Звонарь. Памяти Николая Гермогеновича Байкова

Начало звонов в московском Свято-Даниловом монастыре, первый звон Большого Успенского колокола на колокольне Ивана Великого в Московском Кремле, первый синхронный звон кафедрального соборного Храма Христа Спасителя. Николай Гермогенович Байков был свидетелем и участником этих и других важнейших событий в истории церковной Москвы. Сегодня, на 40-й день после его смерти, мы публикуем воспоминания его коллег — звонарей Московского Кремля и Храма Христа Спасителя. О современном колокольном звоне и о человеке, без которого этот звон был бы немного другим.

Игорь Васильевич Коновалов, старший звонарь Московского Кремля и Храма Христа Спасителя:

Впервые я увидел Николая Гермогеновича Байкова в Даниловом монастыре в 1987 году. Это был громадный детина с рыжеватой бородой и всклокоченными волосами, с которого приходил писать акварели художник Сергей Андрияка.

Николай Гермогенович вообще пользовался у художников большой популярностью, потому что был человек колоритный, соединял в себе красоту и удаль и очень походил на Илью Муромца с картины Васнецова «Богатыри». Художники, бывало, надевали на него шлем, кольчугу, и получался очень живой образ воина.

Помню, в Киеве только начинали производить деревянные сувенирные булавы с шаром и шипами, одну я купил и преподнес Гермогенычу. Он радовался ей как ребенок и до последнего времени хранил дома. С этой булавой в руках и в подряснике, на страже ворот Данилова монастыря, он смотрелся просто потрясающе.

Николай Гермогенович обладал живым острым умом и поражал своей начитанностью. С ним было очень интересно разговаривать, в особенности на темы, связанные с историей, главным образом — с историей России.

У него было послушание — дежурить на Святых вратах. И бывало, что по вечерам я приходил к нему, мы пили чай с булкой с сахаром и подолгу беседовали.

Затем у него появилось новое послушание: дежурить в Даниловом в патриаршей резиденции. И очень часто, когда я туда звонил, он отвечал своим очень узнаваемым голосом: «Резиденция». Уже тогда я называл его «дед» и, когда начались звоны, просил послушать, как мы звоним, и рассказать, каков ему показался звон, что понравилось, что не понравилось. К звону Гермогенович проявлял глубочайший интерес.

Колокольный подбор в Даниловом монастыре был не первым по Москве: в Елоховском соборе, в Новодевичьем монастыре колокола были и побольше. Но в силу сложившихся обстоятельств именно в Даниловом появилась школа звонарей, которая затем дала обильные всходы в Кремле, в Храме Христа Спасителя и во многих иных храмах и обителях.

С дедом мы очень дружили — не дружить с ним было невозможно, потому что он очень располагал к беседе и вообще к общению с ним. Позже он стал подниматься к нам на колокольню, сам не звонил, но любил там побыть, обсудить различные вопросы.

Исторически звонари Данилова монастыря всенощную ждали или, как говорили раньше, ясачили на колокольне, потому что звоны по Уставу есть и в течение службы. Если будешь бежать на звон из собора, карабкаться наверх по узкой лестнице шириной в 53 см, а потом, задыхаясь, браться за веревки, хорошего звона не получится, можно попросту сорвать звон и не исполнить послушания, на которое поставлен. И вот, как певчие всю службу проводят на клиросе (даже когда, например, долго читают часы), так и мы постоянно находились на колокольне всю всенощную.

На Даниловской колокольне было три вида оповещения о времени начала звона: телефон, аудиотрансляция богослужения и лампочка. Мы сидели, обсуждали какие-то вопросы (обычно речь шла об архитектуре, живописи, иконописи, истории, церковной музыке), а когда лампочка загоралась, начинали звонить. Она гасла — и звон прекращался. И многие удивлялись, как это мы зазваниваем и снимаем звон точно по фразе.

Помню, однажды идем мы с отцом Антонием Плясовым в собор от колокольни расстроенные и обсуждаем, что звон у нас не сложился, трель рассыпалась или еще что-то не получилось. Идут навстречу бабушки из собора и между собой разговаривают: «Как звонят! Как звонят! У них же там целая консерватория!». Такие иногда бывали случаи.

Со временем Николай Гермогенович стал понемногу участвовать в звоне.

