Из неопубликованных воспоминаний Н.Н. Шиллинга
 |
| Генерал И.П. Романовский |
Перед своим отъездом я побывал у генерала Романовского, долго с ним беседовал и, вот, теперь, когда его уже нет между нами и когда, этот достойный человек мирно спит вечным сном, на чужбине, убитый предательски каким-то негодяем офицером, в Русском посольстве в Константинополе, — мне, понявшему и оценившему генерала Романовского, хочется сказать о том, как лживы и низки были те обвинения, которые распространялись, кем-то, в рядах Добровольческой армии с желанием очернить его доброе имя.
Говорили, что генерал Романовский масон, республиканец, враг монархистов, Гвардии и тому подобную чепуху. Все это — наглая ложь, распространявшаяся в то время некоторыми безответственными лицами, стремящимися к власти в Добровольческой армии.
Так как у нас легко подхватывались и распространялись всякие неблагоприятные толки относительно людей, занимавших видное положение, то, естественно и пущенные небылицы, касавшиеся генерала Романовского повторялись и многими офицерами, которые, видимо, сами того не сознавая, не отдавая себе ясного отчета во вредности подобных разговоров, подрывали престиж не только одного лица, но и всей идеи Добровольческой армии, бессознательно играя в руку врагу — большевикам.
Генерал Романовский был истинным, высоковерующим христианином, а, следовательно, безукоризненно честным человеком, горячо любившим свою Родину и всей душой преданным Белой идее Добровольческой армии, которой он нелицемерно служил, отдав всего себя работе, как начальник штаба Главнокомандующего. В разговоре со мной генерал Романовский с горькой иронией коснулся вопроса о том, что, как ему пришлось слышать, в офицерской среде, многие считают его человеком республиканского направления и вот его, хорошо врезавшиеся в мою память, подлинные слова: «Меня, почему-то, считают республиканцем, но подумайте сами, разве я могу им быть? Зная Ваши убеждения, скажу, что я такой же республиканец, как Вы и Вам подобные. Нельзя же, в самом деле, обвинять человека в совершенно противных ему убеждениях, только потому, что он находит некоторые поступки наших монархически настроенных офицеров, совершенно недопустимыми и, открыто их осуждает.
Да, я считаю некрасивым, когда, например, как часто бывало, наши офицеры, собравшись в ресторане и изрядно подвыпив, начинали требовать, чтобы музыканты играли наш гимн и, пьяными голосами начинали его распевать, вызывая понятное возмущение находящейся там и проходящей мимо, публики, доставляя злорадную радость всем нашим противникам. Если я эти поступки открыто и порицал, то это еще очень далеко от того, что дало бы право указывать на мое, якобы, республиканство. Но и Вы согласитесь со мною, что исполнение нашего, полного красоты и величия национального гимна, в ресторане, да еще в такую страдную пору, какую мы переживаем, есть его оскорбление.
Бог даст, придет время, глубоко верю, что такое время придет, когда весь русский народ, сознательно, от всей души запоет „Боже Царя храни“, а, пока, не с такими выходками, а с осторожной заботой и лаской надо подходить к идее Монархии у нас в России».
