Русская линия
Богослов. Ru Д. Бирюков06.04.2011 

Ересь и еретики

Существует множество определений термина «ересь», однако понимается он по-разному. Некоторые считают, что ересь — это всегда некое новшество, находящееся в оппозиции церковному консерватизму. Однако нередко бывало, что именно те церковные деятели, которые в дальнейшем стали почитаться за великих православных отцов, проявляли творческий и новаторский подход. Феномен ереси, а также вопрос о церковном анафематствовании ересиархов рассматривает в своей статье Д. С. Бирюков.

Определить, что такое «ересь», так же сложно, как и определить, что такое «церковное предание» или что есть догмат. Ересь есть то, что противоположно преданию. На церковное предание же в его догматическом (и не только) аспекте можно указать исходя из первичности учения о спасении в христианстве, сказав, что это учение о Том, Кто спасает (триадология и христология), кого спасает (экклесиология и антропология) и как спасает (антропология, христология). Причем нужно учитывать, что все эти подвиды «богословских наук», указанные нами в скобках, могут быть отделены друг от друга лишь условно, поскольку каждый из них подразумевает остальные, и вариации в одной области необходимо влекут изменения в другой[1]. Поэтому, например, ересь пелагианства, т. е. учение о достаточности возможностей человеческой природы для спасения, казалось бы, не имеющая отношения к богословию, — не в меньшей мере ересь, чем остальные.

Христианская религия понимает спасение как обожение и преображение каждой из составляющих человеческой природы. В этом смысле устойчивое ложное мнение о том, что относится к Богу и спасению, т. е. неверное расположение ума, — это не какой-то малозначащий факт, но следствие непреображенной составляющей в человеке (его ума), не поддающейся преображению. Другой вопрос, что христианство знает множество святых, просиявших, например, аскетическими подвигами и не проявивших себя в качестве знатоков или выразителей догматических положений, однако можно сказать, что о правильной догматике в этом случае свидетельствует сама жизнь этих святых, и их ум содержит истинные догматические положения, но — в непроявленном, неформализованном виде, а если бы имела место необходимость в выражении соответствующих положений, то это выражение было бы в согласии с традицией.

Очевидно, что и у нас, в большей или меньшей мере слышавших о христианских догматах, ум не просвещен светом догматической истины в совершенной, а скорее — и в какой-либо существенной мере. Почему же мы не обязательно являемся еретиками? Великий русский церковный историк В. В. Болотов различал догмат, теологумен и частное богословское мнение; эту цепочку, характеризующую меру истинности и авторитетности представлений о Боге и спасении, можно было бы продолжить и поставить на последнем месте богословскую ошибку, а затем ересь. Согласно Болотову, догмат — это богословское утверждение, получившее соборную санкцию Церкви, его истинность является необходимой; теологумен — утверждение, разделяемое одним или множеством отцов Церкви, истинность его лишь вероятна (в зависимости от количества отцов, разделявших данное положение), однако теологумен обладает определенным авторитетом; частное богословское мнение — мнение того или иного человека, не обладающее авторитетностью, которое можно принимать к сведению[2]. Надо сказать, что это различение между догматами и теологуменами — весьма искусственно, поскольку догматические положения, сформулированные на Вселенских и Поместных соборах, были ответами на вызвавшие ожесточенные споры вопросы своего времени, и область, так сказать, догматического предания гораздо шире, чем совокупность соборных формулировок и анафематствований[3]-[4]. Соответственно, если все же иметь в виду указанное различение Болотова, то в узком смысле еретиком является называющий себя христианином человек, отвергающий те или иные соборные положения или анафематствования, в широком же — не признающий положение (-я), составляющее необходимую часть догматического предания (как например гностики, которые отрицали благость Бога-Творца); причем к последним не в меньшей мере относится именование еретиков, чем к первым.