Позже он стал старшим соборным иподиаконом, отвечал со своей командой за порядок на богослужениях в Троицком соборе, и я удивлялся, как это ему удается за всем уследить. Это было очень яркое зрелище: по собору ходил огромный человек в громадном подряснике, который сшили специально для него. Это был настоящий былинный богатырь, который один сдерживал целую толпу, когда, например, привозили какие-то святыни, и слышалось его мягкое, но очень веское увещевание: «Православные, не напирайте!».

По истечении какого-то времени он перешел в церковь преподобного Сергия Радонежского в Крапивниках. Церковь только восстанавливалась, и дед чем только не занимался. Мы строили первую колокольню, вешали настоящее железное било (оно есть до сих пор), дед выпекал просфоры и помогал в организации служб, а числился храмовым сторожем.

Храм освящал покойный патриарх Алексий II, и у Николая Гермогеновича долго хранился в неприкасаемости ковер патриарха, чтобы моль не завелась и лишняя пылинка не села.

28 января 1992 года я впервые попал на колокольню Ивана Великого в Московском Кремле, когда начались исследования и работы по вводу в эксплуатацию колоколов Кремля. И сразу же после этого побежал к деду в Крапивники, чтобы с ним первым поделиться этой ошеломляющей новостью: в Кремле начнутся звоны.

Летом 1992 года мы с ним забрались на второй ярус Ивана Великого, и он мне сказал, показывая на колокол Немчин: «Какой-то колокол. маленький». А просто в Даниловом был колокол большего размера. Потом мы стали звонить в Реут и в Большой Успенский колокол.

И когда начались звоны в тяжелые колокола Кремля, я подвел Николая Гермогеновича в алтаре к патриарху Алексию II и представил: «Это звонарь Большого Успенского колокола». Патриарх посмотрел, улыбнулся и сказал: «Какой колокол — такой и звонарь».

А потом, когда зазвонил Храм Христа Спасителя, Николай Гермогенович стал одним из звонарей кафедрального собора Москвы.

Когда работа по становлению звонов Храма Христа Спасителя была в самом начале, все колокольни звонили в разном ритме. Точнее даже сказать, синхрон северо-восточной колокольни и большого Святительского колокола пошел сразу, но звонить в едином ритме в два самых больших колокола — Святительский и Царский — долго не получалось. Складывалось ощущение, что на колокольни поднялись не совсем трезвые или профессиональные люди. Слушать эти звоны было очень печально, хотя люди и радовались, что храм начал звонить.

Помню, я ходил с секундомером и записывал, сколько ударов в минуту делает каждый из колоколов, думал, не подвести ли язык Царского колокола к педали. Теоретически количество ударов в минуту у больших колоколов совпадало, и синхронизировать колокола было в принципе возможно. Но как это реализовать на практике?

И вот в 1998 году, летом, у Николая Гермогеновича получилось это сделать! Начав звонить в Царский колокол, как мы это делали обычно, в какой-то момент он подстроился под ритм звонаря на Святительском, и так возник первый синхронный звон. Уже потом мы стали обучать ему тех звонарей, которые приходили звонить в Храм Христа Спасителя.

Константин Мишуровский, сотрудник коллектива звонарей соборов Московского Кремля, звонарь-исследователь:

Для меня жизненный путь Николая Гермогеновича навсегда останется важным уроком: каким должен быть настоящий церковный звонарь. Это глубоко профессиональный вопрос, но он очень важен, ведь сейчас многие звонари ни во что не ставят опыт друг друга, не признают друг друга в качестве звонарей и имеют массу негативных мнений относительно коллег по цеху. Эту раздробленность можно объяснить тем, что в наше время перевернуто представление звонарей о том, какую цель преследует их звонарский труд. Бывает так, что звонари, поднимаясь на колокольню, чувствуют себя, если можно так выразиться, солистами, считают, что их трельные пассажи — это самое главное, а большой колокол — это очень просто и очевидно, что-то вроде аккомпанемента. Начинаются дрязги, недомолвки, рассуждения о том, кто лучше и красивее трезвонит. Но если вспомнить, что исторически представляет собой колокольный звон, мы увидим, что такое современное представление в корне неправильно.

Когда мы находимся на некотором расстоянии от колокольни, то можно и не услышать трель или подзвон маленьких колоколов. А вот звон большого колокола слышно всегда. Прежде всего именно этот звук мы воспринимаем как колокольный звон.

Николай Гермогенович Байков прекрасно это понимал и умел извлекать из колокола именно такой звук. Он вообще всей своей жизнью, кругозором, культурой, воспитанием продолжал старую традицию, в том числе — и в звонарском деле.

