 |
| Богослов. Ru | Наталия Афанасьева | 29.06.2011 |
Церковнославянский язык, являясь функциональным стилем русского языка, удерживает некоторые из корней от полного исчезновения. Замена устаревших слов повлечет за собой разрушение корневой общности церковнославянского языка. Как отразится это на русском языке и на всей русской культуре? Наталия Афанасьева, преподаватель церковнославянского языка МДАиС, в своей статье выражает обеспокоенность Проектом документа о церковнославянском языке.
Проект документа «Церковнославянский язык в жизни Русской Православной Церкви XXI века» опубликован с целью его обсуждения. Поэтому считаем своим долгом высказать несколько соображений по этому вопросу.
«Церковнославянский язык представляет собой неотъемлемую часть богослужебной традиции Русской Православной Церкви. Он вобрал в себя многие черты древнегреческого языка — языка Нового Завета и святых отцов — и особенности живой речи древних славян, и опыт святых подвижников, обращавшихся к Богу словами церковнославянских молитв.
Церковнославянский язык является общеупотребительным богослужебным языком Русской Православной Церкви. Он является не только достоянием нашей Поместной Церкви, но и общекультурной ценностью, которую следует беречь и хранить».
Трудно не согласиться с этими словами, которыми начинается Проект документа «Церковнославянский язык в жизни Русской Православной Церкви XXI века».
Очень важны также и положения о необходимости внятного чтения и пения в храме Божием (пункт 6 данного Проекта). Какое может быть «понимание» богослужения, когда его зачастую просто не слышно! Поэтому необходимо вводить в Духовные школы специальные предметы, такие как «Практикум по церковнославянскому языку», чтобы научить будущих пастырей внятному и правильному чтению богослужебных текстов.
Однако пункт 4-й, и особенно его 4-й подпункт, вызывает серьезные возражения. Предлагается ради «понятности» (т. е. прояснения логического смысла) богослужебного текста заменить все якобы устаревшие слова, а также паронимы (слова, имеющие в современном русском языке иное значение), а кроме того и изменить «слишком сложный» синтаксис. Сразу скажем, что это весьма широкая и расплывчатая формулировка. Для одного человека данная лексема (напр., «стогна», «стезя», «пажить») покажется «слишком устаревшей», а для другого, например, более культурного и знакомого с русской поэзией XIX-го века, вполне понятной. Как известно, уровень культуры современной молодежи крайне низок, и если ориентироваться на него, то при такой расплывчатой формулировке задач будущей «справы» можно заменить более половины якобы «устаревшей» церковнославянской лексики! Но ведь церковнославянский язык — это высокий стиль языка русского, в нем все корни русские и на лексическом уровне он русскому человеку должен быть понятен! А что непонятно, легко посмотреть в словаре, — была бы любовь и ревность к православному богослужению и к своему родному языку! Уничтожим, к примеру, слово «yже»? Но это слово, помимо своего основного значения — «веревка, вервь"[1], — имеет еще и значения «жребий», «земельный надел"[2] (т. е. то, что измерено межевой вервию), а также и удел, судьба[3] (жизненный путь, отмеренный Богом человеку). А кроме того, корень этого слова присутствует и в целой группе лексем: «y'жик», «южик"(т.е. родственник, связанный кровными узами), «узы», «узник», «союзник». И даже русское слово «уж» — змея — от этого же корня, и позабытое ныне слово «гуж"[4] - предмет конской упряжи («взялся за гуж, не говори, что не дюж!»). Итак, церковнославянская лексема «yже» — это некий корневой «стержень», удерживающий целую группу однокоренных слов. Судя по методологии будущей «справы», каждая из этих лексем получит свой собственный корень — вервие, удел, наследие, сродники т.п. Разрушится корневая общность церковнославянского, а значит, и русского языка, функциональным стилем которого он является. Подобный вандализм (не иначе) уже однажды произошел в прошлом, когда большевики уничтожили в русском правописании букву «ять». Тогда разрушилась корневая общность лексем, которая образовывала «корневые гнезда», напр., слово «след» писалось с «ять» (этот первообразный корень надо было выучить), поэтому ребенок уже в раннем возрасте, чтобы правильно написать слово «вследствие», должен был мысленно связать эти лексемы в одно однокоренное целое. Трудно измерить те разрушения, которые постигли русскую языковую культуру в результате утраты буквы «ять». Трудно измерить и те разрушения, которые последуют в результате утраты корней русского языка, хранителем которых является язык церковнославянский! Заменить, к примеру, слово «вжиляти» на «укрепляти»? У известного слависта М.