Что касается обвинения генерала Романовского в том, что он, якобы враждебно относился к Гвардии, то могу откровенно сказать, что когда зашел разговор о формировании кадров для Гвардейских полков, то генерал Романовский очень внимательно отнесся к этому формированию, подробно обсуждал со мной этот вопрос и еще раз подчеркнул причину, благодаря которой я не был назначен вместо генерал-майора Дроздовского в 1-й корпус, а должен был принять в командование 5-ю пехотную дивизию. Генерал Романовский сказал, что, при этом назначении, было принято во внимание то, что я коренной офицер Лейб-гвардии Измайловского полка, бывший командир того же полка и, в Великую войну, бывший начальником 2-й Гвардейской пехотной дивизии, а потому, офицеры двух Гвардейских сводных полков, формирующихся в 5-й пехотной дивизии, будут относится ко мне с большим доверием, зная, что я не стану нарушать традиции, издавна установившиеся в Гвардии и будучи сам воспитан в этих традициях, буду свято их охранять; при этом генерал Романовский добавил, что ни Главнокомандующий, ни он, лично, ни в коем случае не будут изменять традиции Гвардии и вмешиваться во внутреннюю жизнь гвардейских полков. Должен сказать откровенно, что, пока был Главнокомандующим генерал Деникин, эти обещания оставались незыблемы: ни разу не был назначен не гвардейский офицер, ни командиром полка, ни начальником дивизии, — в Гвардии, так что-то, весьма распространенное мнение, что, будто бы, высшее командование Добровольческой армии относилось неодобрительно к Гвардии, было, в корне, неправильным и лица, распространявшие и теперь и тогда эту ложь, видимо, поступали так с какой-то затаенной и недоброй целью, главным образом, думается, из желания внести рознь в ряды офицерства.
ГА РФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 747. Л. 3−5. Николай Неводовский
Памяти однокашника моего по 2-му Московскому кадетскому корпусу и Константиновскому артиллерийскому училищу, непосредственного начальника в Добровольческий период, дорогого сердцу моему Ивана Павловича — несколько слов.
***
Мальчик — кадет не по летам серьезный, несколько застенчивый и замкнутый с большими способностями. В старшем классе — фельдфебель, с большим тактом и чуткостью исполнявший роль связующего звена между начальством и кадетами. Юнкер — выделявшийся успехами в науках и серьезностью взрослого человека. Выпуск — в числе первых в гвардейскую артиллерию, потом — Академия Генерального штаба. Естественные этапы.
***
На войне — командование Сальянским полком. О доблестном командире его я слышал много лестного. Артиллерист, полковник Чайковский рассказывал мне, между прочим, о таком эпизоде. Однажды, будучи в окопах полка и желая попасть в штаб, он спросил у солдата кратчайшую дорогу. — Кратчайшая дорога то есть — ответил солдат — да по ней ходит только наш командир. Ее и днем и ночью обстреливают немцы.
***
Начальник штаба Добровольческой армии, потом Вооруженных сил Юга. Весь погруженный в работу, не имевший личной жизни. С несколько резкой прямотой. Однажды, за столом у командующего армией, после долгого обсуждения условий присоединения к армии отдельного отряда (Дроздовского — В.Ц.), обронил фразу:
— К сожалению, к нам приходят люди с таким провинциальным самолюбием.
Нажил врага до смерти в начальнике отряда — доблестном, но своенравном.
***
«Неприветлив, сух, горд» — так говорили о нем люди, мало его знавшие. После взятия Екатеринодара к нам съезжалось много генералов, занимавших во время войны видные командные посты. Они ожидали исключительного внимания к себе. Не некогда было начальнику штаба заниматься приемами и учтивыми разговорами. К тому же не было и видных должностей по нашим добровольческим масштабам. «В резерв чинов» — для большинства.
Новые упреки и обиды.
***
К обидам присоединилась клевета. Липкая, ползучая и всегда бездоказательная. Иван Павлович знал, но не обращал внимания на эти — как говорил он — «мелочи». Ведь совесть у него была чиста.
***
У генерала Романовского была одна слабость: слабость к доблестным боевым офицерам. Им он многое готов был простить; для них всегда находилось теплое слово и добрая улыбка.
***
Своего Главнокомандующего он любил, верил ему и был ему преданным другом. И генералу Деникину легко было работать с ним — в атмосфере взаимного полного доверия и понимания — понимания с полуслова.
В своем приказе, освобождая Ивана Павловича от должности начальника штаба, генерал Деникин писал: «Беспристрастная история оценит беззаветный труд этого храбрейшего воина, рыцаря долга и чести и беспредельно любящего Родину солдата и гражданина. История заклеймит презрением тех, кто по своекорыстным побуждениям ткал паутину гнусной клеветы вокруг честного и чистого имени его».
