«Соль земли русской..»

(к 180-летию Н. С. Лескова)

16 февраля исполняется 180 лет со дня рождения Николая Семёновича Лескова (1831 — 1895). Писатель глубоко национальный, исконно русский, Лесков вместе с тем имел, говоря его словами, «сознание человеческого родства со всем миром»: «Человек прежде всего достоин участия, потому что он человек. Его состояние я понимаю, к какой бы национальности он ни принадлежал». Это качество «всечеловечности» одного из христианнейших русских писателей сделало его классиком первого ряда мировой словесности.

Лескова любят, читают, переводят, штудируют не только в европейских странах, США, Канаде, Латинской Америке, но и в Японии, Китае, Корее — да мало ли где ещё. Многие из зарубежных славистов, влюблённых в лесковское творчество, в разные годы побывали в Орле или ещё только мечтают приехать на родину писателя. Провинциальный Орёл широко известен за пределами России именно в связи с именами классиков, прославившими орловскую землю «доброю славою во всем цивилизованном мире» (по отзыву Лескова о Тургеневе).

По лесковским книгам иностранцы пытаются постичь тайны русского языка, русской души. Но загадка остаётся неразгаданной. Во всех оттенках и тонкостях «самобытнейший писатель русский» недоступен для иноземного читателя. «Почти неразрешимая проблема — перевод прозы Лескова» — так названа научная статья видного филолога из Великобритании Уильяма Эджертона. В этом заглавии — смиренное признание иностранных переводчиков в их бессилии адекватно передать многокрасочное русское лесковское слово на чужом языке и, с другой стороны, восторженное удивление перед непостижимым чудом дивного художественного мира, созданного гением Лескова.

В то же время нам, русским, доступно великое счастье — читать и воспринимать лесковские произведения во всём их многоцветии. Возможность проникновения в «святая святых» творческого мира Лескова для нас не закрыта.

Но, как видно, справедлива народная поговорка о «сапожнике без сапог». Трагикомическую ситуацию, вообще характерную для российской жизни — с её парадоксами, курьёзами и метаморфозами, «сюрпризами и внезапностями», — в повести с характерным заглавием «Смех и горе» Лесков характеризовал так: «У нас, на Руси, что ни шаг, то сюрприз, и притом самый скверный».
В связи с этим — несколько «неюбилейных» наблюдений. Один из «скверных сюрпризов» преподнесли как-то студенты юридического факультета Орловского гос. университета, корпус которого ещё совсем недавно располагался вблизи памятника Лескову — в историческом здании мужской гимназии, где в своё время учился будущий писатель. Как выяснилось, некоторые были искренне убеждены, что в центре ансамблевой композиции по соседству с гимназией красуется. Карл Маркс. В ответ на нескрываемое изумление: «Почему вы так решили?» — железная «юридическая» логика: «Так ведь площадь носит имя Карла Маркса, значит — это и есть Карл Маркс».

С группой студенческой молодёжи мы отправились к знаменитому памятнику. Он был открыт 30 лет назад, в 1981 году — к 150-летию Лескова — и до сих пор восхищает и орловцев, и гостей города. Мы стоим перед фигурой писателя, отлитой в бронзе. Переходим от колонны к колонне, где на постаментах расположились поднятые на высоту человеческого роста лесковские персонажи: крепостная актриса Люба и театральный гримёр Аркадий, замученные садистом-развратителем, орловским крепостником-театралом графом Каменским (рассказ «Тупейный художник»); Катерина Измайлова, совершившая во имя любовной страсти череду кровавых злодеяний и грех самоубийства, не укладывающаяся ни в какую «типологию характеров» (повесть «Леди Макбет Мценского уезда»); герой повести «Очарованный странник» Иван Флягин с его глубокой верой в Бога и последним самоотверженным «очарованием» — «помереть за народ»; безымянный левша с молоточком в левой руке, стальными тисочками да тульским самоваром — символ талантливости и патриотизма русского народа («Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе»); взыскующие и «чающие движения воды» русские богоносцы — священнослужители (роман-хроника «Соборяне»).

Вижу, что для моих юных земляков это открытие. В лучшем случае из лес-ковских произведений они знают только «Левшу», да и то по «мультику», и лишь пресловутая стальная блоха «выпрыгнула» на поверхность сознания, когда зашла речь о произведениях Лескова. Едва ли не впервые услышали молодые люди о своём родном писателе, который противопоставлял «законникам разноглагольного закона» — с его двусмыленностями, крючкотворством и юридической казуистикой — «Того, Который дал нам глаголы вечной жизни» и неумирающей правды. Так «мимо текущий лик земной» соотносится с вечным, непреходящим.