Ф. Мурьянова есть статья об этом слове и понятии[5]. Славянское «вжиляти» — это перевод греч. νευρόω - натягивать, напрягать. Существительное «жила» — греч. νεũρον - переводится как нерв, жила, мускул, веревка, тетива, струна, а уже потом как абстрактное — сила, крепость, мощь. Это очень интересное славянское (и греческое) обозначение понятия силы — не как крепости, не как утверждения, а как силы натяжения каната, как силы натяжения мышцы, т. е. жилы. Вспомним удивительный и столь часто повторяющийся в гимнографии образ: Господь повесил всю землю неодержимо, т. е. без опоры[6], — обозначение непостижимой силы Божией как натяжения незримого каната, не удерживаемого ни на чем. Это, казалось бы, такое устаревшее слово «вжиляти» может выражать одно из проявлений Божественной силы, Божественной энергии. Утратится это слово, утратится корень, утратится понятие, наконец, утратится точное соответствие греческому оригиналу, автор которого, как правило, — прославленный в лике святых великий гимнотворец, желавший именно так, а не иначе выразить понятие силы. Итак, лексемы церковнославянского языка построены на корневом принципе, и сам этот язык, наше достояние и святыня, — хранитель корней русского литературного языка, удерживающий некоторые из них от полного исчезновения.
Следующий этап будущей «справы» — замена церковнославянских паронимов. Сразу заметим, существует довольно полный словарь церковнославянских паронимов[7]. Почему бы не издать его большим тиражом, чтобы он был доступен каждому? Там имеются все основные значения этих лексем, составляющих чрезвычайно интересный пласт церковнославянской лексики. Паронимы — малоизученная тема, но даже на первый взгляд ясно, что церковнославянские паронимы являются важнейшей вехой в истории русского языка, своеобразной исторической памятью языка (напр., слово «хитрость» как ремесло, искусство, творчество, мастерство; «хитрец» — ремесленник, умелец, художник, и, наконец, Создатель, Творец, отсюда «Нетления искушением рождшая и Всехитрецу Слову плоть взаимодавшая."[8]). Именно такие значения имели эти лексемы и в древнерусском языке. Паронимы не представляют собою ни ошибки переводчика, ни следствия недостаточного знания языка[9]. Переводчик часто намеренно выбирал не совсем точное в данном контекте слово, чтобы показать, что понятие, им обозначаемое, шире и глубже этого слова. Таким образом, обозначаемое понятие как бы выходит за рамки своего словесного выражения. Например, «странствие Владычне» в задостойнике (ирмосе 9-й песни) Великого Четвертка: «Странствия Владычня и безсмертныя Трапезы на Горнем Месте высокими умы, вернии, приидите, насладимся.». Переводчик, конечно же, знал, что в церковнославянском языке слово «странствие» имеет совсем иное значение, нежели его греческий прототип ξενία - «гостеприимство, угощение странника». Но греческий корень ξεν-, как и почти всегда соответствующий ему славянский корень «стран-», имеют очень широкое семантическое поле. Они обозначают и нечто необычное, непостижимое, таинственное, сверхъестественное, и чужое, чуждое, и странничество в прямом смысле. Все эти понятия в полной мере относятся ко Христу Спасителю, — вспомним службу Рождества Христова и его предпразднства: «Господь грядет странным Рождеством…», «странно во своя пришел еси, люте устраншагося от рая на небо призывая» «страннообразне Христос во своя приходит.» и т. п. Пароним «Странствие Владычне» намеренно создан переводчиком, чтобы сохранить корень и с помощью ассоциативной связи напомнить молящимся о всех перечисленных выше образах, которые относятся ко Христу Спасителю во всей полноте византийско-славянского богослужения. Этот многозначный образ отозвался и в русской классической поэзии. Вспомним тютчевское: «Удрученный ношей крестной, // Всю тебя, земля родная, // В рабском виде Царь Небесный // Исходил, благословляя». Подобные явления, когда учитывается всё семантическое поле какой-либо лексемы, имеются и в литературе светской[10]. Так что же, заменим «Странствия Владычня» на «Вечери Владычни», как это и было сделано в исправленной Постной Триоди под редакцией архиеп. Сергия (Страгородского)[11]? Причем, если только в каноне Великого Четвертка проанализировать все сделанные там исправления, то можно убедиться, что эта правка просто чудовищна и не выносит никакой критики не только с духовной стороны, но и с профессиональной филологической. Так, может быть, всё же лучше сделать необходимую сноску (которая, кстати, уже имеется) в новом издании Триоди, и сохранить это высокое слово? Кроме того, интересно, что в некоторых русских службах словосочетание «странствие Владычне» приобрело и прямое свое значение: «Владычнему любостранству, преподобне, подобяся, сам странствовати изволил еси» (Служба прп. Корнилию Комельскому. Канон. П.1); «Странствию Христову ревнующи, Царствия Христова достигла еси» (Служба блаж. Ксении Петерб. Стихира на стиховне).