Подходил к большому колоколу и начинал неспешно, спокойно, не надрываясь, ничего не преодолевая, раскачивать язык. Когда следовал первый удар, колокол начинал распространять вокруг колокольни волну звука. И именно такой звон, звон человека, который (с внешней точки зрения) совершает монотонные, механические движения, без желания что-то вытворять, без всякой экзальтации, а просто стоит и размеренно раскачивает язык, окружающие готовы воспринимать как нечто важнейшее для себя.

Тут нет и не может быть места какому-то соревнованию.

Вспомним, что на фресках или на старинных миниатюрах мы почти никогда не обнаружим изображений стройных рядов маленьких колоколов, а увидим лишь несколько крупных колоколов, которые выдают звук, оповещающий окружающих.

Покойный Николай Гермогенович являлся олицетворением того, кем по-настоящему является церковный звонарь: человеком абсолютно уравновешенным, спокойным, который всем желает добра, ни на кого не раздражается.

Я не могу представить себе, чтобы он начал обсуждать профессиональные качества другого звонаря, и никогда не слышал, чтобы он нелицеприятно отзывался о чьем-либо звоне. Он был вне критики и сам не являлся источником критики, был «сделан из другого теста» и являл собой пример возвращения к сути звонарской профессии.

Николай Гермогенович был одним из тех, кто участвовал в самом первом звоне Большого Успенского колокола на колокольне Ивана Великого в Московском Кремле в 1993 году. Была завершена работа комиссии, которая признала, что колоколу ничего не угрожает. Колокол был правильно вывешен, и для этого зимой 1992−93 проемы колокольни на это время были закрыты металлическими листами — велись специальные работы по приведению колокола в «рабочее» состояние. Одним краем колокол касался металлической конструкции, и, чтобы его приподнять, пришлось изготавливать ключ под какую-то очень большую нестандартную гайку. И после всех этих потрясающих работ на Страстной седмице 1993 года нам разрешили после патриаршей службы, когда патриарх уедет, сделать первый звон.

На колокольне собралось много людей, которые имели к звону непосредственное отношение, например, старейший звонарь Владимир Иванович Машков. К колоколу поднялся даже тогдашний мэр Москвы Юрий Михайлович Лужков.

К языку Успенского колокола привязали две веревки, и четыре звонаря, одним из которых был Николай Гермогенович, стали раскачивать язык.

В эти секунды волнение было, как в фильме «Андрей Рублев», когда так же раскачали язык колокола и не знали, какой звук будет. Здесь происходило примерно то же: три поколения людей не слышали звука Успенского колокола. Никаких звукозаписей не было — ничего.

Когда произошел первый удар, колокол оказался окружен огромным серым облаком: это была вся грязь и пыль, которая засела в многочисленных орнаментах и теперь слетела с колокола от вибрации. Колокол как бы встряхнулся после сна, а пыль, конечно же, полетела на окружающих.

Звон пошел сразу в оба края. Разумеется, мы не знали, какие именно веревки нужны для такого колокола, и одна из веревок не выдержала и отвязалась. Трое звонарей отлетели в сторону. но звон не прекратился! Второй, оставшейся веревкой управлял Николай Гермогенович — как ни в чем не бывало он продолжал в одиночку раскачивать двухтонный язык! Я до сих пор помню его лицо в тот момент: человек был настолько счастлив, что колокол заговорил, настолько растворен в звоне, что силы его удвоились или утроились. Совершенно невероятно, чтобы один человек мог раскачивать такой тяжелый язык, да еще и звонить в оба края.

Николай Гермогенович никогда не участвовал в звонарских конкурсах или фестивалях, но при этом всегда был в центре.

Его чувство колокола пригодилось, когда стали налаживать системы колоколов Храма Христа Спасителя. И в кафедральном соборе стал звонить, как только здесь появились большие колокола. Всю свою мощь он являл особенно, когда надо было звонить в Царский колокол. И можно сказать, что именно Николай Гермогенович является автором самого впечатляющего способа звона Храма Христа Спасителя, когда два самых больших колокола весом 30 и 18 тонн звонят в едином ритме, абсолютно синхронно, без всяких механических приспособлений.

Уже зная, что он болен и, видимо, чувствуя, что жить осталось немного, Николай Гермогенович буквально с утроенной силой стал звонить в колокола. Он поднимался на Ивана Великого уже с трудом, но все-таки добирался до колоколов, упирался в колокол лбом и долго стоял так, как бы прощаясь с ним.

