В чем причины и корни социального эгоизма, утопизма, нигилизма, анархизма и антигосударственных, противонародных инстинктов, которыми в большой степени руководствуется русская интеллигенция на протяжении двух веков своего существования? Интеллигенция как образованное сословие, сознающее свое культурно-просветительское назначение, выделяется среди дворянства в конце XVIII века. Новое сословие наследует «первородный грех» дворянства.
В образованном обществе господствовало умонастроение, которое сформирует либеральную и революционную интеллигенцию. Гении русской культуры — писатели, художники, музыканты — не вписывались в общепринятые установки своим творчеством, нередко и жизненной позицией. Ибо обыкновенный человек должен произрастать и воспитываться в традиционном жизненном укладе. Вне национального уклада органично формироваться способны только гениальные одиночки, имеющие силы самостоянья, чтобы пробиться к национальным корням. Творческий гений по своему призванию целостно входит в почву и органично из нее произрастает. Элита общества со времен Петра I была поставлена в неестественное положение безукладья. Образованные сословия в большинстве своем равнялись на радикальные веяния с Запада и агрессивно встречали свободный творческий голос. Все это и было причиной болезненного конфликта поэта и черни (А.С. Пушкин), конфликта творческой личности и общественного мнения, в котором все более господствовал маниакальный тон, названный Н.С. Лесковым «клеветническим террором в либеральном вкусе». Так, после публикации лесковского романа «Некуда», разоблачающего нигилистов, властитель леволиберальных умов Писарев заявил, что его очень интересуют два вопроса: найдется ли теперь в России журнал, который осмелился бы напечатать что-нибудь, подписанное Лесковым, и найдется ли хоть один честный писатель, готовый сотрудничать в одном с Лесковым издании? Естественно, что вся прогрессивная общественность подчинилась окрику вождя, и Лесков на долгие годы был выброшен из литературного процесса. Клевету о том, что Лесков был подкуплен Третьим отделением, публично опровергли только после смерти писателя, который в конце жизни говорил: «Двадцать лет гнусное оклеветание нес я, и оно мне испортило немногое — только одну жизнь».
Новый социальный слой дворянской интеллигенции нарождался в духовно нездоровой атмосфере. Судорожные своевольные петровские «реформы» отозвались в образованном обществе к концу XVIII века глубоким разочарованием и апатией. В обществе становится популярным тип человека чувствительного, задумчивого, погруженного в святую меланхолию. Изнеженность, безвольная рефлексия в «пышный, мечтательный и смутный век» (прот. Георгий Флоровский) не способствовали духовному формированию личности. Чувство культурного призвания образованных слоев начало пробуждаться в туманной атмосфере «вздохов и слез, грез наяву» (прот. Георгий Флоровский). Все эти сомнительные качества передались нарождавшейся дворянской интеллигенции.
Самосознание русской интеллигенции изначально формировалось вне национального православного мировоззрения. Зародилось оно в формах европейского просветительства. Болезненной реакцией ослабленного религиозного чувства на рационалистическую, материалистическую и атеистическую атмосферу Просвещения была опять же заимствованная синкретическая (неорганично соединяющая разнородные элементы) религиозность масонства. Масонские увлечения в России конца XVIII века олицетворяли религиозно-нравственные искания дворянского общества, но поиски истинного христианства, верного знания о Боге, о природе и человеке изначально были ориентированы антиправославно и антинационально. Отрицая Церковь, проповедуя абстрактные общечеловеческие идеалы любви и братства, масоны разрушали национальные культуры и христианские конфессии, в органичных формах которых только и возможны подлинные любовь и братство. Их ложная религиозность содержала множество черной мистики, изощренной ритуальности, болезненной конспиративности. Одновременно с масонством заимствовалась экзальтированная религиозность пиетизма[1]: «Развивается какая-то нездоровая искательность духа, мистическое любопытство… Все это в стиле той эпохи, когда вместо «веры» предпочитали говорить об «умонаклонении к добру"… Вдруг и сразу рождавшаяся русская интеллигенция получила целую систему мистических возбуждений и включилась в западную мистическо-утопическую традицию, в ритм пореформационного мистицизма. Приучались и привыкали читать квиетических мистиков и пиетистов…» (прот. Георгий Флоровский).
