О тех, кто жил не по лжи

Подлинная церковность и благородство, дух кротости и радости отличает людей, исповедовавших веру на протяжении всей своей жизни, и их свидетельство для нас драгоценно. Пять Патриархов застала Екатерина Викторовна Тутунова, которая сегодня вспоминает о жизни своей семьи и былой церковной Москве.

«Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был».
(А.А. Ахматова. Реквием. 1961)

Воспоминания Екатерины Викторовны мы предваряем словами протоиерея Максима Козлова, настоятеля храма святой мученицы Татианы при МГУ:

«Рассказ Екатерины Викторовны Тутуновой, который мы предлагаем вниманию наших читателей, — это уникальное свидетельство о непарадной, неофициальной, с одной стороны, и немученической видимым образом, с другой (хотя конечно героической по сути), жизни церковных людей в страшные 1930−40-е годы.

Господь явил мне величайшую милость: дал встретиться с Екатериной Викторовной еще на пороге юности, более 35 лет назад. Все эти годы я восхищался ею и как женой, исполнившей в полной мере слова апостола, и как матерью и бабушкой, воспитавшей троих сыновей и множество внуков, и как православной христианкой, для которой невозможно было оказаться в воскресный или праздничный день вне храма, и как человеком, для которого церковность была и остается неотъемлемой частью бытия.

Перед вами — простой безыскусный рассказ о том, что такое настоящая семья, о том, как должны друг к другу относиться родители и дети. Рассказ о людях, к которым когда-то приклеили ярлык „бывшие“ — о людях, которые на самом деле были элитой нации. В том, о чем говорит Екатерина Викторовна, нет особенного пафоса, но, я думаю, мы должны его увидеть — для себя. Так часто сегодня говорят, что в те страшные советские годы невозможно было без компромиссов, что воспитание было соответствующим, что в партию вступали, чтобы свободно заниматься любимым делом, что если ребенок не был пионером, то это перечеркивало его жизнь. Это говорят люди, которые не пережили и десятой, сотой доли того, что выпало на долю Екатерины Викторовны — заточение и смерть отца, дяди, других близких. Семья Тутуновых — пример семьи, где ни на какие компромиссы не шли и при этом не оказались в социальном низу, сумели стать культурными и церковными людьми, должным образом воспитали своих детей и внуков. Пример этот и назидательный, и предупредительный, ведь неизвестно, какие времена нам самим предстоит пережить. Откроем же благодарно страницы этого свидетельства».

Хорошее детство

Это я из головы рассказывала Маше, своей внучке, а она говорит: «Бабушка, как интересно!», и я стала писать. Я родилась в 1931 году. Через два года родилась Лиза, еще через два года — Сережа. Мы жили в Большом Левшинском переулке в старинном особняке. Мы — это Papa, Maman, бабушка и трое детей. А мы не говорили «мама» и «папа», мы тогда еще говорили «Maman» и «Papa». Я и сейчас говорю «Papa». У нас был хороший дом и хорошее детство. Я не помню ссор или сплетен. Нам читали только старые книжки. Maman пела нам старинные детские песенки. На Рождество устраивали елку, хотя в то время елки были запрещены. Papa проносил ее под пальто. Окна занавешивали толстыми одеялами. А на верхушке елки всегда «сияла» звезда. Зажигали свечи, купленные в церкви. Игрушки мы делали сами: клеили бусы, цепи, вешали мандарины, крымские яблочки. Еще какие-то оставались игрушки с «мирного времени», как говорила моя бабушка. Когда мы просыпались утром, у нас в ногах лежал длинный мамин чулок. А в чулке завернутые в бумагу подарки — конфетка, печенье, пряник, маленькие игрушки, карандашик и обязательно сырая картошина или уголек из печки. Сейчас это совсем ушло. Однажды я проснулась ночью и стала шуршать бумагой и есть конфеты.

Дедушка всегда ходил в церковь, и все шли, прикладывались к Евангелию в субботу вечером, и уходили домой. А дедушка оставался до конца, и я оставалась с ним. Было мне тогда шесть-семь лет, я никогда не уходила домой с середины службы. Каждый вечер мы в рубашечках становились перед киотом молиться. Вот наша молитва: «Господи, спаси, сохрани и помилуй Papa, Maman, Катюшу, Лизочку, Сережу, бабушку, дядю Диму, дедушку, бабушку, дядей и тетей, двоюродных братцев и сестриц. Упокой, Господи, душу дедушки».

