РОЖДЕНИЕ ПОСТМОДЕРНИЗМА ИЗ ДУХА БУДДИЙСКОЙ МЕТАФИЗИКИ

На формирование европейских идеологий XX века оказало влияние определенное нирваническое настроение. Европейский ум с эпохи Просвещения ориентирован на разрушение ценностей и попрание авторитетов христианской культуры. Богоборческий титанизм Нового времени нуждался в мировоззренческом оправдании, но в самой христианской традиции для этого не находилось достаточных оснований. Этим и объясняется интерес западноевропейского ума к восточной духовности, особенно к буддизму — наиболее атеистической религиозности. Буддизм предельно антитеистичен и антиперсоналистичен и будто специально ориентирован на отрицание главной христианской истины — о Богочеловеке, со всеми вытекающими отсюда следствиями. Это не складывается по историческим срокам, но во времени исторически-экзистенциальном духовная борьба отражается на земной истории не в четком хронологическом порядке. Отразившееся в метаистории может выпасть в историю в неадекватное время и в неадекватной форме. Тем не менее, мы можем восстановить хронологию вечности, следуя смыслам происходящего.
Будда учил, что вся человеческая жизнь есть страдания, причиной которых являются желания; спасение заключается в прекращении страданий, которыми оказываются все жизненные проявления — и положительные, и отрицательные. Реальность представляет собой вечный круговорот непостоянных, неустойчивых, мгновенно возникающих и исчезающих состояний. Эти моментальные вспышки жизненной энергии и являются основополагающими элементами реальности — дхармами. Весь мир — это воление появляющихся и исчезающих безо всякого следа дхарм. Вместе с тем дхармы взаимозависимы, жестко связаны, одни комбинации их следуют за другими. В итоге в реальности существует только непостижимая шунья — пустота, которая иллюзорно воспринимается как многообразный мир. Естественно, что в таком представлении нет места ни материальным, ни духовным субстанциям, тем более не может существовать индивидуальная душа как устойчивая целостность, она представляет собой случайное сочленение дхарм. Так же как в куче зерна нет ничего более, кроме самих зерен, из которых она состоит, так и в душе человека нет ничего, кроме «кучи» дхарм. Практика медитации направлена на прекращение воления дхарм, то есть успокоение всех проявлений жизненной воли и достижения нирваны. Сознание должно освободиться от майи — от всеобщего обмана, иллюзии реальности; иллюзия личности, при этом, наиболее зловредное препятствие в достижении нирваны. Не погашенные воления оставляют возможность для нового сочленения дхарм и новых рождений человека. Не способный погасить жизненные проявления, человек обречен на круговорот рождений и смертей — сансару, его душа перевоплощается по законам кармы — судьбы, складывающейся из поступков при жизни.
Строго говоря, бесконечное и бессмысленное столкновение и сочленение-распадение атомов-дхарм — это описание состояния хаоса. Реальность предстает как вечный вулканический хаос, ибо в ней нет ничего не только субстанциального, но даже устойчивого, господствует всеобщая относительность; основополагающий элемент реальности — дхарма — является наиболее нереальным. Естественно, что высшей задачей такого существования будет освобождение от жизни как пут хаотического прозябания. Таковой целью и является достижение нирваны, буквально означающей успокоение, угасание, отсутствие паутины желаний. Нирвана — состояние абсолютного спокойствия, независимости ни от чего, полной отрешенности от жизни, состояние блаженства, в котором окончательно устраняются все факторы бытия, состояние проникновения в сущность вещей, которая есть созерцание шуньи — непостижимой пустоты. Более того, подлинно реальна только нирвана, а все сущее представляет собой иллюзию — майю. По сути, это характеристики небытия как такового. Причем это небытие предельное — не только отрицающее какие-либо качества бытия, но и возможность самого бытия.
Естественно, как и всякая религия, буддизм за века раскололся на множество конфессий, наполнился трактовками, этическими учениями, обрядами и фольклором, которые в своем жизнеутверждении «не додумывают» до конца небытийную метафизику буддизма. Но европейский ум воспринимал в буддизме, прежде всего, то, что соответствовало нигилистической атмосфере европейского общества — антитеистический, антиперсоналистический пафос и апологию небытия. Буддизм давно моден среди европейских интеллектуалов, но помимо этого он оказывает влияние на формирование различных мировоззренческих форм европейской культуры.
