки рабочим и подчиняли себе полки петроградского гарнизона. Конечно, задача большевиков облегчалась тем, что заодно с ними действовали и все низменные силы революции: её нигилистическая метафизика, её народно-бунтарская психология, требующая замирения на фронте и разгрома имущих классов, её марксистская идеология, согласно которой задача пролетариата заключалась не в овладении государственным строем, а в окончательном разрушении его. Всё это так, но надо всё же признать, что в искусстве восстания, изучением которого особенно увлекался Ленин, большевики показали себя настоящими мастерами» (Ф.А. Степун).
Идейную одержимость в обществе инициируют идейные маньяки, но наступает момент, когда разбуженная адская волна неотвратимо захлестывает всех. Атмосфера идеологической мании затмевает разум, отравляет нравственное чувство, подчиняет людей помимо их воли. Одному из персонажей воспоминаний Фёдора Степуна ЦИК Советов представлялся «огромною губкою, неустанно впитывающей в себя и разбрызгивающей по всей стране смертельный яд большевизма». Ф.А. Степун — сотрудник Временного правительства — не только рассказывает о событиях, но и передает гнетущую ядовитую атмосферу происходившего с февраля по октябрь 1917 года, а также помутненное состояние участников событий. «Слушая его и смотря. на кремлевские просторы за окном, я решительно не понимал, кто он, кто я, почему мы ночуем в царском дворце, что мы делаем и что с нами творится. Часто находившее на меня чувство призрачности революции никогда ещё не достигало такой силы. В душе было смутно и нехорошо: пребывание в царских покоях устыжало, словно я кого-то обокрал и не знаю, как бы так спрятать краденое, чтобы забыть о краже» (Ф.А. Степун). Когда разрушены вековечные устои жизни и попраны святыни — большинство людей не могут не ощущать потерянности, вплоть до потери собственной идентичности (кто он, кто я), не чувствовать своей вины. То, что всем правит бесовский призрак, только смутно ощущается, но не осознается.
О лихорадочной атмосфере Московского государственного совещания августа 1917 года, на котором была собрана, по существу, вся правящая элита, Ф.А. Степун свидетельствует: «Я почувствовал предельную напряжённость в господствовавшей в собрании атмосфере. Все были как в лихорадке, все чего-то боялись, на что-то надеялись, во всяком случае, чего-то ждали. Характерною чертою этого ожидания было то, что собравшиеся чего-то ждали не от себя, не от своего почина, а от каких-то тайных, закулисных сил. Все члены совещания разошлись с чувством. что события в ближайшем же будущем примут новый и, скорее всего, катастрофический оборот. Почти все вожди совещания ощущали свою примирительную тактику не как ведущий в счастливое будущее путь, а как канат над бездной, уже разделившей Россию на два непримиримых лагеря. Может быть, один только Керенский верил ещё в то, что канат, по которому он, балансируя, скользит над бездной, есть тот путь, по которому пойдет революция».
Только одержимые большевики были маниакально целеустремленны, остальные политики подавлены, обезволены ощущением нарастающей катастрофы. У вождей революции распалось сознание, да и всякие стержни личности — всё двоится в Феврале: «На Московском совещании раздвоение между голосом совести и сознанием необходимости идти ради спасения России на самые крутые меры достигло в Керенском наивысшего напряжёния. По лицу Керенского было видно, до чего он замучен, и, тем не менее, в его позе и в стиле его речи чувствовалась некоторая нарочитость; несколько театрально прозвучали слова о цветах, которые он вырвет из своей души, и о камне, в который он превратит своё сердце. Но вдруг тон Керенского снова изменился, и до меня донеслись на всю жизнь запомнившиеся слова: „Какая мука всё видеть, всё понимать, знать, что надо делать, и сделать этого не сметь!“ Более точно определить раздвоенную душу Февраля невозможно. Керенский говорил долго, гораздо дольше, чем-то было нужно и возможно. К самому концу в его речи слышалась не только агония его воли, но и его личности» (Ф.А. Степун).