На праздники Maman нам пела тропари. А на Пасху, когда нам исполнялось 7 лет, мы шли ночью к заутрене в храм Николы в Хамовниках. Мы молились перед едой и пили святую воду, а еще читали Священное Писание. У нас была Библия с иллюстрациями Г. Доре и другие книжки из библиотеки «Bibliote`que rose» и «Bibliote`que bleu»: «Легенда о Христе» Сельмы Лагерлеф, «Катакомбы», «Маленькие женщины и маленькие мужчины» и другие. И еще нам очень много рассказывала бабушка. О чем? О мирном времени: о приюте, который она основала, о поездках за границу, о детстве нашего Papa.

Тогда было еще цело Садовое кольцо, и мы гуляли по дорожкам, а зимой катались там на санках. У нас были муфточки, а на головах — капоры, кружевные пелеринки на шубках. Papa очень следил за нашим воспитанием, начиная с одежды. Нам нельзя было бегать в трусиках, но только в сарафанах или платьицах, а было нам 4−5 лет.

К нам приходили знакомые, и тогда мы играли в четыре руки мазурку из «Жизни за царя». Каждый раз, когда мы приезжали с дачи в Москву, родители нас водили в кинотеатр «Художественный», где мы смотрели фильм «Три поросёнка».

В 8 лет родители отдали меня учиться в группу. Нас было 5 человек: я, Настя Некрасова, Миша Поливанов, Танечка Миллер, Анюта Шервинская. Конечно, все родители были «бывшие». Обычно собирались у Анюты. Ее дед, известный доктор, говорят, лечил Ленина, и они занимали целый этаж особняка из нескольких комнат, около дома — сад. Я помню обеденный стол, всегда покрытый белой скатертью, рядом с тарелками лежали салфетки в кольцах. Правда, мы там не обедали, но вот это запомнилось. Занималась с нами Надежда Дмитриевна Шипова. Ее муж или отец занимал крупный пост, на старых деньгах стояла его подпись. Вот таким беспечальным было наше детство с точки зрения нас, детей. А на самом деле все было совсем не так.

Сохранилась переписка моих родителей, письма бабушки Анны Сергеевны Голицыной. Из этих писем видно, как трудно мы жили. Бабушка перелицовывала брюки, и не только зад наперед, но и верх с низом. Mama рассказывает в письме отцу: «Я очень экономно трачу деньги, мы едим только картошку и каши, а мясо и рыбу — два раза в неделю, молоко — только детям». Бабушка Анна Сергеевна пишет из Дмитрова: «Пришли нам мужские вещи, мы обменяем их на рожь, и вы всегда будете с кашей. Машенька ходит босиком за два километра на работу в октябре месяце, и когда вечером возвращается домой, не может заснуть, так замерзают ноги. Очередь за галошами — несколько часов. Сидят в темноте, потому что нет денег на керосин (это Голицыны, мамина родня), и электричества нет, так как нечем платить». Заработок был от случая к случаю: дедушка делал переводы, а дядя Владимир Голицын — иллюстрации к журналу.

В Москве мы жили получше. Papa работал в Институте, писал статьи в журнал «Наука и жизнь», популярные книги. Дрова, керосин, мыло — все это выдавалось по талонам в керосиновой лавке в Гагаринском переулке. От темно-серых, тяжелых пластов мыла отрезали куски. Для утюгов доставали угли из печки. Картофельные очистки не выбрасывали, а отдавали молочницам, которые продавали молоко на улице. Они приезжали с большим мешком, им насыпала очистки. Что такое сыр и колбаса мы понятия не имели. В кашу можно было положить или молоко, или масло. Без конца все перешивали и перекрашивали. У нас, детей, никогда не было новых вещей.

Но мы еще жили хорошо, а вот в подвале нашего дома. Полутемный и сырой подвал нашего дома был заселен, весь поделен на маленькие клетушки. Жило там несколько семей. Все они приехали из деревень. Я помню только тетю Марфушу. Нас уводили гулять на Садовое кольцо или в сад Поливановской гимназии, где у нас были друзья, и к ним в гости мы ходили с нашей Maman и бабушкой.