***
Мир его праху!
А. Колчинский
 |
| На параде частей ВСЮР в Харькове. В центре — генерал А.И. Деникин, справа от него — генерал И.П. Романовский |
Из всех деятелей Добровольческой армии никто не получил такой несправедливой оценки, как покойный генерал Романовский. Его внутренний облик был истолкован неправильно, и память этого кристально-чистого русского патриота, типичного представителя старого русского офицерства, еще и до сих пор не чтится с должным уважением.
Три года его неутомимой деятельности в Добровольческой армии оказались слишком коротким временем, чтобы понять и оценить не только его личные качества, но и ту огромную роль, какую он играл в этот ответственный период русской истории. Будучи очень скромным по натуре, чуждаясь всякой рекламы, он всегда держал себя в тени того большого дела, которое он делал. И пока шли удачи, его не замечали: но когда нам счастье изменило — его сделали виновником.
История знает немало примеров таких парадоксальных суждений, когда толпа приписывает неудачу воле одного лица, не разбираясь в сложности всех явлений, обуславливающих эти неудачи.
В трагические дни отступления Вооруженных сил Юга, в атмосфере общего недоверия, паники и всеобщей разрухи, кто-то бросил в толпу имя генерала Романовского, и он стал невинной жертвой ее настроений.
В особых условиях гражданской войны, наше рядовое офицерство не имело возможности разбираться во всех сложных явлениях политической и боевой обстановки; не учитывало оно также непреодолимых трудностей, стоявших перед главным командованием. Поэтому офицерство на веру приняло ту гнусную клевету, которая была умышленно пущена в самую гущу офицерского состава Добровольческой армии.
Как теперь, так и тогда, никто реальных обвинений ему предъявить не мог. Но систематическая травля с одной стороны, впечатлительность и подозрительность — с другой, сделали свое злое дело. В атмосфере различных сплетен и интриг создавались ложные слухи, подтасовывались факты и рождались обвинения абсолютно бездоказательные, часто абсурдные, но которые, как и всякую ползучую анонимную клевету, невозможно было опровергнуть.
Особой остроты эта травля достигла после того, как некоторыми крупными войсковыми начальниками была начата кампания против главного командования. Часть офицерства, потерявшая нравственное равновесие и зараженная методами пережитой ими революции, своеобразно поняла эту кампанию и пришла к нелепому решению удалить генерала Романовского, не останавливаясь даже перед возможностью его убийства.
По роду моей службы, мне пришлось столкнуться с некоторыми фактами, убедившими меня в существовании особой офицерской организации, подготовлявшей это покушение. Было это в период нашего последнего отступления от Ростова, когда Ставка Главнокомандующего все время находилась в поезде.
Приняв необходимые меры охраны, я счел своим долгом доложить об этом генералу Романовскому. Но, чтобы не действовать на его моральное состояние, я не назвал его имя, а указал, что покушение направлено против штаба Главнокомандующего. Доложив затем о принятых мерах, я просил, чтобы лица главного командования, со своей стороны, соблюдали осторожность. Генерал Романовский спокойно выслушал доклад и при последующих его репликах я понял, что он хорошо знает, кому эта опасность угрожает. Все это время мы беспокоились за его судьбу, так как мне самому пришлось убедиться, что усиленная охрана действовала, но что осторожность генералом Романовским не соблюдалась.