Облик Керенского отражал состояние участников агонизирующего общества: «В его уме было больше выдумки, чем мысли, в его энергии больше натиска, чем стойкости, в его правильных взглядах какое-то искажение правды. Смотря на красивое, холодное, но одновременно и бредовое лицо готовящегося в Наполеоны якобинца, я ясно чувствовал, что этот молодой генерал или так скоро сорвется, что с ним идти не стоит, или так далеко пойдет, что с ним идти не след. всё, что он говорил, было правильно, но всё же я чувствовал, что во всех его правильностях не было правды» (Ф.А. Степун). Инициаторы тектонических сдвигов февраля, обрушивших жизнь, оказались несостоятельными в качестве спасителей отечества. В атмосфере идеомании обессмысливались все смыслы и обесценивались все ценности, действовать могли способными только одержимые: «Революция, очевидно, вступила в период, когда слова, независимо от их правильности и талантливости, теряли не только всякую власть над жизнью, но и вообще всякий смысл. Наступило время рассекающих решений и решающих действий» (Ф.А. Степун).
Слова обретали антисмысл, ибо в идеологии они предназначены вызывать агрессивные аффекты, направленные на разрушение того, что слова именуют: «..почта русская кончилась уже давно, ещё летом 17 года: с тех самых пор, как у нас впервые, на европейский лад, появился „министр почт и телеграфов“. Тогда же появился впервые и „министр труда“ — и тогда же вся Россия бросила работать. Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в эти дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило исступление, острое умопомешательство» (И.А. Бунин). Идеологическая маниакальность была не только господствующей атмосферой в обществе, она затмевала разум и становилась потребностью вполне разумных людей, среди которых передавалась одержимость ложью: «Лжи столько, что задохнуться можно. Все друзья, все знакомые, о которых прежде и подумать бы не смел как о лгунах, лгут теперь на каждом шагу. Ни единая душа не может не солгать, не может не прибавить и своей лжи, своего искажения к заведомо лживому слуху. И всё это от нестерпимой жажды, чтобы было так, как нестерпимо хочется. Человек бредит, как горячечный, и, слушая этот бред, весь день всё-таки жадно веришь ему и заражаешься им. Иначе, кажется, не выжил бы и недели. И каждый день это самоодурманивание достигает особой силы к вечеру. (И.А. Бунин). На инфернальном подиуме люди стремительно обезличиваются: «..одна из самых отличительных черт революций — бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна» (И.А. Бунин). Епископ Феофан Полтавский писал о том времени: «Бесы вселились в души людей, и народ России стал одержимым, буквально бесноватым». Святой Иоанн Кронштадтский сформулировал общий диагноз: «Россия превратилась в сумасшедший дом».
В сборнике статей русских философов «Из глубины», тираж которого в 1918 году был уничтожен большевиками, Н.А. Бердяев описывал сатанинское обличие революционно одержимой массы: «Личина подменяет личность. Повсюду маски и двойники, гримасы и клочья человека. Изолгание бытия правит революцией. Всё призрачно. Призрачны все партии, призрачны все власти, призрачны все герои революции. Нигде нельзя нащупать твёрдого бытия, нигде нельзя увидеть ясного человеческого лика. Эта призрачность, эта неонтологичность родилась от лживости». Революция, уничтожая нормальную человечность, муштровала новый антропологический тип: «В стихии революции меня более всего поразило появление новых лиц с небывшим раньше выражением. Произошла метаморфоза некоторых лиц, раньше неизвестных. И появились совершенно новые лица, раньше не встречавшиеся в русском народе. Появился новый антропологический тип, в котором уже не было доброты, расплывчивости, некоторой неопределенности очертаний прежних русских лиц. Это были лица гладко выбритые, жёсткие по своему выражению, наступательные и активные» (Н.А. Бердяев).
