 |
| Русский вестник | 16.06.2004 |
Одним из важнейших источников для восстановления истории дуэли и последних дней жизни Пушкина является письмо Жуковского к отцу поэта, которое является «самым достоверным и авторитетным» описанием. При составлении письма Василий Андреевич воспользовался не только своими личными впечатлениями, но и свидетельствами других очевидцев: записками врачей В.В. Шольца, И.Т. Спасского, В.И. Даля. Это письмо предназначалось для отца поэта, жившего в то время в Москве, а также для самого широкого распространения.
Впервые письмо было напечатано в N 5 «Современника» за 1837 г., но с значительными сокращениями. И только тридцать с лишним лет спустя оно было опубликовано полностью в «Русском архиве» (1870, кн.2, ст.247), после чего оно стало публиковаться в полной редакции в собраниях его сочинений, например, в «Сочинениях В.А. Жуковского» т. VI СПб., 1878, с.8−22.
Знаменитый пушкинист П.Е. Щеголев, ознакомившись с двумя списками письма Жуковского из коллекции А.Ф. Онегина, еще не публиковавшемся, решил их сравнить с уже ранее известными источниками. Он выяснил, что первый список был черновиком и содержал многочисленные исправления, сделанные самим Василием Андреевичем. Второй же текст был перебелен «без помарок» и «весьма тщательно», но здесь кое-где имелись карандашные пометы, отмечены неопубликованные им отрывки.
Щеголев смог выяснить, что «текст первого списка до исправлений… представляет первоначальную редакцию письма», что «часть этой редакции отсутствует в печатных редакциях, — как полной, так и сокращенной — и, следовательно, становится известной впервые». Щеголев думал, что публикуемый им текст — это «первоначальная и самая полная редакция письма» из всех существующих, или ему известных. Для «критической проверки текста письма Жуковского» Щеголевым была предпринята попытка опубликовать текст «первоначальной редакции письма (из собрания Онегина) в сопоставлении со вторым списком (принадлежавшим также Онегину), краткой печатной редакцией «Современника» и публикаций в «Русском архиве». Текстологический анализ письма был проведен и опубликован Щеголевым в его книге: «Дуэль и смерть Пушкина. Исследования и материалы» 3-е изд., просмотренное и дополненное (М., Л., 1928).
Однако вне поля зрения Щеголева осталась еще одна редакция текста письма Жуковского. В конце лета 1904 г. по просьбе хвалынского предводителя дворянства П.Н. Давыдова под руководством редактора «Русской старины» А.П. Воронова и профессора И.А. Шляпкина впервые был разобран архив друга Пушкина Д.В. Давыдова (1784−1839). В те годы архив Д.В. Давыдова принадлежал хвалынскому предводителю дворянства Саратовской губернии Петру Николаевичу Давыдову (1864−24.01.1910) внуку поэта-партизана, П.Н. Давыдов к тому времени был отставным штабс-ротмистром, камер-юнкером двора е.и.в. (с 1910 г.); ранее служил в стрелковом батальоне императорской фамилии. П.Н. Давыдов был владельцем с. Благодатного, где и хранился архив деда, о чем свидетельствуют инвентарные марки «Библиотека села Благодатного», наклеенные на каждый том документов архива. После смерти внука Давыдова его вдова, Д.Н. Шилова (внучка П.П. Ланского) передала архив Д.В. Давыдова Русскому военно-историческому обществу. При систематизации документов личного архива Дениса Васильевича выяснилось, что конец письма Жуковского «содержит в себе подробности, не имеющиеся в том же самом письме, напечатанном в сочинениях» поэта, как отметила в своей брошюре М.А. Турнова «Партизан-поэт Д.В. Давыдов и его архив» (СПб., 1908, с.13), а также: в «Вестнике» археологии и истории, издаваемом археологическим институтом" вып. 18 за 1909 г.
Письмо написано на бумаге XIX в. с клеймом-штемпелем овальной формы, имеющим чернение по внутреннему краю, размером 1,8 на 2,2 см., расположенном в правом верхнем углу листа. В центре штемпеля — вензель монограмма императора Николая I с императорской короной в окружении гирлянды лавровых листьев. В нижней части штемпеля — литеры «П.П.Б.Ф.».
Указанный нами список письма Жуковского был обнаружен в 1996 г., а в 1999 г. экспонировался на выставке «А.С. Пушкин в московских архивах» в Государственном музее А.С. Пушкина и ранее не публиковался.
Письмо Жуковского из архива Д.В. Давыдова является первым черновиком (т.е. оригиналом) по сравнению со списками, принадлежавшими
А.Ф. Онегину и опубликованными П.Е. Щеголевым. Оно содержит некоторые особенности: заголовок документа «Письмо Жуковского к отцу Пушкина» сделан рукой Дениса Васильевича, а сам текст переписан писарем, незнакомым с Василием Андреевичем, о чем свидетельствует неверное написание его фамилии (Жуковской). В тексте имеются некоторые разночтения, выделенные нами курсивом, показывающие работу над текстом источника Жуковским. Здесь же — окончание письма, обращенное лично к отцу поэта и ранее нигде не публиковавшееся. На л.1 письма имеются пометы: «1», сделанная красным карандашом, а также «[18]37 г[од]», выполненная простым карандашом. Наш список письма не датирован, поэтому время составления указан по публикации Щеголева. В архивном списке отсутствуют также и некоторые фразы на французском языке, восстановленные нами в квадратные скобки по той же публикации. К письму прилагался план квартиры Пушкиных и записка с пояснениями к нему. Текст нашей записки несколько отличается от записки, опубликованной также Щеголевым.