Позитивизм во всех его модификациях, включая постпозитивизм, приходит к полному отрицанию метафизических основ бытия. Картина мироздания ограничивается и исчерпывается позитивным — чувственно данным, фактическим. Метафизические объяснения объявляются теоретически неосуществимыми и практически бесполезными. Позитивизм называет псевдовопросами те вопросы, ответы на которые не могут быть проконтролированы, верифицированы — проверены на истинность путем сопоставления с чувственными данными, непосредственным опытом. Духовная реальность для позитивизма не только не познаваема, но является фикцией. Вопросы об истине, о Боге и вечной душе, о личности и ее совести, об абсолютных критериях нравственности, о правах и обязанностях человека перед вечностью — не корректны и являются псевдовопросами. Ибо существует только то, что познается опытно, а познаются только эмпирически наблюдаемые явления. В современной позитивисткой науке метафизика отрицается как лженаука, ставящая бессмысленные псевдовопросы о Боге, о вечности, о смысле бытия, истине, о сущности и назначении человека и дающая ответы, которые не могут быть эмпирически верифицированы, подтверждены. Пережитки метафизики — претензии на раскрытие причин и сущностей — искореняются из науки, которая должна лишь описывать явления и отвечать не на вопрос «почему», а на вопрос «как».
Позитивизм не несет агрессивного отрицания метафизики, он попросту игнорирует все метафизическое. Интенция позитивизма — всеобщий скепсис, сомнение в возможности познания реальности. Все изменчиво и текуче, нет духовных основ бытия, нет единого смысла, нет общеобязательной нравственности. Истина плюралистична, а значит, нет критериев суждения и нет судьи — все правы, и каждый прав по-своему. И этот индифферентизм — полное равнодушие, безразличие выдается за всеобщую терпимость и даже любовь. Все должны быть терпимы друг к другу потому, что терпеть нечего, да и некому, собственно, так как все — иллюзорно. В позитивизме многие видят новое откровение человеколюбия, хотя любить предписывается из общего равнодушия ко всему.
Позитивизм вбирает в себя антиличностные тенденции других идеологий: атеистическое отрицание, материалистическое утверждение, идеалистическую косность и самоуверенность, эмпирическую приземленность, рационалистическое выхолащивание и формализацию. В позитивизме есть и антиперсоналистическая реакция восточной религиозности: индифферентизм и антионтологизм буддизма. Концепция бесконечного научно-технического прогресса ближе духу вечного круговращения бытия, нежели христианскому историзму. Вместе с тем, претендуя на тотальность «позитивизм вырос из научного и философского сознания в бессознательную религию, которая стремится упразднить и заменить собою все бывшие религии» (Д.С.Мережковский).
В позитивизме произошло соединение крайнего рационализма с крайним эмпиризмом. Сегодня неопозитивистская наука по существу отказалась от познания бытия. Лингвистический неопозитивизм, например, утверждает, что философские построения навеяны неясностями в национальных языках, философия и ясность мысли — несовместимы. Метод неопозитивизма, как методологии современной науки, свелся, во-первых, к методу исследования самого метода — языка науки, во-вторых, к верификации — проверке научной осмысленности научных утверждений и их истинности через сравнение с фактами опыта, который, в свою очередь, сводится к переживаниям, ощущениям субъекта, как изначально данному. Переживания же и ощущения субъекта нисколько не даны изначально, но формируются его техническим вооружением — арсеналом естественнонаучных средств. Но позитивистское мировоззрение не осознает того факта, что формирование методов исследования, в конечном итоге, определяется потребительской установкой общества.
Последовательный позитивизм ведет к обессмысливанию общей картины мира и роли человека. Индифферентный позитивизм не декларирует свою систему мировоззрения — это некий настрой ума. Духовная болезнь в человеке развивается незаметно для него, нравственные грани личности разлагаются под безобидными формами мысли и поведения. Научно-техническая цивилизация как детище позитивистской идеологии усыпляет предоставляемым ею комфортом духовную активность и ответственность человека, подводит человечество к перспективам глобального самоуничтожения.
Постмодернизм — следующая после позитивизма стадия игрового сознания. Это — идеология постиндустриального или информационного общества, отрицающая духовные реальности, атомизирующая жизнь и хаотизирующая историю, отвергающая всякое целеполагание, стремящаяся все свести к бессмысленному множеству языковых игр: чем произвольнее деятельность, тем она ценнее. В полемике с просвещенческим культом разума постмодернизм отрицает всякий разумный подход к реальности. Можно сказать, что постмодернизм додумал-таки до конца выводы из нирванической метафизики буддизма: если реальность сводится к бесконечным вспышкам преходящих элементов, то бессмысленно говорить о каком-либо смысле, нравственности, цели. С позиций всеобщей изменчивости и случайности девальвируются основные категории разума: реальность, истина, человек, история, знание, философия, язык. Любое явление есть продукт времени и случая. Реальность сводится к языковой, текстовой модели, поддающейся бесконечным изменениям и интерпретациям. Вопрос об объективной истине бессмысленен, ибо всякая истина представляет собой лингвистическую, историческую либо социальную конструкцию, которая, в свою очередь, является интерпретацией предшествующих конструкций. Не существует и универсальных критериев, дающих возможность отличить истину от не-истины, прекрасное от безобразного, добро от зла, возвышенное от низменного.