С февраля 1917 года началось всеобщее беснование, немногие сохраняли силы сопротивления, всем предстояло пройти круги ада. «На всякой революции лежит печать безблагодатности, богооставленности или проклятия. Народ, попавший во власть революционной стихии, теряет духовную свободу, он подчиняется роковому закону, он переживает болезнь, имеющую своё необратимое течение, он делается одержимым и бесноватым. Не люди уже мыслят и действуют, а за них и в них кто-то и что-то мыслит и действует. Народу кажется, что он свободен в революциях, это страшный самообман. Он — раб тёмных стихий, он ведётся нечеловеческими элементарными духами. В революции не бывает и не может быть свободы, революция всегда враждебна духу свободы. В стихии революции тёмные волны захлёстывают человека. В стихии революции нет места для личности, для индивидуальности, в ней всегда господствуют начала безличные. Революцию не делает человек как образ и подобие Божие, революция делается над человеком, она случается с человеком, как случается болезнь, несчастие, стихийное бедствие, пожар или наводнение. В революции народная, массовая стихия есть явление природы, подобное грозам, наводнениям и пожарам, а не явление человеческого духа. Образ человека всегда замутнён в революции, затоплен приливами стихийной тьмы и низин бытия. Тот светлый круг, который с таким страшным трудом образуется в процессе истории и возвышается над необъятной тьмой, в стихии революции заливается дурной бесконечностью ничем не сдерживаемой тьмы» (Н.А. Бердяев).
Пропаганда социализма первоначально была направлена на мобилизацию тех социальных иллюзий, к которым склонен русский человек. «В конечном счёте, массы высказались за социализм, по-видимому, по той причине, что тот комплекс идей, на котором покоится социалистическое учение, чрезвычайно близок комплексу представлений локальной культуры типа сельской общины. Социализм — как бы постоянная мечта человечества об утерянном детстве. В идее социализм предполагает построение общества по типу большой семьи, где большая часть населения находится на положении детей или младших членов семьи: они делают то, что им велят, — их за это хвалят или ругают в зависимости от того, насколько хорошо сделано порученное дело, а то, в чём они нуждаются, они получают независимо от характера этого дела и его выполнения — главные потребности их всегда должны быть удовлетворены, как и чем — это уже забота взрослых» (К. Касьянова).
Но большевистские лозунги после февраля 1917 года (землю — крестьянам, фабрики — рабочим) — прямой обман. Цели они достигли — деморализовали народ иллюзиями, лишили его воли сопротивляться новому порядку. Паузу после октября 1917 года большевики использовали для захвата и укрепления власти по всей стране (бескровное шествие советской власти), после чего свирепо подавлялось всякое сопротивление.
Таким образом, «Россия перед революцией оскудела не духовностью и не добротою, а силою духа и добра. В России было множество хороших и добрых людей; но хорошим людям не хватало характера, а у добрых людей было мало воли и решимости. В России было немало людей чести и честности; но они были рассеяны, не спаяны друг с другом, не организованы. Духовная культура в России росла и множилась: крепла наука, цвели искусства, намечалось и зрело обновление Церкви. Но не было во всём этом действенной силы, верной идеи, уверенного и зрелого самосознания, собранной силы; не хватало национального воспитания и характера. Было много юношеского брожения и неопределенных соблазнов; недоставало зрелой предметности и энергии в самоутверждении» (И.А. Ильин).
Крушение России явилось результатом сплетения многих исторических факторов, как случайных, роковых, фатальных, общего ослабления духа народа, так и действия враждебных сил. Россия попала в сложнейшие исторические обстоятельства и оказалась не готовой выдержать это испытание. «Политические и экономические причины, приведшие к этой катастрофе, бесспорны. Но сущность её гораздо глубже политики и экономики: она духовна. Это есть кризис русской религиозности. Кризис русского правосознания. Кризис русской военной верности и стойкости. Кризис русской чести и совести. Кризис русского национального характера. Кризис русской семьи. Великий и глубокий кризис всей русской культуры» (И.А. Ильин).
Русские мыслители сходились в том, что основной причиной российской катастрофы явились болезни национального духа. «Нужно понять и признать: русская разруха имеет глубокое духовное корнесловие, есть итог и финал давнего и застарелого духовного кризиса, болезненного внутреннего распада. Исторический обвал подготовлялся давно и постепенно. В глубинах русского бытия давно бушевала смута, сотрясавшая русскую почву, прорывавшаяся на историческую поверхность и в политических, и в социальных, и в идеологических судорогах и корчах. Сейчас и кризис, и развязка, и расплата. В своих корнях и истоках русская смута есть прежде всего духовный обман и помрачение, заблуждение народной воли» (прот. Георгий Флоровский).