От Николая Гермогеновича я услышал такую фразу: «Что вы говорите, что это мы хорошо звоним? Это колокола звонят, а мы только за веревки дергаем, и то не всегда правильно». Это абсолютно трезвое отношение к тому, чем мы занимаемся.

Олег Куликов, иконописец, звонарь Храма Христа Спасителя:

В 1995 году я попал в Кремль в качестве звонаря и мне сказали, что есть некий Николай Гермогенович, о здравии которого надо помолиться. Где-то через месяц после этого он появился — такой былинный богатырь, косая сажень в плечах.

Говорил он очень необычно, можно сказать, так, как сейчас уже не говорят. Его рассказы были долгими, витиеватыми — это было не просто изложение фактов или мнений, а своего рода поэзия. Слушать его было удовольствием, а беседовать можно было на самые разнообразные темы: о церковной жизни, просто о том, что происходило вокруг. Он был мудрым собеседником и прекрасным слушателем. Мы нашли общий язык, немало общих тем и, случалось, подолгу беседовали, например, обходя кремлевские соборы. Он очень живо интересовался русской историей, историей искусства, иконописи, которой я как раз стал активно заниматься. Много знал из истории Москвы, в частности, Московского Кремля, московских святынь, старинных особняков. Читал и любил Гиляровского, Чехова, Солоухина, Шукшина, по памяти цитировал Шекспира и вообще читал массу книг по истории, правда, по большей части беллетристику.

Его очень привлекало все, что связано с казачеством: истории, предания, песни. Бывало, он говорил, что хочет поехать на Дон, что там у него родня и он себя там чувствует вольно, свободно. Очень часто от него можно было услышать положительные высказывания о викингах, видимо, потому что он ассоциировал себя с этими героями прошлого. Он вообще производил впечатление какого-то былинного богатыря, в какой-то степени бесшабашного, но, тем не менее, живущего по понятиям чести, добра и зла.

Из исторических тем его также интересовал Рим, особенно раннеимперский период. Могу предположить, что это связано с тем, что как раз об этом времени писал Шекспир.

За последний год мы с ним посетили восемь выставок и один концерт, начиная от выставки «Помпеи в Москве» (на которой были представлены фрагменты фресок из Неаполитанского музея) до последней выставки в галерее Ильи Глазунова. Побывали на выставке «Святая Русь», несколько раз обошли экспозицию Пушкинского музея.

Ко всему Николай Гермогенович подходил очень мудро. С присущим ему чувством юмора мог ненавязчиво комментировать некие двусмысленные изображения, выявляя суть того, что он чувствовал, и так же ненавязчиво высказывался, если видел фальшь в живописи. Он вообще никогда никому не навязывал своего мнения, был очень интеллигентный, очень воспитанный человек. В живописи он был приверженцем русской классической школы. Очень ценил художников XIX века, особенно Крамского, Репина, Брюллова. И не терпел импрессионистов, как я с ним ни спорил.

Помню, в одном из залов Пушкинского музея на него произвела глубокое впечатление мумифицированная египтянка. Он говорил, что вот, жалко ее: в музее выставили, а ведь некрасиво, нехорошо, душа-то ее мучается, и надо бы о ней помолиться. Это такой чисто душевный момент… но он тоже говорит об определенном восприятии.

Николай Гермогенович, конечно, не был идеальным. Мог вспылить, видя какую-то неправду или несправедливость, но очень быстро успокаивался и вообще был очень незлобивым, добрым человеком. Он где-то юморил, делал остроумные замечания, и в отношении себя прощал невинные шутки.

Очень хорошо общался с детьми, деликатно вел себя с женщинами. Я считал подарком, если именно он отведет новопришедшего человека на колокольню и расскажет историю колоколов, покажет, как звонить.

Для моей семьи он олицетворял собой образ мудрого деда, и я жалею что мой сын с ним не пообщался дольше. К слову сказать, на колокольню Николай Гермогенович впервые внес его на своих руках.

Петр Дмитриев, звонарь Московского Кремля и Храма Христа Спасителя:

Николая Гермогеновича я впервые увидел на литургии в Храме Христа Спасителя в день своего ангела, 12 июля 2005 года. День был будний, и как-то так получилось, что не хватало звонаря, чтобы звонить окончание литургии. Николай Гермогенович подошел и говорит: «Пойдем звонить!». Мне дали «сотню», и я стоял и звонил в него, наверное, минут десять. Конечно, я не предполагал, что так будет, естественно, не взял с собой перчаток, и, помню, натер на руках хорошие мозоли. Это было мое, можно сказать, «крещение» с точки зрения звона, а Николай Гермогенович, выходит, мой «крестный».