Невольно возникает вопрос, чем объяснить это фатальнейшее заблуждение, приведшее к трагической гибели одного из благороднейших и лучших бойцов Белого движения. Многие ссылаются на особенности его характера. Не будем отрицать, что в глазах людей, мало его знавших, его холодное, без улыбки лицо, краткость и определенность его ответов создавали ему ложную репутацию надменного и недоступного человека. Но многие ли знали те особые условия огромной работы в Добровольческой армии, где начальнику штаба приходилось решать массу всевозможных вопросов как по военной, так и по гражданской части. По свидетельству его семьи, он мог уделять в сутки не более 4−5 часов для сна. Такая перегрузка работой, в связи с крайне нервным напряжением, вынуждала его строго рассчитывать свое время. Между тем, его приемная всегда была полна и по недостатку времени ему приходилось быть очень кратким, а иногда и не иметь возможности всех принять и выслушать. Такие лица уходили от него с предвзятой мыслью, что он сухой формалист, не подозревая, что этой холодной внешностью было прикрыто горячее, доброе сердце.
О генерале Романовском еще мало сказано, но многие из нас знают его настоящий облик, и мы твердо верим, что рано или поздно, наше свидетельство, наше уважение к его памяти подскажет тем, другим, кто в нем ошибся, чем он был на самом деле и снимет с их совести тяжелый камень упрека за то, что они поверили в неправду.
Пишущий эти строки знал генерала Романовского молодым подполковником Генерального штаба, читавшим лекции в Павловском военном училище, где он пользовался всеобщим уважением как офицерского состава, так и юнкеров. Затем освобождается место начальника 4-го отделения Главного Штаба, ведавшего назначением начальников отдельных частей. Старое русское офицерство знает какую важную роль играло это отделение в жизни русской армии. Поэтому военное начальство всегда было озабочено вопросом выбора лица, которые по своим высоким нравственным и служебным качествам могло бы гарантировать полную беспристрастность и справедливость к представляемым кандидатам. Выбор этот пал на И.П. Романовского. Один из его сослуживцев мне свидетельствовал, что Ивану Павловичу офицеры посылали массу писем с просьбами о всевозможных справках, и просители всегда получали от него ответ. Как-то раз, этот его сослуживец зашел к нему домой и застал его за составлением писем и спросил, почему он этим не занимается на службе? Иван Павлович скромно ему заметил, что на он службе не успел, а не хочет задерживать ответ капитану Х из Зарайска, зная с каким волнением ждет его письма и сам капитан и его семья.
Помню его во время войны в должности командира Сальянского полка, где он тоже завоевал себе любовь полка, а своей храбростью и своим ранением оправдал высокие качества строевого начальника. Знаю его и по Быховской тюрьме, когда он разделял участь русских патриотов — генералов: Корнилова, Деникина, Лукомского, Маркова, Эрдели и др. и где, в тиши тюремных стен, намечались пути спасения Родины. Мне хорошо известен круг тех лиц, которым, по своему служебному положению приходилось было сталкиваться с Иваном Павловичем Романовским, и все они признают в нем высокие качества человека и офицера.
В Добровольческой армии, когда штаб Главнокомандующего был в Екатеринодаре, он как-то вернулся к себе в сопровождении двух ребят и со смущенным видом заявил своей жене, что их надо приютить, так как одна незнакомая ему дама, жена офицера, заявила, что она не имеет возможности их кормить.
Будучи отзывчивым к чужому горю, он в то же самое время обладал удивительной выдержкой. Мне рассказывали, как в тяжелый для него день смерти его единственного сына, у него должен был состояться прием каких-то высоких официальных лиц. Во время этого приема Иван Павлович ничем не выдал своих душевных переживаний. Спокойно поддерживал разговор и лишь после ухода приглашенных он дал волю своим чувствам.