Что же стоит за этим непризнанием? Ересь нередко определяют, как выбор чего-то одного, одной линии, вместо признания существования целостной картины. Такое понимание отчасти следует уже из этимологии греческого αἳρησις, от которого происходит, в частности, и соответствующее русское слово. Подобное определение ереси имеется, в частности, у о. Сергия Булгакова[5], который в своей блестящей работе «Трагедия философии» рассматривает философские системы Нового времени как философские ереси. О. Сергий считает, что ересь, как сужение взгляда, есть следствие рационализации догмата[6]. Однако сейчас можно скорректировать позицию о. Сергия Булгакова в том смысле, что нередко в учениях, признанных еретическими, просто иной, чем у православных, характер рациональности — имея в виду наблюдения В. М. Лурье, согласно которым у православных и еретиков (в данном случае — монофизитов) имело место различие в плане понимания того, что в осмыслении Воплощения представляется парадоксальным, а что рационально обоснованным[7].

Это понимание ереси как выбора какой-то одной перспективы вместо целого приводит к тому, что ересь иногда понимается как часть истины, как это имеет место у Константинопольского патриарха Афинагора (1886−1972 гг.), который понимает ереси как «истины, частичные, урезанные, оказавшиеся иной раз не на месте и притязающие на то, чтобы уловить и заключить в себе неисчерпаемую тайну"[8]. С этим пониманием можно поспорить, поскольку нельзя сказать, что, например, ересь арианства, согласно которой Христос является созданным, полностью иной природы, чем Отец, и «было, когда Его не было», являет собой выражение «части» истины о Христе; «частичность» в данном случае может выступать характеристикой не самой ереси в отношении к истине, но очень часто — расположения ума ересиарха (предводителя еретического сообщества), нередко полемизирующего против какого-либо противоположного перегиба, в случае арианства — Ария, который, настаивая на своем учении, выступал против гностического понимания порождения Сына Отцом как некоего исторжения, а также против того понимания Савеллия, согласно которому Лица Троицы суть различные проявления единого Бога (аналогично в случае с несторианством, монофизитством, пелагианством и др.). Таким образом, путаница здесь возникает из-за очевидности, согласно которой нередко предводители еретических сообществ — ересиархи, — настаивая на своем понимании Христа, Троицы, спасения и т. п., несомненно, руководствовались благими побуждениями[9]. Да и вообще многие ересиархи были по-человечески очень симпатичными людьми, вели благочестивую аскетическую жизнь и в чистоте их намерений было бы нелепо сомневаться.

Вместе с тем это понимание ереси как предпочтения одной линии вместо целой картины часто связывают с той характеристикой феномена ереси, согласно которой еретик — это тот, кто упорствует в своем ошибочном мнении перед лицом церковной традиции[10]. Если обратиться к церковной истории, то мы увидим, что это справедливо лишь в ограниченной мере. Обычно когда возникали догматические споры по тому или иному поводу, окончательное понимание Церковью спорного вопроса не было проговорено с ясностью, и церковные деятели, которые вскоре начинали почитаться как православные отцы Церкви, называли то или иное учение ересью и боролись с ним как с еретическим еще до церковного суда, каковой необходим для того, чтобы данное учение окончательно квалифицировалось в качестве ереси. Мало того, ересиархи и их последователи нередко опирались на цитаты (иногда, правда, они были подложными) из авторитетных церковных писателей, признанных в Церкви святыми, как например, монофизиты апеллировали к часто употребляемой св. Кириллом Александрийским и другими отцами Церкви формуле «единая природа Бога-Слова воплощенная» (μία φύσις τοῦ θεοῦ λόγου σεσαρκωμένη) (которая, правда, была плодом подлога еретиков-аполлинариан). Поэтому неверно считать, что ересь — это всегда некое новшество, находящееся в оппозиции консерватизму православных. Нередко бывало, что именно те церковные деятели, которые в дальнейшем стали почитаться за великих православных отцов, проявляли творческий и новаторский подход. Таким новаторством явилась, например, фраза в Символе веры I Вселенского собора, согласно которой Сын «единосущен» Отцу, в то время как употребление этого понятия в приложении к Сыну было осуждено на соборе 268/269 г., однако именно оно в итоге сыграло важнейшую роль в полемике с арианством и победе над этим учением (собственно, классическая православная триадология и выработалась в процессе толкования понятия «единосущия» в приложении к Лицам Троицы). Сами же ариане, говоря о созданности Сына, ссылались на авторитетных предыдущих церковных писателей — Оригена и св. Дионисия Александрийского (однако не факт, что эти писатели в понятие «созданности» в приложении к Сыну вкладывали тот же смысл, что ариане). Поэтому можно согласиться с утверждением А. И. Сидорова, согласно которому, «еретики. страдали узким консерватизмом в более значительной степени, чем их оппоненты-православные"[11]. Итак, нередко участники споров в плане своей позиции по спорным вопросам определялись скорее интуитивно, чем ориентируясь на какую-то четкую канву предшествующего церковного учения.