Уместно припомнить здесь слова Василия Макаровича Шукшина, когда устами одного из своих героев он с жаром призывал: «Лескова, Лескова читать надо!» Как у «каждого свой Пушкин», так у каждого — свой Лесков. Для детей и юношества — доброкачественная духовная пища в лесковских рассказах «Зверь», «Пугало», «Лев старца Герасима», «Неразменный рубль», «Привидение в Инженерном замке», «Кадетский монастырь» и многих других. Циклы «Святочные рассказы», «Рассказы кстати», «Мелочи архиерейской жизни», «Заметки неизвестного», «Византийские легенды», романы «Некуда» и «На ножах», хроники «Соборяне», «Захудалый род», «Детские годы. Из воспоминаний Меркула Праотцева» и др. — замечательное чтение, интересное и поучительное, в любом возрасте. Этот неповторимый, мудрый и духовно просветляющий мир даже в неподготовленном читателе зажжёт «искру разумения о смысле жизни», в чём и видел свою главную творческую задачу Лесков.

В противовес сегодняшней всеобщей жажде наживы и продажности, «замечаемому ныне чрезмерному усилению в нашем обществе холодного и бесстрастного эгоизма и безучастия», — как говорил писатель, — в его рассказах о праведниках показаны «отрадные явления русской жизни», «сердца», что «были немножко потеплее и души поучастливее». По словам другого замечательного орловца — Бориса Константиновича Зайцева, жизнь лесковских героев-праведников — это «рука, протянутая человеком к человеку во имя Бога».

Наличие праведников, которых Лесков разыскивал на протяжении всего творческого пути, и среди священников, и среди мирян — среди всех сословий и социальных групп российского общества, — давало повод для оптимизма, оправдания Руси. Однако же в «банковый период» ситуация обострялась тем, что святые порывы лесковских героев не могли кардинально изменить «безбожную» действительность. Вот почему в последние годы жизни писатель обратился к обличительному, остро сатирическому изображению жизни. Огромен список пороков, которые Лесков усмотрел в «обществе, носящем Христово имя». Писатель решил воочию показать, насколько это общество отклонилось от идеала христианства. «Мои последние произведения о русском обществе весьма жестоки, — говорил автор. — Эти вещи не нравятся публике за цинизм и простоту. Да я и не хочу нравится публике. Пусть она хоть давится моими рассказами, да читает. <…> Я хочу бичевать ее и мучить». Это целительное бичевание в атмосфере полнейшего цинизма и нравственной индифферентности сродни тому бичеванию, которым Христос изгонял торгующих из храма. Религиозно-нравственная позиция Лескова выливается в проповедническое душеспасительное наставничество: «Чистая совесть где хотите покажет Бога, а ложь где хотите удалит от Бога. Никого не бойтесь и ни для чего не лгите».

В лесковской сказке «Час воли Божией» (1890), в которой Л.Н. Толстой обнаружил даже «избыток таланта», в аллегорической форме выражена «изумительная мысль». Ядро сюжета составляет триединая загадка: «какой час важнее всех <…> какой человек нужнее всех <…> какое дело дороже всех». Разгадывает «премудрость» девица-праведница — «чистая жалостница, которая всех равно сожалеет». Смысл разгадки тот же, что изложен во всей системе лесковского творчества, — необходимость деятельного добра, праведничества — именно в «теперешний час».

И все же последние произведения Лескова: «Умершее сословие», «Полунощники», «Юдоль», «Импровизаторы», «Загон», «Продукт природы», «Зимний день», «Дама и фефёла», «Административная грация» и др., полные ужаса, горечи и сарказма, освещаются изнутри светом Христовой истины, согреваются «скрытой теплотой» (так называлась одна из поздних статей писателя с эпиграфом: «Скрытая теплота не поддаётся измерению»). Усиление социально-критического пафоса поздних лесковских рассказов и повестей связано прежде всего с созидательным «стремлением к высшему идеалу».

Так, в эпическом полотне «рапсодии» «Юдоль» (1892), где «голод тела» и «голод души» доводит народ до тягчайших преступлений: воровства, разбоя, проституции, убийств, каннибализма, — когда кажется, что ниже упасть духовно и нравственно уже некуда, — основной тональностью, лейтмотивом звучат знаменательные слова: «Надо подниматься!»