Maman и бабушка вечно занимали деньги у своих знакомых. Они даже знали, у кого когда получка. И мама в письмах пишет: «Я заняла 30 рублей у Веры Николаевны, а мне должна 20 рублей Татьяна Сергеевна». Тогда все жили в коммунальных квартирах. К кому ни придешь, передняя, коридор, шкафы, узлы, ящики, в кухне несколько керосинок, в ванне висит несколько корыт. На входных дверях список жильцов, сколько раз кому звонить. И в нашем доме так было тоже, к нам надо было звонить три раза.

Но все это не мешало родителям постоянно заботиться о нашем, если можно так выразиться, развитии. Мы с родителями ходили в Третьяковку. И только потом узнали: все было продумано, как и что нам показывать. Мы смотрели «Трех богатырей», «Аленушку», «Явление Христа народу». А вот картину «Иван Грозный убивает своего сына» мы обошли стороной. И потом дома мы все обсуждали. Еще было великое событие. В одном доме c Шервинским жил директор Большого театра, и он нас пригласил на оперу «Иван Сусанин». Мы сидели в директорской ложе. Больше всего меня поразили живые лошади на сцене. Это был восторг.

Наш дом был старый, без центрального отопления, во всех комнатах стояли «голландки». В нижних парадных комнатах с высокими потолками они были облицованы белым кафелем, а в других — темно-зеленым. Окна выходили в сад, обнесенный красивым забором. В нашем особняке жило несколько семей. Внизу в парадных комнатах — Сергей Львович Толстой, старший сын Льва Николаевича, с женой и сыном Сергеем Сергеевичем. Потом — начальница гимназии Надежда Петровна Щепотьева и Марианна Сергеевна Рачинская. Как теперь говорят, это все были «бывшие люди».

Сергея Львовича Толстого я помню плохо. Он хорошо играл на рояле, а его жена Мария Николаевна приносила нам яблоки из Ясной Поляны. Потом они переехали на Арбат, в дом, который построили на месте храма Николы в Плотниках. Вместо них стал жить Сергей Сергеевич Толстой с женой Верой Хрисанфовной.

Какие это были замечательные люди, и как они нам помогали! Когда началась война, и был арестован наш отец, у нас не было денег. Они приносили нам овощи, которые сажали в усадьбе Толстых в Теплом переулке, по вечерам звали нашу Maman к себе на ужин. Они прикрепили (ой, дети, как хорошо, что вы всего этого не знаете!) нашу продовольственную карточку между своими, и нам удавалось получать продукты в «научном магазине», где давали масло или еще что-то дефицитное.

Сергей Сергеевич занимался с нами Законом Божиим, и я до сих пор помню, как он объяснял, что такое Троица, что такое тропарь. Он раньше служил диаконом у митрополита Трифона (Туркестанова). В службе есть слова «граду и храму», а он был картавый и говорил «гаду и хаму», и митрополит Трифон смеялся: «Никто меня не ругает так, как граф Толстой». Потом Сергей Сергеевич снял сан и женился второй раз. Во время войны наши занятия Mamanпрекратила. В нашем храме Илии Обыденного стали собирать деньги на танковую колонну имени Димитрия Донского, и Сергей Сергеевич не мог вынести, что в церкви собирают деньги на убийство. Он перестал ходить в храм, а потом вообще перешел к старообрядцам (которые тоже собирали, между прочим).

Рядом с Толстым жила Надежда Петровна Щепотьева, начальница гимназии, очень важная дама. Ее две комнаты были уставлены старинной мебелью. Она читала, сидя на диване. С ней жила ее племянница, и у них была прислуга Екатерина Игнатьевна, именно прислуга, а не домработница. Она обращалась к Надежде Петровне: «Барыня», и говорила с прибавлением «-с»: «Барыня встали-с, барыня пришли-с, барыня покушали-с». Больше я такого не слыхала. А Елену Сергеевну звала барышня, хотя барышне было за 40 лет уже.