Это подводит нас к историческому измерению феномена ереси. Исторически учение Церкви развивалось двояким образом: соборно — в рамках определений Поместных и Вселенских соборов Церкви, причем каждый последующий Вселенский собор окончательно утверждал в качестве Вселенского предыдущий (и иногда отвергал подобный статус других соборов (лжесоборов), которые на него претендовали); и персонально — отдельными отцами Церкви (которые во многом и формировали постановления соборов), решавшими богословские вопросы своего времени и определявшими правильное толкование богословских формул и сочинений предыдущих отцов. Соответственно, развитие учения посредством соборных определений было в большей мере скачкообразным; развитие в сочинениях отцов — в большей мере линейным. Узловыми точками в плане развития учения в сочинениях отдельных отцов являются т. н. богословские (на деле — богословско-философские) синтезы, осуществленные отдельными отцами Церкви или их небольшой группой, в которых аккумулировалось и толковалось предыдущее учение. Условно говоря, можно выделить три важнейших синтеза в истории православного вероучения: синтез Каппадокийских отцов[12] (IV в.), синтез прп. Максима Исповедника[13] (VII в.) и паламитский синтез (XIV в.) (если немного пристальнее вглядываться в историю вероучения, то таковых синтезов окажется больше). Каждый из этих синтезов вырабатывался параллельно и в процессе борьбы с аналогичным богословским синтезом еретиков — соответственно, неоариан (т. е. Аэция и Евномия), монофизитов и антипаламитов[14]. В результате каждого последующего синтеза как еретической, так и православной стороной были переосмыслены и проинтерпретированы предыдущие синтезы. И здесь следует сказать, что православная и еретическая интерпретации этих предыдущих богословских синтезов с точки зрения формальных критериев представляются примерно одинаково убедительными. Например, нельзя сказать, что трактовка Каппадокийского богословия или учения прп. Максима Исповедника антипаламитами, которые отрицали паламитское различение в Боге сущности и нетварных энергий, менее убедительна по каким-то формальным критериям, чем трактовка паламитов. В пользу учения паламитов об обоживающих христиан нетварных энергиях Божества, отличных от Его сущности, свидетельствует скорее не учение Каппадокийских отцов о Божественных энергиях (вопрос о статусе энергий Бога в то время не педалировался), но их учение о божественности Святого Духа, основывающееся на понимании, согласно которому божественным является то, что обоживает. Однако эта параллель между аргументацией Каппадокийских отцов и паламитов не может служить формальным критерием, исходя из которого следует, что позиция паламитов вытекает из учения Каппадокийских отцов, но она указывает именно на подобие в методологии тех и других. Таким образом, вопрос о том, какая трактовка предыдущей церковной традиции является еретической, а какая — истинной, может быть решен скорее исходя из того, какая из них соответствует собственной вере конкретного человека, чем посредством каких-либо формальных признаков.

Из сказанного видно, что для определения того или иного учения в качестве ереси принципиальное значение играет исторический фактор. Св. Григорий Богослов (втор. пол. IV в.) перечислял в качестве тем, открытых для свободного рассуждения и обсуждения, следующие: «Любомудрствуй о мире или мирах, о веществе, о душе, о разумных — добрых и злых — природах, о воскресении, суде, мздовоздаянии, Христовых страданиях. Касательно этого и успеть в своих исследованиях не бесполезно, и не получить успеха не опасно"[15]. Соратник свт. Григория Богослова, св. Григорий Нисский, очевидно, имея в виду ту же свободу в суждениях о спорных вопросах (которые являлись таковыми в его время), учил об апокатастасисе, т. е. конечном восстановлении и спасении всех людей, падших духов и даже самого дьявола[16]. Однако в 543 и 553 гг. в контексте анафематствований, наложенных на некоторые популярные у монахов-оригенистов взгляды Оригена (III в.) (как и на самого Оригена), учение об апокатастасисе было анафематствовано. Это было сделано в связи с широким распространением в монашеской среде т. н. оригенистского мифа, существенно расходящегося с православным учением. Таким образом, расширение области писанного догматического предания необходимо связано с расширением сферы того, что следует называть еретическим, — и наоборот; это взаимосвязанные процессы.