Герой последней лесковской повести «Заячий ремиз» (1894) Оноприй Перегуд видит «цивилизацию» в сатанинском коловращении «игры с болванами», социальными ролями, масками. Всеобщее лицемерие, бесовское лицедейство, замкнутый порочный круг обмана и насилия над личностью отразился в Перегудовой «грамматике», которая только внешне кажется бредом сумасшедшего и заканчивается молитвой «за всех»: «Пожалей всех, Господи, пожалей!»

В этой «прощальной» повести, не опубликованной при жизни писателя, Лесков на новом духовном и эстетическом уровне подвёл итоги темам и проблемам, которые он разрабатывал на протяжении всего писательского пути. Внутреннее прозрение героя в финале «Заячьего ремиза» знаменует обостренную духовную зоркость и самого автора.

В то же время повесть требует основательной дешифровки, поскольку сам писатель предупреждал о том, что в ней есть «деликатная материя», что всё «тщательно маскировано и умышленно запутанно». Картина грозовой «воробьиной ночи», развернутая в эпилоге в христианско-философское обобщение, приобретает поистине универсальный, космический масштаб. Громаднейшие буквы «Г» и «Д» — литеры, именуемые в азбуке «Глаголь» и «Добро», вырезанные Перегудом, — осветились «страшным великолепием» грозы и отразились повсюду. Так в последнем произведении «мастера» метафорически исполняется мечта самого Лескова — писателя-проповедника добра и истины, преследуемого цензурой: настоящее изобретение не печатный станок Гуттенберга, ибо он «не может бороться с запрещениями», а то, «которому ничто не может помешать светить на весь мир <.> Он всё напечатает прямо по небу».

Знаменателен также мифопоэтический образ жар-птицы — «золотой» небожительницы нового «Небесного града», символизирующей в новом контексте духовную просветлённость, вознесённость к идеалу.

Лесковское понимание истины — в «раскрытии сердца», «просветлении духа», «отверзании разумения». В Евангелии нашёл он «глубочайший смысл жизни». «Во всей жизни только и ценны эти несколько мгновений духовного роста — когда сознание просветлялось и дух рос», — признавался Лесков. Всей «художественной проповедью» своего творчества он сам стремился приблизиться к уяснению «высокой правды» и исполнить то, что «Богу угодно, чтобы „все приходили в лучший разум и в познание истины“».

В эпоху «безвременья», когда жить «очень тяжело, и что ни день, то становится ещё тяжелее. „Зверство“ и „дикость“ растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества», Лесков явил новый тип писателя — духовного наставника, носителя «непраздного» учительного слова. Проповеднический пафос, обусловленный стремлением художника донести до ума и сердца читателя слово «Вечной Истины», подкрепляется авторитетом Евангелия, словами Христа: «Говорю же вам, что за всякое слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься» (Мф. 12: 36 — 37).

Литературную деятельность Лесков воспринимал почти как апостольское служение и с болью наблюдал «понижение идеалов в литературе», которой дал весьма нелестную характеристику в письме к И.Е. Репину от 19 февраля 1889 г.: «Литература у нас есть „соль“. Другого ничего нет, а она совсем рассолилася». Обращает на себя внимание евангельская образность: «Вы — соль земли, — говорил Христос Своим ученикам. — Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её солёною?» (Мф. 5: 13).

Уместно вспомнить замечание сына писателя о «стремлении к пересолу» в характере отца. «Это уже не проповедь, а исповедание духа, полное веры в <…> силу неустанно любимой им литературы», — писал Андрей Николаевич Лесков.

В последние годы своей жизни писатель был склонен «заглядывать за край того видимого пространства, которое мы уже достаточно исходили своими ногами» и говорил о себе: «Всё чувствую, как будто ухожу». «Распряжки», как он называл смерть, и «вывода из оглобель» Лесков не страшился: «Может быть, так легко выпряжешься, что и не заметишь, куда оглобли свалятся». Писатель имел «ясную веру в нескончаемость жизни». «Думаю и верю, что „весь я не умру“, — размышлял он за год до кончины, — но какая-то духовная постать уйдёт из тела и будет продолжать вечную жизнь».

Незадолго до смерти Лесков говорил: «Я отдал литературе всю жизнь <.> и я не должен „соблазнить“ ни одного из меньших меня и должен не прятать под стол, а нести на виду до могилы тот светоч разумения, который мне дан Тем, пред очами Которого я себя чувствую и непреложно верю, что я от Него пришёл и к Нему опять уйду <.> я верую так, как говорю, и этою верою жив я и крепок во всех утеснениях».

Жизнь писателя — в его книгах. Он живёт с нами; честным, одухотворённым словом продолжает служить Родине. Только нужно желание и способность это слово услышать.