Предлагаем читателям «Русского Вестника» оригинал письма В. А. Жуковского к отцу поэта, а также «Записку Государя Императора Николая I о милостях семье Пушкина», которые хранятся в Российском Государственном военно-историческом архиве.
Курсивом и квадратными скобками выделены имеющиеся разночтения и стилистические погрешности (описки, ошибки) в вариантах письма Жуковского, показывающие работу автора по редактированию текста. Курсивом отмечены отдельные выражения из текста черновика (оригинала), хранящегося в РГВИА в фонде Д.В. Давыдова. Доля сопоставления в квадратных скобках восстановлены имеющиеся несовпадения в тексте, а также текст на французском языке (отсутствующий в нашем источнике) — из текста окончательной редакции письма Жуковского по публикации П.Е. Щеголева в 1916 г. тогда находившегося в коллекции А.Ф. Онегина-Отто. Деление текста на абзацы дается в соответствии с оригиналом (черновиком) из фонда Д.В. Давыдова
N 1
[15 февраля 1837 г.] - Письмо В.А. Жуковского С.Л. Пушкину2
Я не имел духу писать к тебе, мой бедный Сергей Львович. Что мог я тебе сказать, угнетенный нашим общим несчастием, которое упало на нас[,] как обвал, и всех раздавило? Нашего Пушкина нет! Это [это,] к несчастию[,] верно,[;] но все еще кажется не вероятным [невероятным]. Мысль, что его нет, еще не может войти в порядок обыкновенных, ясных ежедневных мыслей. Еще по привычке продолжаешь искать его, еще так естественно ожидать с ним встречи в некоторые условленные [условные] часы, еще по среди [посреди] наших разговоров как будто отзывается его голос, как будто раздается его живой, веселый смех, и там, где он бывал ежедневно, ничто не переменилось, нет и признаков бедственной утраты, все в обычном [обыкновенном] порядке, все на своем месте; а он пропал, и навсегда — непостижимо![.] В одну минуту погибла сильная, крепкая жизнь, полная Гения, светлая надеждами, не говорю о тебе, бедный дряхлый отец; не говорю [. Не говорю] об нас, горюющих друзьях его. Россия лишилась своего любимого, национального поэта; он [. Он] пропал для нее в ту минуту, когда его созревание совершалось,[;] пропал, достигнув до той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучею, буйною, часто беспорядочною силою молодости, тревожимая гением, предается более спокойной, более образовательной силе зрелого [здравого] мужества, столько же свежей, как и первая, может быть, не столь порывистой, но более творческой. У кого из Русских с его смертию не оторвалось что-то родное от сердца? И между всеми Русскими особенную потерю в нем сделал сам Государь. При начале царствования он его себе присвоил, Он [; он] отворил руки ему в то время, когда он был раздражен несчастием, им самим на себя навлеченным; он следил за ним до последняго [последнего] его часа; Бывали минуты, в которые, как буйный, еще не остепенившийся ребенок, он навлекал насебя [на себя] неудовольствие своего хранителя, но во всех отеческих неудовольствиях со стороны Государя было что-то нежное, отеческое. После каждого подобного случая связь между ними усиливалась, в одном [-] чувством испытанного им наслаждения простить, в другом — живым движением благодарности, которая более и более проникала душу Пушкина и наконец слилась в ней с поэзиею. Государь потерял в нем свое создание, своего поэта, который принадлежал бы славе Его царствования, как Державин славе Екатерины и Карамзин славе Александра. И Государь до последней минуты Пушкина остался верен своему благотворению. Он отозвался умирающему на последний земной крик его, и как отозвался![.] Какое Русское сердце не затрепетало благодарностию на этот голос Царский? В этом голосе отразилось [выражалось] не одно личное, трогательное чувство, но вместе и любовь к народной славе, ивысокий [и высокий] приговор нравственности, достойный Царя, представителя и славы и нравственности народной.
Первые минуты [ужасного] горя для тебя прошли; теперь ты можешь меня слушать и плакать. Я опишу тебе всЈ [все], что было в последние минуты твоего сына, что я видел сам, что мне рассказали другие очевидцы. Опишу просто все, что со мною было. В середу 27 числа генваря в 10 часов вечера приехал я к Князю Вяземскому. Вхожу в переднюю, мне [. Мне] говорят, что князь и княгиня у Пушкина. Это показалось мне странным. Почему меня не позвали? Сходя с лестницы, я зашел к Валуеву. Он встретил меня словами: получили ли вы записку Княгини? К вам давно послали; поспешите [поезжайте] к Пушкину: он умирает; он смертельно ранен". Оглушенный этим известием, я поспешил [побежал] с лестницы; велел вести [везти] себя прямо к Пушкину, но проезжая мимо Михайловского Дворца и зная, что Граф Виельгорский [Вьельгорский]3 находился у Великой Княгини4 (у которой тогда был концерт), велел его вызвать и сказал ему о случившемся, дабы он мог немедленно по окончании вечера вслед за мною, приехать. Вхожу в переднюю (из которой дверь была прямо в кабинет твоего умирающего сына),[;] нахожу в нем докторов Арендта, Спаского [Спасского], Князя Вяземского, Князя Мещерского5 и Валуева. Навопрос [На вопрос] мой: «Каков он?» — Арендт, который с самого начала не имел никакой надежды, отвечал мне: «Очень плох, он умрет непременно». Вот что рассказали мне о случившемся. Дуель [Дуэль] была решена на кануне [накануне] (во вторник 26 Генваря),[;] утром 27 числа Пушкин, еще не имея секунданта, вышел рано со двора. Встретясь на улице со своим Лицейским товарищем полковником Данзасом, он посадил его с собою в сани и, не рассказывая ничего, повез к Д’Аршиаку [д'Аршиаку], секунданту своего противника. Там, прочитав перед Донзасом [Данзасом] собственноручную копию с того письма, которое им было написано к министру Геккерну и которое произвело вызов от молодого Геккерна, он оставил Данзаса для условия с Д’Аршиаком [д'Аршиаком], а сам возвратился к себе, [и] дожидался спокойно развязки. Его спокойствие было удивительное:[;] он занимался своим «Современником», и за час пред [перед] тем, как ему ехать стреляться, написал письмо к Ишимовой6 (сочинительницы Русской истории для детей, трудившейся для его Журнала); в этом письме, довольно длинном, он говорит ей о назначенных им для перевода пиесах, и входит в подробности о ея [ее] истории, на которую делает критические замечания так просто и внимательно, как будто бы ничего иного у него в эту минуту в уме не было. Это письмо есть памятник удивительной силы духа! Нельзя
[: нельзя] читать его без умиления, какой то [какой-то] благоговейной грусти:[;] ясный, простосердечный слог его глубоко трогает, когда вспоминаешь при чтении, что писавший это письмо с такою беззаботностию чрез [через] час уже лежал умирающий от раны. По условию Пушкин должен был встретиться в назначенный [положенный] час со своим секундантом, кажется, в кондитерской лавке Вольфа7, дабы оттуда ехать на место; он пришел туда в часов. Донзас [Данзас] уже его дожидался с санями; поехали; избранное место было в лесу у Комендантской дачи; выехав из города, увидели впереди другие сани:[;] это был Геккерн с своим секундантом; остановились почти в одно время и пошли в сторону от дороги; снег был по колена; то впереди [выборе] места надобно было вытоптать в снегу площадку, чтоб и тот и другой удобно могли и стоять друг против друга и сходится [сходиться]; оба секунданта и Геккерн занялись этою работою; Пушкин сел на сугроб и смотрел на роковые приготовления [роковое приготовление] с большим равнодушием. Наконец вытоптана была тропинка в аршин ширины [шириною] и в двадцать шагов длины [длиною]; плащами означили барьеры, одна от другой в десяти шагах; каждый стал в пяти шагах позади своей; Донзас [Данзас] махнул шляпою; пошли; Пушкин почти дошел до своей барьеры; Геккерн за шаг от своей выстрелил;
Пушкин упал лицем [лицом] на плащ[,] и пистолет его увязнул в снегу так, что все дуло наполнилось снегом. ["Je suis blesse"], — сказал он падая. Геккерн хотел к нему подойти, но он, очнувшись, сказал: ["Ne bougez pas; je me sens encore assez fort pour tirer mon coup"]. Данзас подал ему другой пистолет. Он оперся на левую руку, лежа прицелился, выстрелил[,] и Геккерн упал; но его сбила с ног только сильная контузия[;] пуля пробила мясистые части правой руки, коею он закрыл себе грудь и [, и,] будучи тем ослаблена, попала в пуговицу, которою понталоны [панталоны] держались на подтяжке против ложки: эта пуговица спасла Геккерна. Пушкин, увидя его падающего, бросил вверх пистолет и закричал: Bravo! Между тем кровь лила из раны; было надобно поднять раненого; но на руках донести его до саней было невозможно; подвезли к нему сани, для чего надобно было разломать забор; и в санях довезли его до дороги, где ожидала его Геккернова карета, в которую он и сел с Донзасом [Данзасом]. Лекаря на месте сражения не было. Дорогою он, повидимому [по-видимому], не страдал, по крайней мере, этого не было заметно; он был[,] напротив, даже весел, разговаривал с Донзасом [Данзасом] и рассказывал ему анекдоты. Домой возвратились в шесть часов. Камердинер взял его на руки и понес на лестницу. «Грустно тебе нести меня?» спросил у него Пушкин. Бедная жена встретила его в передней и упала без чувств. Его внесли в кабинет; он сам велел подать себе чистое белье,[;] разделся и лег на диван, находившийся в кабинете. Жена, пришедши в память, хотела войти,[;] но он громким голосом закричал: ["N'entrez pas" ], — ибо опасался показать ей рану, чувствуя сам, что она была опасная [опасною]. Жена вошла уже тогда, когда он был совсем раздет. Послали за докторами. Арендта не нашли; приехал Шольц8 и Задлер9. В это время с Пушкиным были Донзас [Данзас] и Плетнев.
Пушкин велел всем выдти. «Плохо со мною», — сказал он, подавая руку Шольцу. Рану осмотрели, и Задлер уехал за нужными инструментами. Оставшись с Шольцем, Пушкин спросил: «что вы думаете о моей ране? я чувствовал при выстреле сильный удар в бок и горячо стрельнуло в поясницу. Дорогою шло много крови. Скажите откровенно, как вы находите рану?» — Не могу вам скрыть, она опасная. — «Скажите мне, смертельная?» — Считаю долгом не скрывать и того. Но услышим мнение Арендта и Соломона [Саломона], за коими послано. [Je vous remercie, vous avez agi en honnete homme envers moi], сказал Пушкин; замолчал,[;] потер рукою лоб, потом прибавил: il faut que j’arrange ma maison. Мне кажется, что идет много крови". Шольц осмотрел рану, нашлось, что крови шло не много [немного]; он наложил новый компрес [компресс]. «Не желаете ли видеть кого из ваших ближних приятелей» спросил Шольц? «Прощайте[,] друзья!» — сказал Пушкин, и в это время глаза его обратились на его библиотеку с кем [. С кем] он прощался в эту минуту, с живыми ли друзьями, или с мертвыми, не знаю. Он, не много [немного] погодя, спросил: «разве вы думаете, что я часу не проживу?» — «О нет! но я полагаю [полагал], что вам будет приятно увидеть кого-нибудь [кого-нибудь] из ваших? [Г-н] Плетнев здесь». — «да,[;] но я желал бы Жуковского. Дайте мне воды; тошнит». — Шольц тронул пульс, нашел руку довольно холодную; пульс слабый, скорый, как при внутреннем кровотечении, он вышел за питьем и послали за мною. Меня в это время не было дома, и не знаю, как это случилось, но ко мне не приходил никто. Между тем приехали Задлер и Соломон [Саломон]10. Шольц оставил больного, который добродушно пожал ему руку, но не сказал ни слова. Скоро потом явился Арендт. Он с первого взгляда узнал [увидел], что небыло [не было] никакой надежды. Первою заботою было остановить внутреннее кровотечение, начали прикладывать холодныя со льдом примочки на живот и давать прохладительное питье,[;] они произвели желанное действие, — и кровотечение остановилось; все [. Все] это было поручено доктору Спасскому11, домовому доктору Пушкина, который вскоре явился за Арендтом и всю ночь остался при постеле страдальца. «Плохо мне», сказал Пушкин, увидя Спасского и подавая ему руку. Спасский хотя старался его успокоить; но Пушкин махнул рукою отрицательно. С этой минуты он как будто перестал заботиться о себе и все его мысли обратились на жену. «Недавайте [Не давайте] излишних надежд жене, — говорил он Спасскому, — не скрывайте от нее, в чем дело; она не притворщица;[,] вы ее хорошо знаете. Впрочем[,] делайте со мною что хотите, я на все согласен и на все готов». Когда Арендт, перед своим отъездом, подошел к нему, он ему сказал: «Попросите Государя, чтобы Он меня простил;12 попросите за Данзаса, он мне брат, он невинен, я схватил его на улице». Арендт уехал. В это время уже собрались мы все:[,] Князь Вяземский, Княгиня, Граф Виельгорский [Вьельгорский] и я. Княгиня была с женою <>, которой состояние было невыразимо; как привидение иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал ея умирающий муж; он не мог ее видеть (он лежал на диване, лицем [лицом] от окон к двери); но он боялся, чтобы она к нему подходила, ибо не хотел чтоб она могла приметить его страдания, кои с удивительным мужеством пересиливал, и всякий раз, когда она входила или только останавливалась у дверей, он чувствовал ее присудствие [присутствие]. «Жена здесь, — говорил он, — отведите ее. «Что делает жена?» спросил он однажды у Спаского [Спасского] «Она, бедная, безвинно терпит! в свете ее заедят».
Вообще с начала до конца своих страданий (кроме двух или трех часов первой ночи, в которыя они превзошли всякую меру человеческого терпения) он был удивительно тверд. «Я был в тридцати сражениях, — говорил доктор Арендт, — [и] видел много умирающих, но мало видел подобного». И особенно замечательно то, что в последние часы жизни, он как будто сделался иной; буря, которая за несколько часов волновала его душу яростною страстию, исчезла, не оставив на нем никакого следа; ни слова, ниже воспоминания о поединке. Однажды только, когда Данзас упомянул о Геккерне, он сказал: «не мстить за меня! Все [Я все] простил». Но вот черта, чрезвычайно трогательная. В самый день дуели [дуэли], рано по утру [поутру], получил он пригласительный билет на погребение Гречева сына, он вспомнил об этом посреди своих страданий. «Если увидите Греча», сказал он Спасскому, «поклонитесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере"13. У него спросили: желает ли исповедаться и причаститься? Он согласился охотно и положено было привести [призвать] священника утром. В полночь доктор Арендт возвратился. Покинув Пушкина, он отправился во Дворец, но не застал Государя, который был в тиатре [театре], исказал [и сказал] камердинеру, чтобы по возвращении Его Величества было донесено Ему о случившемся. Около полуночи приезжая к Арендту от Государя фельдъегерь, с повелением немедленно ехать к Пушкину, прочитать ему письмо, собственноручно Государем к нему написанное, и тотчас обо всем донести. «Я не лягу, я буду ждать» — стояло в записке Государя к Арендту. Письмо же приказано было возвратить. И что же стояло в этом письме? «Если Бог не велит нам более увидеться, прими Мое прощение, а с ним и Мой совет: кончить жизнь христиански. О жене и детях не безпокойся [беспокойся], я их беру на свое попечение». Как бы я желал скрасить [выразить] простыми словами то, что у меня движется в душе при перечитывании этих не многих [немногих] строк. Какой трогательный конец земной связи между Царем и тем, кого Он когда-то отечески присвоил и кого до последней минуты не покинул! Как много прекрасного человеческого в этом порыве, в этой поспешности захватить душу Пушкина на отлете, очистить ее для будущей жизни и ободрить последним земным утешением! «Я не лягу, я буду ждать».[!] О чем же Он думал в эти минуты? Где Он был своею мыслию [мыслью]? О, конечно, перед постелию [постелью] умирающего, его добрым [земным] гением, его духовным отцем [отцом], его примирителем с небом и собою [землею]! — В ту же минуту было исполнено угаданное желание Государя. Послали за священником в ближнею [ближнюю] церковь. Умирающий исповедался и причастился с глубоким чувством. Когда Арендт прочитал Пушкину письмо Государя, то он вместо ответа поцеловал его и долго не выпускал из рук,[;] но Арендт не мог оного [его] оставить ему. Несколько раз Пушкин повторял: «отдайте мне это письмо, я хочу умереть с ним. Письмо! где письмо?» Арендт успокоил его обещанием испросить на то дозволение у Государя. Он вскоре [скоро] потом уехал. До пяти часов Пушкин страдал, но сносно. Кровотечение было остановлено холодными примочками.
Но около пяти часов боль в животе сделалась нестерпимою, и сила ея [ее] одолела силу души,[;] он начал стонать,[;] послали за Арендтом. По приезде его нашли нужным поставить промывательное, но оно не помогло и только что усилило страдание [страдания], которое в чрезвычайной силе своей продолжалось до 7 часов утра. Что было [бы] с бедною женою, если бы она в течение двух часов могла слышать эти крики.[; я] Я уверен, что ея рассудок не вынес бы этой душевной пытки. Но вот что случилось: она в совершенном изнурении лежала в гостинной [гостиной] головой к дверям, и кои [они] одни отделяли ее от постели мужа. При первом страшном крике его княгиня Вяземская, бывшая в нашей [той же] горнице, бросилась к ней, опасаясь, чтобы с нею чего не сделалось. Но она лежала не подвижно [неподвижно] (хотя за минуту говорила); тяжелый летаргический сон ослабилее [овладел ею], и этот сон, как будто нарочно ниспосланный [посланный] свыше, миновался в ту самую минуту, когда раздалось последнее стенание за дверьми [дверями]. И в эти минуты жесточайшего испытания (по словам Спаского [Спасского] и Арендта) во всей силе оказалась твердость души умирающего: готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтобы жена не услышала [слышала], чтоб ее не испугать. К 7 [семи] часам боль утихла. Надобно заметить, что во все это время и до самого конца, мысли его были светлы [,] и память свежа. Еще до начала сильной боли, он подозвал к себе Спаского [Спасского], велел подать какую-то бумагу, его рукою написанную и заставил ее сжечь. Потом призвал Донзаса [Данзаса] и продиктовал ему записку о некоторых долгах своих, это его особенно [однако] изнурило, и после он уже не мог сделать никаких других распоряжений. Когда по утру [поутру] кончились его сильные страдания*, он сказал Спасскому: «жену! позовите жену!» — Этой прощальной минуты я тебе описывать нестану [не стану]. Потом потребовал детей; они спали, их привели и принесли к нему полусонных, он на каждого оборачивал глаза, молча, клал ему на голову руки; крестил и потом движением руки отсылал от себя. «Кто здесь?» спросил он у Спасского и Данзаса. Назвали меня и Вяземского. «Позовите», сказал он слабым голосом. Я подошел, взял его охолодевшую протянутую ко мне руку, поцеловал ее, сказать ему ничего я не мог, он махнул рукою, я отошел. Так же простился он и с Вяземским. В эту минуту приехал Граф Виельгорский [Вьельгорский] и вошел к нему и так же в последние подал ему живому руку. Было очевидно, что спешил сделать свой последний земной расчет, и как будто подслушивал идущую к нему смерть. Взявши себя за пульс, он сказал Спасскому: «смерть идет!». «Карамзина? — тут ли Карамзина?» спросил он спустя не много [немного]. Ее небыло, занею [не было, за нею] немедленно послали и она скоро приехала, свидание их продолжалось только минуту; но когда Катерина Андреевна отошла от постели, он ее кликнул и сказал: «перекрестите меня!», потом поцеловал у ней руку.
В это время приехал доктор Арендт. «Жду Царского слова, чтобы умереть спокойно», сказал ему Пушкин, это было для меня указанием, и я решился в ту же минуту ехать к Государю, чтобы известить Его Величество о том, что слышал. (Надобно знать, что, простившись с Пушкиным, я опять возвратился к его постеле [постели] и сказал ему: «Может быть, я увижу Государя, что мне сказать ему от тебя?» — «Скажи, отвечал он, что мне жаль умереть; был бы весь Его!"14. Сходя с крыльца, я встретился с фельдъегерем, посланным за мной от Государя. «Извини, что я тебя потревожил», сказал Он мне при входе моем в Кабинет. «Государь, я сам спешил к В[ашему] В[еличеству]в то время, когда встретился с посланным за мною», и я разсказал [рассказал] о том, что говорил Пушкин. «Я счел долгом сообщить эти слова немедленно Вашему Величеству, полагаю, что он тревожиться [тревожится] участию Данзаса». — «Я не могу переменить законного порядка», отвечал Государь, «но сделаю все возможное, скажи Ему от меня, что я поздравляю его с исполнением христианского долга, о жене же и детях он безпокоится [беспокоиться] не должен; они мои. Тебе же поручаю, если он умрет, запечатать его бумаги, ты после сам их разсмотришь [рассмотришь]». Я возвратился к Пушкину с утешительным ответом Государя. Выслушав меня, он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением; «вот как я утешен!» сказал он. «Скажи Государю, что я желаю Ему долгого, долгого Царствования, что я желаю Ему счастия в Его сыне, что я желаю Ему счастия в Его России"15. Эти слова говорил слабо, отрывисто, но явственно.
Между тем данный ему прием опиума несколько его успокоил. К животу, вместо холодных примочек, начали прикладывать мягчительные; это было приятно страждущему, и он начал послушно исполнять предписания докторов, которые прежде все отвергал упрямо, будучи измучен [испуган] своими муками и ожидая смерти для их прекращения. Он сделался послушен, как ребенок, сам накладывал компресы [компрессы] на живот и помогал тем, кои около него суетились; одним словом:[,] он сделался гораздо спокойнее. В этом состоянии нашел его доктор Даль, приехавший [пришедший] к нему в 2 [два] часа. «Плохо, брат», (сказал Пушкин, улыбаясь) Даль [Далю]. В это время он однако вообще был спокойнее; руки его были теплее, пульс явственнее. Даль, имевший сначала более надежды, нежели другие, начал его ободрять; «мы все надеемся», сказал он, «не отчаявайся и ты». — «Нет!» отвечал он, «мне здесь не житье; я умру, — да, видно, так и надо». Скоро [В это время] пульс его стал [был] полнее и тверже, начал показываться небольшой общий жар, поставили пиявки, пульс стал ровнее, реже и гораздо мягче. «Я ухватился», говорит Даль, «как утопленник за соломинку, робким голосом провозгласил надежду и обманул и себя и других». Пушкин заметил, что Даль был пободрее, взял его заруку [за руку] и спросил: «никого тут нет?» — «Никого». — «Даль, скажи мне правду: скоро ли я умру?» — «Мы за тебя надеемся, Пушкин, право, надеемся». — «Ну, спасибо!» отвечал он. Но, повидимому [по-видимому], только однажды и обольстился он надеждою, ни прежде, ни после этой минуты он ей не верил. Почти всю ночь (на 29 число; эту ночь всю Даль просидел у его постели, а я, Вяземский и Виельгорский [Вьельгорский] в ближайшей [ближней] горнице) он продержал Даля за руку; часто брал по ложечке холодной воды или по крупинке льда в рот и всегда все делал сам: доставал [брал] стакан с ближайшей [ближней] полки, тер себе виски льдом, сам накладывал на живот припарки, сам их снимал и проч. Он страдал [мучался] менее от боли, нежели от заметной [чрезмерной] тоски: «Ах! какая тоска!» иногда восклицал он, закладывая [закидывая] руки на голову. «Сердце изнывает». Тогда просил он, чтобы подняли его, или поворотили на бок, или поправили ему подушку, и, недав [не дав] кончить этого, останавливал обыкновенно словами: «Ну, так, так,[-] хорошо; вот и прекрасно и довольно — теперь очень хорошо». Или: «постой,[-] не надо — потяни меня только за руку — ну вот и хорошо и прекрасно» (все это точные выражения.) «Вообще», говорит Даль, «вобращении [в обращении] со мною он был повадлив и послушен, как ребенок, и делал все, чего я требовал [что я хотел]. Однажды он спросил у Даля: «кто у жены?» — Даль отвечал: «много добрых людей принимают в тебе участия; зала и передняя полны с утра и до ночи». — «Ну, спасибо», отвечал он, «однако же поди скажи жене, что все, слава Богу, легко; а то ей там пожалуй наговорят». — Даль его не обманул. С утра 28 числа, в которое разнеслась по городу весть, что Пушкин умирает, горницы [передняя] его были полны приходящих для осведомления о нем, некоторых присылали [одни осведомлялись о нем через посланных] спрашивать об нем, другие и люди всех состояний, знакомые и незнакомые — приходили сами. Трогательное чувство национальной, общей скорби выражалось в этом движении произвольном, ничем не приготовляемом [ни чем не приготовленном]. Число приходящих сделалось наконец так велико, что дверь прихожей (которая вела в кабинет, где лежал умирающий) беспрестанно отворялась и затворялась, это беспокоило страждущего; мы придумали запереть одну дверь из прихожей в сени и задвинуть ее из сеней залавком [задвинули ее залавком], а вместо ееже отворить [и отворили другую] узенькую дверь с лестницы в буфет; а гостинною [гостиную] же от столовой отгородить ширмами (эти распоряжения поймешь из прилагаемого [приложенного] плана). С этой минуты буфет и скрыльцом были набиты народом; встоловую [в столовую] входили только знакомые; на лицах выражалось простодушное участие, очень многие плакали.
Государь император получал известия от доктора Арендта (который раз по шести в день и по нескольку раз ночью приезжал навещать [навестить] больного). Государыня Великая Княгиня, очень любившая Пушкина, написала ко мне несколько записок, на которые я отдавал постоянный [подробный] отчет Ея Высочеству согласно с ходом болезни. Такое участие трогательно, но оно естественно, естественно и в Государе, которому дорог a народная слава, какого рода не была бы она (а в этом отличительная черта нынешнего Государя; он любит все Русское; он ставит новые памятники и бережет старые). Естественно и в нации, которая в этом случае не только заодно с своим Государем, но этою общею любовью к Отечественной славе укореняется между ими нравственная связь. Государю естественно гордиться своим народом, как скоро этот народ понимает Его высокое чувство и вместе с ним любит то, что славно отличает Его от других народов или ставит с ним наряду. Народу естественно быть благодарным своему Государю, в котором Он видит представителя своей чести. Одним словом, сие изъявление общего участия наших Русских меня глубоко тронули [трогали], но не удивили [не удивляли]. Участие иноземцев были для меня усладительною нечаятельностию; мы теряли свое, мудрено ли, что мы горевали; но их что так печалило? Что думал этот почтенный Барант, стоя долго в задумчивости [унынии] посреди прихожей, где около его шептали с печальными лицами о том, что делалось за дверьми? Отгадать не трудно [нетрудно]. Гений есть общее добро. В поклонении Гению все народы родня! и когда он безвременно покидает землю, все провожают его с одинакою братскою скорбию. Пушкин по своему Гению был собственностию не одной России, но и целой Европы; потому-то и посол французский (сам знаменитый писатель) приходил к дверям его с печалью собственною и о нашем Пушкине пожалел, как будто о своем. Потому же и Люцepoдe, Саксонский посланник, сказал собравшимся у него гостям в понедельник ввечеру: «нынче у меня танцевать не будут, нынче были похороны Пушкина!».
Возвращаюсь к своему описанию. Послав Даля ободрить жену надеждою, Пушкин сам не имел никакой. Однажды спросил он: «который час?» И на ответ Даля продолжал прерывающимся голосом: «долго ли… мне… так мучиться?.. пожалуйста… по скорее [поскорей]?!» Это повторил несколько раз после: «скоро ли конец?» и всегда прибавлял: «пожалуйста, поскорее». — Вообще (после мук первой ночи, продолжавшихся два часа) он был удивительно терпелив. Когда тоска и боль его одолевали, он делал движения руками, или отрывисто кряхтел, но так, что его почти не могли слышать. — «Терпеть надо, друг, делать нечего», сказал ему Даль; «но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче». На что он отвечал перерывчиво: «нет… не надо… стонать… жена… услышит;…смешно же… чтоб этот вздор меня пересилил… не хочу». — Я покинул его в 5 часов утра [и через два часа возвратился] 29 числа и возвратился в 7мь, то есть черездва часа. Видев, что ночь прошла [была] довольно спокойно, я пошел к себе почти с надеждою, но, возвратясь [возвращаясь] нашел иное. Арендт сказал мне решительно, что все кончено и что ему не пережить дня. Действительно, пульс ослабел и начал упадать приметно; руки начали стыдь [стыть]. Он лежал с закрытыми глазами, иногда только подымал руки, чтобы взять льду и потереть им лоб. Ударило два часа по полудни [поплудни], и в Пушкине осталось жизни на три четверти часа. Он открыл глаза и попросил моченой морошки. Когда ее принесли, то он сказал внятно: «Позовите жену, пускай она меня накормит». Она пришла, опустилась на колена [колени] у изголовья, поднесла ему ложечку другую [ложечку-другую] морошки, потом прижалась лицем к лицу его; Пушкин погладил ее по голове и сказал: «ну, ну, ничего; слава Богу; все хорошо, поди». Спокойное выражение лица его и твердость голоса обманули бедную жену; она вышла с просиявшим от радости лицем [лицом]: «вот увидите», сказала она доктору Спасскому, «он будет жив, он не умрет». А в эту минуту уже начался последний процесс жизни. Я стоял вместе с Графом Виельгорским [Вьельгорским] и Плетневым у постели его в головах; с боку [сбоку] стоял Тургенев. Даль шепнул мне: «отходит». Но мысли его были светлы, изредка только полудремотное забытье их отуманивало; раз он подал руку Далю и, пожавши [потянув] ее, проговорил: «ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше ну, пойдем» Но[,] очнувшись, он сказал: «мне было пригрезилось, что я с тобою лечу вверх по этим книгам и полкам; высоко — и голова закружилась». Не много [Немного] погодя он опять, не раскрывая глаз, стал жать [искать] Далеву руку и потянув ее, сказал: «Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе». Даль, по прозьбе [просьбе] его, взял его под мышки и приподнял повыше, и вдруг, как будто проснувшись, он быстро раскрыл глаза, лице [лицо] его прояснилось и он сказал: «кончена жизнь». Даль, не разслышав [расслышав], отвечал: «да, кончено; мы тебя положили…» — «Жизнь кончена[!]», — повторил он внятно и положительно; «тяжело дышать, давит», были последние слова его. В эту минуту я не сводил с него глаз и заметил, что движение груди, до селе [доселе]тихое, сделалось прерывистым. Оно скоро прекратилось. Я смотрел внимательно, ждал последнего вздоха; но неприметил [не приметил]; тишина его объявшая, казалась мне успокоением. Все над ним молчали. Минуты чрез [через] две я спросил: «что он?» — «Кончилось», — отвечал мне Даль. Так тихо, так таинственно удалилась душа его! Мы долго стояли над ним молча, не шевелясь, не смея нарушить великого таинства смерти, которое совершилось [свершилось] пред [перед] нами во всей утешительной [умилительной] святыне своей. Когда все ушли, я, стоя [сел] пред [перед] ним, долго один смотрел ему в лице [лицо]. Никогда на этом лице я невидал [не видал] ничего подобного тому, что было на нем вэту [в эту] первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжкого [тяжелого] труда. Но что отражалось [выражалось] на лице его, я выразить [сказать] словами не умею; оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и непокой [не покой]! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое, — нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нем разливалась [развивалось]; что-то похожее на видение, накакое-то [на какое-то] полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: «что видишь, друг?» И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самую[самое] смерть, божественно — тайную; смерть без покрывала, Какую печать наложила она на лице [лицо] его, и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну! Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде, нет сомнения, но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина.
Опишу в нескольких [немногих] словах то, что было после. К счастию, я вспомнил во время [вовремя], что надобно с него снять маску16. Это было исполнено немедленно. Черты его еще не успели измениться; конечно, того первого выражения, которое дала им смерть, в них не сохранилось, но все мы имеем отпечаток привлекательный: это не смерть, а сон. Чрез полчаса [спустя? часа] после кончины (во все это время я не отходил от мертвого, мне хотелось вглядеться в прекрасное лице [лицо] его) тело вынесли в ближнию горницу, а я исполнил повеление Государя Императора, запечатал кабинет своею печатью. Не буду разсказывать [рассказывать] того, что сделалось с несчастною [печальною] женою; при ней были неотлучно Княгиня Вяземская, Е.И. Загряжская, Граф и Графиня Строгановы17. Побыв еще несколько времени в доме, я поехал к Виельгорскому [Вьельгорскому] обедать; у него собрались и все другие, видевшие последнюю минуту Пушкина, и он сам был приглашен за три дни [за гробом] к этому обеду… это был день моего рожденья. Я счел обязанностью донести Государю Императору о том, как умер Пушкин; Он выслушал меня на едине [наедине] в своем кабинете: этого прекрасного часа моей жизни я никогда не забуду! На другой день мы, друзья, положили Пушкина своими руками в гроб; на следующий день в вечеру [к вечеру] перенесли его в Канюшенную [Конюшенную] церковь, — и в эти оба дни та горница, где он лежал, почти была безпрестанно [беспрестанно] полна народом. Конечно, более десяти тысяч человек приходило взглянуть на него; многие плакали, иные долго останавливались и как будто хотели всмотреться в лице [лицо] его; было что-то разительное в его неподвижности посреди этого движения, и что-то умилительно-таинственное в той молитве, которая так тихо, так однообразно слышалась [слышна] посреди этого шума. И особенно глубоко трясломою [трогало меня] душу то, что Государь как будто соприсутствовал посреди своих Русских, которые так просто и смиренно и с ним за одно [заодно] выражали скорбь свою о утрате отечественной [славного соотечественника]: всем было известно, как Государь утешил последние минуты Пушкина, какое он принял участие в его христианском покаянии, что он сделал для его сирот, как почтил своего поэта и что в то же время (как судия, как верный [верховный] блюститель нравственности) произнес в осуждение бедственному делу, которое так внезапно лишило нас Пушкина. Редкие из посетителей, помолясь пред гробом, не помолились в то же время за Государя, и можно сказать, что это изъявление национальной печали о поэте было самым трогательным прославлением его великодушного Покровителя. Отпевание произходило [происходило] 1 февраля. Весьма многие из наших знатных людей и все Иностранные Министры были в церкви. Мы на руках отнесли гроб в подвал, где надлежало ему стоять [остаться] до вывоза из города. 3го февраля, в 10 часов вечера собрались мы в последний раз к тому, что еще для нас оставалось от Пушкина; отпели последнюю панихиду; ящик с гробом поставили на сани; сани тронулись; при свете месяца несколько времени я следовал за ними; скоро они поворотили за угол дома; - и все, что было земного Пушкина, на всегда [навсегда] пропало из глаз моих18. — Прости, мой бедный Сергей Львович! Я не думал, что мне доведется хоронить его, быть опекуном его сирот и издателем его сочинений, оставшим по смерти. Лучше когда б он мог оказать эту последнюю услугу мне. Теперь я занимаюсь разбором его бумаг. «Современник» на нынешний год будет издан в его пользу. (Надеюсь, что Баратынский19, Языков, Хомяков и Шевырев20 помогут нам его наполнить; скажи им об этом от меня). На сочинения немедленно откроем подписку. Тебя прошу прислать мне Хронологическое известие о его жизни, просто одни Даты. Прилагаю список с собственноручной записки Государя, который оригинал, написанный карандашом, хранится у меня, я получил ее от Него лично на другой день смерти Пушкина. Мое письмо можешь показывать кому хочешь. Твое письмо я получил. (Письмо на имя Государя Императора прошу тебя послать от себя чрез почту). Не знаю, прочтешь ли что я написал; я имею привычку писать мелко, когда пишу скоро; а перечитывать нет времени. Прости!
Жуковской21
Помета:
Помета красным карандашом: на л.1: «1»
Помета простым карандашом: на л.1: [18]37 г[од]
Ф. 194. Оп. 1. Д. 61. Л. 1−13 об. Черновик22.
Примечания
N 121
30 января 1837 г. — Записка Государя императора Николая I о милостях семье Пушкина1
Копия с собственноручной записки Государя Императора
1. Заплотить <> долги.
2. Заложенное имение отца очистить от долга2.
3. Вдове пенсион и дочерям3 до замужества.
4. Сыновей в пажи и по 1500 — на воспитание каждого по вступлении на службу.
5. Сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и дочерей4.
6. Единовременно 10 т<>5.
РГВИА. Ф. 194. Оп. 1. Д. 61. Л. 14. Копия с записки Николая I, сделанной В.А. Жуковским 6.
Примечания