Обратим внимание на то, что Ориген за свое учение об апокатастасисе и другие мнения был анафематствован Церковью, в то время как св. Григорий Нисский справедливо почитается как отец Церкви. Это связано с тем, что у Оригена существенные моменты его догматической системы деформированы в соответствии с языческим мировоззрением, в то время как у св. Григория Нисского в этом плане имеет место лишь определенный крен (это находит проявление и в некоторых особенностях его антропологии); тем не менее оба этих церковных писателя сыграли очень важную роль в становлении христианской богословско-философской литературы.

Вообще говоря, вопрос о церковном анафематствовании ересиархов не так прост. Что это: отлучение от Царствия Небесного и обречение на вечную погибель? Констатация вечной погибели? Просто констатация того, что человек находится вне Церкви, подобно язычникам (ср. Мф. 18, 17), и вопрос о его вечной жизни — тайна Божия, как и вопрос о вечной жизни язычников? Тексты богослужения и некоторые тексты отцов Церкви говорят скорее в пользу мнения о вечной погибели. Об этом свидетельствует, например, служба отцам шести Вселенских соборов[17], а также история, рассказанная в 26-й главе «Луга Духовного» св. Иоанна Мосха (пер. пол. VII в.)[18]. Вопрос о посмертном анафематствовании еретиков поднимался и на V Вселенском соборе, который принял решение в пользу такого анафематствования, дабы ложь не оставалась без обличения.

Вместе с тем, в церковной литературе бытовало мнение, согласно которому анафемы могут налагаться только на те или иные учения, но не на людей. С особенной ясностью такая позиция выражена в сочинении «О том, что не должно проклинать ни живых, ни умерших», автором которого является, вероятно, св. Иоанн Златоуст[19]. Эта позиция разделялась, в частности, византийским канонистом Феодором Вальсамоном; бл. Августин также не считал, что анафема полностью препятствует спасению того, на кого она наложена. Тем не менее ересиархам и предводителям еретических движений, конечно, всегда уделялось особенное внимание и им вменялась большая вина, чем их пастве[20].

Здесь уместно сказать о социальном измерении ереси, т. е. о еретических церковных организациях. Традиционным является представление, согласно которому вне Церкви — а значит и в церковных организациях с еретической, неистинной верой — нет церковных таинств и спасения. Традиционным также является представление, что вера Церкви определяется в первую очередь официально выраженной верой ее епископов (букв.: надсмотрщиков). По большому же счету и епископ, и его паства одинаково ответственны за хранение веры. Епископ смотрит за чистотой веры паствы; паства ответственна за православное исповедание своего епископа. В общем случае выражением веры Церкви является все то, что епископы делают от имени Церкви — официальные документы, проповеди, соборные постановления и т. п. (то, что епископ думает о вере, но не выносит в сферу публичности, паству волновать не должно; это вопрос, имеющий отношение к личному спасению епископа, но не к спасению членов Церкви). Тот или иной представитель церковного народа по определению согласен с выражением церковной веры (с его суммированной сутью), осуществляемым епископатом его Церкви, если же он не согласен, то он уходит в другую, соответствующую ему в плане веры общину.