А еще у нас был замечательный дворник дядя Федор. Он жил в подвале соседнего особняка. Когда пришли арестовывать дядю Вадима, брата моего отца, и зашли за дядей Федором, как за понятым, он показал на дверь, которая была забита, и объяснил, что никого нет. А нас предупредил, и дядя Вадим уехал, на какое-то время все обошлось. Но потом его все равно арестовали.

Еще с нами жила Марианна Сергеевна Рачинская. У нее было 2 взрослых сына — Андрей и Сергей. Андрей был женат на, я не помню, как ее звали, но она была прямой потомок знаменитого математика Эйлера, и поражала всех своей полной неприспособленностью. Носки она стирала так: надевала их на руки и терла одна о другую. Картошку не чистила, а строгала. И хотя я была маленькая, меня это очень смешило. У нас на антресолях в одной комнате жила тетя Параша Мамонтова. Ее несколько портретов есть у Серова. Она работала в поликлинике санитаркой.

Война

Весной 1941 года мы уехали на дачу. Снимали мы ее на станции Катуар по Киевской дороге. Внезапно Papa приехал из Москвы и сказал, что началась война. А еще сказал: «Кончилась жизнь, началось житие». И всем стало страшно. Я и сейчас помню эту гнетущую тишину.

Очень скоро мы собрались и переехали жить в Дмитров, в котором мы были почти полгода — с сентября 1941 по январь 1942 года. Сняли полдома около наших, т. е. около Голицыных. С нами поехали бабушка. А Maman жила то в Москве, то в Дмитрове. Почему-то я помню, что у хозяйки была собачка, и я ее дрессировала. А когда мы варили макароны, отвар выливали ей. Так было первое время. Потом уже мы не выливали отвар. Все на еду уходило. Потом приехала Maman и с ней какие-то военные. Это арестовали моего отца, нас отвели к хозяйке, а здесь начался обыск. Забрали золотую цепочку и золотые часы (но потом вернули, между прочим).

Мне и сейчас страшно об этом писать. Ведь это был не первый арест в нашем окружении, и я была твердо уверена, что оттуда не возвращаются. Стоял октябрь 1941 года. Мы почему-то переехали в другой дом. Немцы подошли так близко к Дмитрову, что происходила паника. Все магазины были ограблены, витрины разбиты. Зима пришла рано. Maman ходила в соседние деревни с санками, меняла вещи на картошку. Хорошую картошку мы не могли купить, а покупали мороженую картошку и мороженую капусту.

Дядю Владимира Голицына, маминого брата, тоже арестовали, дядю Кирилла Голицына тоже. Остались женщины, дети и старики. На кофейной мельнице мы по очереди мололи рожь, варили кашу. А мороженую картошку смешивали с горчицей, и в таком виде ее можно было есть. Мишка, мой двоюродный брат, работал в морге и ему платили очистками, только не картофельными, а свекольными.

Дом был холодным, мы спали одетыми, в шубах и валенках, электричества не было. Я подобрала на площади около разбитых магазинов пластмассовые мисочки для бритья. В одной мы сделали светильник, а в других пили чай. Ну, не чай, конечно, а воду. Во дворе выкопали щель, чтобы прятаться во время бомбежек. Нас только один раз подняли ночью, и мы сидели в щели. А так дети спали крепко, Maman с бабушкой думали, будить нас или нет, когда канонада была очень сильная. Вечером выходишь и видно, как снаряды летают, светятся, страшновато было.

Дмитров был отрезан от Москвы. Мы думали, что немцы возьмут Дмитров. В январе немцев отогнали, стали ходить поезда, и мы отправились в Москву. Стояли жуткие морозы. Мы сели в ледяной поезд, ехали несколько часов. Ночью приехали на Савеловский вокзал. Трамваи не ходили, мы сидели на площади. Наконец, пришел трамвай, и мы доехали до Плющихи, а там близко и до Левшинского переулка. Дома, у тети Ляли, была теплая комната, наши комнаты стояли холодные, одна опечатана (там находились отцовские диссертации, все они погибли).