Эту выдержку он проявлял и на службе, совершенно игнорируя свое личное «я», там где чувство долга должно было господствовать. Поэтому он не боялся брать на себя ответственность за начальника в тех случаях, когда этого требовала необходимость сохранить его престиж. Эти редким, столь нужным качеством для офицера Генерального штаба, обладали далеко не все. Генерал Деникин в «Очерках русской смуты» описывает такой случай: генерал Дроздовский, человек нервный и вспыльчивый, написал на имя Главнокомандующего рапорт с нападками на штаб в такой резкой форме, что, в порядке дисциплины, Главнокомандующий долен был ответить репрессией, грозившей уходом генерала Дроздовского. Но, главное командование отлично понимало, что морально этого допустить было нельзя, ввиду блестящих заслуг генерала Дроздовского. Переживая остро этот эпизод, генерал Деникин поделился своими мыслями с генералом Романовским, который спокойно ему доложил, что все улажено. «Я вчера написал Дроздовскому, что его рапорт составлен в таком тоне, что он не смог его доложить Главнокомандующему». Генерал Дроздовский понял и успокоился. Но этот эпизод дал повод говорить, что генерал Романовский скрывает правду от Главнокомандующего.
Скромные размеры газетной статьи не позволяют здесь привести тысячи других фактов, рисующих реальный облик этого высокопорядочного, честного и благородного офицера.
«В чем же заключается тайна установившихся к И.П. Романовскому враждебных отношений, которые и теперь еще прорываются бессмысленной ненавистью и черной клеветой?» — задает вопрос в «Очерках русской смуты» генерал Деникин. И отвечает: «Я тщательно и настойчиво искал ответа. Ни одного реального повода — только слухи, впечатления, подозрительность. Служебной деятельностью начальника штаба, ошибками и промахами нельзя объяснить создавшегося к нему отношения. В большом деле ошибки неизбежны. Было ведь, много учреждений, несравненно более „виновных“, много грехов армии и властей, неизмеримо более тяжелых. Они не воспринимались и не осуждались с такой страстностью. Но стоит обратить внимание — откуда исключительно шли и идут эти обвинения, и станет ясной их чисто политическая подкладка. Самостоятельная позиция командования, не отдававшего армии в руки крайних правых кругов, была причиной их вражды и поводом для борьбы теми средствами, которые присущи крайним флангам».
История еще скажет свою правду и имя генерала Романовского займет достойное место в ряду создателей Добровольческой армии и творцов ее подвига. Придет время, когда многие поймут ту фатальную ошибку, которая привела к трагической гибели одного из лучших русских офицеров, павшего от руки человека, заблудившегося в сложном хаосе интриг и клеветы, которые оплели его чистое имя.
Молчит тот кто его убил, молчат и пославшие его. И в этом молчании — вся драма, вся бессмысленность и весь позор их преступления.
Ксения Деникина
 |
| Генерал И.П. Романовский в гробу. 1920 г. |
Эти строки мой незатейливый цветок на могилу Ивана Павловича. Без всяких претензий, только по-женски. Ничего нового я сообщить не могу — ни фактов, ни идей; только скажу, что в сердце о нем сохранилось.
Милый Иван Павлович. Когда вспомню его, всегда вижу его улыбку. Мы, женщины, ведь, часто даже думаем сердцем и знаем, что улыбка — это настоящее зеркало души. Такая она у него была хорошая, добрая, особенно, когда он говорил с детьми.
Помню мою первую встречу с ним. После некоторых официальных перипетий, я пришла в первый раз в Быховскую тюрьму. Небольшая светлая комната, два окна в сад, вдоль стен — три узенькие, горбатые кровати столик и три стула. Хозяева комнаты всегда сидели на стульях; под окнами гулял часовой. Антон Иванович познакомил меня со своими сожителями — генерал Марков, генерал Романовский. Подтянутый, несколько массивный, но ладно скроенный, в прекрасно сшитой форме, он показался мне сразу замкнутым и холодным. Потом, проводя целые дни у Быховских узников, я поняла его и ту большую душевную близость, которая сроднила его навсегда с Антоном Ивановичем.
Какие они, в сущности, все три друга были разные люди! И по внешности и по характеру. Но у этих двух было общее сходство — их выдержка, спокойствие, молчаливость; зато С.Л. Марков не мог и пяти минут посидеть на месте и говорил за всех троих. Чтобы обмануть свою кипучую потребность деятельности, он все клал пасьянсы, загадывая на них, и очень сердился, когда они не выходили. Все Быховцы, после пережитого большого морального напряжения и волнений, «отдыхали» в тюрьме и настроение бывало часто «детское». Тогда много смеялись, шутили и с бодростью и верой готовились к будущей борьбе.