Когда же та или иная еретическая организация перестает быть Церковью? Представляется неверным мнение, согласно которому некоторое действие или заявление еретического характера автоматически ставит ту или иную организацию вне Церкви и лишает ее благодати Таинств. Церковью сообщество перестает быть скорее не в силу формального и внешнего шага, сколько в силу общего состояния церковности в данной организации, находящего свое выражение в совокупности проявлений, которые, в свою очередь, подпадают под конкретные прещения анафем, канонов и т. п. и на основании которых можно говорить о нецерковности сообщества; однако к такому общему состоянию данная организация, когда-то входившая в Церковь, приходит не мгновенно, но постепенно (противоположное понимание получило название «теории выключателя»). Первично именно это общее состояние, его следствием является ситуация, когда конкретные еретические высказывания и действия иерархов не находят достаточной противодействующей реакции паствы; тогда данную организацию можно считать вне Церкви. Важно иметь в виду также, что в отпадающем от Церкви сообществе у каждого ее члена свои «отношения» с действенностью благодати Таинств, в зависимости от его ориентации в отношении истинной Церкви (что зависит от множества различных факторов: незнания истинного положения дел, общего уровня церковной культуры и т. д.). О том, что переходный период в плане отпадения от Церкви в некотором сообществе может длиться достаточно долго, свидетельствуют и примеры того, что те или иные люди почитаются Церковью во святых, в то время как они пребывали и почили в том или ином еретическом сообществе (вернее в сообществе, находящемся в переходном состоянии, закончившемся его отпадением) — в частности, св. император Константин Великий, св. Исаак Сирин, Аморейские мученики.

[1] Примером чему служат, например, споры о нетлении человеческой природы Христа в монофизитской среде, исходящие и из определенных антропологических предпосылок.

[2] См.: Болотов В. В. К вопросу о Filioque. СПб., 1914. С. 31−35.

[3] К сказанному имеет отношение, в частности, знаменитый пример с Никео-Цареградским символом веры, который доныне произносится верными на Литургии, где Святой Дух не назван ни Богом, ни «единосущным» Отцу и Сыну.

[4] Отметим, что слишком радикальное разведение В. В. Болотовым теологумена и догмата сказывается и на его понимании Filioque (букв.: «и от Сына» — формула, указывающая на то, что Дух Святой исходит не только от Бога Отца, но и от Бога Сына). А именно, представляется некорректной с исторической точки зрения проводимая В. В. Болотовым в указанном сочинении мысль о том, что Filioque — являющееся одним из факторов, послуживших разделению Восточной и Западной Церквей, представляет собой всего лишь теологумен (в том смысле, в каком его определял Болотов).

[5] Булгаков С. Н. Трагедия философии // Он же, Сочинения в двух томах. Том 1. Философия хозяйства. Трагедия философии. М., 1993. С. 312.

[6] «Философская характеристика ереси в ис­тории христианского богословия состоит именно в том, что сложное, многомотивное, антиномическое для разума учение упрощается, приспособляется к постижению раз­ума, рационализируется и тем самым извращается. Все основные ереси представляют собою подобный рациона­лизм в применении к догматам» (Там же, с. 317).

[7] «Халкидониты [т. е. христиане, принявшие Халкидонский собор, на котором было провозглашено, что Христос имеет две природы — Божественную и человеческую. — Д. Б.] всегда настаивали на том, что Бог пострадал не божественной природой, а человеческой, тогда как монофизиты [еретики, признававшие только одну природу во Христе. — Д. Б.], для которых во Христе была только «одна природа Бога Слова», вынуждены были утверждать страдание божества, то есть божественной природы, которая, согласно разделявшемуся монофизитами учению, не может страдать. Монофизиты видели в страдании божественной природы такой же логический парадокс, каким является воплощение Бога и всё остальное, что происходит для спасения рода человеческого. Православные с ними не соглашались: они видели тут не логический парадокс, а простую путаницу понятий. Попытаемся объяснить это современным языком. На вопрос, чем пострадал Сын Божий, православные отвечали — плотию, а не божеством. На вопрос же, кто пострадал, православные отвечали — Бог (Сын Божий). Логический парадокс заключается именно в этом: Сын Божий, Который не может страдать, страдает. Такое описание страданий Христа, выдержанное в соответствии с принципом дополнительности Нильса Бора, автоматически следует из православного понимания боговоплощения, также соответствующего принципу дополнительности. Изначальный логический парадокс заключается в факте соединения несоединимого (божества и человечества), а «феопасхизм» [т. е. страдание Бога. — Д. Б.] - не более чем одно из частных его проявлений» (Лурье В. М. (пи участии В. А. Баранова). История византийской философии. Формативный период. СПб., 2006. С. 147−148).

[8] Клеман О. Беседы с патриархом Афинагором / Пер. с фр. В. Зеленского. Брюссель, 1993. С. 303−304.