На следующий день мы виделись в Кремле, но я не звонил, мы просто отстояли службу в храме Двенадцати апостолов. Звонить регулярно в Храме Христа Спасителя я стал примерно с середины августа. Интересно еще, что потом, когда Николай Гермогенович на какое-то время ушел, перестал звонить, он оставил мне свой магнитный ключ от колокольни, который у меня до сих пор.

В плане звонов Храма Христа Спасителя мы всегда вспоминаем, что именно дед начал синхронный звон. Меня лично он синхрону не учил, так как когда я стал стоять на больших колоколах, он некоторое время не ходил на колокольню. Но потом, когда вернулся, конечно, послушал и сказал, что он по этому поводу думает, вот это, например, хорошо, а можно делать еще и вот так.

Николай Гермогенович всегда вызывал к себе уважение. Когда он звонил в большой колокол, получался очень ровный звук. И иногда, когда надо было звонить долго, он начинал звон, задавал ритм, и потом уже его сменял другой звонарь.

Мне очень запомнилось, как в Кремля на Иване Великом мы с ним звонили 12 ударов, как полагается по Уставу, во время Евхаристического канона. С колокольни ведь не слышно, что происходит в храме, как идет служба, а надо непременно сделать удары вовремя, и лучше всего — чтобы они падали между возгласами священнослужителя. Точно сказать, как это делается, сложно. Но как я понял, когда мы звонили с дедом, надо слушать «Херувимскую». Слушая ее, ты примерно понимаешь ритм службы, и потом уже на колокольне можешь сориентироваться, когда именно надо делать удары.

Конечно, один из звонарей остается в храме и потом выходит из собора и дает «отмашку», например, когда начинается Евхаристический канон. С колокольни ты его видишь. Но потом, стоя под колоколом, ты его все равно не видишь, и должен ориентироваться сам.

И когда мы звонили 12 ударов вдвоем, то уходили со службы перед Евхаристическим каноном и вместе читали молитву. Обычно я быстрее, он медленнее.

И даже нельзя сказать, что мы договаривались читать. Просто бывает, когда люди работают в одном коллективе, например, играют в одной спортивной команде, то как-то синхронизируются. И вот бывает, что возникало такое сомолитвенное состояние. И, например, чтобы попасть в этом году, мы в праздник Успения поднялись на 12 ударов к Большому Успенскому колоколу, вместе читали «Отче наш», стали раскачивать язык (опять же с молитвой), переглянулись («Ну, давай!») — и сделали первый удар.

И в этом году, как раз когда Николай Гермогенович последний раз звонил в Успенский колокол, получился самый лучший звон из всех, которые были.

Вообще, что касается молитвы, Николай Гермогенович был сторонником того, что лучше помолиться сердцем, а не просто автоматически проговорить определенное количество нужных слов. У него можно было многому поучиться, но я никогда не слышал от него духовных поучений. Он говорил про все, но только не про то, что нужно. И часто говорил примерно о том, что хотел услышать от него собеседник. В деде вообще было много от большого ребенка. И если он и учил — то только своим поведением, тем, как действовал, общался, звонил он сам.

Ольга Богданова, ученица Школы колокольного мастерства:

Из тех, кто сегодня рассказывает «Татьянину дню» о Николае Гермогеновиче, я знала его меньше всех — всего несколько месяцев, с этой весны до этой же осени.

Великим постом в звонарской комнатке в Храме Христа Спасителя мы записывали со старшим звонарем, Игорем Васильевичем Коноваловым, интервью о Московском Пасхальном фестивале, а несколько звонарей сидели там за столом, пили чай и о чем-то разговаривали. Чувствовалось, что идет какая-то очень интересная дружеская беседа, иногда очень эмоциональная, так что, видя, что мы делаем запись, главного рассказчика (а это и был Николай Гермогенович) иногда останавливали: «Дед! Потише!».