Роковой и инфернальный факторы
Кажется загадочным то, что так стремительно рухнуло российское государство. Русская экономика с начала века крепла и набирала темпы, как никогда ранее и как нигде в мире. Прирост во всех ведущих областях экономики составлял 15−17%. Урожай зерновых за два предвоенных десятилетия вырос почти в два раза, после четырехлетней изнурительной войны в России хватало продовольственных запасов: «Страна была переполненной чашей. И по многим другим продуктам, например по сахару, потребление никак не достигало производительности. Даже и к 1916 не убавилось в России ни крупного рогатого скота, ни овец, ни свиней, а жеребят по военно-конской переписи обнаружилось на 87% больше, чем в 1912 до всех мобилизаций. Посевная площадь, считая неиспользуемую, превосходила потребности страны в полтора раза» (А.И. Солженицын). В России была совершенная система страхования труда и гарантий для наемных рабочих. Уровень жизни был сравним с европейскими странами. Страна была вполне управляема. Русская армия к началу 1917 года перевооружалась и готовилась к наступлению. «Падение России ничем не оправдывается. Неизбежна была русская революция или нет? Никакой неизбежности, конечно, не было, ибо, несмотря на все эти недостатки, Россия цвела, росла, со сказочной быстротой развивалась и видоизменялась во всех отношениях. Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный огромным и во всех смыслах могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой» (И.А. Бунин). Уинстон Черчилль писал о русской катастрофе: «Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Её корабль пошёл ко дну, когда гавань была в виду. Она уже претерпела бурю, когда всё обрушилось, все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача уже была выполнена». Да, в реальном измерении ничего неизбежного не было. Но всё решилось в незримых духовных сферах.
В России было ещё много здоровых сил, она имела внутренние резервы для разрешения встающих перед нею проблем. Не свалили бы Россию ни мировая война, ни революционное брожение, если бы решающую роль не сыграла огромная и целенаправленная помощь извне силам разрушения в критические моменты. По предложению международного авантюриста — революционера Парвуса — Германия в годы войны стала мощно финансировать большевистскую партию. В Вильно немецкий штаб издавал на русском языке большевистские газеты, которые затем распространялись на фронте. В апреле 1917 года Министерство финансов Германии выделяет большевикам 5 миллионов марок. Об эффективности использования средств доложил статс-секретарь МИДа Германии Рихард Кюльман: «Наша работа дала осязаемые результаты. Без нашей непрерывной поддержки большевистское движение никогда не достигло бы такого размера и влияния, которое оно имеет теперь. Всё говорит за то, что это движение будет продолжать расти». Миллионы германского генштаба позволили малочисленной большевистской партии летом 1917 года издавать литературы больше, чем всем остальным партиям вместе взятым, и развернуть бешеную пропаганду. Немецкая финансовая поддержка большевиков продолжалась и после октябрьского переворота. 13 мая 1918 года посол Германии в Москве писал: «Наши интересы требуют сохранения власти большевистского правительства. было бы в наших интересах поддержать большевиков минимумом средств, чтобы поддержать их власть». В июне Министерство финансов Германии стало выделять для поддержания большевистской диктатуры по 40 миллионов марок в месяц. Финансовую помощь большевикам оказывала не только Германия, но и международная финансовая олигархия — от банкира Я. Шиффа до лорда Мильнера. Финансирование усилилось после Февральской революции.
Мировые силы зла концентрировались в России не только в естественном, но и в инфернальном измерении. Создаётся впечатление, будто череда событий складывалась под воздействием оккультных и магических сил. Очевидно, в начале XX века из-за накопленных грехов Россия лишилась небесной защиты и оказалась наедине с роковыми силами и фатальными стихиями, в потоке слепых случайностей и черных предзнаменований. Что ни происходит с тех пор в России — всё заканчивается наихудшим образом, все беды, которые можно себе представить, не обошли нас в роковой момент.