[9] Об этом писал, в частности, патриарх Фотий (ок. 820 — 891 гг.) в 20-й амфилохии, отвечая на вопрос, почему еретиков принимают в Церковь в том же сане, в котором они пребывали в еретической церковной организации, в то время как человеку, впавшему в телесное осквернение, согласно церковным канонам, нельзя становиться священником. Ответ Фотия следующий: «.Избравшие нечестие [т. е. ересь. — Д. Б.] исходили из намерения, кото­рое не предпочло плохое, но искало лучшего, однако обма­нувшись в священной любви к высшему, они уклонились к худшему, к которому не стремились. Посему в изначальном их устремлении процветало благо, а в неуспехе можно бы­ло бы сослаться на чахлую и слабую природу. И они, отступив от худшего, видят благосклонно взирающее на них прощение; другие же, с самого начала зная, что творимое ими дурно, но настроив на это свой ум, доставляют перехо­дящим к благочестию великое превосходство над собой. Ведь те [т. е. еретики. — Д. Б.] держались благого устремления, но, не желая того, были увлечены в противоположную сторону, а у этих изна­чально был дурной выбор, и погибель в соответствии с на­мерением, и первым их мнение представлялось до такой степени наилучшим, что они гордились своим учением и иной раз предпочитали смерть отречению от убеждений, а вторые настолько сознавали зло, что сами в себе стыди­лись своих поступков, даже если никто больше о них не ве­дал, и считали заветным желанием утаиться от всех. Итак, поскольку у одних цель была изначально благой (ибо они стремились к наилучшему), и перемена, проис­шедшая через уразумение, зиждилась на прочном основа­нии, потому что ее утвердило истинное различение, они по большей части сохраняют крепость обращения к благочес­тию непоколебимой, а у других устремление было дурным с первого движения.» (Фотий, св. патриарх. Избранные трактаты из «Амфилохий» / Перевод, составление, статья Д. Е. Афиногенова. М., 2002. С. 62−63).

[10] Ср., например: «Если остальные грехи совершаются по слабости человечес­кой природы, то ересь есть результат упорства воли еретика, противопоставив­шего себя Богу и этим уподобивше­гося богопротивнику диаволу. Питательной средой для ереси ста­новятся не случайные ошибки, до­пущенные по неосведомленности в догматических вопросах в силу недостаточности богословских зна­ний, по причине слабого умственно­го, духовного или культурного раз­вития, а сознательная и устойчивая позиция еретика, занятая им в религиозной жизни и противопоставившая его жизни Церкви» (Иванов М. С. Еретик // Православная энциклопедия. Т. 18. М., 2008. С. 608).

[11] Сидоров А. И. Арианство в свете современных исследований // Вестник древней истории. 2, 1982. С. 87.

[12] Опиравшихся в первую очередь на полемику с арианами св. Афанасия Александрийского.

[13] Подготовленный свв. Евлогием Александрийским, Софронием Иерусалимским, а также Леонтием Иерусалимским.

[14] А также в процессе борьбы с другими, более эклектичными еретическими учениями, не создавшими цельных богословских синтезов.

[15] Слово 27.10, цит. по изд.: Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, архиепископа Константинопольского. Т. 3. М., 1889. С. 11.

[16] Об устроении человека 21, 28; Большое огласительное слово 8, 26, 35.

[17] ѓрій безyмный, и3 македHній пaки мeрзокъ ћвльсz, въ геeннэ џгненнэй рaвнw мyчатсz со є4ллины…

[18] «Старец, великий пред Богом, именем Кириак, жил в лавре Каламонской, около священного Иордана. Однажды пришел к нему брат чужестранец, из страны Дора, по имени Феофан, спросил старца о блудных помыслах. Старец начал наставлять его речами о целомудрии и чистоте. Брат, получив от этих наставлений великую пользу, воскликнул: «Отец мой, в моей стране я нахожусь в общении с несторианами. He будь этого — я бы остался навсегда с тобой»! Услыхав имя Нестория, старец глубоко опечалился о погибели брата и стал убеждать его и молить, чтобы он оставил эту пагубную ересь и присоединился ко святой кафолической и апостольской Церкви.
— Невозможно спастись, если не будешь право мыслить и веровать, что Пресвятая Дева Мария есть истинная Богородица.