Потом, на «Юге России» я уже не слышала в голосе Ивана Павловича тех беззаботных ноток, и весь внешний облик его очень изменился. Правда, мы все тогда были по бедности ужасно плохо одеты. В Первом и Втором походах ничего с собой, ведь, не везли, а в разоренных большевиками казачьих городах достать что-либо было трудно. Шили домашним способом верхние рубахи для офицеров из самых невероятных вещей — чуть ли не из занавесок и половиков. Только когда англичане привезли обмундирование, все немного принарядились.
Когда я вспоминаю генерала Романовского в Екатеринодаре и Таганроге, то вижу его осунувшееся лицо, озабоченные морщины на лбу, но всегда то же спокойствие, то же доброе выражение глаз. Правда, когда я его видела, он был среди нас, среди друзей, и все официальное напряжение его покидало. Его считали надменным и нелюбезным. Я слышала иногда из-за дверей служебного кабинета раскаты его голоса — резкого и сухого. Это было, когда он разговаривал с неприятными людьми или о неприятных вещах. А неприятностей всегда было более чем достаточно. И.П., оберегая А.И., часто старался сам их расхлебать, не доводя до Главнокомандующего; но. хватало на обоих, и с избытком.
Множество людей тогда приходило и все требовали разговора с генералом Деникиным или начальником его штаба. А ведь тогда все было выбито из колеи — и люди, и вещи; и посетители сами толком не знали, что им нужно, и что современная обстановка допускает. А тут война с большевиками на все стороны, спешная организация и своей армии, и гражданской и экономической жизни. Все наново! И на все должно было хватить этих двух людей. И, вероятно правы были те, что обвиняли генерала Романовского в резкости и отсутствии деликатности; но не понимали они, что когда человека рвут на части 16 или 18 часов в сутки, всякая деликатность может испариться.
И потом, присмотревшись, сделала еще одно наблюдение. Эта резкость, эта холодная маска не признак ли его органической застенчивости? Люди, которые этим страдают, меня поймут. Как-то, разговаривая с матерью его жены (слово теща так не подходит к этой чудесной русской женщине), я поделилась с ней этой мыслью. Она сразу улыбнулась и подтвердила: — «А, вы это тоже заметили..»
Я знаю, что жена Ивана Павловича, как, впрочем, и я, живя с мужем под одной крышей, иногда целыми днями не могла перекинуться с ним фразой и писала ему письма.
Случалось, что двум генералам удавалось вырваться на часок от дел и мы уезжали на автомобиле за город. Не раз с нами ездил 14-летний сын И.П. Он был очень похож на отца не только наружностью, но и манерами, и голосом. Но был так забавно, по-детски резонером. Усталые генералы были рады помолчать, разговаривали только я с Мишей. И.П. не прерывал сына, не возражал ему, слушал его рассуждения улыбаясь и иногда от души смеялся. Он гордился своим умным мальчиком.
Иван Павлович очень любил мою маленькую дочь — крестницу его жены. Когда выдавалась свободная минута, он приходил в детскую, смотрел, как ее купают, или брал ее на руки. Ребенок знал его и не боялся, и он удивительно умел «разговаривать» с младенцем.
В очень сложной и разнородной работе, одна область особенно увлекала обоих генералов, это была их родная стихия — военная, стратегическая. И вообще то они работали «без отдыха и срока», а когда разложат перед собой карты. Меня это приводило в отчаяние, никакое здоровье так долго не могло выдержать. Бывало обед подан, а они оба все не идут. Я просуну голову в кабинет и вижу их над огромным длинным столом, заваленным картами и чертежами. На мое напоминание — только нетерпеливое шиканье. А время все идет. Тогда я беру на руки мою дочь, решительно вхожу в кабинет и между двумя склоненными седыми головами на все географические карты и стратегические планы сажаю шестимесячное, торжествующее человеческое существо. «Атмосфера разряжалась», генералы улыбались и шли обедать.