Натопили комнаты и стали жить. Маме выдали карточки: две иждивенческие и три детские. Maman устроилась на работу в поликлинику лаборанткой. Мы продавали вещи и как-то перебивались. Бомбежки почти прекратились, но воздушные тревоги продолжались. На площадках и в сквериках стояли противовоздушные надувные аэростаты. Днем они были привязаны, а вечером их отвязывали. Всюду мы находили осколки, а на чердаках продолжали дежурить. Школы еще не работали. Но Maman и еще несколько мам нашли учительницу, Евдокию Николаевну Юспе. И нас несколько человек приходили к ней, и она с нами занималась за третий класс. А первые два класса я занималась, как я уже говорила, с Надеждой Дмитриевной Шиповой.

В школе заставляли вступать в пионеры. Я думала, что никогда в жизни я не буду пионеркой. А потом у Лизы в классе спросили, есть ли верующие девочки. И она единственная встала. Так как это был третий класс, ее оставили в покое. А наша историчка долго меня уговаривала, подарила «Библию для верующих и не верующих» Емельяна Ярославского. Я принесла ее домой, но она быстро куда-то исчезла. Наверное, Maman выбросила. Меня не тронули, я хорошо училась. И, оказывается, в школе знали, что отец арестован, но все же не трогали. Так и в комсомоле я не была.

Maman работала и на работе, и дома, а мы были с бабушкой. Бабушка уже не выходила из дома. Ее приходил причащать отец Николай Стогов из Зачатьевского монастыря. Только сейчас я понимаю, каким мужественным человеком была бабушка. Она никогда не жаловалась. А ведь один сын погиб в Карлаге, второй был выслан в Среднюю Азию. Ее мучили боли в спине, она сидя готовила, штопала, заплетала нам косички, рассказывала о прошлой жизни и никогда не жаловалась.

«Отоваривание» целиком легло на меня. Мне было 10 лет. Я получала продукты по 9-ти карточкам: 5 карточек наших, 2 карточки тети Ляли и 2 карточки Толстых. Все они были прикреплены в разных магазинах. Наши отоваривали в «инвалидном», почему-то так он назывался. Толстых — в «научном», это самый лучший магазин, а тети Ляли — в «Глазовском», это был магазин для фронтовиков. Я очень гордилась, что не потеряла ни одной карточки. Дома все продукты раздавала, а в субботу вечером и в воскресенье утром и в праздники я шла в мой любимый Обыденский.

Храм Ильи Обыденного

Жили мы довольно близко от храма. Летом я бегала туда босиком, ботинок у меня не было, а зимой надевала мамину обувь 39-го размера. Я очень любила службу. У меня была книжка со службами, да она и сейчас у меня есть, называется «Книжка с короной». Я ее постоянно перечитывала. Maman в молодости пела на клиросе, и я от нее хорошо выучила устав, знала много молитв, канонов, знала, какой глас будут петь. Моим любимым был шестой.

Какой замечательный храм был наш Обыденский! И духовенство, и хор, и прихожане. Необыкновенно служил отец Александр Толгский. Как пишет Нина Михайловна Пашаева: «Время его служения занимало целую эпоху. Ее отличительные черты — высокая духовность богослужения, высокий настрой в святых стенах и твердый порядок». В храм тогда ходило очень много народу. Отец Александр был настоятелем (им он стал в 1936 году), вторым был отец Николай, и еще был у нас совершенно потрясающий протодиакон Николай Николаевич Орфенов. Появлялись в нашем храме и многие батюшки из закрытых храмов: отец Сергий Лебедев, отец Константин Всесвятский, отец Николай Стогов. Василий Афанасьевич, регент, так хорошо подбирал вещи! Две чтицы — Милочка и Полина, читали одна другой лучше. Милочка все часы читала на память, никогда в книжку не заглядывала. И был такой момент, она сбилась. А я тоже всё наизусть знала и подсказала ей, очень была довольна. Она меня потом благодарила. Исповеди велись общие. Иначе быть не могло, потому что священников было мало, а народу, в основном, женщины, всегда полно.

