Чувство рассвета

О книгах Сергея Фуделя

«В нашей камере, кроме длинного общего стола, был еще маленький столик в простенке между окнами, служивший престолом для совершения Литургии. В камере были антиминс и сосуды, конечно, жестяные, одно холщовое священническое облачение, несколько маленьких икон, свечи. В камере было при мне временами до пяти архиереев и по нескольку священников. Они служили по очереди — не каждый день, но довольно часто. Пели почти все — это значит, человек двадцать, и каменные стены тюрьмы далеко передавали божественные песни"[1].

Это фрагмент из книги Сергея Фуделя «Воспоминания». Он относится, конечно, к временам относительно либеральным. Несколько позже автор вспомнил неведомо чьи пророческие слова: «Будет время, когда у нас не останется ничего, кроме имени Божия».

«Мне сказали, что в соседнем бараке «доходит» один священник. Я протянул ему, сидевшему на нарах, горсточку мелких кусочков сахара. Он взял, не глядя на меня, и вдруг взор его просиял, он засмеялся и стал подбрасывать в воздух эти кусочки, и ловить их, и опять подбрасывать. Я ушел. Легче смотреть, когда смерть идет через голодный понос, оставляя в покое разум».

Сергей Иосифович Фудель родился за несколько часов до начала ХХ века в семье московского тюремного священника; известность отца Иосифа Фуделя в тогдашнем тюремно-каторжном мире можно сравнить разве что с известностью доктора Гааза. Мальчика крестили в церкви Бутырской тюрьмы, и это обстоятельство оказалось знаковым. После светлого, исполненного любви детства с незабываемыми поездками в Оптину и Зосимову пустыни Фуделя-младшего ждал воистину крестный путь, цепь арестов (первый — в 21 год, за противостояние обновленчеству), тюрем, тяжелых голодных ссылок и поражений в правах. Умер он в 1977 году в Покрове Владимирской области, где служил псаломщиком в местной церкви. Долгая и — вопреки всему! — невероятно плодотворная жизнь.

Уже в 60-х годах в российском самиздате распространялись работы Фуделя: «Священное Предание», «Церковь верных», «Причастие вечной жизни», «Записки о Литургии и Церкви», «У стен Церкви» и другие. Эти книги очень много значили для людей, стремившихся к вере вопреки государственной политике. И столь же много они могут дать нам — сегодняшним счастливцам, баловням судьбы, которых ничто, кроме разве собственной лени и гордого упрямства, от Церкви не отгораживает.

В советские годы было не так уж мало людей, веровавших и сохранявших верность Церкви, но не имевших мужества делать это открыто. Эти люди всю жизнь прятались и всю жизнь каялись в малодушии: такую драму отражает, например, посмертно изданная книга Алексея Еремеева (Л.Пантелеева) «Верую». Фудель не прятался — и был при том безмерно далек от того, чтобы этих людей осуждать. Фуделя вообще невозможно представить себе осуждающим, обличающим, бичующим кого-либо. К гневным обличениям, к высокомерному максимализму, к презрению и насмешке склонны именно мы, баловни судьбы; а выстраданная мудрость Фуделя имеет совершенно другую природу. Он был очень трезвым человеком, и земную составляющую Церкви воспринимал реально, без иллюзий и нередко с горечью. Но при этом помнил слова своего сокамерника отца Валентина Свенцицкого: «Всякий грех в Церкви есть грех не Церкви, но против Церкви» и очень глубоко знал: «Болезнь Церкви во всех нас. Когда искренне осознаешь себя самого в этой больной части церковного общества, не боишься вслед за великими отцами Церкви признать самый факт болезни. И. только тогда начинаешь в радости сердца ощущать непобедимую церковную святыню» («У стен Церкви»).

Для текущей эпохи характерен (на мой, по крайней мере, взгляд) феномен «головного» («мозгового») Православия. Рассуждать о предметах духовных (особенно при наличии духовного или хотя бы светского гуманитарного образования) гораздо легче, приятней и выгодней, чем духовно себя преображать, и многие из нас, сегодняшних, неосознанно предпочитают первое занятие второму. Это умножается, к тому же, на современные коммуникативные возможности и приобретает (опять же, на мой взгляд) характер некоей угрозы. И эти печальные наблюдения, как и многие другие, возвращают нас к Фуделю: «Сейчас многие люди пишут стихи, технически гораздо более совершенные, чем стихи Пушкина и Блока. Но в то же время все знают, что нет у нас ни Пушкина, ни Блока. В богословии происходит примерно то же: многие стали грамотно богословствовать, умело, профессионально, то есть совершенно бесстрашно. Все слова вроде правильные, но так томительно бывает их слушать! Богословие вводят в салон, а его надо вводить в подвиг молитвы и в простоту любви» («У стен Церкви»).

В продолжение «интеллектуальной» темы: мы склонны задавать вопросы, полусознательно хваля себя за пытливость и желание «все знать», Фудель же учит нас тому, что знать-то нам иногда нужно совсем мало, тем более что больше узнать невозможно: «Я ничего не понимаю в мировом страдании, кроме одного: в него вошел Творец мира, в него Он послал любимого Сына» («У стен Церкви»).

Мы любим спорить, благо, есть с кем: оппонентов и противников у нас сегодня достаточно. И в пылу полемики легко забываем то, чего не забывал автор книги «У стен Церкви»: «Религиозная правда всегда, а особенно в наше время, может иметь силу только в словах, доказанных жизнью говорящего. Если не доказал — не говори».

Поколение христиан, к которому принадлежал Сергей Фудель, переживало разрушение своих храмов, по крайней мере, дважды, двумя волнами: в двадцатые-тридцатые и потом — в промозглую хрущевскую оттепель. Приведенная уже здесь фраза — «….ничего не останется, кроме имени Божия» — никак не теряла актуальности и пророческой силы. «На закрытие храмов,— писал Фудель, — надо отвечать исканием непрестанной памяти Божией. не потому, что через это откроются храмы, а потому, что этим созидается Незакрываемый Храм» («У стен Церкви»). Сегодня нашим храмам вроде бы ничто не угрожает, но что будет завтра, если мы не построим Храма Несокрушимого, Неуязвимого? Способны ли мы построить его? Для Сергея Иосифовича пребывание в Церкви было стоянием у Креста — что оно для нас?

Читая Фуделя, я не задавала себе вопроса, как он сохранил веру: вся его жизнь и все его книги суть ответ на этот вопрос. Я спрашивала себя о другом: где брал этот человек надежду? Надежду на то, что годы гонений, годы принудительного атеизма пройдут, и православный крест вновь поднимется над Россией. Но он исповедовал эту веру с апостольской силой: «Мы очень многого не знаем. Ясно нам только одно: ночь истории подошла к концу. Флоренский где-то сказал, кажется, так: «На маковках святой Церкви уже давно видны розовые отсветы Грядущего Дня». Может быть, вся задача нашего уходящего поколения в том и есть, чтобы передать молодым христианам это чувство рассвета, чувство приближения сроков» («У стен Церкви»).

В тюремных воспоминаниях Фуделя есть страница, посвященная упомянутому уже здесь отцу Валентину Свенцицкому. Люди бродят по битком набитой камере, чтоб хоть сколько-нибудь размять ноги; совсем молодой еще Сергей сталкивается с отцом Валентином и бессознательно спрашивает его: «Вы куда?». «И вдруг его лицо удивительно просветлело внутренним теплом, и он ответил: «К вам»». Куда бы ни шел человек в буквальном значении этого глагола, внутренне он должен идти к другому человеку. Сергей Иосифович всю свою долгую жизнь шел к нам. И уже заранее называл нас своими друзьями, и книгу свою, непосредственно нам адресованную, назвал так — «Моим детям и друзьям». В этой книге есть такие слова: «Доказать веру нельзя, ее можно только показать живым дыханием правды. Убедить можно только убедительностью своего личного счастья в ней, заразительностью своего божественного веселья веры. Только этим путем передается она, и для этой передачи рождаются слова духоносные. Поэтому так трудно «наставление Господне». Надо иметь власть для наставления — живую горячую веру и — еще раз скажу — убедительность своего личного счастья в ней».

Журнал «Православие и современность», № 17 (33)

[1] Текст цитируется по изданиям книг С. Фуделя, вышедших в издательстве «Русский путь» (М., 2009).

http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=56 445&Itemid=4