Если бы не две войны подряд, если бы не неудачи на фронте в этот момент, если бы не искусственный голод в столицах при избытке хлеба в стране, если бы в Петрограде была расквартирована гвардия, а не запасники. Февральские события представляли собой редчайшее сочетание роковых обстоятельств. «Правда: и революционеры были готовы к этой удивительной революции не намного больше правительства. Десятилетиями наши революционные партии готовили только революцию и революцию. Но, сильно раздробленные после неудач 1906 года, затем сбитые восстановлением российской жизни при Столыпине, затем взлетом патриотизма в 1914 году, — они к 1917 оказались ни в чём не готовы и почти не сыграли роли даже в подготовке революционного настроения (только будоражили забастовки) — это всё сделали не социалистические лозунги, а Государственная Дума, это её речи перевозбудили общество и подготовили к революции. А явилась революция как стихийное движение запасных батальонов, где и не было регулярных тайных солдатских организаций. В совершении революции ни одна из революционных партий не проявила себя, и ни единый революционер не был ранен или оцарапан в уличных боях — но с тем большей энергией они кинулись захватывать добычу, власть в первые же сутки и вгонять совершившееся в свою идеологию. Так революция началась без революционеров. Революция — это хаос с невидимым стержнем. Она может победить и никем не управляемая» (А.И. Солженицын). Невидимый аноним сгущал все бывшие и настоящие духи зла в инфернальный стержень.
Далее, если бы Керенский не отрёкся от Корнилова, что реанимировало большевиков! Если бы в России не было в этот момент такой партии, как большевистская, если бы у большевиков не было такого вождя, как Ленин (без его бешеной энергии и беспринципного расчета большевики не смогли бы совершить переворот), если бы Ленину не была протянута рука помощи из Европы (и с бесовской энергией Ленина ничего не удалось бы без германских миллионов)! (Г.В. Плеханов, основоположник русского марксизма и учитель Ленина, хорошо знавший своего ученика, при известии о захвате власти большевиками в отчаянии возопил: «Пропала Россия, погибла Россия».)
Цепь таких «если бы» можно продолжать, но отсутствие хотя бы одного из них делает октябрьский переворот 1917 года невозможным. Потеряв благодать Божию, Россия попала под колесо рока и фатума. В решающий момент роковая случайность определяла ход событий, но какая-то властная сила выстраивала ряд неслучайных случайностей на погибель России. Очевидно, духовное помутнение в России достигло такого предела, когда события обусловливаются не только натуралистическими закономерностями, но диктуются инфернальными силами. «С каждым веком, с каждым годом нарастало в России то страшное раздвоение, которое завершилось торжеством большевизма. Никогда, кажется, не открывалась так связанность всего в истории, сплетение причинности и свободы, добра и зла, как в нарастании русской катастрофы. А также конечная укорененность всего именно в самой глубине, там, где совершается духовный выбор. В России одновременно с нарастанием света шло и нарастание тьмы: и есть страшное предостережение, суд и напоминание в том, что тьма оказалась сильнее» (прот. Александр Шмеман). Народ изменил собственному предназначению и утерял линию своей судьбы, впал в эпоху безвременья вновь, по образному выражению протопопа Аввакума, «выпросил у Бога светлую Россию сатана». На Россию будто направил взор сам дух небытия… Что-то в те годы распалось в человечестве в результате некоей метафизической катастрофы, и это решило судьбу России, а затем и всего мира. Россия оказалась страной, на которую ополчились силы мирового зла, и разыгралась трагедия общемировая.
Когда мощнейшая в истории антихристианская сила внедрялась в Россию, в Церкви преобладало индифферентное отношение к духам коммунизма. Как пастырь и духоводитель народа Церковь не смогла мобилизовать национальное сознание на борьбу со смертельной опасностью. В момент величайших испытаний в России возобладало всеобщее разобщение, что и явилось предтечей войны гражданской.
В России роль «духовной сивухи»сыграла идеология марксистского коммунизма, созданная в западноевропейских интеллектуальных лабораториях и внедренная русской интеллигенцией. К 1917 году всеобщее идейное помутнение вызвало крушение духовных основ русской цивилизации, традиционного жизненного уклада, традиционной государственности. Носитель наиболее радикальной формы социальной идеомании — партия большевиков захватывает власть, насилием и ложью навязывает идеологическую манию огромной стране.