В храме мы, дети, стояли на солее. Отец Александр ласково обращался с нами. Когда в большие праздники было очень тесно, и нас придавливали, он прижимал нас к себе. А еще он звал нас: «мои иподиаконы». Мы держали митру по время чтения Евангелия. А когда выходили на «Хвалите имя Господне», мы все старались встать поближе к нему, а он кому-нибудь из нас давал держать митру. Мы этим очень гордились, потому что дотянуться до неё мы не могли, маленькие ещё были. Он снимал митру и давал кому-нибудь из нас. На погребение Пресвятой Богородицы впереди крестного хода шли девочки в светлых платьицах с белыми гладиолусами. Я возглавляла шествие. Сначала у нас не было белых платьиц. А потом мне кто-то подарил хлопковое платье белое. И мы шли впереди.

Мы, дети, не слушали общую исповедь, а становились на клиросе, и батюшка выходил к нам во время службы. На исповедь, кроме как к отцу Александру, я ни к кому не ходила. Я была тихая такая девочка, старалась помогать Maman, нас всё-таки было трое, отец сидел. Помню, батюшка меня как-то спрашивает то, другое, а потом: «Ты маму слушаешься?». А я всегда слушалась Maman, а тут думаю: ну надо же какой-нибудь грех сказать. И говорю: «Нет, не всегда». «А надо слушаться».

Чем «тогда» отличается от «теперь». Я стала прихожанкой храма в 1943 году. Уже никого не осталось с тех времен. Жизнь в храме сильно изменилась. Я помню, как на окошке в левом приделе стоял ящик с мешочками, на мешочке крестик и в нем книжечка поминальная и туда клали просфорку, уносили в алтарь, а потом с вынутыми частичками возвращали. Этого уже нигде не осталось. Вот такой мешочек, тут крестик был вышитый, а тут веревочка продернута. Батюшки уже знали, у кого какой мешочек и выносили. Мы, девочки, перед причастием всегда снимали шапочки. Теперь этого нету. Даже малышкам надевают на головки платки, а ведь головной убор — это символ замужества.

«Блаженства», Евхаристический канон, «Величит душе моя Господа.», Великое славословие всегда все стояли на коленях. Когда на праздник на подсвечнике собиралось много маленьких свечей, меняли на одну большую. Это моя была обязанность. Я набираю несколько штук, отправляю за ящик, а мне оттуда на эту же сумму возвращают большую, или две, или три. Вот так было.

На Пасху мы приходили часа в четыре, в пять, в шесть, потому что иначе в церковь не войти. К девяти часам все было забито. А на Рождество служили две всенощные и три литургии. И на Пасху тоже. Из-за войны читали много заупокойных записок, и отец Александр Толгский служил каждое утро парастас. Люди приезжали отовсюду. Вся Москва знала, что это единственный храм, где утром служат парастас. Это недавно закончили, а тогда вообще без этого нельзя было.

Ещё очень хорошо запомнилось, как в 1942 году на всенощной батюшка вдруг выходит на амвон и говорит: «Объявлена воздушная тревога, кто хочет, пускай выйдет из храма, мы немножко прервём службу». По-моему, никто не вышел. Иконы «Нечаянная радость» тогда не было, и я встала прямо перед Казанской иконой Божией Матери. И я помню, как он сказал о воздушной тревоге, а у меня всё-таки мама, брат, сестра, бабушка. Я помню, как я молилась, чтобы они все остались целы.

Что я ещё могу сказать? Службы совершались каждый день, но в будни я ходила в школу. Mama работала, бабушка болела, нас трое детей, и всё хозяйство лежало на мне, все магазины, все покупки. А было мне на тот момент 12−13 лет. По воскресеньям вечером я очень любила бывать в Елохове.

Помню, как весной приехал Патриарх Сергий, я его тогда единственный раз видела, а вскоре он умер. Вообще у нас часто служили архиереи. Почти всё было под оккупацией, и они находились в Москве. К нам в церковь стала приходить сестра Патриарха Алексия I Анна Владимировна. Так как я жила рядом с Чистым переулком, меня всегда просили её проводить домой. Мы возвращались с ней, а потом она постриглась в монахини в Покровском монастыре в Киеве. Я уехала в экспедицию на Тянь-Шань, она мне туда присылала письма. А так я помню Патриарха Сергия, Патриарха Алексия I, Патриарха Пимена, Патриарха Алексия II, и вот теперь Патриарх Кирилл. Пять Патриархов.