— Отче, возражал брат, да ведь все ереси говорят точно так же: если не будешь в общении с нами, не получишь спасения. He знаю, несчастный, как мне и поступить. Помолись Господу, чтобы Он явно показал мне, какая вера истинная.

Старец радостно выслушал слова брата.

- Оставайся в моей келье, — сказал он. — Я имею упование на Бога, что Он по Своему милосердию откроет тебе истину.

И оставив брата в своей пещере, старец отправился к Мертвому морю и стал молиться о брате. И точно, на другой день, около девятого часа, брат видит, что кто-то явился к нему, страшный по виду, и говорит: «Поди и познай истину»! И взяв его, ведет в место мрачное, смрадное и испускающее пламя и показывает ему в пламени Нестория и Феодора, Евтихия и Аполлинария, Евагрия и Дидима, Диоскора и Севера, Ария и Оригена и других. И говорит явившийся брату: «Вот это место уготовано еретикам, и тем, кто нечестиво учат о Пресвятой Богородице, равно как и тем, кто следуют их учению. Если тебе нравится это место, оставайся при своем учении. Если же не желаешь вкусить такого наказания, обратись к святой кафолической Церкви, к которой принадлежит и наставлявший тебя старец. Я говорю тебе: хотя бы и всеми добродетелями украсился человек, но если он неправо верует, он попадет в это место». — При этих словах брат пришел в себя. Когда старец возвратился, брат рассказал ему все, что видел, и в скором времени присоединился к святой кафолической апостольской Церкви. Оставшись в Каламоне при старце, он прожил с ним несколько лет и скончался в мире» (Луг духовный. Творение блаженного Иоанна Мосха / Пер. прот. И. Хитрово. Сергиев Посад, 1915).

[19] См.: «Не за врагов ли, ненавидящих и гонящих, нам заповедано молиться? Вот мы и совершаем это служение, и увещеваем вас: рукоположение не к властолюбию ведет, не к высокомерию располагает, не господство предоставляет; все мы получили одного и того же Духа, все признаны к усыновлению: кого Отец избрал, тех Он сподобил с властью служить братьям своим. Итак, исполняя это служение, мы увещеваем вас и заклинаем отстать от такого зла [т. е. от зла анафематствования людей. — Д. Б.]. Ибо тот, кого ты решился предать анафеме, или живет и существует еще в этой смертной жизни, или уже умер. Если он существует, то ты поступаешь нечестиво, отлучая того, кто еще находится в неопределенном состоянии и может обратиться от зла к добру: а если он умер, то тем более. Почему? Потому, что он «перед своим Господом стоит, или падает» (Рим. 14, 4), не находясь более под властью человеческой. Притом опасно произносить суд свой о том, что сокрыто у Судии веков, который один знает и меру ведения и степень веры. <.> Еретические учения, несогласные с принятым нами, должно проклинать и нечестивые догматы обличать, но людей нужно всячески щадить и молиться об их спасении» (Творения святого отца нашего Иоанна Златоуста, архиепископа Константинопольского: в 12-ти томах. СПб., 1895−1906. Т. 1. Кн. 2). Выше автор трактата приводит в пример апостола Павла, который налагал анафему на неправедные деяния, а не на конкретных людей (1 Кор. 16, 22; Гал. 1, 8).

[20] См., например, слова св. Григория Богослова: «Одни стали поборниками и покровителями нечестия, другие заняли второстепенные места и были или поражены страхом, или порабощены нуждой, или уловлены ласкательством, или вовлечены по неведению, что составляет меньшую вину, если для кого достаточно и сего к извинению тех, которым вверено попечение о народе. Ибо как не одинаковы стремления у львов и у других животных, а равно у мужей и жен, у старых и юных, напротив того — немало различия в каждом возрасте и поле, так есть разность между начальниками и подчиненными. Может быть, извинили бы мы простолюдинов, если бы с ними случилось это; их часто спасает невникательность; но как простим это учителю, который, если только не лжеименный, должен помогать в неведении другим?» (Слово 21, цит. по изд.: Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова. Т. 2. С. 160−161)

http://www.bogoslov.ru/text/1 601 148.html


Каталог Православное Христианство.Ру Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика