 |
| Эксперт | Максим Соколов | 25.10.2011 |
В 1757 г., в разгар Семилетней войны, монархи враждебных держав прислали поздравления королю Франции Людовику XV, спасшемуся от покушения. В ноябре 1916 г., на третьем году мировой войны, русские газеты сообщали о смерти австрийского императора Франца-Иосифа I в сугубо нейтральном тоне. В мае 1945 г. реакция Сталина на смерть Гитлера выразилась в приватной реплике «Доигрался, подлец!», произнесенной им в беседе с маршалом Жуковым. Газета «Правда» в эмоциональном плане эту тему никак не транслировала. Госсекретарь США Х. Клинтон, узнав о гибели полковника Каддафи, радостно испустила в присутствии прессы голос природы: «Wow!»
В радостной манере отметились и другие представители победившей передовой цивилизации, причем едва ли не наиболее сильно отметился примкнувший к победоносной цивилизации спецпредставитель президента РФ по данному региону миротворец М. В. Маргелов: «Этот изверг, бесноватый полковник». Жанр «Я очень рад, — сказал усердный льстец, — от одного мерзавца мир избавлен» был выдержан безукоризненно. Тут Маргелов продвинулся на пути высших ценностей значительно дальше, чем завоеватель Константинополя султан Махмуд II, который не называл павшего в бою последнего византийского императора ни извергом, ни даже хотя бы бесноватым автократором.
Прослеживая эволюцию публичного отношения к смерти враждебного правителя, мы можем отметить нарастающее уплощение психики, когда люди утрачивают способность мыслить и чувствовать иначе, нежели в триггерном режиме «да — нет». Собственно, еще в самом начале освобождения Ливии бомбами цивилизованных держав скептические преамбулы типа «Да, Муаммар — то еще (…), но нельзя же так» вызывали у цивилизованных крайнее раздражение, дошедшее в итоге до того, что по нерукопожатному разряду стал проходить вообще зачин «Я не поклонник Каддафи, но.». Злосчастное «но» сделалось маркером идеологической недоброкачественности, поскольку содержало в себе намек на то, что разумный человек бывает способен считать как минимум до трех, и сведение всей коллизии к схватке Сил Добра с Силами Зла может быть недостаточным. А уж при наблюдении за нынешним пепелищем, по которому бродят ватаги шишей и все это называется зарей свободы, только и остается вспомнить формулу двухтысячелетней давности: «Они оставляют после себя пустыню и называют это миром». С той разницей, что теперь они называют это демократией и правами человека, за двадцать веков мало что изменилось.
Когда же вслед за своей страной погиб и полковник, выяснилось, что уплощение психики идет далее, возбраняя достойное отношение к мужеству павшего неприятеля, которое порой случалось даже и в последнюю войну. Про багратионовское — за несколько секунд до смертельного ранения — «Браво, храбрые французы!» мы уж и не говорим. Уважения к павшему врагу больше нет, причем этого не стыдятся, это не извиняют ожесточением смертной борьбы, неспособностью забыть слезы жен и матерей (хотя какая у нынешних триумфаторов смертная борьба, где у них эти слезы жен и матерей?) — это подают как проявление высшей идейности и принципиальности в борьбе за святую свободу для всего человечества. Ибо какое может быть уважение к мертвому Гитлеру? Тем более что по нынешним временам кто нам не вполне любезен, так его гитлеровская природа тут же делается очевидной.
Идя к высшей гуманизации бытия, мы быстро приближаемся к полному расчеловечиванию. Прежний взгляд на войну как на продолжение политики иными средствами действительно не исключал ни лондонских поздравлений Людовику XV, ни «Браво, храбрые французы!». Потому что не исключал возможности видеть в неприятеле человека, с которым мы, правда, в данный момент продолжаем политику иными средствами, но человеком-то от этого он быть не перестает. А также и я не перестаю. Что делает войну трагическим, но эпизодом, всю полноту бытия не исчерпывающим. При тотальном расчеловечивании неприятеля — к чему идем — полнота бытия будет сводиться исключительно к борьбе и «не забудем, не простим», поскольку единожды расчеловеченный уже не может вновь вочеловечиться. Остается лишь вековечная старая месть да борьба с новыми врагами, которая тоже будет вековечной.
С иной точки зрения могут показаться невыносимо прекраснодушными рассуждения В. С. Соловьева о том, что «война есть для народов реальная школа любви к врагам. В открытом бою противники, если они не звери, научаются признавать достоинство друг друга, взаимную равноправность, чувствуют уважение друг к другу. А это чувство уже недалеко и от любви». Притом что сказанное — истинная правда. Не будь в последней войне хотя бы малейшей толики уважения к неприятелю — было бы в принципе возможным историческое примирение немцев и русских? Без уважения к противнику, причем для начала хотя бы к мертвому противнику, невозможна не то что имеющая когда-то наступить любовь. Невозможен простейший мир, ибо зачем вообще нужно мирное сожительство с нечеловеком?
Объявляя о гибели Каддафи, президент США Обама сделал вывод: «Мы показали, что можно сделать в XXI в., работая совместно». Большой специфики XXI в. в том, что можно сделать, вообще-то нет. Опыт Аттилы, Батыя или Гитлера показывает, что, работая совместно, устроить большое пепелище можно во всяком столетии. Но XXI в. тут был помянут в другом смысле, в том, что прежде человек был ветхий, а в XXI в. он является новый и прекрасный. Настолько новый и прекрасный, что ему очень нравится, как пахнет труп врага. Оно и ветхому человеку порой нравилось, но он старался как-то это скрывать. Человек XXI в., вместе с ветхим Адамом отринув лицемерие, не скрывает, а гордится: «Wow!» Подождем, что будет в веке XXII. Если, конечно, при таких темпах прогресса он вообще настанет.