Человек децентрируется — не является автономным, самосознающим индивидом, не обладает каким-либо «я», в нем культивируется множественность «я». Личность деперсонализируется, стирается, сводится к машине желаний, бессознательным импульсам агрессии и насилия, проявления которых и устанавливают так называемый человеческий порядок. История представляет собой хаос случайных событий, не связанных между собой и не подчиняющихся какой-либо логике и последовательности. Поэтому история не имеет никакой цели и завершенности, это — открытое пространство бесконечных изменений и их интерпретаций. Любая попытка увидеть в истории некое единство, смысл, систематичность, необходимость, непротиворечивость — объявляется актом насилия и подавления универсальной плюралистичности, беспорядка, изменчивости. Философии нет и не может быть в бесконечном множестве равнозначных текстов. В любом тексте все, что напоминает осмысленный образ, что является самотождественным и самодостаточным — разлагается фрагментацией, дроблением, хаотизацией в процессе бесконечной плюралистической игры, в поисках все новых оппозиций, противопоставлений, деталей, нюансов, парадоксов, неорганичных умозаключений. Язык не является нейтральным посредником между мышлением и реальностью, реальность никак не отражается в языке. И язык, и реальность сводятся к тексту, письму; всеобщая текстуализация реальности представляет из себя бесконечное множество повторений-замещений-дополнений по «законам» бессмысленной игры, бытие тотально забалтывается. Для обессмысливания всякого текста навязывается принцип преднамеренного повествовательного хаоса. Впрямую признается инфернальная заданность такой установки: «Текст… в противоположность произведению, мог бы избрать своим девизом слова одержимого бесами (Евангелие от Марка, 5,9): „Легион имя мне, потому что нас много“. Текст противостоит произведению своей множественной, бесовской текстурой, что способно повлечь за собой глубокие перемены в чтении» (Ролан Барт).
В противоположность древнему мифологическому символу мироздания — мировому дереву — символом постмодернистского космоса является ризома, которая представляет собой корневище, траву, не имеющую центра и хаотически расползающуюся во все стороны. Вместо корневого, древовидного навязывается плоскостное, децентрализованное, лишенное глубины пространство, мышление, текст, — постмодернисты уверяют, что мир потерял свой стержень. В обществе ниспровергаются всякие традиции, авторитеты, легитимности, законы, условности. В искусстве постмодернизма культивируются все способы разложения истины, добра, красоты: неопределенность, двусмысленность, фрагментарность, поверхностность, ирреалистичность, гипертрофированная ирония, парадокс, мутация жанров; уравниваются значения фактического и фиктивного, высокого и низкого, развенчиваются каноны; господствует атмосфера карнавализации — культ дикого беспорядка, надругательства над возвышенным, осмеяния всех норм… Постмодернизм декларирует, что творческие потенции культуры исчерпаны, и не остается ничего иного, как тиражировать уже однажды созданное. Это удобная идеология для посредственности и оправдания творческого бесплодия, почему ее апологетами являются производители масскультуры. Если модернизм воинственно антитрадиционален и антинормативен во имя утверждения нетрадиционного смысла, языка, образа, авангардной нормы, то постмодернизм тотально отвергает не только традицию, но и возможность всякой осмысленности и нормативности. Если модернизм утверждает новое мировоззрение в противовес традиционным, то постмодернизм отрицает возможность самого мировоззрения в радикальном плюрализме идейных моделей. Если позитивизм определял научное мировоззрение, модернизм — в основном настроение культурного творчества, то дух постмодернизма тотально императивен — он претендует быть не только стилем культуры, но и стилем жизни.
Мы видим, что постмодернизм — это трансляция позитивистской модальности в культуру. В свою очередь, и то, и другое — это нирванизация бытия на западной почве, с замещением восточного космического пессимизма — западным небытийным оптимизмом. Диктат этого новомнения допускает крайне утрированные проявления: истина имеет право представляться только в карикатурном виде, а бессмысленность — в апофеозе самоутверждения. Для расслабленного ума постмодерниста всякое осмысленное суждение воспринимается на чувственном уровне как скучное, серое, а потому тотально не интересное, а на интеллектуальном уровне как враждебное и опасное, и потому подлежащее тотальной девальвации и осквернению. Те немногие, кто в этой атмосфере решаются говорить о вечных ценностях, как-то стесняются делать это от души, и вещают с позиций неких авторитетов о неких диктующих идолах; здесь неприлично искреннее личное духовное свидетельство. На секуляризованном краю культивируется обратное: здесь в почете индивидуальное разнуздание — чем низменнее проявление, тем оригинальнее и авторитетнее. Либо о божественном как о казарме для духовной муштры или холодном истукане, либо Бога нет и все позволено.