Неоднократно высказывались предложения изъять из церковнославянского языка слово «живот», — оно якобы непонятно или смущает. Да полноте, это же русский фразеологизм — «сражаться не щадя живота». А кроме того, даже трудно себе представить, как будет звучать в новой «редакции» тропарь Святой Пасхи: «.и сущим во гробех живот даровав»!
Мы не случайно подробно рассматриваем каждый конкретный случай, каждую конкретную замену, ибо то, что звучит вполне приемлемо в абстрактной формулировке Проекта, в каждом конкретном случае может нанести непоправимый урон и смыслу богослужения (в том числе и догматическому), и его благолепию. Кроме того, всё это непременно подточит фундамент языка русского и всей русской культуры в целом.
Но это еще не главное. Основным источником непонимания логического смысла церковнославянского богослужебного текста является отнюдь не «устаревшая» (как полагают) лексика, не паронимы и даже не грамматика. Главное — порядок слов в предложении, тот самый порядок слов, который не является синтаксисом собственно церковнославянского языка. Ведь на самом деле в чистом виде церковнославянского языка не существует. Существует язык Священного Писания, язык богослужения (литургический), язык святоотеческой письменности (напр., в наше время славянское «Добротолюбие», а в Древней Руси — весь корпус творений святых отцов). В Древней Руси был еще церковнославянский язык поучений, проповедей («Слов.»), агиографии и т. п. На этой «иерархической лествице» условно говоря жанров древнерусской книжности язык Священного Писания и язык гимнографии находились (и находятся) на самой ее вершине. Они всегда были наиболее консервативными, т. е. менялись значительно меньше, чем в прочих «жанрах», более открытых разговорному древнерусскому языку. И сейчас речь идет именно о языке богослужения. В этом языке — церковнославянском языке славяно-византийской гимнографии — есть два вида синтаксиса. Один принадлежит собственно языку (напр., обороты «Двойной винительный», «Дательный самостоятельный» и т. п.), а другой относится к области поэтики и риторики, т. е. тех поэтических приемов, которыми пользовались великие творцы духовной поэзии: преп. Иоанн Дамаскин, преп. Андрей Критский, прп. Иосиф Песнописец, преп. Косма Маюмский и многие другие (в том числе, конечно, и русские) преподобные и духоносные отцы, чтобы выразить свои богодухновенные мысли и чувства и возвысить и наши умы и сердца в молитвенном предстоянии пред Богом. Помимо того что они были величайшими и искуснейшими поэтами-гимнотворцами, они пользовались веками выверенными традиционными риторическими приемами («фигурами»), которые все определены и обозначены в соответствующей литературе. Иными словами, в творениях великих гимнотворцев каждое слово на своем месте, и каждое слово принадлежит святому и богодухновенному мужу, и каждое слово бережно — пословно — было переведено с греческого на церковнославянский язык. Какие бы ни были книжные справы на Руси, но все — повторяем, все — сохраняли главную кирилло-мефодиевскую традицию, традицию пословного перевода, где порядок слов меняется крайне редко, и это отступление рассматривается как исключение. Кстати, существует и еще одна многовековая традиция, о которой никогда не упоминается. Какие бы книжные справы не имели место на Руси, ни одна из них еще не ставила своей задачей приблизить церковный язык к разговорно-народному, т. е. сделать его «понятным». Все книжные справы, включая и никоновскую, ставили своей целью возвратить язык Церкви к его истокам, к древним переводам и спискам, отстаивали один и тот же принцип «святой старины», отсюда движение церковнославянского языка не поступательное, а как бы круговое. «История древнеславянского языка представляется как процесс дискретный, при котором нормализация, как правило, вела к архаизации языка, а история любого славянского языка (предмет исторической грамматики и исторической диалектологии) представляется как процесс более непрерывный, эволюционный"[12]. Мы сейчас не говорим о результатах справ (в особенности никоновской), не говорим и о естественных языковых процессах, которые, конечно же, можно соотнести с развитием разговорного языка (особенно фонетические процессы или система склонения имен и т. п.). Мы говорим о целях всех книжных справ, имевших место на Руси. Все книжные справы, бывшие на Руси, ставили своей целью именно централизацию, т. е. возвращение к древним нормам. Сознательное сближение книжного церковнославянского языка с языком разговорно-народным всегда рассматривалось как его порча. В этом одна из характерных черт кирилло-мефодиевской традиции[13].
Но вернемся к языку гимнографии. Та методология, на которую будет опираться грядущая «справа», хорошо известна по соответствующим редакциям Постной и Цветной Триодей — под редакцией архиепископа Сергия. Она предполагает обязательное изменение поэтического порядка слов славяно-византийской гимнографии. В угоду «логическому пониманию смысла» разрушается пословный перевод, а с ним и ритм оригинала, разрушается традиционная система риторических приемов, не берется в расчет и то, что у каждого текста есть автор, чаще всего прославленный в лике святых Православной Церкви, и что этот автор — богодухновенный поэт. Правится, таким образом, не церковнославянский перевод, исправляется не церковнославянский язык, а искажается сам поэтический текст! В результате будет представлен не его поэтический перевод, а его логический — прозаический — пересказ, да еще в интерпретации современного нам кандидата (ну, хотя бы и доктора!) филологических наук!
И тут мы подходим еще к одной проблеме: а что такое «понимание» богослужения вообще? Как много об этом уже было сказано! И о том, что в полноте понять смысл богослужебного текста можно лишь прекрасно зная догматику и литургику, а кроме того — и Священное Писание Ветхого и Нового Заветов. И о том, что мы «понимаем» не логическим разумом, а сердечным чувством, и что богослужение — это молитва, а не лекция и не доклад. Да и вообще «понимание» языка богослужения и молитвы — это явление духовное, и углубляется оно вместе с духовным опытом человека по мере участия его в жизни Церкви. Но всё сказанное не принимается в расчет сторонниками «понятности» богослужения. Тогда вновь переведем разговор в филологический план. Приведем высказывание замечательного русского лингвиста XIX века А. А. Потебни из его работы «Мысль и язык» о принципиальной разнице в восприятии текстов поэтического и прозаического: «… поэтический образ не разлагается во время своего эстетического действия, тогда как научный факт тем более для нас осмыслен, чем более раздроблен, то есть чем более развилось из него суждений. <…>. В искусстве общее достояние всех есть только образ, понимание коего иначе происходит в каждом и может состоять только в неразложенном (действительном и вполне личном) чувстве, какое возбуждается образом; в науке же нет образа и чувство может иметь место только как предмет исследования; единственный строительный материал науки есть понятие, составленное из объективизированных уже в слове признаков образа»[14]. Итак, даже на светском уровне механизмы восприятия поэтического и прозаического (научного) текста совсем разные и даже противоположные. Что же тогда говорить о мистической, молитвенной ткани поэзии церковной?
Кроме того, если речь идет о воцерковленном человеке, который постоянно молится келейно и за церковным богослужением, то большое количество текстов он обязательно должен помнить наизусть. Не заучивать специально, хотя и это возможно, а просто помнить повторяющиеся молитвы и песнопения. Это прежде всего Утреннее и Вечернее правила, Правило ко Святому Причащению, это почти вся Божественная Литургия и почти половина всенощного бдения или вечерни и утрени. Воцерковленный человек постоянно читает келейно Святое Евангелие и кафизму из Псалтири. Некоторые читают еще и главу из Апостола. Наизусть или почти наизусть помнятся тропари гласов Октоиха и основные песнопения Постной Триоди (напр., «Покаяния двери.», «Душе моя, душе моя.»). Итак, это уже не тексты, которые мы слышим впервые, это круг церковных песнопений и молитв, в которых постоянно живет воцерковленный человек, которые часто всплывают у него в памяти. Некоторые монашествующие, да и миряне, чтобы внимание не рассеивалось, наряду с Иисусовой молитвой, постоянно повторяют про себя стихи из Евангелия или Псалтири. Если какие-то отдельные слова из этих текстов, которые, повторяем, составляют образ мыслей и образ жизни православного человека, вызовут у него вопрос: «А каков их смысл?», он всегда сможет посмотреть в словарь или в толкование Евангелия, Псалтири или в учебный перевод литургических текстов на русский язык (напр., Ловягина или Нахимова). Если речь идет о Божественной литургии, то имеются и переводы и толкования песнопений литургии, имеются и фундаментальные руководства по чинопоследованию литургии. Этого круга богослужебных текстов вполне достаточно для церковной жизни человека, для его молитвенного делания, для его беседы с Богом. Остается круг изменяемых молитв и песнопений. Это в основном то, что читается и поется на вечернем богослужении (вечерня и утреня или всенощное бдение), — стихиры на «Господи, воззвах», стихиры на стиховне, стихиры на хвалитех, и, главное, канон празднику или святому на утрени. Именно это может быть непонятно, а, как правило, — не слышно! Но если (очень редко) канон и стихиры все же слышны, то в самой поэтике православной гимнографии имеется некое подспорье для их понимания. Оно также связано с тем, что молящийся входит в круг знакомых ему образов и понятий. Те образы и символы духовной поэзии, которые выражают догматическое и нравственно-богословское содержание праздника, которые, как некие путеводители, ведут наши помыслы по веками проторенным путям духовного восхождения к Богу, — представляют собою также некое повторяющееся словесное пространство. Причем, поэтика гимнографической поэзии такова, что внутри каждого отдельного песнопения или тропаря канона, путем специальных риторических приемов ум молящегося также заключается в некий замкнутый круг (риторический прием «период», система антитез и т. п.), — и всё это призвано помогать уму не блуждать, отвлекаясь на постороннее. Чем чаще человек бывает в храме, тем более углубляется в круг знакомых образов, тем более открывается ему духовный смысл происходящего. Вот почему человеку Древней Руси, жизнь которого целиком проходила в ограде Церкви, не нужны были специальные уроки церковнославянского языка, а кроме того и догматики, и литургики, и прочего. Но в наше время, они все же нужны.
Если мы возвратимся к Проекту о церковнославянском языке, который мы, по благословению священноначалия, обсуждаем ныне, то можно паки и паки приветствовать то внимание, которое уделяется церковнославянскому языку, когда говорится о необходимости создания пособий и учебников, комментариев и словарей, а также рекомендуется священнослужителям раскрывать на проповедях смысл прочитанного и пропетого за богослужением. Прекрасно, если будут созданы школы для изучения языка Церкви, хорошо бы ввести его и в школы общеобразовательные. Вот путь, истинный путь познания языка нашей Церкви, путь, который, может быть, и нелегок, который «нy'дится», т. е. берется силою, понуждением себя (это слово, вероятно, также скоро будет изъято?), как нy’дится и Царствие Небесное, и «нy'ждницы (т. е. употребляющие усилие) восхищают е» (Мф. 11.12).Поэтому в заключение хочется упрекнуть и «народ Божий». Многие из тех, кому не безразлична судьба и русского языка, и нашего Отечества, скажут, что церковнославянский язык необходим и нужно его непременно сохранить в неприкосновенности. Но вот дать себе труд действительно его изучить, вникнуть в глубину прекрасных наших церковных служб, потратить на это время и силы. На это времени не находится. Не очень-то много желающих изучить церковнославянский язык. А потом — не будет ли поздно?
[1] Пс. 118. 61.
[2] Пс. 15.6
[3] Пс. 138. 3.
[4] «Гуж — в упряжи, кожаная глухая петля, укрепленная в хомутных клешнях». — Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. Т. 1. М., 1981. С. 406. Из этой же статьи явствует, что слово «y'же», «ужu'ще» во времена В. И. Даля было еще употребительным: «гуж, гужu’ще — влгд. ужu’ще, веревка для связки чего».
[5] Мурьянов М. Ф. Сила (понятие и слово). — В кн.: Мурьянов М. Ф. История книжной культуры России. Очерки. В 2 ч. Ч. 1. Спб., 2007. С. 329.
[6] «Тебе, на водах повесившаго всю землю неодержимо, тварь видевши на лобнем висима, ужасом многим содрогашеся.» (Канон Великой Субботы. П. 3. Ирмос).
[7] Седакова О. А. Славяно-русские паронимы. Материалы к словарю. М.: Греко-лат. каб. Ю. А. Шичалина, 2005. См. также 2-е изд. под заглавием: Седакова О. А. Словарь трудных слов из богослужения. Церковнославяно-русские паронимы. М.: Греко-лат. каб. Ю. А. Шичалина, 2008.
[8] Ирмос 9 песни канона. Глас 7.
[9] Ср.: «Сложные отношения русского и церковнославянского языков, их одновременную «раздельность и слиянность»., нельзя рассматривать только как источник множества ошибок и недоразумений. В некоторых случаях вчитывание русского значения в церковнославянское слово дает неожиданные и творческие культурные плоды». — Седакова О. А. Славяно-русские паронимы. М., 2005. С. 17.
[10] О переводе А. Блока «Легенды о святом Юлиане Милостивом» Гюстава Флобера: «Блок после некоторых колебаний останавливается на варианте «Странноприимец» (вместо «гостеприимец» и «милостивый», — Н.А.), так как это слово обладает необходимой в данном случае многозначностью: прежде всего реализуется его буквальное значение — «принимающий странника» (странников); в этом слове также актуализируется омонимическое (генетически вторичное) значение «странный», т. е. непостижимый, таинственный». — Приходько И. «Легенда» Флобера в русских переводах. — В кн.: Гюстав Флобер. Легенда о святом Юлиане Милостивом. М., 2007. С. 160−161.
[11] Слав. лексема «вечеря» соответствует только греческому δεîπνον - трапеза, преимущ. обед иногда завтрак или ужин.
[12] Толстой Н. И. История и структура славянских литературных языков. М., 1988. С. 53.
[13] «Говоря о роли кирилло-мефодиевской традиции в истории славянской письменности, мы имеем в виду прежде всего стремление к нормализации и сохранению древнеславянского (церковнославянского) языка как орудия межславянской культуры. Стремление это не всегда вело к возрождению архаических норм, хотя следует признать, что в принципе и такая цель ставилась при каждой достаточно широко задуманной попытке нормализации». — Толстой Н. И. Указ. соч. С. 144. Все эти явления «способствовали более широкой коммуникации не только в пространстве (для древнеславянского в ареале «греко-славянского мира»), но, что не менее важно, во времени. Последнее давало возможность сохранения и усвоения почти в полном объеме всего. литературного и культурного славянского наследия. Там же. С. 54.
Итак, церковнославянский язык и по сей день призван объединять всех православных славян, причем в единстве литургическом, церковном, а также являть незыблемую связь с духовной культурой русского народа предшествующих эпох. Не это ли так отвращает от церковнославянского языка нынешних его «справщиков»?
Цитируя этот труд академика Никиты Ильича Толстого, мы скорбим, что этого замечательного ученого и человека уже нет в живых. Его глубочайшие знания и авторитет могли бы остановить все неразумные действия, касающиеся русского духовного и культурного наследия в наши дни.
[14] Потебня А. А. Мысль и язык. — В кн.: Потебня А. А. Эстетика и поэтика. М., 1976. С. 194−195.