В тот же день мы с ним познакомились и даже поговорили о том, что можно записать его воспоминания о Даниловом монастыре. Но встреча наша в тот день не состоялась, а потом и записывать интервью было поздно, потому что день князя Даниила уже прошел. Но тогда мне и не очень хотелось делать это интервью: как-то боязно было подходить к этому человеку, уж очень он был. как бы сказать. не из нашего современного мира, а как будто откуда-то оттуда, из России до 1917-го года. Он очень много знал, казалось, что слишком хорошо видит человека, и я боялась, что не справлюсь с интервью, и Николай Гермогенович поймет, что со мной просто не о чем говорить. Хотя мне и говорили, что надо только начать разговор, а там уже «главное будет вовремя деда остановить».

Потом мы увиделись в Кремле. В день Кирилла и Мефодия меня поставили на северное крыльцо Успенского собора показывать звонарям на Иване Великом, когда надо начать и закончить звон. В какой-то момент я сбилась, и после того, как крестный ход ушел из Кремля, Николай Гермогенович спустился с колокольни и очень смеялся тому, как я пыталась дирижировать. Но смеялся не обидно, а как-то очень по-доброму. Так, что хотелось у него научиться, как правильно звонить, а еще вернее — как правильно относиться к колоколам и воспринимать колокола.

Вообще стоя рядом с ним, разговаривая, рассказывая что-то свое или слушая его рассказы, очень хотелось перенять у него его отношение ко всему происходящему. Было ощущение, что он как-то очень выравнивает мое собственное восприятие окружающего, и, ничего не говоря, как-то верно расставляет акценты, очень по-человечески, так, как они и должны стоять.

Мне очень нравилось стоять рядом с ним на богослужении. Он молился — и у него хотелось научиться молитве. Не спрашивая даже, а просто пытаясь молиться рядом. В определенный момент литургии он доставал черный потрепанный помянник. Это тоже было что-то из мира России до революции, я читала, что раньше было принято вот так вот поминать своих близких за литургией. Бывало, что мы в один день исповедовались. Но, увы, ни разу не получилось, чтобы причастились от одной Чаши.

Мне говорили, что он удивительно звонит в большие колокола. Один звон помню очень хорошо. Как раз в этом году на Успение Божией Матери он звонил 12 ударов (во время Евхаристического канона) в Большой Успенский колокол на Иване Великом. Конечно, звук колокола потрясающий — объемный, глубокий, раскатистый, бархатный. Мы стояли в притворе Успенского собора специально, чтобы слышать и литургию, и звон, и Костя Мишуровский обратил внимание на то, что удары колокола падали между возгласами возглавлявшего литургию патриарха Кирилла. Так что голос и колокол дополняли друг друга. А еще было совершенно удивительно, когда патриарх, слыша удары самого большого кремлевского колокола, произнося возгласы, понизил голос, так что с какой-то фразы его высота полностью совпала с высотой голоса колокола. Это очень сложно выразить словами, но, казалось, что на той литургии было так, как просто никогда не бывает на этом свете.

Один раз мы поднялись вместе с Николаем Гермогеновичем на Евхаристический канон на первый ярус Ивана Великого. В колокол он, кончено, звонил сам, но тут удалось немного расспросить его о том, как же у него получается, не слыша, что происходит в соборе, попадать ударами колокола до или после возгласов священника. От других звонарей я слышала, что он читает какую-то особенную молитву. Молитвы были знакомые, например, «Отче наш». Но главное было, действительно, в том, чтобы звонить с молитвой.

Я говорила ему, что боюсь, что у меня не получится звонить. «Вы человек верующий, православный. Получится непременно!».

Так получилось, что именно он в первый раз предложил поучаствовать в звоне на Иване Великом, в самую последнюю из череды июльских служб, в день памяти преподобной Евфросинии Московской. А потом, в праздник Рождества Богородицы, он же первым показал, как звонить трезвон на колокольне Храма Христа Спасителя и, кончено же, держа мою руку, дал попробовать немного позвонить самой.

Когда в Храме Христа Спасителя в этом году на следующий день после Успения совершали Чин погребения Плащаницы, вокруг храма шел крестный ход, а мы стояли наверху и звонили траурный звон, когда поочередно бьют во все колокола, начиная с самого тяжелого. «Мой» удар шел предпоследним, а завершающим был колокол, у которого стоял Николай Гермогенович. Сверху нам был хорошо виден крестный ход: несколько священнослужителей в нежно-голубых искрящихся облачениях и за ними — десятка три-четыре пришедших на службу. Я могу ошибиться в количестве, но людей было немного. Сверху их было видно очень хорошо, и глядя на этот трогательный крестный ход, Николай Гермогенович процитировал фразу из Евангелия от Луки: «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство!».

http://www.taday.ru/text/1 328 747.html