Русская линия
Фома Дмитрий Сладков12.10.2011 

Господь всегда исполняет свои обещания
20 лет свободы Церкви

Вспоминая сегодня движение Дмитрий Сладковк церковной свободе как факт моей собственной жизни, отчетливо вижу, что оно не укладывается в рамку двадцатилетия. По внутреннему чувству здесь следует говорить примерно о тридцати годах. Быть может, потому, что именно в это время я сам и многие близкие мне люди уверовали в то, что Христос — наш Спаситель. Неизвестным науке образом состоялось обжигающее, непередаваемое словами открытие того, что мы, грешные, тоже есть Церковь, и нам, недостойным и слабым, доверено наследие великих праведников. Так личное вхождение каждого из нас в церковное пространство оказалось событием обретения свободы и ответственности.

Может показаться, что я путаю фундаментальный исторический рубеж 1991 года с частными переживаниями, случившимися десятилетием раньше. Право же, это не так. Таких, как мы, в начале восьмидесятых было много. Выражаясь ученым языком, это был общественно значимый процесс. Церковь стала для нас Великим Иным, освобождающим от рутины, стыда и тотального отчуждения позднесоветской жизни. Мы открывали друг друга в этом неуютном мире, нежданно встречая коллегу по советской службе за службой церковной в Елоховской, у Ильи Обыденного или Николы в Кузнецах. И часто, встречая такого, о котором «.и не подумаешь». А он, в свою очередь, тревожно и радостно узнавал тебя.

Особо таиться уже не было нужды. Милостью Своей Господь не ставил в те смутные и неопределенные годы нашу незрелость перед необходимостью громкого публичного исповедания, давая утвердиться в выборе. Богоборческих поступков власть не требовала, в частных разговорах своя церковность исповедовалась практически без ограничений, и само по себе это было новой, прежде неизвестной радостью, но определенный ритуал сокрытия обретенного сокровища от официальных людей в официальных ситуациях еще соблюдался. И мой старший друг, родившийся в тридцатые годы в церковной семье и прошедший молодым через хрущевские скорби, ласково наставлял нас, как, идя в присутствие, прикреплять нательный крест булавкой к внутренней стороне рубашки или майки. Чтобы в распахнутом вороте не был виден гайтан.

Обретение новых братьев и сестер в Церкви многократно умножило нашу подвижность. В те годы паломничали и к святыням, и друг к другу. «.Слушай, в Бахчисарае (Риге, Питере, Казани) есть семья, они православные, вот адрес, телефон, они будут рады, примут, все покажут. И у них есть книги. А вот женщина, у которой свой домик в Печорах. Правда, печка разваливается, так что зимой холодно. Но все равно, поезжай, она примет и отведет к кому надо в монастыре». К знакомым священникам, которых тогда у нас было немного, собирались целые караваны человек по десять или двадцать.

Общей приметой того православного быта была бедность на грани и за гранью нищеты. Переносилась она, наверное, разными людьми по-разному, но в целом уныния в нашем кругу я не помню. Мы все были бедны и веселы, и небольшие, но для нас тогда заметные деньги на те же поездки или просто на еду нередко давались в долг без отдачи.

И еще было много совместного труда, прежде всего физического. Выгребать мусор из полуразрушенных церквей, которые к концу восьмидесятых кое-где начинали отдавать. Перекапывать огород у московского друга, рукоположенного (все больше друзей становились священниками) и назначенного служить в далекую глушь. Мыть полы и окна в храме. Переписывать молитвословия и ноты.

Вспоминается многое. Неблизкая поездка на крестины жены и детей, когда в июньский полдень вдруг разразилась гроза и выпал снег, покрывший на полчаса зеленые поля до горизонта. Покупка целой компанией московских православных друзей домов в заповедной, хрустально чистой и бедной глубинке Ивановской области. Возможность купить нужную книгу как событие. Длинные ночные разговоры с родными по душе людьми, которые еще вчера были тебе незнакомы.

Усталость от труда и не имеющего меры общения покрывалась веселым вдохновением совместной молитвы и церковного служения. Проникновенность тех служб посреди сырых голых стен без иконостаса, с двумя-тремя бумажными иконами, чем-нибудь прикрепленными к стене (в дело шло все, что оказывалось под рукой — изолента, медицинский пластырь, клей, кнопки…), со сквозняком, гасящим свечи, поскольку стекла в окнах выбиты, а рассохшиеся двери не закрываются, можно соизмерить, пожалуй, лишь с потрясением, которое двадцать лет спустя принесла первая исповедь на Святой Земле, в Храме Гроба Господня.

В то время нам было совершенно ясно, что церковная свобода не за горами. Она не может не прийти вслед за нашей свободой, обретенной в Церкви. И когда церковная жизнь в начале девяностых стала уже не условно и ограниченно, но безусловно, и свободно «разрешенной», а потом и во многом полноправной, это было воспринято нами как нечто само собой разумеющееся. А как же иначе?

Годы шли. Романтизм тех лет никуда не делся. По сию пору церковная жизнь переживается как удивительное и радостное открытие. Но в основании этого романтизма появилась трезвость. Готовность впрячься в тягло церковных послушаний принесла с собой неизбежные скорби, связанные с тем, что Церковь земная состоит из живых слабых людей, обремененных всем мыслимым набором грехов. В наших рядах были не только приобретения, но и горькие потери. Некоторые близкие люди стали своего рода инвалидами воцерковления, не найдя в себе решимости и терпения совместить идеальный образ Церкви с несовершенством внутрицерковной повседневности и отскочив далеко в сторону (верю, что не навсегда) с криком боли.

Средоточием начавшейся тогда эпохи, не только смысловым, но даже геометрическим (дата почти посреди двадцатилетия), для меня стали серафимовские торжества 2003 года. Ясно и напряженно помню, как стою на обочине дороги, ведущей из Дивеева в Саров, а мимо, от горизонта и до горизонта, течет нескончаемая людская река. Голубое небо, жгучее солнце, июльский зной, в пыльной дымке, поднимаемой десятками тысяч ног, мерно раскачиваются хоругви, перекатываются волнами молитвенные песнопения, далеко впереди видна рака с мощами преподобного Серафима. Запах ладана, пота и пыли. Усталые радостные лица. Поистине, Церковь торжествующая спустилась с небес на землю. Делаю шаг с обочины и снова погружаюсь в эту реку, становлюсь ее каплей.

С этим чудом, даровавшим душе самое большое веселье, связаны и самые жестокие искушения. Идя к этому празднику, мы, принадлежавшие к сословию прицерковной интеллигенции, делали все возможное, чтобы навстречу батюшке Серафиму вышли и сильные мира сего, политический и предпринимательский класс России. Вместе с нашими пастырями мы добивались, чтобы «начальники» тоже пришли в Церковь, подставили свое крепкое плечо под общую ношу. И вот они в нее пришли, Господь привел. Тут-то нас всех и настигло, накрыло с головой. Только тогда стало понятно, насколько мы разные, каждый в своей особой гордости, насколько нам бывает невыносимо трудно понять друг друга, делая, вроде бы, одно дело ради Христа и святых Его.

В общих делах и общей молитве Церковь дает нам, принадлежащим к разным слоям общества и разным «церковным призывам», удивительный шанс стать ближе друг к другу и в перспективе, пусть никем не гарантированной, но понятной, иногда уже зримой, вновь ощутить себя народом. И этот шанс тут же ставит нас лицом к лицу — такими, какие мы есть, с нашими дарованиями, умениями, знаниями, но и с нашими невероятными различиями, нашей слабостью, душевной леностью, непониманием, жестоковыйностью, нашей тоскливой неготовностью деятельно полюбить и простить друг друга. Но слава Богу за все. Вне Церкви мы так бы и остались просто чужими, а настоящие уязвления приходится принимать, как известно, только от своих.

Немало приходилось претерпевать и от распространенной подмены церковного социальным, культурным, особенно политическим, от детского желания сделать церковное железным рычагом патриотической прагматики. Сейчас-то понемногу становится ясно, что столь чаемая надежда на общенациональную солидарность состоит не в наклейках «православной идентичности» и не в комсомольской по жанру пропаганде (хотя и то, и другое на своем месте может оказаться по-своему необходимо), а в живом Христе Иисусе. И на пути к встрече с Ним весь мыслимый активизм — только средство, более или менее удачное. Преподобный Серафим Саровский напоминал об этом Мотовилову скоро как два века назад, хорошо бы и нам сегодня это услышать.

Когда смотришь вперед, иногда охватывает уныние от того, насколько медленно и трудно все совершается, насколько непрошибаемы нашим некрепким (или, наоборот, слишком крепким) лбом стоящие на пути стены, насколько велики зачастую издержки наших решений, которые, казалось бы, преследуют с очевидностью благие цели. Когда же оглядываешься назад, в совсем недавнее прошлое, иногда захватывает дух от того, сколько сделано, от реальной быстроты движения, только свист ветра в ушах. Думаю, все горькие искушения нынешней церковной жизни (перечислять не буду, список длинный) — неизбежная плата за то, что мы, уж какие ни есть, других нет, несмотря ни на что, становимся ближе. По крайней мере, друг к другу. Хотелось бы, чтобы и к Небу, но об этом судить не нам.

Тридцать лет и двадцать лет назад мы просили у Бога, чтобы вся наша жизнь отныне проходила на руках Матери-Церкви, вновь обретенной после разлуки. Чтобы прекрасная сказка о Святой Руси стала былью, если не при нашей жизни, то при жизни наших детей, в то время совсем маленьких, а сегодня незаметно оказавшихся взрослыми.

Понимали ли мы тогда, чего просим? Были ли мы готовы идти этим путем не на словах, а на деле? Это вряд ли. Быть может, что-то начинаем понимать теперь.

http://www.foma.ru/article/index.php?news=6161


Каталог Православное Христианство.Ру Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика