Радонеж | Протоиерей Андрей Ткачев | 21.05.2011 |
Трибуна для оглашения личных взглядов на жизнь и высказывания мировоззренческих симпатий для режиссера расположена отнюдь не в конференц-залах, где щелкают фотоаппараты журналистов. Режиссер выбрасывает в мир свои концепты понимания мира уже на стадии написания или чтения другим написанного сценария. Затем — на съемочной площадке. Затем — при монтаже, и так далее. То, что режиссер скажет сам о себе не так уж важно. Сам себя человек понимает с гораздо меньшей степенью проницательности, нежели это сделает внимательный зритель при знакомстве с его жизнью и творчеством.
Сказать нечто на публику, это вроде повертеться перед зеркалом. А выдать публике свое произведение, это — показать рентгеновский снимок собственных внутренностей, которые ты сам в обычной жизни не рассматриваешь.
Человек может создавать бессмертные вещи и говорить чушь. Тогда вопит Сальери: «Ты, Моцарт, — бог, и сам того не знаешь»
Человек может творить чушь и рассыпаться в наивных любезностях. Тогда. Сами подберите название этому явлению.
Человек может и творить чушь, и говорить чушь. Это — самый легкий вариант и самый распространенный.
И бывает человек — светлый гений в творчестве и осторожный в словах на публике. Таков последний вариант и это — подлинное чудо.
Сквозь сей монокль можно рассматривать и господина Триера с его творчеством.
Признаюсь, мне очень не хватает умной критики, написанной верующими людьми, соединяющими в своем опыте и глубокую осведомленность в различных областях творчества, и подлинный опыт веры. Они есть, эти люди, но их так мало. И голос их услышишь не часто, а нуждаешься в нем постоянно. Будь у нас достаточно таких критиков, мы лучше и легче ориентировались бы в густой и опасной информационной чаще. А так: крик, шум. Туда не ходи! Идем сюда! Там волки! Там яма! Пошли обратно! Кто нас сюда завел?!
Еще больше запутаешься.
Буду ждать разумных слов от разумных киноведов, а пока скажу, что знаю.
«Догвилль», он о чем? О том, как невинные жители скромного городка способны стать коллективным насильником и убийцей. Без всякой цементирующей политической идеи, только в видах самосохранения, а затем, войдя во вкус из-за полной беззащитности жертвы, они способны на то, чего сами от себя еще вчера не ожидали. А разве с нацизмом все обстоит иначе?
Коллективный психоз, поиск внешнего врага, и — «просыпается обезьяна, дремлющая во мне». Если это — пасквиль на человека, пасквиль на европейского обывателя, то почему никто не поднимал крик? А если это правда, то Триер конечно способен понять нацизм и его вождей, независимо от своих публичных высказываний.
Сам нацизм есть ведь не единственное зло. Неужели не ясно, что это лишь одна из форм зла, одна из его культурно-цивилизационных модификаций, отнюдь не отменяющая и не заслоняющая прочие виды и формы того кошмара, которым является жизнь людей после грехопадения. Без сомнения и легче, и приятнее найти одного стрелочника в истории, одного — в повседневности, и под шумок реабилитировать все остальные формы зла. В истории был Гитлер, нынче по телевизору — Аль-Каида. Остальным можно расслабиться. Раз поймали вора и весь базар шумит, для карманников наступает самое милое время.
Ту же способность к коллективной жестокости понял и Дюрренматт, написав свой «Визит дамы». Да и много можно найти произведений, в которых изображена падшая природа человека. Человек от века совершает одно и то же: Каиново убийство, Хамскую насмешку или Содомский разврат, только делает это в разных культурных упаковках.
Почему никто не вопит о том, что в фильмах Триера нет воздуха? Это ведь безвоздушное пространство, в котором агонизирует бессмысленно живущий человек. Так живут очень многие. Триер и сам так живет, честно наводя камеру на повседневное безумие. Он снимает фильм о конце света, о гибели цивилизации. Прекрасно. Так ведь и нацизм это энергичная и самоубийственная попытка ответа на приближающийся конец истории. Разве не так? Почему вы раньше об этом не вопили?
Человек у Триера это животное, распрощавшееся с попытками подчинить свои инстинкты духу или хоть как-то собою управлять. Так это и есть портрет капитулировавшей пред грехом цивилизации. И нацизм оттуда же. Или я не прав?
Жизнь по Триеру это смесь крови и семени, бессмыслица и постоянное напоминание, что человек это — чудовище. Если все с этим согласны и позволяют себе без всякого мистического ужаса рассуждать на темы кинематографической эстетики, то откуда нынче взялся пафос моральной оскорбленности? Вас каждым фильмом своим маэстро бил по морде, вбивая в вашу либеральную голову, что вы (мы, он, я, ты) — отброс и живой труп. Вы что этого не видели? Куда же вы смотрели?
Если Триер в основном прав, и вся его фильмография рекомендована к показу, то каким еще фразам, сорвавшихся с его уст можно удивляться? Либо назовите дерево добрым, и ешьте все, что оно вам родит, то есть — скажет или снимет. Либо опознайте в нем диагноз собственного, уже сейчас протекающего умирания и гниения, и бейте во все колокола.
Триеру, без сомнения, понятен и Гитлер, и Мазох, и де Сад, и Джек Потрошитель. Это большинству людей на глубине души должно быть понятно. Серафим Саровский, вот тот почти никому не понятен, а с грешниками и злодеями у нас много общего. Понятны ему, без сомнения, еще очень многие известные и не очень персонажи. И все это понимание, всю эту внутреннюю отзывчивость на всякое извращение человеческой природы он щедро рассовал по своим картинам.
Одним словом, мы, как часто бывает, спорим не о том. Если творчество Триера это диагноз, а мы не согласны всем этим болеть, давайте озаботимся поиском лекарства. Давайте всплакнем, что ли, или вздохнем о себе, хотя бы.
Если же это художественное изображение среды нашего обитания и наш собственный портрет, потрет, в собственных нравственных отбросах задыхающейся цивилизации, и при этом мы согласны двигаться дальше именно в заданных координатах, то, право слово, какая разница, кто еще что скажет? Ведь судя по творчеству Триера, близок всему конец.
Жаль только, что не сказано дальше то, что сказал Петр: «Впрочем близок всему конец. Итак, будьте благоразумны и бодрствуйте в молитвах» (1 Пет. 4:7)