Я была в Кисловодск, когда пришла ужасная весть: мимолетная вспышка холерной эпидемии унесла в три дня Мишу и его милую бабушку. Вернувшись в Таганрог, перед встречей с И.П. я очень волновалась, приготовила слова сочувствия. Но их не пришлось сказать. Он сразу заговорил спокойно и как ни в чем не бывало о моем здоровье, об «успехах» моей дочери. Я поняла. Никто, даже его друзья, не должны видеть его сердечную рану.
Даже под самый конец, когда все рушилось, и во время эвакуации Ивана Павловича не покидало его спокойствие, его улыбка. А уже воздух вокруг него был насыщен ненавистью — несправедливой и жуткой. Он хорошо знал это, но ничего не делал, чтобы бороться с ней. Если он перед смертью успел взглянуть на своего убийцу, в глазах его наверно не было испуга, может быть в них только мелькнула его ироническая улыбка.
Когда они с А.И. приехали в Константинополь и вошли в комнату в здании нашего посольства, в которой я жила со своей семьей и детьми генерала Корнилова, у меня сердце упало при взгляде на их серые лица и потухшие глаза. Но при виде моей Мириши Иван Павлович сразу улыбнулся, присел на пол, протягивая ей руки. Она пошла к нему на своих еще нетвердых годовалых ножках, он легко подхватил ее и поднял на воздух. В это время кто-то сказал что-то про автомобили, и Иван Павлович ответил: — «Я сам распоряжусь». И, передав мне ребенка, вышел из комнаты.
Вышел навстречу смерти.
А через час я мыла в тазу цепочку с крестиками и иконками, которую сняли с его трупа и принесли мне, чтобы я сохранила для его жены. Руки мои были красны от его крови.
Всегда, когда я плачу о потерянной России, я плачу и об Иване Павловиче.
Доброволец. Париж, 1937. Февраль. C. 5.
Николай Тихменев
Романовский. «Злой гений Деникина». Не было такого досужего языка, который не говорил бы этих злых и несправедливых слов. Повторяют это и до сих пор. Сотни раз спрашивали — и еще спрашивают — меня: «вот, вы были членом правительства Деникина, вы знали Романовского. Правда это, что он был „злым гением“ Деникина?» Почему и откуда взялось это мнение?
Романовский всегда держался в тени. То есть он никогда не злоупотреблял правами своего начальника, не распоряжался его именем, как делают это часто люди в его положении, — кроме тех случаев, когда был на это уполномочен. Начальник штаба и друг генерала Деникина, член его правительства («Особого Совещания»), полностью посвященный не только в дела военных операций и государственного управления, но и во всю подноготную всей бесконечной сложности и переплета «отношений», слагавшихся вокруг Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России, он знал, что даже не вполне удачно воспользовавшись его именем, он будет «покрыт». Но он этим не пользовался.
Никто также не слыхал от него, чтобы он сказал: «это вышло хорошо потому, что я посоветовал». Большого морального упорства был человек и человек верный. Только он и А.И. Деникин знали, какие решения вырабатывались Главнокомандующим лично и в каких было участие совета его друга. Десятки раз слышал я от Романовского: «Антон Иванович думает», «А.И. решил» и т. под. И только раз, когда я высказал ему, перед началом нашего отступления, свои опасения по поводу общего положения, он сказал мне: «неужели вы думаете, Николай Михайлович, что мы с А.И.» и т. д.
