В последние десять лет в общественных кругах (особенно в патриотических) усилился интерес к такому оригинальному и парадоксальному русскому философу и писателю конца XIX — начала ХХ века как В.В. Розанов (1856−1919). После того как подобное случилось с его старшим современником и другом по переписке, еще одним великим «русским оригиналом» К.Н. Леонтьевым, можно смело говорить о начале возрождения русской философии. Эффект оказался еще более мощным, чем в случае с Леонтьевым, ибо уже в течение последних двух лет из печати вышли три полноценных биографии русского мыслителя (одна из них, биография А.Н. Николюкина, была выпущена даже в серии ЖЗЛ). На протяжении того же времени вышли многочисленные статьи и рецензии, касающиеся определению места В.В. Розанова в русской культуре, а также издается в издательстве «Республика» собрание его сочинений (вышло уже 14 томов). Попыткой разобраться в этом «розановском» ренессансе и послужит данная статья. В данном смысле следует выделить несколько работ и статей о В.В. Розанове, чтобы читателю стал более понятен образ этого «двуликого Януса», а также была бы показана особая, непохожая на обычную для обывателя логику понимания мира русским философом. Итак, прежде всего необходимо особо отметить биографии петербургского исследователя творчества В.В. Розанова В.А. Фатеева и челябинское издание в серии «Биографические ландшафты» Н.Ф. Болдырева, а также статьи В. Аверьянова, дьякона М. Першина и Г. Елисеева. С точки зрения Г. Елисеева, самое интересное в творчестве В.В. Розанова то, что «он не испытывал никакой эволюции своих взглядов». Казалось бы, это высказывание полностью опровергается предыдущими рассуждениями. Однако в случае с Розановым одинаково верно как одно, так и другое утверждение. Действительно, Василий Васильевич словно бы в наследство получил все свои темы в одночасье, в виде духовного озарения и духовного взрыва. Отсюда у Розанова вытекает главное в его творчестве, как вполне обоснованно считает Елисеев: пристальное «внимание к тайне — знак „пророка“, того, кто умеет разгадывать многочисленные послания и откровения Бога». Как справедливо отметил В. Аверьянов, «Василий Васильевич Розанов — действительно величайший мыслитель ушедшего в прошлое ХХ столетия, самый одаренный… русский мыслитель из приближенных нам по времени». Ему он видится чем-то вроде русского «Сократа молодой русской философии, ожидавшего теперь своего „Платона“». Более того, как точно отметил Н.Ф. Болдырев, «к каждой философствующей личности, как к каждому поэту, необходимо подобрать ключ, иначе наше понимание будет внешним», лишь фиксирующим только «экзотику мысли» и не более того. И в высшей степени это и относится к самому Василию Васильевичу, «исключительно фрагментарному и парадоксальному по форме выражения своего „логоса“», что кроме Болдырева подтвердили В.А. Фатеев и А.Н. Николюкин. С точки зрения Н. Болдырева, «метод Розанова — созерцание потока спонтанно, из глубины «семянности» рождаемости мысли, то есть к такому ее модусу, который выводит ее за пределы какой либо «объясняемости» и «объяснимости». Вообще же Розанов пережил несколько идейных переворотов, и без учета различия его взглядов в тот или иной период невозможно дать объективную картину его мировоззрения. С начала 1900-х годов основной темой творчества Розанова становится Бог и пол. И все его книги, написанные в это время, наполненные любовью к «младенцу». Как считает дьякон Михаил Першин, за Василием Васильевичем «прочно закрепилась репутация русского Фрейда». И действительно, начиная с 1898 года, он во всех работах постоянно, к месту и не к месту, поднимает проблемы брака, развода, незаконнорожденных детей. Так что же побудило обратиться Розанову к теме, которая придала его творчеству специфически розановский колорит? Прежде всего, это его семейные проблемы. Сколько же горя принесли ему эти бракоразводные законы Империи, причем сугубую боль вызывало то, что юридическая кабала нежелаемого брака основывалась на установлениях церковного права. И в этом случае, ситуация, когда терпят «невинные дети, и «блудница» — она же и целомудреннейшая жена», с одной стороны разрешается в творчестве Розанова апологией семьи, а с другой стороны — разработкой темы пола. И как вполне обоснованно считает дьякон Михаил, в отличие от позитивиста З. Фрейда, Розанов к своей метафизике пола идет от «экзистенциональных вопрошаний Достоевского и Толстого». И именно смерть человека, обрывающая его личностное бытие, становится «главным врагом раннего Розанова». Более того, В. Аверьянов в уже упоминавшейся статье, считает, что «Розанов сегодня бесконечно перспективнее фрейдистского понимания природы человека», и то, что он предвосхитил новейшие традиционалистские углубления данной темы и при этом стал «одним из самых первых в этом ряду мыслителей» уже недавно прошедшего ХХ века, таких как О. Вейнингер, М. Элиаде, Т. Буркхардт, Ю. Эвола. И еще до зари «сексуальной революции» Розанов удачно воспроизвел всю мощь идею пола и показал наиболее сильные противодействия против этой «пресловутой «сексуальной революции»». Першин же в своей статье отмечает: «Все последующее творчество Розанова — поиск противоядия от всепоглощающего и всеобезличивающего тления».И именно поэтому для Василия Васильевича долгое время оказалась реальность «пасхального Богобытия твари». И в данном случае, с точки зрения о. Михаила, христианству ближе «родовой» пафос Розанова, чем более возвышенное, «во имя свободы» бердяевское гнушение деторождением. И здесь идеи счастливого брака и семьи вполне состыковываются с позицией святителей Иоанна Златоуста и Григория Богослова, а также «конституции» церковных канонов, которые в целом положительно смотрели на данный вопрос. И сама по себе та горячая полемика с Церковью, которую вел Василий Васильевич долгие годы, была скорее полемикой с теми взглядами на семью, которое отличают, скорее, католицизм, полонивший в XVII — XIX веках русское православие. В данном случае, пафос двухтомника статей Розанова «Семейный вопрос в России» (1903) — в защите семьи и религиозном оправдании пола как основы брака. Философ ощутил глубокое внутреннее перерождение семьи и брака, а также воспринял его как главный симптом религиозного оскудения, ибо именно в семье он видит неугасаемый творческий огонь, согревающий весь процесс культуры. Далее Розанов изумительно верно объединяет процесс борьбы с нигилизмом с семейным воспитанием ребенка. «Борьба с нигилизмом, — пишет он в этой книге, — мне представлялась через ребенка и на почве отцовства», но в итоге, ему пришлось лишь констатировать дальнейший распад семьи и семейных отношений. Более того, живи он сегодня, его бы еще больше, чем в его время, возмутила политика безнравственности на телевидении и печати, в обществе, разрушающая современную семью. К тому же его возмутило бы как моральное, так и физическое падение и растление как женщины, так и мужчины. Особенно это касается современной девушки, женщины, которая фактически полностью эмансипированна в современном мегаполюсе и во многом, к сожалению, лишена женского обаяния и женской красоты. Подобно другим русским писателям и философам его эпохи, Розанов критикует не Запад как таковой, а именно современную ему западную цивилизацию. Например, в «Опавших листьях», с присущей здесь Розанову свободой выражений, Василий Васильевич пишет следующее: «Вся цивилизация XIX века есть медленное, неодолимое, и, наконец, восторжествовавшее торжество кабака». И в целом, как считает В. Аверьянов, в 10-е годы ХХ века Розанов возвращается к «славянофильским, традиционалистским своим пристрастиям». И уже во втором десятилетии века Розанов переходит от масштабного изучения культуры иудаизма к фокусировке на тех вопросах, решение которых могло бы гарантировать русскую цивилизацию от внешней опасности. К тому же как верно отмечает Аверьянов далее, те «несистематические статьи и заметки, который поздний Розанов посвящает принципам империи и самодержавия, — это «едва ли не самое сильное, что было сказано монархистами начала века» (в данном контексте можно вспомнить пожалуй лишь «Монархическую государственность» Л.А. Тихомирова, а также статьи М.О. Меньшикова — Прим. С.Л.). Главные же его отрицательные аспекты — неприятие духовной и общественной политической миссии, которую активно реализуют в России масоны, парламентская оппозиция (да и вообще думский парламентаризм в целом), а также подпольный радикализм, частные банки, частная пресса, противогосударственная сатира и в основе своей либерально мыслящая университетская профессура. Осенью 1913 года Розанов печатает несколько статей в газете «Земщина» в связи с судебным процессом М. Бейлиса. Руководители Религиозно-философского общества, и прежде всего Д.С. Мережковский и А.В. Карташев поднимают вопрос об изгнании Василия Васильевича из своей среды за статьи, написанные в связи с делом Бейлиса. В 1914 году, Розанов собрал свои статьи последних лет по еврейскому вопросу и опубликовал их в книге «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови». В этой связи, как считает В.А. Фатеев, сам Розанов, выступивший против ритуального убийства Андрюши Ющинского, «оказался в очень трудном положении. И в этом отношении, «парадокс вечно противоречивого Розанова состоял в том, что, даже при всех своих религиозно-философских симпатиях к еврейству, с его жизнеутверждающим семейным укладом, в публицистике (особенно патриотической, в частности «Новом времени») он почти всегда выступал с позиции национальных интересов России. При этом, самого Василия Васильевича в большей степени сильно мучил вопрос о характере ран на теле и голове мальчика Андрюши Ющинского. «Не люблю и не доверяю», — так говорил он о подобных русофобски мыслящих деятелях, не понимающих и не любящих Россию. В этот период времени Василий Васильевич особенно много уделял внимание проблемам ненависти многих деятелей, в том числе и представителей еврейства к России. Подобные настроения, кстати выразилось в статье «Почему нельзя давать амнистию эмигрантам» (1913), отрицательно воспринятой «передовой интеллигенцией». На вопрос, что он отрицает решительно и однозначно, Василий Васильевич прямо отвечал: «Непонимание России и отрицание России». Во второй половине 1910-х годов, как справедливо отмечает В.А. Фатеев, утратив духовную связь с космополитической петербургской интеллигенцией, Розанов все чаще обращает свое пристальное внимание на «молодых московских славянофилов» — В.А. Кожевникова, С.Н. Дурылина, С.Н. Булгакова, о. П.А. Флоренского, В.Ф. Эрна, С.А. Цветкова, Ф.К. Андреева и др. Особенно ярко подобные неославянофильские взгляды проявилось в его историософской работе «Война 1914 года и русское возрождение», которая была написана в период первой мировой войны и которое без всякого сомнения можно отнести к ярким образцам неославянофильского направления мысли (в их числе статьи и работы В.Ф. Эрна, Л.А. Тихомирова, М.О. Меньшикова, С.Н. Булгакова, С.Н. Дурылина). В ней он оценивает ту духовную ситуацию, характерную для первых месяцев войны 1914 года, приводя причины существенного отличия двух различных духовных цивилизаций — германской от русской. В 1916 году вышла еще одна книга В.В. Розанова, посвященная военным событиям первой мировой войны, и на которую впервые столь подробно и обстоятельно обращает в своей новой, недавно вышедшей книге В.А. Фатеев «В чаду войны». Хотя само название данной книги говорит об изменении общего отношения к той всемирной бойне, она все-таки была выдержана примерно в том же ключе, что и первая книга на данную тему. В целом выступая против (кстати, также как и в первой книге о войне) атеизма Германии «Геккелей и Штраусов», Василий Васильевич продолжает критиковать немецкую милитаристскую идеологию «за забвение Бога и религии», а также за утрату ими смирения и скромности. «Будем православные хранить свою религию», — так эмоционально призывает он читателя. Кроме этого, в данный период времени у Василия Васильевича вновь усилился пристальный интерес к синкретическому миру древнего Египта. Вот как сам Розанов характеризует это свое вновь пробудившееся увлечение: «Я безумно и издревле люблю египтян. Их коровы не дают мне покою. Я во сне их вижу гораздо больше, (…) и я их благословляю православным русским крестом», — отмечает он в 1916 году. В итоге само занятие Египтом станет, наряду с революционной катастрофой, одним из побудительных мотивов резкого возврата Розанова к языческим настроениям в «Апокалипсисе нашего времени». Как заметил В. Фатеев, весь последний период «прошел у него под знаком Египта», хотя до революции этот интерес как-то увязывался у него с православием. Василий Васильевич даже находил, что по своей религиозности эта древняя цивилизация чем-то «нам сродни»: «После Руси — Египет первый по вере». Октябрьский переворот и последовавшая вслед за ним разруха и голод вывели его из равновесия: в его душе вновь вспыхнули былые антихристианские, языческие настроения. Ярким свидетельством всех трагических переживаний Розанова в этот период стали периодические выпуски уникального по своему накалу трагических чувств «Апокалипсиса нашего времени» (1917−18). С небывалой прежде силой вырвалось у Василия Васильевича весь апокалипсический «вопль» о гибели России, который стал одним из выразительных и сильных камертонов всей трагической революционной и смутной эпохи. Розанов лишь по внешности выглядит отступником, проклинающим христианство и вернувшимся к давним, излюбленным своим темам: к иудаизму и Египту. Слишком уж болезненно он порочит Новый завет, противопоставляя ему Ветхий. При этом, как справедливо считает В. Аверьянов, и «только теперь мы можем во всей широте увидеть предсмертный кризис мыслителя». Кроме этого, в сущности, любое высказывание Розанова в данном произведении не окончательно. И позднее само антихристианство Василия Васильевича опровергается, но и как считает С.Р. Федякин, самим тоном его горестной книги и той раздвоенностью мысли, когда писатель, например, готов уверить, и себя, и читателя, что отталкивая от себя сам дух Евангелия, он вовсе не отрицает подвига русских святых. Более того, Аверьянов приводит следующее высказывание Василия Васильевича, которое в целом проясняют его настроения в этот период. «Я не хочу зимы в христианстве… А есть и зимний Христос. Вот я с Ним-то и разрываю». В том же самом роковом для России 1917 году Василий Васильевич отмечает и своего рода пророчествует следующее: «Уверяю вас, уверяю и тысячу раз уверяю, что если не корежить и не уродовать народа в излишне длинных школах, а дать ему цвести своим цветом, своей нечесаной головой и даже с некоторыми насекомыми, то он и в двадцатом веке, поваландавшись около разного социализма, запоет… про глубины мировые». Наконец, Розанов пишет следующее: «Я умру с церковью, но с какой-то мукой о них». Т.о. сама мука о русских попах — чем не титульное название для розановского традиционализма? — задает вполне обоснованный вопрос В. Аверьянов. И мы вместе с ним согласимся с данным утверждением, ибо самого Розанова невозможно отделить и от России и от православия раз ему посвящают исследования и некоторые современные священники и глубоко верующие люди. Так чем же современен сегодня Розанов? Наверное, тем, что впервые еще в прошлом веке поставил те жгучие вопросы нашего существования, которые сегодня во многом угрожают нашему развитию, существованию и безопасности страны. И во многом поэтому именно сегодня он и вызывает такие споры и дискуссии и такое огромное количество статей, книг, монографий.