В начале XIX века возникли и абстрактно-идеалистические увлечения. Само же «христианское учение, — как вспоминал А.И. Кошелев о духовных исканиях начала XIX века, — казалось нам пригодным только для народных масс, а не для нас, любомудров». Внехристански ориентировано было не только общество, но и власть: «Александра I можно назвать русским интеллигентом на троне… Александр I был связан с масонством и так же, как и масоны, искал истинного и универсального христианства. Он… молился с квакерами, сочувствовал мистицизму интерконфессионального типа. Глубокой православной основы у него не было» (Н.А. Бердяев). Поэтому нередко инициатива отторжения от Православия исходила и от власти. Сознание интеллигенции с самого начала было оторвано от отечественной культуры и подвержено «заоблачным» европейским увлечениям. Духовные поиски интеллигенции были очерчены роковым кругом иллюзии «русского Запада». А.С. Пушкин описал это иллюзорное жизнечувствие:
Ты Просвещением свой разум осветил,
Ты Правды чистой свет увидел,
И нежно чуждые народы полюбил,
И мудро свой народ возненавидел.
После французских походов русской армии в 1814−15 годах «Два влияния хлынули в душу русской интеллигенции одновременно: влияние Вольтера — его иронии, его сомнения, его рассудочного прозаизма (ибо поэтом в истинном звучании Вольтер не был никогда), его прикровенного и всеразъедающего нигилизма; и влияние Байрона — его английского сплина, захотевшего выговорить себя в сфере духа, его аффектированной игры с мрачностью, уныньем и отрицанием. Эти два влияния залили тогда всю Европу; они дошли и до нас, чтобы во второй половине XIX века освежиться и обновиться влияниями Ницше и Маркса. И вот в первой половине XIX века русская интеллигенция научилась у Вольтера нигилистической улыбке, а у Байрона — богоборческой позе. Она переняла от Байрона манеру аффектированно идеализировать черный угол своей души. Такой черный угол есть почти у каждого человека: это угол духовно осужденного и отвергнутого, но не сдавшегося и не подчинившегося, а, напротив, с вызовом самоутверждающегося инстинкта, желающего, вопреки всему, провести и оправдать свои жизненные вожделения. В этом углу заводятся: ироническое отношение ко всему духовному и божественному; тяга к кощунству, безверие, безбожие, злоба, зависть, уныние, отчаяние, пессимизм, материализм — словом, все то, что питает в душе революционность и безбожие… Этот дух иронического всеосмеяния соединился и сросся впоследствии с духом рассудочного просвещения, сенсуализма и материализма» (И.А. Ильин).
Неискоренимое, но слепое религиозное чувство заставляло интеллигенцию блуждать вокруг христианства. Но эти поиски так и не вернули «блудного сына» в лоно Православия. Интеллигенция не смогла обрести то, что утеряла дворянская культура. И отцам предстояло еще расплачиваться перед детьми за исторический грех дедов. Некогда отцы русской интеллигенции оторвались от духовных устоев отечественной культуры и отдали свою душу миражу западного просвещения и прогресса. В глазах русских культурных людей самобытная Россия была страной невежества и бескультурья. Сознание интеллигенции балансировало между иллюзией русского прогрессивного европеизма и фикцией азиатской, варварской, отсталой России. Герою комедии «Бригадир» Фонвизина принадлежат слова, которые может повторить вся русская интеллигенция: «Тело мое родилось в России, но дух мой принадлежит короне французской». Духовная родина русской интеллигенции — некая мифическая европейская культура, местонахождение которой — в искаженном сознании русских образованных людей.
Мощным катализатором духовного помутнения русского образованного общества оказались западные разрушительные идеологии — рационализм, эмпиризм, позитивизм, материализм, атеизм, социализм. Русское думающее сословие выращивалось в сугубой ориентации на чужеродные антиправославные влияния. Таким образом, новый центр культурного самосознания изначально оказался искаженным и смещенным. Через него вливались в душу России духовные яды из Европы. Он вбирал в себя духовные болезни российской истории и был отрезан от притока здоровых сил. Интеллигенция увеличивала порочное наследие собственными заблуждениями, пороки прошлого кристаллизовались в сознании интеллигенции в современные «идеалы», которые становились возбудителями новых духовных болезней. Новые грехи порождались больной реакцией на старые. Это был роковой круг судьбы русской интеллигенции.