Почему же этот верный человек, молчавший о своем участии в удачах Главнокомандующего и друга — почему он «злой гений»? Может быть потому, что его внушения, если они были и если им подчинялся генерал Деникин, были вредны сами по себе, пусть и делались они со своими чувством преданности? Никто не сидел между этими двумя людьми, когда они работали вдвоем за одним столом. Но, во-первых, какие же были основания думать, что Главнокомандующий подчинялся внушениям — плохим или хорошим — своего начальника штаба, что он был несамостоятелен? Таких оснований не было. Во-вторых, почему можно было думать, что эти внушения были плохими и вредными для дела? То, что говорил Романовский открыто и ответственно — на совещаниях, в заседаниях правительства и проч. — не было ни вредно, ни тем более, не было неразумно, ибо был он человек умный, очень умный. И был человек честный — и не в натуре его было говорить открыто одно и шептать в ухо другое.
Да, мы не достигли наших целей. Но и не мы — Юг России — одни. Белое движение вспыхнуло на четырех концах русской земли, загорелось ярко — и погасло. Сложны и многообразны причины этого. Колчак, Деникин, Юденич, Миллер, Романовский — какие разные люди! Все одинаково потерпели неудачу. Не в личностях было дело. Деникин и Романовский виноваты — или не виноваты — в неудаче не больше и не меньше других.
Была у Романовского черта характера, за которую ему мстили темными и злыми слухами, не имея ничего, в чем его можно было бы обвинить действительно. В нем совершенно не было «ласковости», той внешней любезности, повадливости и легкости, что так любят люди. На Юг России приезжало множество всякого звания людей в стремлении послужить Белому делу. Однако кадры слагающегося организма, особенно в первую эпоху борьбы, были очень тесны. Они не могли вместить всего множества желающих попасть в них — людей часто значительного в прошлом служебного положения, просто уж по годам и навыкам не пригодных для самых низших положений в войсках и в администрации. А других положений не было. Все они шли к Романовскому — и уходили, естественно, не получив ничего. «Иван Павлович», сказал я ему как то: «нельзя так. Очень вы сухо говорите с теми, кто к вам приходит. Мне случайно приходится слышать на это жалобы. Когда вы говорите так с чином небольшим, он только тянется и ему не приходит в голову претендовать. А вот и высшие чины — и, особенно, дамы — обижаются. Идут негодующие или обидчивые разговоры. Это вредно и для вас и для дела. Люди любят ласковость». Романовский на минуту задумался. «Может быть Вы и правы», сказал он: «но что же я могу сделать? Я не могу притворяться». На почве этих неудовольствий начались пересуды. Остальное доделал столь свойственный русскому обществу порок несдержанности языка и злопыхательства. Когда — и неизвестно почему — потому что «кажется» — ополчится на кого-нибудь, особенно на стоящего на виду, своей травлей или поношением наше общество, то делается это без удержу, со сладострастием сплетни. Так случилось и с Романовским. Сплетня ширилась, углублялась, распаляла воображение слабых мозгов и привела — к убийству. Романовский «не мог притворяться». Да, «притворялся» он только тогда, когда в тяжкие минуты — и часы — и целые недели — надо было и быть и казаться спокойным. Но такое притворство называется присутствием духа и самообладанием.
С видом этого чуть тяжеловатого спокойствия и живет в моей памяти наружный портрет Романовского, не изменившийся с годами со времени встречи с ним еще в Японскую войну. Я был подполковником и начальником штаба 9-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии, сменив только что убитого начальника штаба. Мне надо было ехать по другому назначению. И вот, при окончании шахэйских боев, когда дивизия передвигалась вблизи линии боя с одного на другой участок фронта, подъехал верхом капитан Романовский, мой преемник. Немного грузный уже и тогда, спокойно-тяжеловато, молча, не задавая никаких вопросов, иногда чуть улыбаясь — и улыбка сразу делала его лицо приветливым и добрым — выслушал он мою ориентировку и мы расстались, чтобы встретится позже уже в Петербурге.
За что его порочили и за что убили? Воистину, не ведали, что творили делавшие это люди.
Доброволец. Париж, 1937. Февраль. C. 3.