Много замечательных людей ходило в Обыденский: чл.-корр АН СССР В.В. Добровольский, юрист К.Н. Жудро, филолог А.Ч. Казаржевский, врач А.Н. Бескодаров, артисты И.В. Ильинский и Т.Я. Бах. В проходе справа стоял Павел Дмитриевич Корин.

— На его картине «Русь уходящая» изображён кто-то из Ваших родственников?

- Да, моя мама, Софья Михайловна Мейен. Павел Дмитриевич очень дружил с её братом. Мы у него дома бывали, на Усачёвке, недалеко от Новодевичьего монастыря.

— Вы помните принесение иконы «Нечаянной радости» в Обыденский храм?

- Образ «Нечаянная радость» был привезён 15 июня 1944 года. В храме Воскресения в Сокольниках оказалось много чудотворных икон, и по просьбе отца Александра Толгского Патриарх Сергий благословил передать в наш храм икону «Нечаянная радость». Помню, как отец Александр со старостой и другими мужчинами поехали за ней. А мы остались ждать в притворе. И вот подъехала машина и из неё вынесли икону. И поставили там, где она стоит и теперь. На следующий день, в пятницу, митрополит Николай первый раз служил акафист. Очень красивая служба получилась, хотя вроде бы обычная вечерня, молебен. Пели «Высшую небес», и все чтения начинали и заканчивали пением.

Часто акафист «Нечаянной радости» служил Патриарх Пимен, просто приезжал безо всякого облачения, в одной мантии. Он очень любил и уважал батюшку. И многие шли к отцу Александру, потому что доверяли ему, верили, что он ни с кем не сотрудничает. Время было такое, практически каждый третий мог оказаться стукачом. Конечно, за Церковью следили сильно. А мы никогда не боялись, всегда в храм ходили, иконы открыто держали. Хотя у многих иконы были закрыты.

На моём письменном столе стояла фотография отца Александра и фотография Патриарха Тихона. Батюшку я очень любила, У меня сохранилось его письмо ко мне: «Моей духовной дочке, имениннице Катюше, от любящего её духовного отца». Помню, брат мой, Сережа, ему было тогда лет 7−8, стащил два или три рубля. Maman страшно расстроилась, мол, сын вором растёт. Пошла к отцу Александру, а он говорит: «Только ни в коем случае не называйте его вором».

Потом я стала учиться в университете, вышла замуж, родила детей, и отца Александра почти что не видела. Мы жили в Тимирязевке, в бараке, без воды, газа, практически без всего, да ещё и малыши. В церковь с тремя пересадками я, конечно же, не могла ездить, Maman отпускала раз в месяц. Потом она как-то пришла и говорит: «Умер отец Александр». Поехали на похороны, а потом на кладбище. Было очень много батюшек, пели канон — «Волною морскою», его положили рядом с супругой Екатериной, которую он очень любил.

— Как бы Вы определили понятие церковности?

- Я, например, считаю себя человеком церковным. Во-первых, я очень люблю Церковь, во-вторых, очень хорошо знаю службы. Я иду в церковь и знаю, что сегодня будет такой-то праздник, будут петься такие-то замечательные стихиры и такой-то канон. А перед Великим постом уж я стараюсь всё сделать так, чтобы первую неделю в храме присутствовать.

Я всегда удивляюсь людям, которые приходят в храм и просто стоят. Часто хожу в храм в Коломне (у нас там дача). Как-то говорю: «Поставь, пожалуйста, свечку на канон, когда будет шестопсалмие». Меня спрашивают: «А что такое шестопсалмие?». Мне так смешно, я думаю: «Неужели неинтересно? Как можно идти в церковь и стоять на службе, не понимая, что происходит, какие молитвы читаются и поются?».

Посты соблюдать. Ждать: вот сейчас скоро, совсем скоро, запоют «Христос рождается», радость же какая! Или будут петь «Помощник и покровитель», лучше на свете ничего нет! Или мало ли какие дела, не всегда успеваешь к началу прийти, но надо уж обязательно прийти на Литургию Преждеосвященных Даров «Да исправится» послушать. А служба Великой субботы, это даже лучше Пасхи, по-моему. Вот это, наверное, и есть церковность. Не знаю, как ещё это можно объяснить.

Записала Александра Никифорова

http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=57 721&Itemid=3