 |
| Вера-Эском | Андрей Еграшов | 28.04.2011 |
Мы продолжаем публиковать дневник нашего автора, уехавшего в деревню восстанавливать храм. На зиму, впрочем, он вернулся в город, откуда и пишет…
«Домой хочу»
Зиму работаю в Питере, как предки-крестьяне. Отправился по совету за продуктами в гипермаркет: «хороший выбор и дешевле».
Растерялся — и от выбора, и от цен. Да и не магазин это — стадион! То ли дело парахинская наша избушка, где не сходя с места всё увидишь, попросишь и рассчитаешься, где топится круглая печь, где на прилавке дрыхнет, свесив когтястую лапу обшарпанный кот, честно отпахавший ночную смену.
Тут же ходишь потерянный, толкаешь перед собой тележку никелированную: чуть зазевался — авария! — не в убыток, но измерят тебя презрительными взглядами или хуже — вовсе не заметят. Навалом грузятся дорогими припасами, причаливают к кассам, где кончиками пальцев извлекают из тугих лопатников хрусткие купюры.
Кой-как сыскал хлебушка, гречи, макарон, нерусский продавец подсказал, где сушки хранятся. Мойвы не было — взял селёдки: хорошей, только с молокой оказалась. Не нахожу места телеге, смущённо вынимаю покупки на резиновую ленту под ироничным прицелом кассирши.
- Простите, коль чево не так делаю! — не выдерживаю. — Деревенские мы!
- Ништо! — отозвалась, да сердечно так. — Понимаем! Сами с-под Воронежа!
- Взаправду?! — обрадовался, оглянулся — сзади никого, бухнул сокровенное:
- Вот, никак в новую жизнь не впишемся!
- Есть такие люди… - не удивляется, — мне ль не знать! Высоко сижу, далеко гляжу! Карточку брать будете?
- Когда посоветуете, — говорю. — Мы люди небогатые!
Наклонилась ко мне, шепчет:
- Скидки только на отдельные виды. В каталоге прописано… - потрясла пренебрежительно разноцветную книжицу.
Укладываю покупки в рюкзак. Прощаюсь, благодарю: «Премного вами довольны!» В ответ — тёплый взгляд, усталый кивок.
Ищу и не нахожу выхода: всё ларьки, павильоны — магазины в магазине. Под высокими потолками колотится иностранная музыка. Тепло, светло, людно, при том как-то безжизненно. За стеклянными стенами рубят грязный лёд молодые таджики в синих комбинезонах. Сердце прижгло: надо ж — зиму этак мытариться! До всхлипа вдруг захотелось домой. Прожили бы мы на дедкину пенcию при своей-то картохе, да только стыдновато мне бездельничать. Вот же ведь вляпался!
На заработках
…Иду по длинному коридору, цокаю по керамограниту подковками берцев — армейских ботинок, доставшихся от сына-пограничника. Синий фирменный комбинезон в белой пыли — моя бригада ставит гипсокартонные перегородки, разгораживая большие помещения на крохотные отсеки; нам на пятки с матом наступают связисты и электрики, тянут провода, врезают розетки. Светка и Яна за вечер поклеят виниловые обои, закатают валиком в нейтральный цвет. Работу посмотрит мастер, доложит выше. Юристы распечатают, директора щёлкнут печатями и вкусно подпишут договора аренды. Картонные ящики станут офисами — закипит «работа». А мы отправимся дальше, зарабатывать свою личную «штуку» на день.
Под мышкой у меня шуруповёрт, в руке коробка, полная метизами. Однотипно заселённые боксы — ряды столов, на них высятся мониторы и тюрлюкают телефоны; мальчики-зайчики, девочки-модельки — кто насупился в экран, кто треплется. «Саша, отправил Казань?» — «С какого перепуга? Пока не придёт факс, и не подумаю!» Музыка, позывные «Европы плюс», последние известия: «Взрыв в Домодедово… количество жертв уточняется…» («Ой, сделайте погромче! Какой ужас! У меня же Пашка в Египет с Москвы улетает» — «В Египте тоже чего-то не тово…» — «Девочки, мы пойдём сегодня уже курить или нет?») Шевчук поёт: «…новая жизнь разлилась по ларькам, по вокзалам…»
Шурупы все вкручены, но через турникет идти рано, на стройке грязно и надоело, на улице холодно. В раздевалке мужики режутся в «подкидного», травят матерные хохмы, я сижу, подсунув нос от табачного дыма к открытому окошку, смиренно дожидаю половины пятого. Мастер присел за компанию с работягами, неловко держит карты — косится на меня, нового человека. Чтоб разрядить напряжённость, беру у Сашки-пенсионера кружку в аренду и пакет чая, завариваю. Подходит Светка-малярша, манерно удерживая на отлёте руку с обильно дымящейся сигаретой, интересуется: «Перегородку поставили?»
- Уже готовы клеить? — насмешливо интересуется Коля-бригадир, тут же орёт на напарника: — Куда козырями раскидываешься!
- Готовы! — фыркает отделочница, роняя сигаретный пепел прямо мне на колени. — Янка заболела, одной справляться приходится.
Вдруг адресуется ко мне:
- Булочку хочешь? Сладкая.
Я не голоден, но уминаю булочку с показным рвением:
- Спаси тебя Христос, Светушка!
Она без долгих размышлений срывается с места и приносит ещё пирожное — песочное кольцо.
В бригаде знают, что я приехал из деревни на заработки, что деньги начислят мне ещё не скоро. Начальник даёт талоны на питание, хотя не обязан это делать и ему здесь лишняя головная боль.
Оставив пирожное, Светка сматывается, явно опасаясь новой моей благодарности в душевном, но непривычном ей изложении.
- Промается девка, худо одной! — сочувственно выдыхает Коля-бригадир табачный дым, добирая карту из колоды. Юный пошляк Лёшка выдаёт очередной перл о своей готовности помогать, у меня просится с языка нравоучение, но я молчу. Лёшка — хороший мальчишка, только у него голова с языком не дружат. Он — безотцовщина: сутулая, почти двухметровая тощая орясина с кривым позвоночником, не служившая в армии; в бригаде среди старших Лёхе приходится постоянно отбиваться от подковырок, притом что насмешливые горлопаны — давно и надолго самые ему близкие люди. Невдолге у него день рождения, мужикам то и дело напомнит: «Литр поставлю вам! Хватит?» Они отвечают, что всё зависит от закуси.
Милые мои бедняги. Вам чёртом прописаны ежедневные два часа транспортной толкучки, восемь часов сдельной каторги, да вместо вечерней молитвы — пиво с телевизором. Я не превозношусь, но знаю уже, что есть на свете иная жизнь! Да, там нужно принести дров, затопить печь, но это ведь будет живой огонь. Нужно идти за водой на родник, но это же — живая вода! И даже чайник — живой, композитор — так вот откуда у народов Кавказа и у шотландцев такая музыка! Помоги им Бог сохранить свой уклад без вражды с «цивилизованными» соседями, но как это сделать? — чайник не говорит. Зато в достатке закипевших, неумных голов там и сям, а деньги всё больше и больше значат на Руси, как будто и не было семидесяти лет жёсткого вразумления.
Русь не может долго жить по закону денег. И похоже, мы уже наигрались в побрякушки заморские. Нужно что-то стоящее, чтобы снова захотелось жить полной грудью, быть примером для младшего брата. И вряд ли нам здесь поможет «электронное правительство». Разве как пример от противного…
Скоро Пасха!
…Пробуждаюсь пронзительным скрипом входной двери. Уже привычно осмысляю: где я на сей раз пробудился? И охватывает такая же пронзительная радость: я же дома! Это Юрий Николаевич отправился во двор по своим делам.
За окнами брезжит рассвет, вот-вот проснётся будильник. Я затоплю печь, Юрий Николаевич примется шумно топать в сенях, выполняя свой обязательный физкультурный комплекс, потом так же шумно будет обливаться из-под рукомойника, пока гулёна Барсик будет орать, с риском снова отправиться на улицу. Прочитаем утреннее правило, вкусим просфоры со святой водой, позавтракаем овсяной кашей, и начнёт набирать привычные обороты сельский день… Тихая, мирная жизнь, куда нет-нет да и доносятся звуки недальней канонады, иногда и точечно обстреляет враг — «мобильник» не одни лишь хорошие новости доносит в провинцию.