О духовной несамостоятельности русской интеллигенции иронично писал Ф.М. Достоевский: «Все-то мы, все без исключения, по части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта — всего, всего, всего, всего, всего, еще в первом предуготовительном классе гимназии сидим! Понравилось чужим умом пробавляться — въелись». С самого начала еще не расчлененное сознание интеллигенции было ориентировано на западную «просвещенность», которая воспринималась неадекватно — через иллюзию «русского Запада», нацеленную не на творческие достижения западной культуры, а на отжившие предрассудки, больные фантазии, радикальные идеи. Н.Я. Данилевский писал: «Все формы европейничанья, которыми так богата русская жизнь, могут быть подведены под следующие три разряда: 1) Искажение народного быта и замена форм его — формами чуждыми, иностранными; искажение и замена, которые, начавшись с внешности, не могли не проникнуть в самый внутренний строй понятий и жизни высших слоев общества — и не проникать все глубже и глубже. 2) Заимствование разных иностранных учреждений и пересадка их на русскую почву с мыслию, что хорошее в одном месте должно быть и везде хорошо. 3) Взгляд, как на внутренние, так и на внешние отношения и вопросы русской жизни с иностранной, европейской, точки зрения; рассматривание их в европейские очки, так сказать, в стекла, поляризованные под европейским углом наклонения; причем нередко то, что должно бы нам казаться окруженным лучами самого блистательного света, является совершенным мраком и темнотою, и наоборот».
Именно поэтому «Влияние Запада на Россию было совершенно парадоксально, оно не привило русской душе западные нормы. Наоборот, это влияние раскрыло в русской душе буйные, дионисические, динамические, а иногда и демонические силы. Душа расковалась, и обнаружился динамизм, неведомый допетровской эпохе. Бесконечность стремлений западного фаустовского человека, человека новой истории, в России обнаружилась совсем по особому, по своему, и это нашло себе гениальное выражение в творчестве Достоевского» (Н.А. Бердяев). П.В. Анненков писал в воспоминаниях об атмосфере столичных интеллектуальных кружков: «Белинский еще не вносил ни малейшего раскола в тот молодой кружок, сформировавшийся в начале 30-х годов под сенью Московского университета, из которого потом вышли самые замечательные личности последующих годов. Зародыши различных и противоборствующих мнений уже находились в нем, как легко убедиться из имен, составлявших его персонал (К. Аксаков, Станкевич и др.), но зародыши эти еще не приходили в брожение и таились до поры до времени за дружеским обменом мыслей, за общностью научных стремлений. Достаточно вспомнить, что К. Аксаков был тогда германизирующим философом, не менее Станкевича; П. Киреевский — завзятым европейцем и западником, не уступавшим Т.Н. Грановскому». С 1836 года в кружке начинается «упоение гегелевской философией», которую вполне произвольно разъяснял всем будущий теоретик анархизма М.А. Бакунин. После чего «человек, не знакомый с Гегелем, считался кружком почти что не существующим человеком» (П.В. Анненков).
Примерно в это время вокруг Герцена в Московском университете формировался кружок увлеченных Сен-Симоном: «Герцен носился на первых порах со своим Сен-Симоном, как с Кораном» (П.В. Анненков). Особенно показательна атмосфера так называемой общности научных стремлений русского общества в те же годы в Берлине: «У всякого новоприезжего туда из русских соотечественники его, уже прожившие несколько лет в этом центре немецкой эрудиции, шутливо спрашивали, если он изъявлял желание оставаться в нем: чем он, прежде всего, намерен быть — верным ли, благородным немцем или суетным, взбалмошным французом. О том, захочет ли он остаться русским, не было вопроса, да и не могло быть. Собственно русских тогда и не существовало; были регистраторы, асессоры, советники всех возможных наименований, наконец, помещики, офицеры, студенты, говорившие по-русски. Но русского типа в положительном смысле, и такого, который бы мог выдержать пробу как самостоятельная и дельная личность, еще не нарождалось» (П.В. Анненков).
Уже в сороковые годы на лекциях интеллектуального лидера западников Грановского восторженные прозападные настроения были всеобщими: «Когда в заключение своих лекций профессор обратился прямо от себя к публике, напоминая ей, какой необъятный долг благодарности лежит на нас по отношению к Европе, от которой мы даром получили блага цивилизации и человеческого существования, — голос его покрылся взрывом рукоплесканий, раздавшихся со всех концов и точек аудитории» (П.В. Анненков). Большинство в русском обществе было убеждено в том, что западная цивилизация является вершиной человеческой истории, более того, единственным типом цивилизации, на задворках которой оказались русские.
Воспоминания Виктора Чернова о гимназических годах воспроизводят господствующую в образованном обществе атмосферу иллюзорных симпатий и фиктивных антипатий: «Выпускной год приходил к концу. Беззубая старушка-гимназия лениво пережевывала свою казенную жвачку. Кажется, единственным живым оазисом были уроки немецкого языка, как необязательного предмета… Это был обломок старой, нерусифицированной школы. На уроках немецкого языка читалось о развитии германской литературы, о немецком Белинском — Лессинге… Тут еще веяло духом старой, большой, европейской культуры, тут еще звучало ее отдаленное, тихо замолкавшее эхо. А на развалинах ее копошились казенные обрусители…».
Немногие творческие гении, нашедшие в себе силы прервать магию всеобщего ослепления, преодолеть комплексы национальной неполноценности, оставались одинокими, не понятыми и не принятыми образованным обществом. Судьбы М.В. Ломоносова, А.С. Пушкина, А.С. Хомякова, Н.С. Лескова, М.П. Мусоргского, Ф.М. Достоевского, В.С. Соловьева, Д.И. Менделеева — вехи отчуждения творческих гениев от культурного общества, трагического раскола в русской душе.
Надо сказать, что, как это и бывает всегда в истории, интеллектуальные вожди западников и славянофилов были гораздо больше согласны друг с другом, чем противоборствующие партии общества: «За обоими журналами стояли еще люди, смотревшие гораздо далее того горизонта, которым ограничивались по необходимости публичные органы, ими поддерживаемые. Так, Белинский понимал все вопросы гораздо глубже, чем «Отечественные записки», где он писал, а за Белинским стояли еще Грановский, Герцен и др., часто вовсе не разделявшие взглядов своего журнала. С «Москвитянином» это еще было очевиднее и резче. Люди, подобные обоим Киреевским, Хомякову, Аксаковым, никак не могут быть привлечены к ответственности за все задорные выходки редакции. По обширности понимания славянофильского вопроса, по дельности и внутреннему значению своих убеждений они стояли гораздо выше «Москвитянина», который постоянно считался их органом и поддерживался ими наружно» (П.В. Анненков). И западники, и славянофилы «были согласны друг с другом в своих нравственных реакциях и в своей моральной интуиции, и в этом смысле все они были настоящими представителями нашего этноса» (К.Касьянова). Но в силу господствующего идейного радикализма творческие идеи преломлялись в общественном мнении крайне поляризовано: разномыслие превращалось в непримиримые платформы, гипотезы немедленно становились догмами, ошибки — нормами. Большинство кидалось на самые радикальные и самые чужеродные идеи.
В процессе самосознания образованного общества отдельные представители новых сословий начинают понимать свою неорганичность, никчемность. Формируется психология лишних людей. В феномене кающихся дворян культурное сословие пыталось искупить «первородный грех» русского дворянства. Но эти болезненные конвульсии не смогли обратить его к религиозным и национальным корням. Интеллигенция осознавала то, что способствовало ее самоутверждению: некоторые пути и некоторые их следствия. Корни же ложной экзистенции были недоступны для раздвоенного сознания интеллигенции. Более того, дворянская интеллигенция вытесняла сознание собственной вины в пафосе борьбы с властью, поэтому ««кающихся дворян» можно по праву считать дрожжами революции» (Ф.А. Степун).
Ф.М. Достоевский писал о зарождении и характере типа русского скитальца, ощущающего ложность своего положения, но не желающего найти из него праведный выход: «Человек этот… зародился как раз в начале второго столетия после великой Петровской реформы, в нашем интеллигентском обществе, оторванном от народа, от народной силы… Он ведь в своей земле сам не свой, он уже целым веком отчужден от труда, не имеет культуры, рос как институтка в закрытых стенах, обязанности исполнял странные и безотчетные по мере принадлежности к тому или другому из четырнадцати классов, на которые разделено образованное русское общество. Он пока только оторванная носящаяся по воздуху былинка. И он это чувствует и этим страдает, и часто так мучительно!.. В глуши, в сердце своей родины, он, конечно, не у себя дома. Он не знает, что ему тут делать, и чувствует себя, как бы у себя же в гостях. Впоследствии, когда он скитается в тоске по родной земле и по землям иностранным, он, как человек бесспорно умный и бесспорно искренний, еще более чувствует себя и у чужих себе самому чужим. Правда и он любит родную землю, но ей не доверяет. Конечно, слыхал и об родных идеалах, но им не верит. Верит лишь в полную невозможность какой бы то ни было работы на родной ниве, а на верующих в эту возможность, — и тогда, как и теперь, немногих, — смотрит с грустною насмешкой… Он, в сущности, любит только свою… фантазию… Любит фантазию, да ведь он и сам фантазия… У него нет никакой почвы, это былинка, носимая ветром…».
Неорганичность, утопичность жизни порождала галлюцинации сознания, которые в свою очередь делали жизнь еще более призрачной, — роковой круг онтологической беспочвенности замыкал духовные скитания русской интеллигенции. Потеря духовной родины вела к беспочвенности во всех ее проявлениях: к отрыву от национальной религии, культуры и государства, от органичных классов и сословий, от традиционного быта, — от всех органичных социальных и духовных образований.
[1] Течение в лютеранстве, утверждавшее строгое благочестие и подвижничество в повседневной жизни. — Ред.