Месяца не прошло, как схоронил сестру. От рака сгорела Аллушка — сгорела, как свечка Богу, хоть допрежь жила всяко. Много с болящей беседовал. Последний разговор — в хосписе — оставил впечатление нереальности происходящего. Мы привычно уже живём расслабленной жизнью, а там со мной говорил человек, оказавшийся перед лицом смертельной опасности. И все её мысли оказались совершенно иными: мне, не вчера озаботившемуся главным, они всё-таки оказались не вполне доступны. Я с ней говорил честно, а нужно было ещё честнее. Я извинялся за жёсткость откровенности, которую сестра воспринимала совершенно спокойно, во что я затруднялся поверить. Увы, всё обилие мной прочитанного не обеспечило мне подлинного понимания бытия. А ведь оно в тех книгах присутствовало, но я его не видел, не слышал, не воспринимал — слишком мал был мой житейский опыт, и сейчас невелик ещё…
Алла ушла на Прощёное воскресенье. Накануне шептала лишь «спасибо» да «простите!» — не украшенная придумка, а красивая правда, что поможет мне в свой черёд исполнить эту важную работу…
Работа, работа! — адамовы потомки тебя никогда всю не переделают. С Окуловки выскочил с оказией на Заручевье, проведать порядки. Наша тамошняя «резиденция» погребена снегами, приходится носками бурок бить ступеньки в придорожном валу, чтобы наверх вскарабкаться, и дальше, проваливаясь по пояс, добираться до крыльца. Плита трёхоборотка загудела на сухом осиновом топливе не чинясь, вопреки любимой поговорке уже покойничка Мясникова: «Осина не горит без керосина!» Вскочив на лестницу, сунул голову в проём: так и есть! — на чердак намело целые горы ещё не растаявшего снега, вовремя я приехал. Через слуховое окно принялся выбрасывать снег наружу. Кой-как справился, но технологический перерыв делать рано, нужно отправляться за водой.
Заручевье признаёт меня не сразу. Поди объясни, что ты не «дачник», что в городе жил на птичьих правах — ночевал в церковной библиотеке на раскладушке. Наперерез, готовые разорвать на части, с грозным брёхом спешат собаки. Вспоминаю их по именам: «Жука! Босс!» — достаю из кармана бушлата несколько сухарей — предусмотрел такой вариант развития событий. Былой мир восстановлен.
От бабы-Жениной избы наблюдает меня всклокоченный, незнакомый мне мужик в рваном полушубке. Когда прохожу мимо и здороваюсь, по-детски отзывается:
- Здравствуйте! А я что-то вас не знаю! Не видел раньше!
- В лесу работаете?
- Да.
- Меня зиму здесь не было, только приехал. Западэнци?
- Ну! Со Львива!
- А Ванька здесь?
- Ни! Они в Висленевом нынче робят.
То-сё, ему скушно — мне интересно. Деревня! Жаль, что мужики не нашенские, временщики — у входа в избоку ярко-синяя бочка с солярой брошена, тракторный хлам навалом. Нашего же полку убыло: Леонид Мясников пал смертью глупых в борьбе с зелёным змием. Прости его, Господи!
Пусть не умно-созерцательная молитва, но хорошо выговаривается «Господи, помилуй!», когда носишь воду, чистишь снег, растапливаешь печь, справляешь сельские надобности. Тихо, всё светом залито — и в воздухе, и на душе. Весна. И рядом, совсем рядом где-то Пасха. Из алтаря донесётся приглушённое сперва: «Воскресение Твое, Христе Спасе…» Потом нарастёт, окрепнет: «…Ангели поют на Небесех…»
У-ух! Господи! Господи!
«…и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити!»
Уже знаю точное определение счастья, которое Он мне открыл. Это счастье — жить одну жизнь со своим народом. Много другого перебрал, покуда определился. И сохрани Боже впредь не сменяться на какую безделицу. Энтого барахла что ни день тащат, только ухо держи востро!
Жив Господь!
